Семейная хроника

20

Я потушил одну из двух свечей, чтобы меньше мешать тебе, а также для того, чтобы их подольше хватило. Вскоре по твоему дыханию я понял, что ты заснул. Я закурил сигарету и начал заниматься. По улице время от времени проезжали экипажи и автомобили, и минуты затишья из киноварьете доносилась приглушенная музыка. Потом послышался звук опускаемой железной шторы: закрылся бар на углу виа де 'Пуччи; потом кончился сеанс, и из кино вышла публика; потом одиноко прозвучали шаги ночного полицейского патруля. Настал час, когда я обычно шел к моим друзьям. Я боялся, что в этот вечер, не дождавшись, они придут под окно и разбудят тебя. Я решил выйти на несколько минут, чтобы оставить им записку в кафе, неподалеку от нашего дома. Я написал несколько строк и стал осторожно подниматься, придерживая рукой ящик, чтобы он не упал.

Вдруг ты спросил:

— Почему ты отправил бабушку в богадельню?

Твои слова прозвучали так неожиданно, что мне почудилось, будто их сказал кто-то другой. Я снова сел на ящик и стал вертеть в пальцах свою записку.

Ты добавил:

— Ведь это позор.

Твой голос звучал немного хрипло, как это бывает спросонья, но чувствовалось, что ты продолжаешь свою мысль, а не говоришь в полусне.

— Почему ты считаешь это позором? — спросил я.

— Люди дурно говорят о тебе.

— Что же они говорят?

(Ты сказал «люди», но в этом слове ясно прозвучало «папа».)

— Видишь ли, Ферруччо, — начал я снова, — люди обычно судят со стороны, не вникая в суть дела.

— Не понимаю.

— Так слушай: кто, по-твоему, больше любит бабушку: я или люди?

— Думаю, что ты.

— Тогда ты должен понимать, что я поступил по отношению к бабушке лучше, чем поступили бы люди, разве не так?

— Я хочу спать, а ты говоришь слишком мудрено.

— Слушай. Бабушка была больше не в силах ходить на поденную работу. Ты знаешь, что ей уже за семьдесят. Я получал пятнадцать лир в день. Это обычное жалованье. Но все равно нам не удавалось сводить концы с концами. Бабушка из сил выбивалась. Однажды, когда она заболела, мне пришлось отправить ее в больницу, а ведь это был простой бронхит. Я целыми днями работал и не ухаживать за ней, не мог нанять сиделку… В богадельне за ней присматривают и… Ты меня понимаешь?

— Можно задать тебе один вопрос?

— Конечно.

— Не потому ли все это так вышло, что ты не хочешь работать?

— В какой-то степени — да. Я хочу работать по-другому.

— Это правда, что ты хочешь стать писателем?

— Я хочу стать журналистом.

— А ты сумеешь?

— Надеюсь, что да.

Теперь ты уже говорил в полусне.

— Но ты же никогда не учился в школе?

— Ну так что же?

— У тебя даже грамматики Фьорентино нет!

— Ведь ты же хотел мне ее дать. Разве раздумал?

— Папа говорит, что ты бездельник, что мы одной породы, ты и я.

— Действительно, мы с тобой одной породы. Ты как думаешь?

— Думаю, что папа прав.

Я снова зажег сигарету. Я уже выкурил три штуки, и мне казалось, что комната полна дыма.

— Тебе не мешает дым? Я о твоем горле говорю.

— У меня больше не болит горло.

— Раньше у тебя часто опухали миндалины.

— Потом их удалили…

Молчание. Внезапно, как и несколько минут назад, ты снова заговорил:

— А почему бабушка только и делает, что плачет, когда ее навещают?

— Ты был у бабушки?

— Сегодня, чтобы спросить твой адрес. Она мне сказала, что ты в Риме, но я тебя позавчера видел на виа Строцци. Тогда я понял, что ты бросил ее.

Ты повернулся на бок и смотрел на меня, подняв голову.

— Не хочу ей показываться в таком ужасном виде, — сказал я.

— Почему ты снова не начнешь работать? Почему бы тебе не стать, например, маркером?

— А что — неплохая идея… А ты давно ходишь навещать бабушку?

— Уже месяца два, со дня нашей встречи на пинг-понге. Мне стало стыдно, что я себя так вел; я понял, что ты меня избегаешь, и решил, что хорошо делаю, навещая бабушку…

Я встал и поцеловал тебя прямо в губы.