Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья

1

Лето в Сремских Карловцах выдалось сухое и жаркое. И даже на зеленой Топчидерской даче негде было укрыться сначала от все усиливающегося зноя, потом, до сумерек, от духоты, которая не только лишала сил, — парализовала движения и мысли. Ртуть в градуснике поднималась за тридцать пять. Жара впервые оказалась потяжелей константинопольской. Врангель замечал изменения своего характера — стал раздражительным, брюзгливым, каждая мелочь лезла в глаза, казалась устрашающей, — до вспышек гнева, с которыми все труднее стало бороться. Врангеля раздражали даже дети, которых он любил, — излишняя солдатская исполнительность Петра, пассивность и безразличие Елены. Жара, пустая размеренность жизни в Топчидере, оторванность от цивилизации. Во имя чего он мучается здесь? Охраняет знамя армии? От кого? На него нет посягателей. Да, если быть честным, знаменным взводом уже руководит Кутепов. Все ненавистное сосредоточилось в этом человеке. Выскочка, интриган, прошедший не одну кампанию, никак не показавший себя. Но уже выигравший (без сомнения!) сражение у него, Врангеля. Взявший в руки армию в Галлиполи, проявивший себя сверхсамостоятельным в Болгарии и получивший за это политические дивиденды. Сумевший добиться расположения великого князя вопреки приказам главкома не пристегивать армию к борьбе политиков. Теперь он первый. Это надо признать, осознать — для того чтобы действовать точно, дальновидно. А тут жара — мозги плавятся...

Решение пришло на удивление простое. Он едет в Европу. По пути провожает семью в Брюссель (это и повод для всех, и хорошее прикрытие для любопытствующих врагов), в Париже встречается с Кутеповым — предпринимает последнюю попытку договориться и разделить сферы влияния, — прилагает максимум усилий, чтобы добиться аудиенции у Николая Николаевича и восстановить свое реноме, убедить в том, что он сделал выбор и может стать верной опорой в его борьбе...

Врангель встал из-за письменного стола, сделал несколько шагов по кабинету. Сквозь драпри и редкую штору из крестьянской соломки посмотрел на улицу, ослепительно высвеченную солнцем. Дома, люди не давали теней, казались плоскими, точно вырезанными из картона. Жалкая, нищая страна. Жалкие люди... Он доказал всем, как легко можно вырваться из Крыма, прорвав красное кольцо. Если бы поляки оказались сговорчивей, если бы его генералы помудрей. Сидел бы он в этой выжженной огнем дыре, как же! Надо было тогда проявить большую решимость. Но ведь и потом, позднее, когда он, блистательно проведя эвакуацию и сохранив армию, ушел из России... Что было потом? Был план нового десантирования. Почему не свершилось? Кто помешал, кто воспрепятствовал? Время! Было упущено время. С каждым месяцем все становилось труднее: армия расползалась, как сгнившее сукно; иссякали деньги, международная обстановка менялась, и все не в его пользу — большевики захватывали одну позицию за другой. Они проникали на дипломатические конференции, диктовали условия и через голову правительств обращались к народам с предложением мира. Воевать надоело всем!

Союзники подчиняли свою политику торговым интересам. Вот в чем причина — союзники! Они предали его, Врангеля, продали. За понюшку табака. Как предали бы и любого другого — Деникина, Колчака, того же Кутепова. Впрочем, любой из этих троих не продержался бы и двух лет. Да что двух — года!

Врангель шагал по кабинету, продолжая диалог с самим собой. Он предъявлял себе суровый счет и как политик и как военный. И отвечал себе, вспоминая все просчеты, даже самые незначительные. Не надо было, вероятно, отрываться от армии, помещать штаб в Константинополе: хотел быть поближе к союзническим миссиям, оставил армию на солдафона, которому доверял. А надо было его задвинуть подальше, отстранить, изгнать. Понадеялся на Перлофа, а следовало десяток Перлофов к «Кутеп-паше» приставить, вести его по своей линейке, не давать и шагу самостоятельного сделать... Не до него было: Врангель попал в жернова балканской политики. Сербы, хорваты, македонцы, союзники — поди разберись. Тут он явно отпустил политические вожжи. И не заметил, как оказался между стульями — между царями Александром и Борисом, французскими и англо-немецкими интересами и между своими, русскими, партийными лидерами, в идеях которых не имел ни времени, ни охоты разбираться («зря, зря! Был обязан знать и своих»)...

Жара становилась невыносимой. Сами стены, казалось, излучали волны сухого тепла. Он попытался открыть окно и дверь, но с улицы хлынул такой поток раскаленных волн, пронизанный мельчайшей пылью, что Врангель вновь закрылся и зашторился, ощутив кончиками пальцев прилипчивую густую пыль, которая сразу покрыла не только его руки, но и вспотевшее лицо, длинную гусиную шею и коротко стриженный затылок. Будь она проклята, эта страна сонных лентяев, бездарностей и богатых дикарей. Врангель вызвал казачка, приказал принести холодной воды умыться и горячего крепкого чая, который хоть на короткое время приносил обманчивое ощущение относительной прохлады...

Главнокомандующий именовался теперь и начальником РОВСа — это все равно что начальник оружейного склада. Да и какой он начальник РОВСа, когда каждый солдат и офицер прекрасно знал: Врангель — ширма, подлинный хозяин РОВСа — Кутепов, доверенное лицо великого князя Николая. Вот тут, на последнем этапе, Александр Павлович и обошел его на целый корпус. Проявил неожиданно умение, решительность и — что уж скрывать! — политическую зоркость, позволившую ему быстрее разобраться в ситуации. Как с ним теперь договариваться? Деньги, звания, новая должность? Чепуха! Он сам может всем этим поделиться!..

Врангель сполоснул лицо, вымыл с мылом и тщательно вытер руки. Главное — он сам, его разум, воля, чутье. Нельзя распускаться, надо работать, надо думать. «Nichts wciter! Und Punktum!»[54]

Он с чувством брезгливости отодвинул дневник: зачем теперь эта бесполезная трата времени, эта ложь самому себе, рассчитанная на будущих историографов? Надо вернуться к Плану, детищу водителя армий, завершение которого докажет всем недругам: главнокомандующий есть, он один готов вести армии против большевиков. Врангель каждый раз успокаивался, раскрыв не завершенный еще План. Приходило душевное равновесие, возвращалась уверенность в себе. Он хотел достать папку из нижнего, потайного ящика стола, но взгляд его упал на бумагу, лежавшую поверх документов, требующих подписи. Врангель усмехнулся: армии давно нет, главкома нет, а штаб продолжает плодить, «входящие» и «исходящие» — неисправимое свойство российских учреждений. Откуда появилась эта бумага, легла поверх других? Он готов был поручиться: недавно ее не было. Может, нечто важное принес казачок? Когда же? Мистика какая-то! Врангель пододвинул документ, именуемый «Приказ № 3», пробежал глазами, стараясь схватить суть. Но суть ускользала, распадалась на отдельные слова: «главнокомандующий»... «повелел»... «подробные сведения», «знамена и штандарты». Он заставил себя сосредоточиться, начал читать. Речь шла, оказывается, о знаменах и ответственности за их хранение. «Что они там — рехнулись? — подумал Врангель. — Идиоты неистребимые», — и, косо расписавшись, оттолкнул бумагу. Под ней оказалась вырезка из газеты. Врангель продолжал читать. Лицо его хмурилось, углублялась складка между бровями: «...выясняется полнейший распад штаба Врангеля и переселение Врангеля в Брюссель, — удивление росло: Врангель только думал, а какой-то щелкопер уже сообщал это всему миру. — При нем остается его секретарь и адъютант. Это свидетельствует о конце армии Врангеля, так как с роспуском Генерального штаба распадаются и все кадры, рассыпанные по Югославии, Румынии, Болгарии. Это тем более поразительно, что еще в начале года предполагалось новое объединение все разбросанных на Балканах врангелевских полков». Последние две фразы были подчеркнуты красным карандашом.

Вызванный начальник личной канцелярии Сергей Николаевич Ильин сообщил, что никакого отношения к бумагам не имеет и видит их впервые. Врангель приказал разыскать полковника Монкевица.

Вкрадчиво и негромко постучав, в кабинет вошел скользящей походкой Николай Августович. Как всегда, лощеный, выбритый до синевы, в безукоризненно сшитом бостоновом костюме. Щелкнул каблуками. Каждый раз, когда появлялся Монкевиц, Врангель невольно сравнивал его с Перлофом и, стараясь не настраивать себя против начальника особого отдела, не смог сдержаться. Ловкий и красивый Монкевиц проигрывал покойному Христиану Ивановичу по всем статьям.

— Садитесь. — сухо кивнул Врангель. — Есть у вас о чем докладывать? — в вопросе содержался вызов. Чем больше Врангель работал с полковником, тем меньше он ему нравился, чувствовал — изменит, бросит, продаст. Доверять нельзя. — Что слышно о Кутепове?

— Всецело поглощен укреплением отделов РОВСа в разных странах. Много ездит, инспектирует, снимает и назначает на должности, — без окраски в голосе ответил Монкевиц, отметив и обращение по фамилии и недовольный тон хозяина.

Николай Августович был личностью малоинтересной. Считал, военная карьера его не сложилась, дальше полковника и начальника дивизии не смог продвинуться. Поэтому и ухватился за полицейскую должность, дававшую власть и свободу. Сумел выделиться, обратить внимание главкома, хотя, как человек умный — вернее, практический, наделенный деловой сметкой, — скоро стал убеждаться в том, что звезда хозяина стремительно закатывается и вот-вот уйдет за горизонт, в безвестность. Монкевиц, ловко скрывая свои действия, начал менять курс и выбрал себе нового хозяина, решив, что им может стать Кутепов (которому он уже дважды оказал кое-какие услуги). Пока же Монкевиц служил главкому не очень ревностно, но достаточно лояльно. Скажем, в полсилы...

— А где Александр Павлович сейчас, знаете? — Врангель пытливо взглянул в косящие глаза полковника. Именно благодаря своим косящим глазам Монкевиц всегда имел определенное преимущество перед собеседником — его лицо казалось закрытым. Никто не смог бы определить ни состояния полковника, ни степени его откровенности, ни того, о чем он думает в действительности. — Так где? — главком повторил вопрос и, пружинисто поднявшись, сделал несколько шагов за спину полковника.

— Два дня назад Кутепов вернулся из Берлина, ваше превосходительство, — Монкевиц вскочил.

— Цель пребывания в Германии? — Врангель мрачнел, складки на переносице углублялись.

— Уехал внезапно, по вызову. Инструктировал боевиков перед засылкой. Проверял каждого. Контактов с немцами не было.

— С немцами, — пожал плечами Врангель. — А с нашими, с кобургскими?

— Нет. — твердо сказал Монкевиц и отставил ногу. Поймав недружелюбный взгляд барона, быстро убрал ногу, подтянулся, подумав, что еще не пришло время демонстрировать свою независимость. — Исключается, ваше превосходительство: мой человек «вел» его безотрывно.

— Так, — Врангель смягчился. — Садитесь... Курите, любезный Николай Августович. А что великий князь? — он обошел кресло Монкевица и вновь сел за стол, обмахивая разгоряченное лицо пустой папкой.

— Что ни день — совещания, носящие характер военных, с большим числом старших воинских начальников. («На-ка выслушай! Совещаний много и все без тебя»). Толчение воды в ступе, разговоры. Ничего реального для противопоставления «императору» не придумали.

— Это я знаю, — обрезал Врангель. — Вы можете в самое ближайшее время организовать мне встречу с Кутеповым?

— Планы генерала, маршруты будущих поездок... — замаялся Монкевиц. — Затрудняюсь сказать, ваше превосходительство.

— Кажется, я спрашиваю вполне определенно? Можете или не можете?

Монкевиц заколебался: от его ответа зависело многое. Врангель злопамятен, промахов не прощает. Следовало ответить без промедления, но как? Правду? Или потянуть время?

— Ваше превосходительство… — начал Николай Августович медленно, выгадывая секунды. — Я сегодня же выеду к генералу в Париж и.., — он замолчал.

— И что?

— Я сделаю все для организации вашей встречи, — закончил он (не говорить же, что Кутепов, как взбешенный бык, дав волю долго сдерживаемой ненависти и ярости, реагировал на слово «Врангель», как на красную тряпку). — Возможно, в качестве предварительных условий... ваше превосходительство сочтет возможным... сообщить, так сказать, цель встречи для привлечения генерала, заинтересовать его... — Он опять замолчал, ловкий ум изменял ему, отказывал в выборе нужных слов («разве скажешь, что Кутепов его и вовсе слушать не станет, не примет даже?»).

— Вы не забываете, Монкевиц, что генерал — мой подчиненный?

Монкевиц, ухмыльнувшись про себя («помнит ли об Александр Павлович? Вряд ли!»), сказал с полной покорностью:

— Если иссякнут мои аргументы, ваше превосходительство, пусть заговорит ваш приказ.

Ответ Врангелю понравился, но тут же прежнее хмурое выражение вернулось к нему и он сказал устало:

— Вам дан приказ, полковник. Выполняйте его. И вообще, должен отметить, что в последнее время замечаю определенное затухание вашего рвения. Чем сие вызвано? Потрудитесь отвечать с полной откровенностью. Или даю вам право не отвечать вовсе, — Врангель вдруг увидел эту сцену как бы со стороны и тут же подумал о наказании, которому он должен подвергнуть полковника, ставшего скользким как угорь. Врангель всегда отличался трезвой продуманностью решений. Он снова заходил по кабинету. Молчал и Монкевиц, чувствуя, что худшее впереди. Молчание тянулось. Врангель ходил, брезгливо поднимая колени, смотрел сквозь полковника.

В этот момент вошел адъютант и доложил: час назад прибыл господин Венделовский, ждет в приемной, просил о возможности принять его или назначить иное время.

— Почему не доложили час назад? — строго спросил Врангель.

— Господин полковник приказывал... полной конфиденциальности... Я думал... — растерялся адъютант и вопросительно посмотрел на Монкевица, ища его поддержки, но тот равнодушно встретил его ищущий взгляд и отвернулся.

— Вы до сих пор не усвоили, что командую здесь я? — показал головой Врангель, и взгляд его серых выпуклых глаз стал светлеть от сдерживаемой ярости. — Итак, капитан... Вас я отстраняю от должности. Пригласите господина Венделовского. Да! И извинитесь перед ним за недоразумение, возникшее исключительно по вашей вине.

Капитан вновь посмотрел на Монкевица умоляюще, удивляясь, что тот не сказал в его защиту ни слова. Убедившись, что помощи ждать не приходится, он щелкнул стоптанными каблуками и исчез.

Врангель вопросительно взглянул на Монкевица.

— Я полагал, — начал Николай Августович, тщательно подбирая слова, — конфиденциальность предстоящего разговора с вашим превосходительством и ряд распоряжений...

— Самостоятельность проявляете... — начал главком и осекся, понял, не следует сейчас настраивать полковника враждебно и отталкивать его от себя. Врангель выкроил на суровом лице покровительственную улыбку и пояснил наставительно: — Альберт Николаевич — мое доверенное лицо. И у меня нет от него секретов. Вы свободны, полковник. Помните о Кутепове. Надеюсь, у меня не будет повода быть недовольным вами. Честь имею!..

Монкевиц замялся. Вошел Венделовский. Остановился в дверях, ожидая приказаний, изобразив удивление, что главком не один.

— Садитесь, Альберт Николаевич, — сказал Врангель дружески («разыгрывает спектакль для меня, — подумал полковник, — покорил его этот личный посланник, а что барон знает о нем? Не поручусь за то, что не больше меня. Кому он служит?»). — Полковник Монкевиц уже закончил доклад. И мы сразу займемся с вами. У вас, Николай Августович, что-то еще? Прошу, говорите.

Монкевицу пришлось перестраиваться. Последнее его сообщение относилось к ротмистру Знаменскому, продавшемуся Кутепову, не знавшему, что шеф уже обогнал его. И к самому Венделовскому — который имел контакты с неким торговцем, связанным с генералом Перлофом, руководителем контрразведки Врангеля... Подумав, полковник решил закончить разговор на Знаменском, любимце барона, сделавшего это рыжее ничтожество не подотчетным никому лицом. Полковник скупо доложил: ротмистр замечен им в деле «наведения мостов» с Кутеповым, которому обещал передать всю свою группу. Необходимо активное воздействие на Знаменского.

— Вы что — убить его хотите? — резко спросил Врангель.

— Никак нет! — обезоруживающе улыбнулся полковник. — В свое время ротмистр, которому вы поручили дело генерала Перлофа («пусть и дипломат насторожился, черт с ним!»), обнаружил полную свою несостоятельность. Я разматываю эту нитку, изолировав ротмистра, и пытаюсь выяснить подлинную причину его бездеятельности.

— Поясните, полковник. Знаменский — мой офицер, и я хотел бы заранее знать, в чем вы его подозреваете и как хотите вести расследование.

— Завтра же я представлю вам обстоятельный доклад («пусть дипломат еще больше насторожится, поймет, что я не хочу раскрывать свои карты при нем»).

— Сегодня же, сегодня! — наставительно и требовательно сказал Врангель. — И без догадок! Полная ясность и достоверность! Без меня ничего не предпринимать! Все, полковник! — Он вдруг милостиво протянул вялую руку, не вставая из-за стола, и Монкевиц с чувством благодарности пожал ее. Поклонившись Венделовскому, он быстро направился к дверям.

— Сволочь! — с чувством сказал Врангель, вслед ему. — Какое дерьмо! Kreuz schockbomben, donner wetter element![55] — Что нового, Венделовский?

— Я не поехал дальше Парижа, господин главнокомандующий. Обстановка представилась мне тревожной. У великого князя Николая чуть не ежедневно идут совещания генералов-ровсовцев, неделями не покидающих Шуаньи. И вас не зовут — их главнокомандующего, сохранившего с таким трудом воинские формирования. Это позорно, Петр Николаевич, согласитесь?! .

— И о чем они совещаются? — Врангель не скрыл нервозности.

— Это выходит за рамки моей прямой служебной деятельности. Но после некоторых усилий и затрат я получил минимум информации, — Венделовский решил идти ва-банк: теперь ему представлялось вполне удобным сделать еще одну попытку — добиться откомандирования из штаба главкома. — Я уже несколько раз предлагал вниманию вашего превосходительства идею моего перевода (чуть не сказал «внедрения», но вовремя спохватился: не его лексикон!) в окружение Кутепова. Это не уход от вас, Петр Николаевич! В самое трудное время вы протянули мне руку помощи, приблизили к себе, облекли доверием. Я по гроб жизни благодарен вам! Возле Кутепова должно быть ваше доверенное лицо, чем скорее, тем лучше. События выходят из-под вашего контроля. Надежды на Знаменского, да и на Монкевица, весьма слабы и могут лишь дезориентировать вас. Будет лучше, если я получу возможность взять под контроль политическую деятельность генералов — и в первую очередь Кутепова.

— Так о чем они совещаются? — перебил Врангель. — Что вам известно?

— Увы, Петр Николаевич, — ответ Венделовским был придуман заранее, — военное совещание, как они изволят называть себя, пришло к решению. Штаб ликвидируется. Глава РОВСа — формально князь Николай. Фактически Союзом командует его правая рука Александр Кутепов.

— А кто там еще в этом совещании?

— Ваши вчерашние комбатанты, Петр Николаевич. Можно сказать, почти все. Дважды приглашался и генерал Деникин.

— О! — воскликнул, не сдержавшись, Врангель, но тут же заставил себя надеть маску уставшего от власти человека, который поставил себя «над схваткой» и только долг удерживает его исполнять обязанности главнокомандующего. — А вы достаточно осведомлены, милейший мой Альберт Николаевич?

— Увы, ваше превосходительство. То, что мне удалось узнать, — факты. Поэтому я и позволяю себе настойчивость в отношении вашего решения относительно своей особы. Дело требует моего откомандирования в РОВС немедля.

— Но Кутепов? Он же знает: вы мой человек — и поручит нам невыполнимое.

— Я готов послужить вам, господин барон!

— Я подумаю, Альберт Николаевич. В ближайшие дни. Вы пока оставайтесь в Карловичах. И приходите вечерком: Елена буквально бредит вами.

— Напрасно вы задерживаете и семью здесь. Простите за вмешательство. В Брюсселе им было бы спокойней.

— Приходите, приходите! Вес обсудим в домашней обстановке. И жду вашего рассказа — как всегда.

Венделовский откланялся. Он считал, дело стронулось с мертвой точки.

...Через час Альберт Николаевич нашел Монкевица. Похоже, полковник не ждал и не хотел этой встречи.

— Нам надо поговорить, полковник, — сказал дипкурьер без обиняков. — Да, да! Нам! Завтра вы будете искать меня.

— В таком случае разрешите задать вам несколько вопросов. Вы недоумеваете, господин курьер?

— Нисколько: я еще не слышал вопросов.

— Вы знали генерала Перлофа. Близко?

— Нашу близость предоставляю определить вам, полковник.

— Обиделись по поводу «курьера?» Не хотел... Ну, а Издетского знали?

— Превосходно! Ездил с ним в паре.

— Что можете сказать о нем?

— Обожаю допросы-разговоры. Правда, в этом смысле жизнь меня пока баловала. Издетский был подонок, растленный тип, педераст и плохой работник.

— Был? Почему был? — живо перебил Монкевиц.

— Потому, что я теперь, к счастью, езжу один. Станислав Игнатьевич исчез, слава богу, и я ничего не знаю о нем.

— Издетский погиб как герой в России, борясь с чекистами. А вы его поносите. Нехорошо, Альберт Николаевич... Еще вопрос о недалеком прошлом, разрешите?

— Зачем спрашиваете? И о чем вам хотелось бы послушать?

— Вернемся к генералу Перлофу. У него в подчинении находился Издетский. После смерти — или убийства — генерала Издетский признался нам, что некий агент, воспользовавшись оплошностью, взял с него письменное обязательство сотрудничать не то с английской, французской, не то с советской разведкой. С группой активистов его послали в Москву. Выполняя задание, он погиб. Что вы скажете?

— Вечная память.

— А не вы, случайно, вербовали его?

— Нет, не я. У меня иная профессия. Я, например, не стал бы вербовать такого. Трус, подлая и продажная душа, хотя о покойниках не принято говорить плохо.

— И тем не менее вы — из людей, наиболее близких к Издетекому в течение довольно длительного срока.

«Знает ли он что-то или просто блефует, пробует версии, подсказанные кем-то? Знаменским? Может, Перлоф привлекал Знаменского к работе сыскного бюро?.. Вряд ли. История Перлофа давно размоталась бы. Нет, они ничего не знают. Надо переходить в наступление. Монкевиц — не Перлоф, хватка не та. Есть возможность с ним справиться...»

— Ну, вот что, Монкевиц, — сказал он спокойно, но с явной угрозой. — Хватит болтать. Теперь послушайте меня. И не перебивать!.. Вам известны мои отношения с главнокомандующим. Я вечером иду к нему и докладываю следующее: Николай Августович работает на Кутепова. Поэтому Кутепов осведомлен обо всем, что происходит и в главном штабе и на Топчидерской вилле. Поэтому Монкевиц старательно «топит» и Знаменского. Монкевицу хорошо заплачено. Назвать сумму, которую вы получили? У вас на лице замешательство? Не надо, полковник. Я не собираюсь вас вербовать в разведчики. Как я сказал, это не моя специальность. Я прошу о мелкой, в сущности, услуге.

— Что вам угодно? — выдавил Монкевиц. — Я слушаю.

— Вот так лучше, Монкевиц, без устрашающих и провокационных разговоров. Вы меня совсем задавили, любезнейший.

— Выбирайте выражения, однако. — глаза полковника совсем «разъехались». — Мне нечего бояться Врангеля.

— Да они с Кутеповым, чтоб не ругаться, продадут нас дешевле, чем купили. Неужели не понятно?

— Что вам надо?

— Я хочу, чтобы вы взяли меня к Кутепову с собой, представили. И помогли уговорить Врангеля отпустить из «курьеров».

— Что я получу?

— Хорошего сотрудника для себя и для Кутепова. Мне надоели дипломатические вояжи. Как и Александр Павлович, считаю, что большевики, столковавшись с союзниками на почве торговли, выиграли все послевоенные дипломатические конференции. Нужна новая тактика. Потом время само распорядится и все расставит на свои места, покажет, кто есть кто. Пока — надо действовать.

— Но я вас совсем не знаю, господин Венделовский.

— Врете. Возьмите еще раз мое досье, начатое покойным Перлофом. Поговорите с Врангелем. Услуга за услугу, Монкевиц.

— Надо подумать, взвесить.

— Некогда, полковник. Вечером я буду принят главнокомандующим и уже не смогу ни за что поручиться.

— Хорошо; вы меня убеждаете. Но взаимные гарантии. Я должен иметь гарантии.

— Никаких гарантий, полковник. Только мое слово. Больше, к сожалению, ничего. А вы бы хотели?

— Ну... Давайте обменяемся письмами, в которых изложим взаимные обязательства.

— Письмо вы получите, Николай Августович. Мы вступаем в отношения, основанные на взаимном доверии. Это не карточный долг. Впрочем, я не уговариваю вас. Думайте, решайте.

— Сколько у меня времени?

— Минута. И должен заметить, что, когда вы брали кутеповские франки через... Не будем называть имен, не так ли? Хотите? Пожалуйста! Через генерала Абрамова, начальника болгарского отдела РОВС. Где была встреча — вас интересует? София, отель «Москва».

— Достаточно, — выдохнул Монкевиц. — Я согласен.

— Я жду ваших действий, полковник. И боже сохрани вас от необдуманных шагов.

2

Врангель принял решение немедля перевезти жену и детей в Брюссель. И хотя сам он пока еще оставался на Топчидерской даче, поспешные сборы напоминали ему Севастополь и эвакуацию. «У меня нет времени для анализа событий и расчета хотя бы первых шагов в Париже», — подстегивал он себя. И через каждый час вызывал кого-нибудь из приближенных — советоваться о сворачивании штаба, возможностях перевода и нелегального существования хотя бы одного отдела в Париже вне РОВСа, с подчинением только ему. Не мог же Врангель остаться вдруг один перед лицом уже сформировавшейся, крепкой организации, спаянной именем великого князя? Врангелю была необходима хоть небольшая группа людей, преданных ему, готовых идти на смерть ради выполнения его приказа. Но где взять таких людей теперь? Как проверить их? Останется, конечно, «император» Кирилл. Те круги примут его с распростертыми объятиями. Но примкнуть к группе князя Кирилла — навечно лишиться благорасположения подавляющей массы эмиграции, признать узурпатора власти. Военное окружение «императора» давно сформировано. Наивно думать, что, переметнувшись, он займет главенствующее положение. Быть на вторых ролях — позор. Значит, борьба?.. Нет, увольте! Лучше уйти с поста главкома, хлопнув дверью — громко, на всю Европу. Они еще прибегут звать его, когда изменится политическая и военная ситуация. Еще прибегут...

Вечером, приказав никого не пускать, Врангель уединился в кабинете. Думал, вспоминал. Мучительно искал лучший выход. Когда стемнело, он встал из-за стола, чтобы зажечь канделябр, и увидел над верхушкой платана еле заметный, желтоватый серпик луны. Вспомнилось почему-то — пришло вдруг, как озарение: вечер, когда Деникин, бесславно убежав из Новороссийска, тихо укрылся в Феодосия и ждал решения Высшего военного совета, созванного для назначения его преемника на пост главнокомандующего. А он, Врангель, ловко сваливший «царя Антона», гулял по бульварам Севастополя, гордый от сознания упавшей в его руки власти. Деникин сам обрек себя на отставку, на уход. в небытие, на прекращение борьбы. Как он говорил позднее, стремился уберечь свое чистое имя от позора. Врангель тогда считал, пришел его час, перст божий указал на него. Он пошел с армией ее крестным путем. Он познал радость побед, испил и горечь поражений. Но почему, собственно, он думает об этом сейчас? Ему нет и пятидесяти, он не совершил всего того, что уготовано ему и задумано им. Мысли уводили Врангеля в сторону. Он вспомнил, что главное, о чем старался думать, — о последних днях предшественника, о причинах, побудивших Деникина спрыгнуть на ходу с мчащегося по степному бездорожью экипажа... Спрыгнул на ходу — большинство и не заметило. Тихо исчез, скрылся. Врангель не поступит так, не имеет права. Необходим последний парад. Вот! Последний парад! Но где собрать силы, где устроить его?..

Сначала возникла фраза: «Политическая крепость прочна тогда, когда она держится на силе нравственной». Сказал какой-то философ, историк — бог с ним! И тут же память подсказала другую фразу, ничем не связанную с первой. Это были слова югославского короля Александра: «Ваши кадеты маршируют лучше моей гвардии...» И сразу возникло решение: «Будет парад кадетов Сараевского корпуса — прощание с главнокомандующим. Я не Деникин, господа, я оставлю по себе достойную память. Долго говорить будут!» — подумал Врангель удовлетворенно. Или даже сказал вслух — он и не почувствовал.

...День с утра был хмурым. Дождевые, черно-сиреневые тучи низко висели над городом, закрывали вершины гор и зеленые склоны холмов. Дождевая пыль скрывала даже верхние этажи зданий, пики и купола мечетей. От прошедших ливней река, стиснутая серыми камнями набережной, взбухла, течение ее стало стремительным, грозным. Однако с наступлением полудня все чудесным образом преобразилось: солнце пробило облака, иссушило туман и дождевую пелену. Резко потеплело, серое марево котловины, в которой располагалось Сараево, расцвело, расцветилось всеми оттенками зеленого цвета. Небо становилось светлым, голубым, местами ярко-синим. Врангелю вспомнилось, что одна такая погодная метаморфоза была уже — сопровождала его появление в Галлиполийском лагере. Воспоминание приятно будоражило его, ибо сегодня вновь предстояла встреча с русским воинством, с лучшей его частью, будущими представителями нового офицерства, — с кадетами, сохранение которых в эмиграции он считал чуть ли не самой большой своей заслугой: им предстояло в близком будущем вести полки в Россию...

3

В Париже встреча Врангеля с Кутеповым не состоялась. По договоренности, переданной через полковника Монкевица, Кутепов должен был прийти в три часа пополудни в отель, где остановился Врангель: все же их свидание наверняка может привлечь внимание прессы, да и не только ее, возможно... Монкевиц поджидал Кутепова внизу, в холле. Главком не находил себе места от бессильной ярости в номере. Александр Павлович задерживался. На три минуты, на пять, на десять! Это было совершенно несвойственно военному человеку, да еще такому службисту, как Кутепов. Тут были, несомненно, заранее продуманные действия. В зеркале на Врангеля глядело лицо человека, охваченного ненавистью…

Через двадцать минут поднялся Монкевиц. Доложил: на такси подъезжал к отелю генерал Экк — сам сидел за рулем. Поинтересовался, какой апартамент снял Петр Николаевич. Просил передать извинения Кутепова, срочно вызванного в Шуаньи; передавал просьбу перенести их встречу на завтра, в те же часы. Генерал Экк ожидает ответа. Уловив на лице Монкевица выражение, сильно смахивающее на с трудом скрываемое торжество, Врангель понял, что потерял еще одного из своих совсем уж малочисленных соратников. Он не ответил на вопрос и лишь спросил: правда ли, что доблестный генерал Экк нашел, наконец, работу себе по плечу и стал профессиональным таксистом? Монкевиц пожал плечами и счел необходимым повторить уже заданный вопрос.

— Скажите, как сочтете нужным, — безразлично ответил Врангель, демонстративно отворачиваясь. И добавил, со значением, чтобы показать, что вполне раскусил его и сделает выводы: — Но с вами, Монкевиц, мы еще встретимся. Мне необходимо распорядиться кое о чем. И о вас, конечно...

Сейчас, в Париже, главнокомандующий впервые ощутил свое одиночество почти физически. Борьба всегда оставалась главной силой, ведущей его по жизни. Это был родная и естественная стихия. Чем более трудное препятствие возникало на его пути, тем радостней и нетерпеливей он шел к нему. Военный человек с головы до ног, он имел вкус к управлению людьми, к подчинению их своей воле. Считал всегда, что умеет тонко разбираться в друзьях и врагах — в каждом отдельно и в массе. Почему теперь ему кажется, что он остался один, все потеряно и надо складывать оружие?.. Почему?.. И вдруг простая мысль ожгла его сознание, дала ответ на асе мучающие его вопросы. История предложила ему ту же шахматную партию, которую несколько лет назад он разыгрывал против Деникина, тесня его и захватывая одну позицию за другой. Теперь на месте Антона Ивановича оказался Петр Николаевич, по всем статьям проигрывающий Кутепову. Обе партии протекали поразительно сходно. Фигуры расставлены, сделаны ходы, не предвещающие ни малейшей угрозы, — наоборот, характеризующие противника как игрока весьма слабого и недальновидного... Двигаются фигуры. Ни одного промаха. И вдруг — поворот событий — летят с доски пешки и офицеры, гибнут кони, сдаются крепости. Вот и королева погибла... Сопротивление бесполезно, надо сдаваться. Но ведь игра велась не по правилам! За противника выступали неведомые могущественные силы. ...Теперь? А тогда, когда противником был Деникин?.. Тогда все воспринималось как должное, как дань его, врангелевскому, уму, прозорливости, воле. Ерунда! Колесо истории крутится по иным законам. И нет силы остановить его, даже задержать. Надо уходить. Деникин был умным и дальновидным человеком. Им можно восхищаться. Станет ли восхищаться им генерал Кутепов, когда ветер истории разметает его фигуры и погонит его прочь со всех должностей?..

И на следующий день Кутепов не появился и даже не телефонировал. Тихо исчез и Николай Августович Монкевиц. Вечером Врангель с семьей выехал в Брюссель...

Из переписки Белопольских

«Высокочтимый князь Вадим Николаевич! Любимый дед!

Хочу снова и снова повторять тебе: ты — самый дорогой мне человек на свете, ближе у меня никого нету. Отец, которым интересуются монархические газеты, вволю научаствовавшись в собраниях, диспутах и тайных совещаниях, если судить по тем же газетам, благополучно отбыл в ряд европейских столиц «с целью объединения сторонников великого князя Николая Николаевича». Я сильно сомневаюсь, что он завербует хоть несколько новых энтузиастов, готовых до боли в глотке орать на всех перекрестках: да здравствует новый король! Однако господинчик Белопольский опять при деле, опять устроился. Мне его жалко — это первое. Второе — я, слава Всевышнему и друзьям моим, устроилась, по эмигрантским меркам, совсем неплохо. Сыта, спокойна, над головой крыша отличная! — и никаких забот. Есть, оказывается, место чудесам и в нашей тусклой и жалкой жизни. Однако, все по порядку…

Я нанята компаньонкой к богатой и сумасбродной американке. Нанята по рекомендации княгини Мещерской, Веры Кирилловны (говорит, что знает тебя «по Петербургу», но за надежность ее памяти я не дам и су), — дамы величественной, в прошлом красивой. Я вижу ее довольно редко. Для того и нанята — бегать повсюду за молодой Доротеей Пенджет, ибо Мещерской это не под силу. Она следит за «домом» и, если удается, учит американку, в какой руке держать нож, в какой — вилку. Для княгини Веры подобные занятия — бальзам на раны, нанесенные революцией и войной. Она потеряла двух сыновей. Третий пропал то ли в Турции, то ли укатил в Южную Америку, муж умер на корабле, при эвакуации из Севастополя. Она осталась одна и переживет всех нас....

Однако я отвлеклась от американки. Хочу, чтоб и о ней ты имел представление. Доротея уродлива, но экстравагантна и хорошо одевается с моей помощью (и я — с ее помощью). Она добрая, сумасбродная девица с самой крайней степенью эгоизма, который развился у нее благодаря миллионам папаши, фантастически быстро разбогатевшего не то на курицах, не то на апельсинах, купленных на юге и сбываемых в других странах. Моя работа (быть поводырем по Парижу) состоит как бы из трех этапов. Первый, по настоянию Веры Кирилловны, — вращение в высшем обществе. Обед у графини, ужин у короля автомобилей Р*, прием министра R*, у колониального героя — генерала S*. Фраки, декольте и меха для дам, безмолвные слуги в униформе и белых лайковых перчатках. Тихая музыка, льющаяся с потолка, богатый стол. Ты ведь все это хорошо знаешь. Моей Доротее это мгновенно надоело. К тому же у какой-то очередной маркизы она много выпила, вела себя непристойно и все кидалась на шею знаменитому летчику, совершившему перелет откуда-то и куда-то. Летчик оказался молод, смазлив, но женат. Случился скандал, и я с трудом увела свою «подругу». Наутро, отоспавшись, Доротея заявила, что в подобные дома больше не пойдет, что пляс Пигаль и ярмарочный бульвар Клиши ей интересней.

Началось знакомство с районами увеселений, которому моя способная ученица предалась со страстью. Я потратила много сил и красноречия, чтобы оторвать ее от забав уже в третьеразрядных притонах, где нас могли и очень просто прирезать... К счастью, рядом находился Париж Лувра и Версаля, Людовиков и Наполеона, музеев и Эйфелевой башни. Ты станешь смеяться, дед. Но великого города ей хватило на... три дня. Моя мисс Пенджет зевала возле Тициана и Рафаэля, оставалась безразличной к Венере Милосской, заявила, что устала и что «Рембрандтов ей достаточно». Поднявшись на верхушку Эйфелевой башни, поинтересовалась, сколько может стоить это сооружение, возможно ли купить его и, разобрав, переправить через океан в город Орлеан. Откуда только берутся в САСШ такие человеки?

Пенджет требовала все новых впечатлений, и я, поразмыслив, решила ввести ее в тесные круги русской эмиграции с помощью верных моих друзей Анохина и Грибовского, о которых уже писала

Начали, естественно, с дорогих ресторанов. Тут собирается бывшая состоятельная Россия, где можно не только похлебать щей, поесть блинов, пельменей или пожарских котлет и шашлыков, выпить рюмку семеновской или шустовского коньяка, но и встретиться с артистами императорских театров, цыганскими хорами, балалаечниками и гармонистами. Вас обслужат со всем холуйством бывшие кирасиры и гусары, швейцары из капитанов и полковников. Всевозможные кабаки: «Эрмитаж», «Пчелка», «Крымский домик», «.Кавказ» и «Доминик», «Прага» и «Старые кунаки» — всех и не запомнишь! — средоточие российской эмиграции. Картина эта ужасна, если ходить подряд день за днем и видеть все там происходящее. O, ces charmantes Russes![56] Какая черная, беспросветная жизнь! Сидели бы лучше дома. Никому мы здесь не нужны. А вот Доротея моя открыла для себя Россию. И Россия ей, представь, понравилась — широта, разгул, «открытые души». Все это, говорит, точно как у них! И безумно довольна своим открытием. Вытащить ее из русского кабака в сто раз труднее, чем из прекрасного французского ресторана... И платит за все. Хорошо, нас сопровождает то Анохин, то Грибовский. Они оберегают нас. И я довольна: могу по-человечески накормить своих друзей. Чтобы отвлечь Доротею от ресторанов и притонов, мы с Анохиным решили отвезти ее в концерт или на поэтический вечер. Первый опыт удался: на вечере Надежды Васильевны Плевицкой она плакала от номера к номеру все сильнее (скажу тебе, и весь зал был как наэлектризованный — то ли на колени падут, то ли стрельба откроется). Вышла в сарафане и в высоком кокошнике русская скуластая женщина, обыкновенная, ординарная, одна рука на груди, другая подпирает щеку, черные волосы, расчесанные на прямой пробор. А как запела — чисто, полнозвучно — и забыли все про партии, раздоры, борьбу за существование: перед каждым встала его Россия — родной дом, город, деревенька. покосившаяся церквушка, поля, леса, степи и горы, родные могилы, оставшиеся за кордоном навсегда... (совсем закапала письмо слезами — прости, дед, больше не буду). Доротея тоже почему-то расчувствовалась, хоть была совсем трезвая.

Согласилась она и на поэтический вечер. Но тут вышел скандал и пошлость. На улицах, в метро, магазинах скучаешь без русской речи. Там ее оказалось предостаточно — и опять плохо. Началось тихо, стихи читали. Грустные, кабацкие, кладбищенские. Недаром парижане утверждают: негру самое главное — дансинг, французу — хороший ужин с красивой женщиной, русскому — кладбище. Воистину так. Два поэта заспорили, чьи стихи лучше. И тут началось. Зала мгновенно разделилась на два лагеря — непримиримых, люто ненавидящих друг друга. «Езжайте к себе на Волгу, большевики!», «Мало вас били, бурбоны!», «Ничему не научились, ничего не поняли!», «Христопродавцы! Жиды! Царя пролузгали!» И тут такая клоака открылась, что и писать тошно. Господи! Откуда сбежались эти люди? Кончилось общей дракой.

Неловко мне было и перед американкой, и перед французами: они смотрели на нас точно на зуавов, на балаган, где любопытной публике демонстрируют русалку е ванной или карлика с двумя головами. «Похороните меня на собачьем кладбище! Умоляю! Только не среди своих!» — кричал какой-то старик, и его дребезжащий бессильный голос до сих пор звучит у меня в ушах: «Хочу у-у-у домой!..»

Мисс Пенджет ушла, довольная, словно после посещения зоопарка. Я попыталась было объяснить ей происшедшее, но она не стала слушать, потащила нас со Львом в ресторан «охладиться». Спорить с ней бесполезно. Доказывать — трудно. Возражать — опасно, ибо я ведь у нее в прислугах. Надолго ли?

Ну вот! Начала во здравие, кончаю за упокой. Хотя мне грех жаловаться: жизнь оказалась милостива ко мне. Так что за меня не беспокойся и больше пиши о себе, о Петрограде, делах. Привет и земной поклон Арине за добрую заботу о тебе.

Всем сердцем с тобой. Ксения».

«Дорогой дед! Многоуважаемый Вадим Николаевич Белопольский! Пищу тебе ответ на каждое твое письмо. Но это пишу, не дождавшись послания от тебя, и шлю, чтобы рассказать о своих новостях. Прежде всего, конечно, о своей американской патронессе. По-моему, чем больше она европеизируется, тем более становится невозможной. И я (полагаю, тоже не сахар) все чаще с ней спорю, хотя сдерживаюсь изо всех сил, ибо этому меня научила эмиграция. Дважды нас мирила княгиня Вера. А потом отчитывала меня: «Хотите на улице оказаться? Думайте, пожалуйста, с кем имеете дело!» Правда, и Доротея почувствовала, что перегнула. Она привезла в особняк новую мебель в стиле «модерн» и объявила, что хотела бы устроить ужин в честь нас, с тем чтобы мы сами пригласили всех, кого сочтем нужным. Этакое благородство! Машины стали привозить фрукты и вина, кондитерские изделия, мясо — все необходимое для пиршества, включая поваров и официантов. По подсчетам Веры Кирилловны, американка выбросила сорок-пятьдесят тысяч франков! И это в то время, когда тысячи русских на улицах с протянутой рукой! И их дети голодают. Я, конечно, от присутствия на подобном спектакле отказалась. Эта сумасшедшая бросилась передо мной на колени. Она плакала и обнимала меня, повторяя, что поняла свои ошибки, что благодарна мне. И я не устояла, я согласилась и приняла участие в ужине, куда было приглашено десятка два сиятельных семей России из числа знакомых и родных княгини Мещерской. Ты бы посмотрел на сборище этих монстров, дед! Ты бы послушал их разговоры! Посмотрел бы на их мундиры с орденами, камергерскими знаками, декольтированные платья. На их попытки сохранять остатки приличия. Они спорили о том, кто из них знатнее, главнее, точно не из милости Дороти Пенджет собрали их в чужом доме, а у себя в петербургских особняках решали они наиважнейшие государственные дела. Неужели они управляли Российской империей? Неужели — такие? Они ведь презирают страну, приютившую их, хвастаются тем, что за прошедшие годы не прочли ни одной книги. Знаешь, кого они мне напомнили? Крыс — вечно голодных и злобных, ненавидящих друг друга. Белая кость, голубая кровь России! Смешно и горько. Что станется с их детьми и внуками?.. Совсем я разворчалась... Но ведь есть же и тут, в нашей «колонии», настоящие, хорошие люди. Есть, их я видела, знаю. Они — каждый сам по себе, они разбросаны, разобщены. И чем лучше человек, тем труднее он живет и легче погибает. Мне здесь тошно, мерзко, плохо, дед. Хочу домой. Возьми меня к себе, дед.

Твоя внучка Ксения».

«Родной мой Вадим Николаевич!

Не могу понять, почему твои письма совсем перестали приходить. Получаешь ли мои? Я уже написала тебе два.

У меня все по-старому. И слава Всевышнему, что по-старому. Американка остепенилась. Кажется, посмотрела здесь все. Боюсь, чтоб не заскучала. Надоест и поминай как звали, уплывет за океан — и я опять останусь на бобах. Очень жалею, что не приучена ни к какому ремеслу: здесь очень пригодилось бы. На пасху, когда княгиня Вера получила вновь распоряжение собрать своих стариков и старух, мисс Пенджет, расчувствовавшись, объявила во всеуслышанье, что в самом скором времени подарит княгине Мещерской загородную виллу. Представляешь — виллу?! И подарит! Я думаю, как в одном человеке могут столь легко уживаться доброта и низость, твердость и мягкость, даже слезливость, эгоцентризм и показная широта души. Как они живут в своей Америке? Все ли такие (таков стиль), или моя Доротея — исключение? Ей неведомы простые человеческие чувства. Она точно механический человек. Да бог с ней! Как приехала, так и уедет...

А вот тебе новость, совсем уж необычная. Вчера на Елисейских полях нос к носу столкнулась с... нашим Иваном, сыном Арины. Сначала он не узнал меня, а я — его. Одет по последней моде. Мы обнялись. Он торопился, да и меня ежеминутно теребила американка — какой уж тут разговор? Иван явился мне, точно гонец божий из другого мира. Так хотелось узнать о тебе и твоей советской жизни. Где там! Иван проездом. Направляется в Лондон торговым агентом для свершения какой-то сделки. Ты подумай — и это наш Иван, рабочий паренек, необученный солдатик! Я ему без обиняков сказала об этом. Засмеялся: «Государство такое. Рабочие и мужики управляют». Обещал найти меня обязательно. Я весь день думала: пошутил он или вправду сможет помочь мне вернуться?

Моя опора, мой духовный поводырь (которого у меня никогда не было) — Лев Анохин — умный, честный и добрый человек. Он помогает мне в жизни, помогает разбираться в нынешних событиях... Трудно, все трудно, дед! И ты про меня забываешь. Увлекся своим архивом, что ли?

Напиши хоть несколько строк, Христа ради!

Целую. Ксения»

«Низкий поклон и приветы многоуважаемой Ксении Николаевне — с печальной вестью из города Ленинграда от Арины и Анания Ивановича Кузовлева.

Сообщаем, что шестнадцатого дня, месяца мая 1927 года скончался дед ваш Вадим Николаевич Белопольский. Мир праху его!

А смерть была ему легкая. Умер он во сне, и не мучился нисколько, и совсем не болел. Еще накануне с охотой посещал свою службу. Вернувшись, шутил, а вечером все ваши письма читал у себя и лег спать будто рано, ни на что не жалуясь и боли какой не испытывая. А утром не проснулся, преставился. Лежал в постели, будто спит, — безмятежно. Лицо его было спокойное, и никаких мук смертельных на нем не обозначилось.

Не убивайся, родная Ксенюшка: слезами горю не поможешь. Все мы в свой час уйдем на тот свет, а Вадим Николаевич свой век отжил — чай, не молоденький уже был и всего в этой жизни повидал предостаточно. И до последних ден, слава Богу, при деле состоял, и считались с ним, уважали его все. Хороший он человек был, душевный. Похоронили мы его по всем христианским правилам, как он заказывал. И в церкви отпели, и положили в старом семейном склепе князей Белопольских на Волховом кладбище. И скорбим вместе с тобой, Ксенюшка.

Одна была мечта у Вадима Николаевича — с тобой свидеться. Да не дождался, бедный. Только и я тебе не чужая, Ксенюшка. Молоком моим ты питалась, как и Иван мой родной. Так что возвращайся, как дед того хотел, как мы тебя ждем на родной земле. За плохую весть прости меня, а не писать тебе не могла, права не имела, грех на душу брать не хочу.

Так и не встретил Вадим Николаевич тебя, Ксенюшка, про Виктора и Андрея уже и надежду потерял, а Николая Вадимовича словно из сердца вырвал... А ты не думай, ждем тебя всегда. Комнату Вадима Николаевича для тебя сбережем, и все вещи, что остались, — твои, не сомневайся. Приедешь — сама увидишь, богатства прежнего не осталось, конечно, но что мы в доме застали — все твое, нам чужого не надо.

Если когда нам письмо пошлешь, мы очень рады будем, про свою жизнь тебе отпишем, а пока остаюсь преданная твоя кормилица с младенчества Арина, потому как Иван опять по делам послан, и нет его теперь в Ленинграде больше месяца.

Целую тебя, как во все былые времена

Письмо писал Ананий Иванович Кузовлев с подлинных слов Арины...»

Кутепов вызвал к себе Венделовского. Разговор происходил на конспиративной квартире, куда его привез Монкевиц, изрядно покружив по левобережью Сены. Генерал был в штатском костюме, делавшем его ниже и полнее, похожим на преуспевающего представителя солидной торговой фирмы. И настроение у Кутепова было покровительственное. Он чуть-чуть важничал, что ли... Из соседней комнаты, куда скрылся Монкевиц, доносились приглушенные разговоры. Перед Кутеповым на развернутой карте Восточной Европы стоял стакан крепкого чал. Начальник РОВСа проводил какие-то замысловатые линии, рисовал стрелы, мерял их циркулем, делал записи в блокноте... Оторвавшись, он прикрыл все газетой, предложил господину Венделовскому сесть, вкладывая в слово «господин» пренебрежение военного человека к штатскому. Начал разговор со всей возможной для себя приветливостью:

— Весь мой Союз просит за вас, — сказал он простецки, и венский стул под ним тяжко скрипнул. — Только и слышу: Венделовский да Венделовский. Чудо какое-то! И даже мой друг генерал Врангель старается, хотя это можно понять. Вы исправно служили ему — по произведенной моими людьми проверке, и, уходя, он, конечно, хочет пристроить своего человека на теплое место. Это закономерно. Но Монкевиц, Монкевиц! Чем его вы сумели обворожить? Купили? Оказали важную услугу?

Венделовский сидел напряженно, преданно молчал.

— И еще! — все более изумляясь, воскликнул Кутепов, словно подбадривая своего собеседника. — Два дня назад за вас просил довольно высокопоставленный француз из военного министерства. Разве я могу всем отказать?! Но откуда такие обширные связи у обычного курьера? Это меня, скажу прямо, настораживает.

— Разрешите два слова, ваше превосходительство?

— Ну разумеется! Я и пригласил вас для открытого разговора. Вы — человек Врангеля еще со времен Севастополя. Вы, пожалуй, единственный из его окружения после Перлофа... — он внезапно замолчал, обжигающе посмотрел маленькими, блестящими глазками.

— Я никогда не состоял по ведомству фон Перлофа и не выполнял ни одного его поручения.

— Хорошо. Предположим! Но что вы, глубоко штатский человек, полагаете делать тут, при мне или при моем штабе?

— Ну, не знаю, ваше превосходительство, — сделал вид, что смешался, Венделовский. — У меня определенные связи в разных странах... Я мог бы... собственно... делать то, что делал при генерале Врангеле, — возить секретную почту, документы. Быть личным курьером вашего превосходительства.

— О нет! — горячо и непререкаемо возразил начальник РОВСа. — Канцеляристов-то у меня хватает — во! — и он резанул себя ладонью пониже бороды. — Мне нужны солдаты, сударь! Вы готовы к такой службе?

— Я целиком отдаю себя на службу вашего превосходительства. Как вы используете меня — это только ваше дело. Я готов к любому назначению.

— Прекрасный ответ, сударь! Я обещаю вам достойное применение. Может быть свободны. Вас проводят.

— Честь имею, — радостно вытянулся Венделовский.

— И передайте там. Пусть пошлют сюда полковника Монкевица.

— Слушаюсь, господин генерал!

— А вы уже делаете успехи, сударь, — сказал одобрительно Кутепов и снял с карты газету...

Венделовскому удалось выйти на связь с Иветтой Бюсси. Он передал ей в кафе шифровку для «Доктора»:

«ДОКТОРУ» ОТ «0135»

«В целях проверки «боевиков» Кутепов отправляет меня в Россию с очередной ровсовской пятеркой. Маршрут через Финляндию. Место диверсионных заданий определится в Хельсинки. Главный — Монкевиц, ему поручено «курировать» меня. Срочно выводите из игры «Цветкова». Его человек «засветился» в Софии вскоре после взрыва собора.[57] Он указал на австрийскую контору и на филиалы в Белграде, Бухаресте. Готовится одновременный налет. Мое место встречи — парк Пратер, возле колеса обозрения, после его остановки. Суббота, воскресенье, пятница. С двух до трех пополудни. Пароль: «По-моему, этот аттракцион придумали немцы?» Отзыв: «Ошибаетесь, это чисто английское изобретение. Дополнительный знак: плащ-реглан, мягкая шляпа серого фетра. Переправлять рекомендую маршрутом Берлин — Варшава — Рига. Запасной вариант: Прага — Гамбург — Рига. Часть филиалов фирмы (главным образом, посреднических) — в Праге, Афинах, на станции Левеки, а также явочных квартир, неизвестных охранке, считаю возможным не расформировывать при условии полной консервации на два-три месяца.

Подозрения слежки за мной Знаменским не подтвердились. Монкевиц, благодаря знанию его биографии, окончательно нейтрализован, помог переводу штаб РОВСа. Остается опасным.

Парижской полиции Монкевицем направлено письмо, в котором он просит не беспокоиться о его исчезновении, не искать его тело и сообщить дочери о временном отъезде в Парагвай — хитро!

В связи с укреплением РОВСа считаю необходимым обратить внимание на генерала Головина. От руководства подготовкой «активистов» переходит к организации высших командных курсов на средства Николая Николаевича — офицерских кадров, генштабов будущей армии. Помощники Головина — генерал-майор Алексеев, полковник Зайцев. Судя по заявлению Врангеля, при Кутепове все большую роль начинает играть управляющий его делами М. А. Критский, бывший московский адвокат. Прошу передать в Центр.

0135».