Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья

1

Шла полоса признания Советской России. Газеты печатали фотографии: полпред Лев Борисович Красин в элегантном пальто с маленьким, по моде, черным бархатным воротничком, в цилиндре, черных узких фрачных брюках и остроносых ботинках, в правой руке трость и перчатки. Красин выходит из Елисейского дворца после вручения верительных грамот президенту Франции Думергу; полномочный представитель СССР в Швеции B.C. Довгалевскнй выходит из дворца в Стокгольме после вручения королю верительных грамот; советский государственный флаг с серпом и молотом на крыше Советского посольства на рю Гренель, в центре Парижа. На фронтоне здания полпредства вместо двуглавого орла — серп и молот...

Заметка в одном из первых номеров журнала «Огонек»: «30 января 1925 года состоялась церемония поднятия французского флага в Москве. 14 декабря 1924 года в Париже произошла церемония поднятия советского флага. Мы, как всем известно, азиатские варвары. Французы, и особенно парижане, как всем должно быть тоже известно, цивилизованные люди, светоч мира, краса и гордость человечества. Когда поднимали советский флаг в Париже, нашлись хулиганы, которые свистками выражали свое негодование. Французская пресса подняла наглый вой по поводу того, что при поднятии советского флага играли наш гимн «Интернационал...» А теперь посмотрите, как происходило дело в другой столице. Когда взвился французский флаг, никто не негодовал, никто не свистал и не скандалил. Заранее можно сказать, что в Советской республике не найдется ни одного органа прессы, который позволит себе поднять шум по поводу того, что в красной столице поднят буржуазный флаг.

Маленькая деталь. Советскому посольству в Париже для исполнения гимна пришлось пригласить частный оркестр какого-то рабочего кооператива. У нас французский гимн играл оркестр Большого государственного театра».

На фотография лысеющий со лба человек с темными живыми, широко поставленными глазами, круглым двойным подбородком и пышными усами. Лицо простое, умное: «В Москву прибыл первый посол Франции в СССР господин Жан Эрбетт. Жан Эрбетт — журналист, выступавший в свое время за идею сближения с Советским Союзом. Перед своим отъездом из Парижа г-н Эрбетт посетил французского премьера Эррио, с которым имел продолжительную беседу. Г-н Эрбетт перед отъездом виделся также с полпредом СССР в Париже тов. Красиным. В данном им перед отъездом интервью представителя советской прессы г-н Эрбетт отметил важность отношений между СССР и Францией и указал, что у обеих стран есть общий интерес, отмеченный как Эррио, так и Чичериным, — сохранение мира».

Л. Б. Красин перед группой французских журналистов и кинооператоров. «Киноатака. Насколько большой интерес вызывает во Франции полпредство СССР — можно судить по последнему снимку парижского корреспондента. Полпред Л. Б. Красин подвергается форменному «обстрелу» множества кинооператоров, фотографов и журналистов у подъезда Советского посольства в Париже»...

Плотного сложения улыбающийся человек в полувоенном френче, во весь рост на террасе высокого здания, — Лев Михайлович Карахан, известный советский дипломат. Подпись: «Японо-советский договор подписан! Полпред СССР в Китае Лев Михайлович Карахан, подписавший в Пекине договор с японскими представителями о возобновлении сношений между Японией и СССР, на террасе посольства».

Нарком иностранных дел Г. В. Чичерин — в форме командира Красной Армии, в гимнастерке «с разговорами» — рядом с польским послом г. Кентжинеким, секретарем ЦИКа СССР А. С. Енукидзе и группой товарищей. Подпись: «Польский посол в Кремле. По дипломатической традиции новый польский посол в СССР г-н Кентжинский вручил главе Советского Союза М. И. Калинину верительные грамоты. На нашем снимке — после приема: слева — секретарь ЦИКа СССР А. С. Енукидзе, Г. В. Чичерин, польский посол...»

Да, это был определенный итог! Итог побед советской дипломатии. Были нормализованы отношения с Англией, испорченные ультиматумом Керзона; подписан протокол о ликвидации германо-советского конфликта; улучшились экономические связи с рядом стран Ближнего и Дальнего Востока. Используя древнее речение, можно было сказать: время бросать в Советскую Россию камни приходило к концу. Для империалистов наступило время «собирать камни» — собирать посеянное зло, плоды трудов своих, не принесших победы над Советами, как и открытая интервенция.

2

Лучшей кандидатуры для Франции — где были особенно сильны антисоветские настроения в верхах общества я в среде буржуа, потерявших капиталы в результате революции, где свила самое большое, пожалуй, гнездо белая эмиграция, — придумать было трудно. Г. В. Чичерин предложил в качестве полномочного представителя СССР во Франции кандидатуру Красина. ЦК партии поддержал ее единогласно. Леонид Борисович — фигура для своего времени легендарная. Известный инженер, строитель Бакинской электростанции, член «Электрического общества», представитель фирмы «Сименс и Шуккерт» и революционер, создатель подпольной типография, размножавшей ленинскую «Искру»; организатор боевой дружины; член руководства РСДРП, не раз арестовывавшийся охранкой.

Красин был членом Президиума ВСНХ, председателем Чрезвычайной Комиссии по снабжению Красной Армии, членом Совета Обороны, наркомом внешней торговли, народным комиссаром путей сообщения, советским дипломатом. Он — участник трудных переговоров с немцами в Бресте; с правительством буржуазной Эстонии, добившийся подписания первого мирного договора; он возглавил торговую делегацию, которая в Стокгольме и Копенгагене сумела заключить выгодные для Советской России соглашения; Красин — председатель делегации по переговорам о возобновлении торговли со странами Антанты. Он тонко и умело «раскалывал» Антанту.

Несмотря на общее стремление не вести переговоров с большевиками, экономический кризис подстегивал капиталистов, ищущих новые рынки и сферы приложения капитала. Леониду Борисовичу удалось разорвать единый «экономический фронт» в самом трудном месте. 16 марта 1921 года в Лондоне состоялось подписание торгового соглашения между РСФСР и Англией. Блокада была прорвана!..

Красин — участник активной борьбы, которую вела советская дипломатия на Генуэзской и Гаагской конференциях. Именно его в 1923 году посылают в Лондон — ликвидировать конфликт, вызванный ультиматумом лорда Керзона, грозившего нам новой войной. Советское правительство отклонило провокационные требования. Леонид Борисович проводит конференцию и добивается решения спорных вопросов. Красин доказывал: торговля выгодна обеим странам, народы устали воевать, и вовлечь их в новую бойню невозможно. Твердость правительства Советской России, дипломатические способности Красина, поддержка пролетариата Англии, здравомыслие деловых кругов принесли плоды — ультиматум Керзона стал лишь достоянием архивов...

В мае 1924 года берлинская полиция врывается в Советское торгпредство и учиняет погром. Новая провокация. Советское правительство прекращает все отношения с немецкими фирмами. Красин сумел уговорить правительство Германии: от разрыва более страдают экономические интересы самой Германии, хлеб (за который немцы расплачиваются фабричными товарами) мы можем продавать за твердую валюту в Англии, Франции, Италии и в Скандинавских странах. Язык экономики оказался весьма убедительным. И уже 29 июля 1924 года в Берлине подписан протокол о полном урегулировании германо-советского конфликта. Немцы были вынуждены заявить о возмещении понесенного ущерба... На XIII съезде партии Л. Б. Красин избирается членом ЦК РКП(б).

И вот — Франция. У власти премьер-министр Эррио, он — опытный политик.

Новое назначение явилось для Леонида Борисовича несколько неожиданным: всем была известна его «английская специализация». Г. В. Чичерин, ознакомив Красина с поздравительной телеграммой Советского правительства Эдуарду Эррио по случаю его избрания, неожиданно поинтересовался: не предполагает ли Красин выступить с заявлением о политическом значении признания нас Францией? Вскоре в газете «Известия» было напечатано заявление народного комиссара внешней торговли. Рассматривая причины, приведшие Францию к важному шагу (победы Красной Армии, укрепление нашей экономики, борьба французского пролетариата), Красин писал: «Что Франция сразу признала нас де-юре с предложением обмена послами — меня не особенно удивляет, я часто слыхал за границей от выдающихся французских политиков: «Уж если мы решим вас признать, мы признаем вас сразу, не будем торговаться из-за «де-факто» или «де-юре» или вести страусову политику признания без назначения послов». Назначением Леонида Борисовича Красина, несомненно, подчеркивалась важность советско-французских отношений.

В начале декабря советский полпред прибыл на Северный вокзал Парижа. Привокзальную площадь заполнили тысячи трудящихся. Они пришли встречать Красина с транспарантами и красными знаменами. В толпе шныряли шпики и весьма подозрительные личности, тут и там возвышались рослые полицейские. Появление Леонида Борисовича на ступеньках здания было встречено дружными аплодисментами, криками «vivat!». Площадь запела «Интернационал». Такой встречи не ждали ни враги, ни сам Красин. Он радостно поднимал над головой крепко сцепленные руки и благодарно улыбался, кланялся, проходя через человеческий коридор к автомашине.

Дом Советского посольства на рю Гренель — построенный в XVII веке аристократический особняк — находился в полном развале: лишь недавно отсюда выехал посол правительства Керенского В.Маклаков, вовсе не стремившийся к поддержанию чистоты и порядка. Подъезжая, Красин увидел: красный флаг победно развевается на флагштоке, серп и молот — советский герб — заменил двуглавого царского орла. И здесь, в центре Парижа, советского посла встречали толпы парижан, настроенных приветливо и дружественно.

Автомобиль въехал в ворота. Невысокая стена окружала трехэтажное здание с большими окнами, сооруженное «покоем», во дворе — подстриженные кусты, несколько деревьев, посыпанная мелким гравием дорога. Автомобиль остановился у широкого входа с застекленными дверями, под козырьком. На ступеньках полпреда ожидают работники его аппарата: генеральный консул Отто Христианович Ауссем; начальник пресс-бюро Александр Яковлевич Аросев — бывший преподаватель математики, ставший журналистом, и другие. Красин энергично пожимает руку каждого представляющегося ему, внимательно вглядываясь в лица тех, с кем придется работать. Все входят внутрь здания.

— С чего мы начнем, Леонид Борисович? — спросил Ауссем, привыкший к четкости и полной ясности в своей работе. Латыш, он говорил по-русски почти без акцента. — Вы, вероятно, устали? Нет? Хотите спать? Нет?

— Начнем с обеда, дорогой Ауссем, — Красин пригладил сильно поседевшую бородку клинышком и лукаво улыбнулся. — А потом будем ремонтировать здание. Ну и дипломатические разговоры — само собой.

Леонид Борисович и приехавшая с ним его жена Любовь Васильевна обходят особняк. Картина ужасающая! В каждой комнате, в каждом зале — горы старой мебели, кипы пожелтевших, порванных бумаг, мусор. Убрать все это не хватит и сотни рук. После общего обеда Красин появляется перед сотрудниками в полувоенном старом костюме, сапогах, приказывает переодеться для работы, чтобы «пробивать дорогу в тропическом лесу».

«Всем миром» принялись за уборку особняка. Первым делом — кабинет посла и лестница: посетители могли пожаловать уже завтра. Во дворе целый день пылал огромный костер. Ветер носил черный пепел от сгоревших, ставших никому не нужных бумаг. Резко пахло гарью...

В девять декабрьским утром в Париже еще темновато. Люстра светит тускло. Лениво горят сырые поленья в камине. Прохладно. Но Красин уже за столом. Просматривает телеграммы и письма, газеты и журналы, подписывает бумаги, трудится над документами, которые подлежат отправке в Москву, просматривает визитные карточки и официальные приглашения на банкеты, встречи, торжества, лежащие на лакированном столике возле камина.

В десять с докладами приходят сотрудники. Во время их сообщений Леонид Борисович любит прохаживаться по кабинету, подойти к балкону и, отодвинув штору, заглянуть во внутренний дворик. Красин уже измерил его — сто семьдесят один шаг по кругу — это напоминает былые тюремные прогулки... Затем Леонид Борисович принимает посетителей. Всех, не боясь и врагов, которые могли появиться в его кабинете отнюдь не для полемики...

На обедах и ужинах он встречался с политиками и финансистами, учеными, художниками, писателями. Красин прежде всего оставался пропагандистом советской политики, экономики и образа жизни. Современники отмечали — его французский язык не был безупречным, иногда чувствовались славянизмы, но беседы Леонида Борисовича, полные ума, юмора, эрудиции, подчас и иронии, привлекали любого собеседника. В необычайно короткое время Красин — тактичный, тонкий, живой и доступный — стал самым популярным человеком столицы Франции. В кабачках Монмартра шансонье под аплодисменты распевали песни о м’сье Красине, которого можно увидеть сразу в нескольких местах огромного города. В знаменитом магазине игрушек продавали кукольные фигурки, сделанные с любовью и изображающие «monsieur Krassine».

Красин бросал вызов врагам. Сотрудники полпредства опасались за его жизнь, боялись провокации. У ворот особняка на рю Гренель была задержана психически не совсем нормальная женщина с револьвером в сумочке, назвавшаяся миссис Диксон, — пришла убить «главного комиссара и большевика». За ней полиция задержала некоего Владимира Рейнгарда. Через некоторое время Леонид Борисович чудом избежал нового покушения. Но он не изменил образа жизни, он не боялся. И даже самые оголтелые белоэмигранты не рисковали открыто нападать на него.

Первый визит премьер-министру и министру иностранных дел Эррио. Начало беседы — очень доброжелательное — несколько насторожило Леонида Борисовича. Эдуард Эррио — с удовольствием вспоминал поездку в Советскую Россию в 1922 году, посещение Москвы и Петрограда, Киева и ярмарки в Нижнем Новгороде, говорил об удовольствии от встреч с государственными деятелями, учеными, рабочими, крестьянами и студентами, восстанавливающими промышленность и сельское хозяйство. Эррио словно оттягивал разговор, ради которого добился аудиенции советский полпред.

Красин терпеливо ждал. И, улучив момент, сказал, что советские эксперты успешно продолжают работу с целью определения долговых претензий Франции и весьма скоро советская и французская делегации смогли бы приступить к выяснению взаимных обязательств.

— Экономические отношения между нашими странами развивались бы значительно быстрее, если бы нам разрешили открыть торговое представительство. Оно займется операциями на тех же условиях, по которым мы торгуем со всеми другими странами,

Эррио заметил, что открытие торгового представительства необходимо обосновать в особой ноте. Красин потер высокий лоб: он решил пока не возвращаться к больной теме. Он поднял вопрос, в законности которого у политиков не было сомнений. Красин сказал, чуть улыбаясь — ироническую улыбку скрывали седоватые усы:

— Речь идет о кораблях, незаконно уведенных Врангелем в Бизерту. Мы благодарны вашему превосходительству , что вы без всяких проволочек разрешили комиссии народного комиссариата по военным и морским делам въезд во Францию для технического осмотра кораблей. После заключения комиссии Советское правительство, вступив во владение кораблями, решит, какие вернутся на родину, какие — в иностранные порты для ремонта и продажи. Нам очень интересна ваша точка зрения.

— Я согласен, — поспешно ответил Эррио. Даже с некоторым облегчением, ибо ждал другого вопроса. — Пусть ваша комиссия договаривается с нашим адмиралтейством.

— Благодарю, — Красин переходит к важному вопросу, ибо речь пойдет о престиже Советского Союза: — Считаю обязанным затронуть следующую проблему, господин премьер-министр. В печати имеется информация о недавнем обращении контрреволюционной части русской эмиграции к правительству Франции с просьбой о создания особого учреждения для защиты своих интересов. Мы решительно настаиваем на ликвидации любых белоэмигрантских организаций, старающихся присвоить себе функции русских консульств.

— С подобной просьбой обращался посол Маклаков, — не ушел от прямого ответа Эррио. — Мы объявили, что на территории нашей страны законы дают надежную защиту гражданам. И эмигрантам, получившим право убежища, в том числе. Поэтому нет необходимости в создании еще одного, особого учреждения.

— Ваше разъяснение я с удовлетворением принимаю, господин премьер-министр. Еще раз благодарю.

— Все это весьма не просто, — произносит вдруг Эдуард Эррио с полной откровенностью, точно забыв, кто перед ним: — Определенные силы оказывают давление на правительство. Визит Чемберлена осложнил вопрос о передаче кораблей. Наши высшие морские чиновники настроены против. Все это мы должны учитывать, господин посол. — Он встал, давая понять, что аудиенция закончена. И так сказал этому русскому много лишнего.

Через две недели, в конце декабря, Эррио снова принимал Красина по его просьбе. Обсуждался вновь вопрос о флоте, передача которого задерживалась. Премьер-министр был озабочен, казался расстроенным, усталым. И не смог скрыть этого. Зная ситуацию, складывающуюся в стране, Леонид Борисович больше молчал, предпочитая слушать оправдания француза.

— В настоящее время, — тусклым голосом говорил Эррио, — создалось положение, при котором передача кораблей вашей стране, господин посол, несомненно вызвала бы весьма серьезные осложнения. Если мы с вами начнем торопить события, поднимется шумная кампания протеста. Митинги, манифестации, не исключены и запросы депутатов. Затем сенат выражает недоверие правительству. Преждевременная моя отставка вряд ли вам на руку?

— Согласен с вами, — подтверждает Красин. — Нам это совершенно не на руку.

— Скажу больше. Я увольняю морского префекта Бизерты, не выполнившего распоряжений о передаче кораблей. Я обещал их вернуть и сделаю это. Но потерпите неделю-другую. Пусть ваша комиссия едет в Бизе рту, осматривает флот. Когда она возвратится, будет видно, как поступать дальше.

— Благодарю, ваше превосходительство, за прямой ответ. Это сообщение передам Советскому правительству...

Третьего января 1925 года Красин принимал французского посла Эрбетта, отбывающего в Москву. Они обменялись взаимными напутствиями и пожеланиями успехов в укреплении советско-французских отношений. На следующее утро Эрбетт представил Красина Луи Лушеру — человеку, заметному в политической и экономической жизни страны (депутат парламента, министр в недавнем прошлом, богач, член правления двухсот акционерных предприятий), который захотел познакомиться с советским полпредом и обсудить с ним ряд экономических проблем, касающихся обеих стран.

Красин понял: устами Луи Лушера с ним будет разговаривать деловая Франция, прощупывать его, выяснять позицию Советской страны в отношении тех, кто до революции имел свои дела в России, и тех, кто был собственником русских государственных займов. Камнем преткновения стала эта проблема еще на Генуэзской конференции. Долгое время она определяла позицию Франции, ее отношение к миролюбивой политике Советской России. И вот — новый зондаж. Его проводит бывший министр, нажившийся на мировой войне и оборонных поставках, сохранивший свое влияние в правительственных кругах.

Беседа проходила в гостиной, у камина. Улыбающийся хозяин вышел встречать Красина и Эрбетта. Его сопровождал любимый черный дог. Хозяин мило острил, расспрашивал советского посла о впечатлениях от Парижа, интересовался его ближайшими планами и незаметно переходил к деловой части беседы.

— Главное, господин Лушер, развитие торговых отношений между нашими странами — это моя первая и главная задача.

— Вы, конечно, знаете, что я бывал в России, и имел там свои интересы. Весьма крупные, — Лушер произнес это не без гордости. — Я и сейчас ваш сторонник. Я — за экономическое восстановление России, — он улыбнулся. — С нашей помощью. Вы нуждаетесь в моей помощи, господин посол? Чем могу быть вам полезен?

— Мы бы хотели открыть здесь консульское представительство.

— О! Понимаю! — хозяин оживился. — Консульство — могучий рычаг развития экспорта-импорта. Нужен и Внешторгбанк, субсидирующий торговые сделки, не так ли?

— Вы правы, господин Лушер. Наш «Аркос банк» в Англии — лучшее свидетельство вашей правоты. Банк финансирует весьма обширную обоюдную торговлю.

— Прекрасно! Я прав! Не желаете ли курить, господа? — он легко встал, принес коробку сигар с золотым пояском и канделябр с камина. Зажег свечи. — Курите, господин Красин: отличные сигары, мне их возят авионом с Кубы.

— Благодарю. В последнее время я не курю.

— А я неисправимый курильщик, — сказал Эрбетт, окутываясь табачным дымом. — Мне приходится сейчас изучать отношения, складывающиеся между нашими странами. Франция и Советская Россия взаимные расчеты производят с помощью доллара или фунта — это нонсенс! Сколько трудностей, чтобы перевести деньги в Москву. Я за банк — за консульство!

Красин промолчал, приглаживая бородку, со вниманием рассматривая перламутровую шкатулку, — ни согласия, ни возражения.

— Главное — отрегулировать вопрос о держателях русских государственных займов. Большинство держателей — простые люди Франции, господин посол. И о их пропавших деньгах я должен хлопотать. А еще — государственные займы, сделанные правительством России. Это примерно пятнадцать миллиардов золотых франков, господин посол.

«Вот это уже серьезно, — подумал, готовя себя к спору, Леонид Борисович. — Тут зарыта собака».

— Царские долги мы не признаем. Неужели кто-то думает, что Советское правительство пойдет на те уступки, к которым нас уже хотели и не смогли принудить военной силой? — твердо сказал Красин.

— Я понимаю, господин посол. Следует искать какие-то компромиссы, которые удовлетворят на первом этапе хотя бы держателей ценных бумаг — это не более двух-трех миллиардов франков, как мне представляется. Без этого французское правительство не даст согласия на заем, уверен.

— Мы не отрицаем возможных комбинаций — с одним условием, господин Лушер. Это новый заем на экономическое восстановление России.

— Мы сами должники, господин Красин, Америки и Великобритании. Ваше заявление о выплате долгов в обозримом будущем решительно изменило бы отношение не только Франции, но и целого ряда стран Европы и Америки. Политика резко изменится.

— Уповаю на это, господин Лушер. Дух вражды весьма распространен во Франции.

— Это белая эмиграция и ее печать.

— Плюс часть французской прессы и даже парламентские речи. Они принадлежат лицам, определяющим политику вашего государства.

— Очень сожалею: случается, — хозяин бросил в камин недокуренную сигару. — Однако считаю необходимым подчеркнуть: долги и только долги России являются первопричиной того духа вражды, о котором вы только что изволили говорить.

— И различие наших социальных систем, конечно, — Красин встал, признавая, что встреча, на которую он возлагал определенные надежды, ничего не дала. Почти. Если не считать полезного знакомства и обмена мнениями. Красин был трезвым политиком и никогда не приписывал своей дипломатии больше того, чего он достигал на деле.

...Секретарь Красина доложил, что приема ждет граф Игнатьев, бывший царский военный агент.

— Я приму его завтра — первым. А сведения о нем попрошу подготовить к вечеру. Цель его визита?

— Хочет передать Советскому правительству двести миллионов, содержащиеся на его счету в «Банке де Франс».

— Отличная идея. И сильнейший удар по белоэмиграции. Генерал, граф! Его не заподозришь в симпатии к большевикам, не правда ли?

— Игнатьев — патриот России, Леонид Борисович. Он прошел много искусов. И... продает на базаре шампиньоны, которые выращивает в подвале своего дома.

— Сидит на деньгах, а продает шампиньоны? Занятно, любопытно!

Вечером Красин читал переданную секретарем справку: «Игнатьев Алексей Алексеевич — полковник, затем генерал-майор. Окончил киевский кадетский корпус, пажеский корпус в Петербурге (с золотой медалью), Академию генерального штаба. Участник русско-японской войны. Военный агент в Дании, Швеции и Норвегии. Военный агент во Франции. Во время мировой войны, располагая огромными суммами, ведал всеми закупками оружия и военного снаряжения у союзников. Решительно отказался передать банковский счет Временному правительству, правительствам Колчака, Деникина, Врангеля. Твердость политической позиции Игнатьева привела к разрыву с монархическими группировками, с женой (жена Елена Владимировна — дочь сенатора, тайного советника, шталмейстера Владимира Николаевича Охотникова). Ныне женат на актрисе Наталье Трухановой. Отошел от политики. Живет замкнуто в пригороде Парижа, Сен-Жермен. Занимается физическим трудом, огородничеством, разведением и продажей шампиньонов...»

«Дались ему эти шампиньоны, — подумал Леонид Борисович. — Что потребует граф за капитал, который он так долго и бережно хранил? Гарантий, выкупа, личных преимуществ — что-то он ведь будет просить?» Леонид Борисович задумался. Фигура российского военного агента во Франции была ему не очень понятной. Мысли прервал приход рослого, с белокурым чубом секретаря.

— Когда придет граф Игнатьев Алексей Алексеевич, прошу встретить его как подобает, проводить до кабинета, открыть дверь и громко объявить: «Товарищ Игнатьев». Не гражданин, не господин. Вы понимаете? Это важно, — сказал Красин.

..Леонид Борисович встретил графа Игнатьева в своем кабинете, стоя. В костюме-тройке, белой рубашке с накрахмаленным стоячим воротничком и темном галстуке. Лицо — суровое. Глаза смотрят строго, изучающе. «Сколько раз граф бывал здесь — интересно, — Красин внимательно разглядывал гостя несколько секунд. — Генерал, а явился в статском костюме. Высокий, стройный, лет ему не так уж много, а голова седая. Кланяется с достоинством. Пришел не в форме, чтобы не отдавать честь».

Игнатьев производил приятное впечатление. Красин предложил ему сесть. Сел рядом, посмотрел вопросительно, намеренно предоставляя гостю начать беседу и изложить мотивы, приведшие его в советское полпредство.

— Знаете, господин посол, каждый раз, минуя ворота и приходя сюда, я ощущаю себя на земле России, — стесненно сказал Игнатьев. Красин показался ему утомленным, неласковым, привыкшим держать собеседника на расстоянии.

— Я знаю ваши отношения. И не только с Францией, — сказал Красин. — Жаль, что в годы революции вас не было с нами.

— Сожалею и я, — Игнатьев по военной привычке чуть не встал, но сдержался. — Я хотел.. И хочу в Россию. Но обстоятельства обязывали меня оставаться тут. Я как бы часовой был поставлен на пост и при деньгах.

— И это мы знаем. Будь на вашем месте другой, от денег, которые вы сохранили, и следа бы не осталось. Благодарю вас от имени Советского правительства. Говорят, в вас стрелял брат?

— Пустое. Дело семейное.

Они пожали друг другу руки. Красин показал Игнатьеву на золоченый, обитый красным штофом диван, и они сели рядом.

— Я, как представитель моего правительства, хотел бы точно знать, какими суммами вы располагаете.

— Охотно отвечу, господин посол; цифры у меня всегда в голове. Сто двадцать пять миллионов хранится на моем счету в «Банке де Франс», пятьдесят — в других банках и пятьдесят миллионов на руках у разных промышленников. Всего двести двадцать пять миллионов, господин посол.

— Солидный капитал, Алексей Алексеевич.

— Так точно, господин посол.

— Чай, кофе?

— Благодарю, ничего не нужно.

— Тогда, если позволите, вернемся к интересующему мое правительство вопросу. У нас сложные финансовые дела с Францией. В этой связи ваши суммы приобретают весьма важное значение. Каким образом вы полагаете передать их Советскому Союзу? Какие предлагаете соблюсти формальности? Имеются ли таковые?

— Было бы хорошо получить от вас письмо. Лучше — некий ордонанс, обязывающий меня...

— Понятно, товарищ Игнатьев! — Красин пересел за письменный стол, взял лист бумаги с государственным гербом СССР, написал: «Париж, Бывшему Военному Агенту во Франции А. А. Игнатьеву. В преддверии предстоящих переговоров с французским Правительством по урегулированию финансовых вопросов, я считаю необходимым предложить Вам поставить меня в курс тех денежных интересов, кои Вы охраняли здесь по должности Военного Агента до дня признания Францией Правительства СССР».

И подписал: «Полномочный представитель СССР во Франции — Л. Красин».

Передав лист Игнатьеву, Леонид Борисович поинтересовался, устраивает ли Алексея Алексеевича подобный проект. Тот ответил, что вполне, попросил разрешения занять место за посольским столом и, вынув из кармана пиджака приготовленный лист бумаги с грифом русского Военного агента во Франции, начал быстро писать текст, обдуманный заранее. Промакнул лист тяжелым пресс-папье, с поклоном передал Красину. Леонид Борисович прочел: «Полномочному представителю СССР во Франции Л. Б. Красину, г. Париж. Я счел долгом принять Ваше обращение ко мне... за приказ, так как с минуты признания Францией Правительства СССР оно является для меня представителем моей Родины, кою я всегда защищал и готов защищать. А. Игнатьев».

— Отлично, — удовлетворенно сказал Красин. — Благодарю. Мы оформим бумаги должным образом. — Он посмотрел потеплевшим взором, спросил участливо: — У вас денежные затруднения, Алексей Алексеевич?

— Пустое, — ответил Игнатьев. — Временные.

— Мы могли бы предоставить вам должность. Как только откроем консульство.

— Благодарю.

— Есть ли у вас просьбы?

— Мы с женой хотели бы вернуться на родину. У меня новая жена. И мы тверды в своем решении. Я могу быть полезен и в армии.

— Ваша просьба, Алексей Алексеевич, будет рассмотрена правительством. И мне думается... я уверен, ответ придет положительный.

— Еще раз благодарю вас, господин посол. Кроме денег в моем распоряжения находится архив по военным заказам правительства Романова. Я готов, если архив может представлять для вас какой-то интерес... В любой день!

— Да, да! Очень интересно! Весьма признателен. Надеюсь, мы вскоре встретимся, поговорим подробнее?

— Если вы прикажете, господин посол. Я с величайшим удовольствием... если могу стать вам полезен.

— Не сомневаюсь, Алексей Алексеевич, — Красин встал, протянул руку, и Игнатьев[39] крепко ее пожал.

Еще в конце 1924 года на имя наркоминдел а Чичерина прибыла телеграмма, приглашающая Советскую Россию участвовать в Международной выставке декоративных искусств и художественной промышленности. Выставка должна была состояться в Париже с мая по октябрь следующего года. Приглашение было принято.

...По обоим берегам Сены кипела огромная стройка. Советский павильон сооружался по проекту молодого архитектора, преподавателя ВХУТЕМАСа Константина Мельникова. В подготовке экспозиции большое участие приняли Владимир Маяковский и Александр Родченко: разрабатывали рекламу, редактировали каталоги, изготовляли макеты плакатов и вывесок. Интерес к строящемуся советскому павильону оказался всеобщим — я среди друзей, и среди врагов Советской России, дерзнувшей показать миру, чего она достигла за несколько мирных лет. Вокруг стройки всегда толпились люди. Проект казался необычным. Широкая лестница как бы рассекала здание по диагонали, делая свободным доступ во все внутренние помещения. Их стены соединялись под разными углами, потолки были наклонены. Удачное цветовое решение павильона, предложенное А. Родченко, пересекающиеся наклонные плоскости и высокая мачта с надписью «СССР», ребристая крыша, обилие стекла — все это придавало архитектурному сооружению вид фантастической постройки будущего. В толпе не было равнодушных. Одни восторгались и хвалили, другие критиковали, смеялись, глумились. Газеты изощрялись в подписях под фотографиями: «Красный барак Советов», «Бессмысленный ящик», «Оранжерея», «Нищенский дом». И лишь влиятельная газета «Котидьен» написала: «Высокий советский павильон, серый и красный, — настоящий стеклянный дворец, неведомой до сих пор формы, будет безусловно гвоздем этой выставки».

Двадцать павильонов разворачивали свои экспозиции. Англичане построили свое здание, пронизав его почему-то индийскими мотивами. Бельгийский павильон с двадцати пятиметровой башней походил на театр. Огромное итальянское здание с мрачными колоннами из мрамора и серого камня, с обилием золотых украшений и гербов было признано самым бездарным сооружением за последние двадцать пять лет. Хозяева выставили ряд построек, сооруженных разными фирмами. Из них выделялись лишь те, что были выполнены группой «Esprit Nouveau», возглавляемой Корбюзье. Пестрота, разностильность, тяжеловесность характеризовали сооружения, возведенные большинством стран на Международной выставке, почти законченной к маю. Об участии СССР в Парижской выставке высказался и Красин. «Одним из путей сближения с французским народом является наше участие на выставке, — писал он. — Революция в России создала не только новые формы политического и хозяйственного строя, не только выковала в огне гражданской войны железную волю пролетариата к удержанию раз завоеванных им позиций, но воспитывает и новую психику свободного своей трудовой жизни человека... Наше скромное по внешности выступление, я думаю, прикует к себе внимание всего мира не в меньшей степени, чем огромные дворцы буржуазных стран. Слишком велика общая сила притяжения пролетарского государства».

Действительность превзошла самые оптимистические ожидания. Четвертого июля, в день открытия, перед советским павильоном собралась огромная толпа, требующая билетов. Торжественное открытие пришлось перенести в «зал конгрессов», но и он не смог вместить желающих. Здесь собрались министры, дипломаты, представители газет едва ли не всего мира, парижский бомонд...

Прозвучало выступление Красина, затем сенатора де Монзи — от имени французского правительства, Филиппото — председателя парламентской фракции. Блистательный оратор, де Монзи нервничал: боялся обвинений в излишней симпатии к Советской России.

Когда официальная церемония в «зале конгрессов» закончилась и советский отдел Большого выставочного дворца был осмотрен, Красин и остальные направились к советскому павильону. По обеим сторонам узкого прохода, охраняемого полицией, стояла толпа рукоплещущих парижан и гостей выставки. Красин приветственно поднял над головой букетик гвоздик.

— Да здравствуют Советы! Ура — русские! Да здравствует Россия! — неслись все более дружные крики.

Председатель правительственной комиссии сказал Красину:

— Я полагал присутствовать только на художественной демонстрации. На демонстрации политической я не могу быть, и поэтому удаляюсь.

— Не в моих силах остановить эту демонстрацию, господни сенатор, — попытался успокоить де Монзи Леонид Борисович. — Это вполне мирная демонстрация, она нам ничем не грозит.

— Нет, нет! — взволнованно воскликнул де Монзи. — Будет лучше... лучше для нашей дружбы. Желаю успехов, господин посол. Хотя полный успех уже налицо, — и, простившись, он быстро исчез в толпе.

Газеты назвали этот эпизод «инцидентом де Монзи». Но сенатор напрасно боялся политических осложнений: советский павильон посетил с официальным визитом на... четыре минуты сам президент Франции Думерг.

Утром, просматривая газеты, Леонид Борисович прочитал сообщение об этом посещении и, усмехнувшись, подумал: «Ничего, следующий визит господина президента к нам, надо надеяться, продлится не меньше часа...»

Парижская выставка стала для Советской России выигранным боем, серьезной дипломатической победой.

Из переписки Белопольских

«Дорогая Ксенюшка!

Радуют меня твои письма, хоть и редки они. И успокаивают: все у тебя, слава Богу, складывается неплохо — по вашим меркам, по обстоятельствам жизни, разумеется. Есть крыша над головой, угол, работа. Понимаю, золотая моя, не для тебя, княжны Белопольской, да что поделать? Что роптать? Только на счастливый поворот жизни надеяться надо. Ты ведь молода, ты красавица у нас. Верю: придет час, и станешь ты счастливой. Нужно время и выдержка.

Ты снова спрашиваешь о друзьях, кои меня окружают. Кажется, писал тебе однажды о семье своей. Возможно, и затерялось то письмо. Что ж! Повторюсь охотно. Ананий Кузовлев достиг в конце концов исполнения мечты своей и занял должность в организации с мудреным названием (в сегодняшней России все названия донельзя мудреные — «Рабкооп», «Наркомпочтель», «Центробумтрест», «Доброхим», «Лесоплав-центрторг»). Это заведение, обладающее лошадьми и телегами и занимающееся перевозками грузов по договорам. По вечерам, переодевшись в «чистое», любит Ананий обстоятельно «пофилософствовать» со мной и Иваном доверительно и неторопливо о правде житейской и политической, чтобы, как он выражается, «до самого корня докопаться». При этом, сколько его знаю, всегда он ссылается на своего однополчанина — умнейшего человека из вольноопределяющихся, который давал самые правильные ответы на любой жизненный вопрос.

Арина наша, оставив детское свое учреждение, теперь на фабрике-кухне поваром трудится. Фабрика — это потому, что при Путиловском заводе и людей там много кормить приходится.

Иван несколько месяцев отсутствовал. Я спрашивал, он отшучивается: «Лечил старые раны». Вернулся веселый, загорелый, отдохнувший. В новом костюме, и орден на лацкане сверкает. «Скоро опять в путь», — говорит. «Куда же теперь?» — спрашиваю. «Куда пошлют». — «А за границу?» — «Может, и за границу». — «Вот бы в Париж послали. И Ксенюшку бы повидал. Может, и обратно привезти ее смог». — «Нет, Николай Вадимович, — улыбается. — Мой путь в другую сторону. А Ксении напишите, она и сама вернуться сможет, если захочет: теперь в Париже советский полпред есть, Красин. Пусть пойдет, посоветуется». Такой разговор у нас с Иваном произошел. А вскоре он действительно исчез. На Дальний Восток, на стройку какую-то. Так Арина объяснила.

Как видишь, все у нас, кроме меня, работают. У Советов ведь какой главный лозунг? «Кто не работает, тот не ест!» Один я, выходит, «паразит» в нашей трудовой коммуне. Завел как-то разговор об этом. Арина возмутилась, Ананий отмахнулся, а Иван политические книги принес. Вот я и засел на старости лет за учебу, Ксенюшка. Разные прочел книги. И политические, и беллетристику. В том числе и некоторые сочинения дореволюционных литераторов, последние сочинения Горького, например, о которых я не имел ни малейшего представления. Герцен, Салтыков-Щедрин — дворянские писатели, а как развенчивали они самодержавие! Многое и мне в ином свете стало представляться, поверь, внучка. А ведь если припомнишь, дорогая моя, деду твоему ведь почти восемьдесят, хотя господь Бог и не обидел здоровьем. Грех жаловаться, хотя и силы, конечно, не те, и борода моя скобелевская изрядно поредела...

А вот привычкам своим стараюсь не изменять. Per fas et nefas — всеми правдами и неправдами, — как любил повторять мой добрый друг, профессор истории русской господин Шабеко, о судьбе коего мне до сих пор ничего не известно. И ты ничего не сообщила. Сколько близких растеряли тысячи из нас, коих разбросала по странам и весям революция и междоусобная более чем трехлетняя война.. Однако отвлекся я непозволительно, прости. Да!

Среди прочих хороших и дурных моих привычек сохранилась и любовь к прогулкам по невским берегам. От дома и Зимнего дворца к Николаевскому мосту и обратно, мимо дворцов, посещаемых мною в свое время. Такая прогулка — словно экскурсия по собственной жизни. Можешь ли ты понять мое состояние? Навряд ли... Опять отвлекаюсь. А суть дела в том, что встретил я во время одной такой прогулки старого коллегу своего Владимира Василева. Вместе мы и с турками сражались, и Академию генерального штаба заканчивали, в одном округе служили, в императорском Военно-историческом обществе состояли. Он, правда, на один год ранее меня произведен был: я — полковник, он — генерал. Я генерал-майор, Василев — генерал-лейтенант. Но теперь это никакого значения не имеет. Обнялись мы, на каменную полукруглую скамеечку у спуска к реке присели (помнишь, Ксенюшка, скамейки эти невские?) и разговорам предались, воспоминаниям. «Рад видеть тебя патриотом России», — говорит Василев. «И я рад тебя встретить в Петрограде, — отвечаю. — Только кому мы нужны теперь, головешки старые? Ни силы, ни пороха». — «Ошибаться изволите, ваше превосходительство. Если не запамятовал, вы при Горном Дубняке в турецкую кампанию отличиться изволили? И будто бы книгу о русской военной доктрине писать собирались?» — «Да, генерал, память у вас превосходная. Но кому интересны мысли мои о столь древних событиях, происходивших точно на другой планете?» — «Снова ошибаться изволите, генерал». — «Соблаговолите объясниться. Василев». — «Пожалуй... Ныне служу в Военно-историческом музее артиллерии. Как известно, в одном из старейших в России, открытом еще в 1775 году, в здании Арсенала на Литейном». — «А потом разместившемся в Арсенале у Петропавловской крепости, — подхватываю я. — Однако покорнейше прошу объяснить, Владимир Васильевич: кем изволите служить при большевиках?» — «Большевики — патриоты России не меньше нашего, Николай Вадимович. Между прочим! А я в архивах Военно-исторического общества тружусь. Разбирать документы помогаю: непочатый край работы. Хотите, и вас порекомендую в группу, что русско-турецкими войнами занимается?» — «Хочу ли? Да я навсегда должником твоим останусь, Василев...»

И вот я — служитель архива. Можешь меня поздравить, Ксенюшка. Мне так не хватало дела. И ведь войны за освобождение болгар были истинно освободительные, всенародные, патриотические!.. И я — молодой! — словно вторично жизнь проживаю. Устаю немного, но так хочется побольше успеть, Ксенюшка.

Обнимаю тебя, желаю счастья, здоровья, успехов во всем. Верь, оно придет, счастье!

Твой дед...»

«Все ужасно в этой жизни, дед! Все зыбко, непрочно, трагично и совсем не зависит от человека. Особо если он бесправный и безденежный русский эмигрант. Все пропало! Ты не понимаешь, откуда этот приступ дикого отчаяния. Сейчас я объясню тебе — без лишних слов. В одну минуту разлетелось в прах благополучие семьи Андриевских и сама семья. Неделю назад грузовое авто, ведомое полупьяным шофером, задавило прекраснейшего и добрейшего человека, святую душу — Нину Михайловну Андриевскую. Прямо на улице, на руках чужих людей, она скончалась. Генерал Василий Феодосьевич, то ли с горя, то ли с радости (жена сдерживала его низменные порывы), надолго запил. А поскольку денег у него не было, он стал таскать из дому сначала готовые платья, потом швейные машинки, вещи дочки и еще разную мелочь.

Даша осталась без средств к существованию. В отсутствие отца она взяла его револьвер и выстрелила себе в сердце. Соседи вызвали полицию. Генерал исчез. И на похоронах его не видели. Даша лежала в гробу с просветленным, спокойным лицом, как девочка. «Отмучилась», — сказал кто-то, и я подумала: может, правильно она поступила, не было у нее выхода, устала она бороться с этой жизнью, будь она проклята! И записки Даша не оставила. Видно, решение пришло к ней внезапно, времени не было, или она боялась, что не хватит твердости, и поэтому торопилась. Кто знает?!

Будь все проклято!.. У меня такое состояние, хоть пулю в лоб, хоть с револьвером на большую дорогу — палить во все сытые морды Но раз написала тебе об этом, то не беспокойся, дед. Я этого не сделаю: хоть денег и нет, за комнату за месяц вперед оплачено. Не пропаду! И не пиши мне пока. Я сама напишу, когда ситуация прояснится. Прости меня.

Твоя внучка Ксения.

P.S. Я тебе писала, дед, — коротко, правда, — о бегстве из Крыма и о Турции. Но если б ты хорошо знал, через что я прошла в той жизни, ты бы понял, что мне уже ничто не страшно. Тем более — в центре просвещенной Европы Целую тебя. Не беспокойся: просто мне надо было рассказать о трагедии Андриевских. Ну почему все плохое случается, как правило, с хорошими людьми? За что так покарал их господь Бог?

К.»

«Сударь!

Только желание узнать о внуках и любимой внучке моей Ксении заставило меня искать Вас в Париже и обратиться к Вам с письмом некоторое время назад.

Ныне Ксения оставила отцовский дом. По вашей вине, сударь.

Благородные люди, считающие себя образованными, передовою образа мыслей, такого не допускают.

Ксения бедствует, и ваша отцовская обязанность спасти ее, помочь ей, У меня нет возможностей воздействовать на Вас, Я не обращаюсь и к Вашей совести, сударь: у Вас ее нет. Вы больше не сын мне, князь Вадим Николаевич, я стыжусь Вас. Но Ксения — дочь Ваша, она рядом. И Вы обязаны протянуть ей руку помощи. Обязаны, слышите?! Иначе Господь Бог покарает Вас.

В. Н. Белопольский».

В ЦЕНТР ИЗ ПАРИЖА ОТ «ДОКТОРА»

«По подтвержденным «0135» данным, на родину в ближайшее время нелегально вторично отправляется Василий Витальевич Шульгин[40]. Намерен снова попытаться узнать о пропавшем сыне, увидеть подлинную повседневную жизнь «вымирающего русского народа». Предполагаемое место проникновения — граница с Финляндией, одно из «окон» на западе. Маршрут: Киев — Москва — Ленинград.

Фабрика антисоветских фальшивок Дружеловского терпит крах, находится постоянным контролем.

Доктор».

Надпись на информации:

«Полагаю полезным беспрепятственное проникновение, путешествие Шульгина под нашим наблюдением.

Артузов».

Вторая надпись на информации:

«В ночь на 23 декабря Шульгин перешел границу с помощью людей «Треста». Был в Киеве, Москве, имел встречу с Захарченко-Шульц и Радкевичем. В начале февраля вернулся в Варшаву».