Глава тринадцатая. ПОСЛЕДНИЙ ПОХОД ВРАНГЕЛЯ

1


Тихая окраинная улица Брюсселя — Vanderkindere — по дороге на Ватерлоо. Небольшой домик под номером триста шестьдесят шесть, с белыми входными дверями, был куплен матерью. Как он отличался от его Топчидерской дачи, гае всегда и во всем чувствовалось положение хозяина: бессменная охрана у ворот, спешащие порученцы, генералы и дипломаты, добивающиеся приема, большой обеденный стол, за которым собиралось, бывало, и два десятка приглашенных, где говорили о высокой политике, разрабатывали секретные планы, взвешивая все «за» и «против», — продолжали борьбу, которой было отдано столько сил, времени и жизней его соратников...

В первые месяцы после отъезда из Югославии Врангель радовался своему добровольному изгнанию: уединению, семейному окружению, выстраданной за многие годы военной службы возможности не делать ничего, отдыхать, не решать ничего и не думать ни о чем. Сутки, прежде разграфленные, точно боевая экспозиция, спрессованные до минут и оставлявшие время лишь на еду и сон, теперь раздвинулись, разрослись. Дни стали походить друг на друга уже не как обозники — как гвардейцы в конном строю. Отдохнув и обретя душевное равновесие, Врангель вскоре стал тяготиться бездельем, своей непричастностью ко всему исторически важному, что происходило за пределами его дома и семьи, за пределами тихого города и маленькой страны. Эта непричастность унижала, уничтожала Врангеля. Он ждал, что его призовут. Но кто мог это сделать, если главнокомандующим все еще считался он? Николай Николаевич упорно молчал, а Кирилл, давно обидевшийся на отказы Врангеля стать под его знамена, считал, что никакого генерала Врангеля и вовсе больше не существует. Впрочем, у обоих борцов за престол было по горло своих проблем. У французов, англичан, немцев и иже с ними тоже хватало государственных забот. Врангель мог рассчитывать лишь на себя. И он продолжал на себя рассчитывать. Однако прежде следовало подвести итоги, снова и снова проанализировать прошлое, наметить новую программу. Врангель принялся за архив, раскрыл дневники. Постепенно его брюссельская жизнь, как он считал, начала обретать смысл.

Врангель поднимался рано и, чтобы не будить никого из домашних, сам готовил себе очень крепкий чай на спиртовке. Напившись чаю с ромом и съев бриошь, в половине восьмого он выходил на первую часовую прогулку. Ежедневный маршрут был выверен по минутам: три километра по одним и тем же улицам к центру города и три километра обратно. К Врангелю возвращалась жажда деятельности. Воротившись и плотно позавтракав (слава богу, полнота ему не грозила!), он уединялся в кабинете.

В доме наступала настороженная тишина: хозяин работал. Врангель говорил, что работает с архивом. Документов, действительно, накопилось очень много. Следовало тщательно разобрать их, отделив «злаки от плевел», а затем, восстановив события, привести в порядок и дневник. Странно, чем больше появлялось свободного времени, тем реже обращался он к дневнику. Почему он охладел к дневнику, который должен стать материалом истории? Неужели потерял веру в себя, в величие дел, которые совершал и которые призван был еще совершить? Оскорбили мелкие людишки? Позор, позор!..

Врангель уселся за разбор документов, аккуратно разложенных на кабинетном столе в строго хронологическом порядке... Была слякотная поздняя весна 1927 года. Свирепствовали сильные западные ветры, несли мелкую дождевую пыль. Рано темнело, и Брюссель засыпал настороженным и тревожным сном...

А в документах находила отражение совсем иная жизнь. Недавнее боевое прошлое будоражило его. Порой совсем и не главные события, а так, эпизоды, тешили его самолюбие. Листок, попавший между регулярными донесениями Военного агента в Королевстве СХС — никчемный рапорт командира кадетского корпуса генерала Адамовича. Сохранился, завалялся. Врангель смотрел на него с горечью: не родив никаких чувств, кроме раздражения (зачем хранить всякую чушь?) и легкой грусти (он даже лица Адамовича вспомнить не мог), рапорт об отставке был разорван и брошен в корзину для бумаг. И все же Врангель коротко записал в дневник: «...Посетил кадетский корпус в Сараево. Впечатления благоприятные. Русская армия в самом скором времени получит достойное, подготовленное пополнение офицерского корпуса...» И вдруг, с чувством душевной неловкости вспомнив, как все было в действительности, Врангель захлопнул дневник. И тут же приказал себе забыть и Адамовича и все происшедшее тогда в Сараево как абсолютно не стоящее внимания.

Так продолжалось не день и не два. И каждый раз с меньшей продуктивностью и удовольствием.

В конце концов, окончательно потеряв охоту и к дневнику, и к оценке и классификации документов, Врангель взял на должность секретаря некоего Котляревского, которого ему порекомендовал по старой памяти Павлуша Шатилов. Котляревский производил хорошее впечатление: аккуратен, исполнителен, обладай аналитической памятью и острым умом, чем-то напоминал Венделовского, который надолго исчез — навсегда, быть может... Незаметно Котляревский стал точно тенью Врангеля, работал без напоминаний и — главное! — делал все так, как сделал бы сам главнокомандующий, как он хотел бы сделать. В семье его любили. Именно поэтому Петр Николаевич не приближал к себе секретаря: пусть знает свое место, никакого панибратства, амикошонства, духовной близости. Он отгораживался от Котляревского. Ежедневно старался напомнить тому о стене, их разделяющей, и даже имя и отчество секретаря заставлял себя забывать, обращаясь к секретарю не иначе как «господин Котляревский», «мой милый Котляревский» или «многоуважаемый господин Котляревский». Тот не обижался. Казалось, ничто не может вывести его из себя. Секретарь просто и добросовестно делал дело, за которое ему платили, и не хотел ничего большего. Похоже, он взял себе за правило не обращаться к нанимателю более одного раза в день. Однако, к удивлению своему, Врангель стал обнаруживать, что его молчун секретарь сумел найти верный тон с матерью Врангеля, баронессой Марией Дмитриевной. Однажды Врангель открыл дверь, чтобы выйти из кабинета, и внезапно остановился, услышав рядом голос матери: «Я считаю своей первейшей нравственной задачей и мой долг вижу в том, чтобы о моих страданиях узнали грядущие поколения. В первую очередь мои внуки».

Врангель невольно прислушался: интересно, о чем maman решила поведать грядущим поколениям? Он отодвинул портьеру и, осторожно ступая, вернулся в кресло. Не иначе, будет рассказывать о своих злоключениях в большевистском Петрограде. Так и оказалось. «Готовы ли вы, господин Котляревский?» — прозвучал, как всегда сухой и надменный, голос Марии Дмитриевны. «Вполне, баронесса». — «Потом мы просмотрим и откорректируем». — «Я готов и жду», — послышался почтительный баритон секретаря. «Тогда напишите: «Моя жизнь в коммунистическом рае». А чуть ниже — «Моим внукам». Это как посвящение».

«Дошел до подслушивания — фу, — поморщился Врангель. — » Тут совсем одичаешь...»

— А вы знаете, maman, что произошло в Ревеле с Юденичем, которого даже в нашей гвардейской среде звали «кирпичом»?

— Юденич? Я никогда не слышала, что его звали так странно, — намеренно равнодушно отвечала Мария Дмитриевна, уже настраиваясь на интересный рассказ, поудобнее устраиваясь, полулежа на софе «а-ля мадам Рекамье», закидывая за голову некогда красивую, начинающую уже полнеть и становиться несколько дряблой руку. — Отчего такое прозвище у генерала... кавалера и героя Арзрума, как мне помнится?

— Ведь он чуть не взял Петроград, — подала слабый голосок Елена — дочка-куколка, и голубые глазки ее восторженно округлились: — Мой кузен... Похоже, они уже в Гатчине стояли.

— Да-да! — отмахнулась Мария Дмитриевна. — По Невскому собирались гулять, шли, шли, стояли, а потом побежали... Ну, да неважно. А ты помнишь, как выглядел Николай Николаевич Юденич? Я-то отлично его запомнила: не раз имела честь быть представленной и разговаривала, — она насмешливо, со значением прищурилась. — Круглое лицо, круглый подбородок, фельдфебельские усы и крохотные глазки. Огромные фуражки обожал, фигура грузная. Если б не генеральские погоны — типичный околоточный. Действительно, «кирпич» подходит.

— Он наш национальный герой, maman, а вы — околоточный, — назидательно, но отнюдь не сердито, а, наоборот, одобряюще заметил Врангель, которому был приятен этот разговор, и добавил для еще большего поощрения: — Ну-ну, не будем отвлекаться. История-то о чем, знаете? История моя о том, как, отдав приказ о ликвидации своей армии, наш дорогой Юденич, встав во главе значительных денежных сумм, оказался в Ревеле.

— Таких уж значительных? Откуда? — ревниво и недоверчиво спросила баронесса Врангель.

— Основу составляли деньги, получаемые от Колчака. И от союзников, вероятно, — успела вставить Елена. — Еще Венделовский говорил... — она осеклась и покраснела.

— Естественно! — подхватил Врангель. — Деньги у Юденича были немалые. Из-за них все и случилось. Жил он в отеле «Коммерс». Как-то вечером, довольно поздно уже было, — очевидцы рассказывали. У него генерал Глазенап задержался — «генерал-губернатор Петрограда» несостоявшийся, так сказать, граф Пален и еще какой-то офицер... Неважно! Внезапно входит взволнованный адъютант поручик Покатило... Одна фамилия чего стоит, не так ли, maman?! Приносят депешу от Балаховича.

— Это тоже генерал? Напомни, пожалуйста. Я так быстро забываю нашу историю. Просто ужас! Последствия петроградского голода.

— Полковник, maman, полковник. Но, утверждают, никогда им не был. Звание присвоил. У нас на Севере это часто случалось. Называл себя, когда надо, атаманом крестьянских и партизанских отрядов, но при этом командовал многими весьма достойными офицерами.,

— Вы, вероятности его видели, papa? — с наивной живостью поинтересовалась Елена.

— Как тебя сейчас, моя милая, — парировал Врангель . — Впрочем, к общению не стремился. Садист и вешатель. Одутловат, лицо дегенерата, сильно суживающееся книзу, короткие усы над оттопыренной нижней губой. Ходил всегда в каракулевой кубанке набекрень. Посмотришь, не зная, — кажется, что гимназист-переросток... Впрочем, деньги любил не меньше, чем Юденич, и получал их, пока шла война, всеми возможными и невозможными способами. Даже печатал фальшивые керенки. Но боевые действия закончились, армия перестала существовать, а у Юденича осели значительные суммы. Вот он и послал через поручика Покатило требование, чтоб «кирпич» сдался ему под гарантию неприкосновенности до передачи отчетов обо всех денежных суммах, находящихся у бывшего командующего. Прочитав ультиматум, Юденич схватился за револьвер и закричал: «Пусть он только появится, я буду стрелять!»

— Становится совсем интересно, — подбодрила сына Мария Дмитриевна. — Продолжайте же, прошу.

— Когда генерал Глазенап вышел в коридор, он увидел Булак-Балаховича и человек пятнадцать его офицеров. Он сказал: «Я — командую армией. По какому праву вы вмешиваетесь в дела командования?» — «Я с трудом сдерживаю негодование офицеров и солдат, брошенных на произвол судьбы и ныне окруживших гостиницу». — «Вы угрожаете, полковник?» — «Никак нет! Я ставлю вас в известность. Мне не хотелось бы эксцессов, но сие от меня уже не зависит». — «А я прошу вас и ваших людей сохранять спокойствие…» Тут появился французский полковник Хурстель. Балахович согласился ждать результатов совещания ликвидационной комиссии и ушел, уведя своих башибузуков... После долгих уговоров Юденич согласился передать комиссии двести пятьдесят тысяч фунтов.

— Ого! — непроизвольно вырвалось у баронессы. — Неплохо! Совсем неплохо.

— А вы представляете, maman, сколько оставалось? Двести пятьдесят тысяч для Юденича оказалось сущей безделицей.

— И далее?

— Прежде всего это не устраивало Балаховича. Прихватив с собой трех нижних чинов эстонской полиции для соблюдения видимой законности, он ворвался в номер и арестовал нашего бравого командующего, опечатав столы, шкафы. Он сопроводил уважаемого Николая Николаевича на вокзал, усадил в поезд и повез его к Юрьеву. На рассвете генерал Краснов разбудил Глазенапа и сообщил ему эту веселенькую новость. Они кинулись за помощью к англичанам и французам. Те предъявили ультиматум правительству Эстонии: если Юденич не будет немедленно освобожден, а Балахович наказан, то представители Антанты тут же покидают Ревель.

— Это благородно! — воскликнула баронесса.

— Да, союзники всегда проявляли свое благородство... Если им это ничего не стоило, — остудил ее пыл Врангель.

— Чем же кончилась эта оперетка? Продолжайте, Петр, прошу вас.

— Эстонские власти приказали остановить поезд, вернуть Юденича и арестовать захватчика. В том же поезде все вернулись в Ревель. Балаховича освободили по непонятным причинам. Никакого наказания он не понес.

— Чего же он добивался, этот Балахович? Я не понимаю, — удивилась Елена, и опять ее купольные глаза стали круглыми, как у совы. — Объяснитесь же, papa!

— По-видимому, Балахович сначала решил взять с Юденича крупный выкуп, а потом продать Юденича большевикам.

— Какой негодяй! Типичная для наших лет история, дорогая Елена. — Баронесса встала. — Спасибо, вы так развлекли нас, Петр.

— Простите мое любопытство, умоляю, ваше высокопревосходительство, — не сдержал себя дотоле молчавший Котляревский. — Но что же генерал Юденич?

— Насколько помню, газета «Нью-Йорк таймс» сообщала тогда. Вскоре, во всяком случае. Генерал Юденич на автомобиле с английским флагом бежал из Эстонии и ушел из армии... Забрав свое состояние, оцениваемое в сто миллионов марок.

— Бедняга, — подытожила баронесса. — Все свободны. Жду вас к ужину.

«Не сдержался, — подумал Врангель. — Похоже, насплетничал...»

Врангель, свободный теперь от утомительной, однообразной работы, значительно удлинил свои утренние прогулки. По улице Vanderkindere он выходил на шоссе Ватерлоо, поворачивая еще налево и по улице Теодора Верхагена направлялся до Южного вокзала. Или от шоссе Ватерлоо круто поворачивал на север, к бульвару Ватерлоо, и по нему — к старому центру города — доходил до дворца Эгмонта. Однажды он решил добраться и до поля Ватерлоо. Омнибус проделывал эти два десятка километров за двадцать минут. Остановка (он ведь шел мимо!) находилась поблизости, на углу бульвара Миди и улицы Русской (не знаменательно ли это?). Затем бульвар Ватерлоо переходил в шоссе того же названия. Лес Камбр оставался слева. Начиналась холмистая равнина — омнибус останавливался, впускал и выпускал пассажиров, пока не доезжал до конического огромного холма, видного издалека. На его вершине красовалась гигантская чугунная фигура Льва Ватерлоо, грозно глядящего в сторону Франции. С холма было видно огромное поле и многочисленные памятники над могилами погибших в битве.

Поднявшись впервые на площадку и оглядывая местность как человек военный, Врангель, вспомнив ту битву, подумал, что Наполеон допустил множество просчетов: плохо организовал разведку сил неприятеля, взаимодействие своей пехоты, конницы, артиллерии. И вообще действовал весьма нерешительно, а потом бросил разбитую армию и бежал в Париж. А дальше — сдача англичанам, ссылка на остров Святой Елены и конец. Почему так произошло?.. Ответа Врангель не находил. Посетив ферму, на которой Наполеон провел ночь накануне битвы, дом герцога Веллингтона и панораму «Битва при Ватерлоо», Врангель так и не решил ту трагическую загадку. Он еще дважды приезжал на историческое поле. Ходил, смотрел, думал. Так и не решив ничего, Врангель сделал определенный вывод для себя: он еще не проиграл свое последнее сражение, его Ватерлоо впереди; он должен продолжать бороться за себя и армию. Для этого нужен детальный план. План не сохранения позиций — план наступательный, план вторжения.

Утренние прогулки резко сократились. Петр Николаевич азартно работал и только к вечеру выходил из кабинета. Целеустремленность вернула спокойствие. Он снова искренне поверил в свою сегодняшнюю историческую миссию. Казалось, вновь обретал себя. Разложив карты, достав материалы и документы, раскрыв дневники крымской поры, он разрабатывал новый план интервенции против Советов, включающий предварительную и полную реформу его армии.

Прежде всего — успех операции определялся готовностью к быстрой мобилизации воинских контингентов. Его бойцы не живут больше на бесправном беженском положении. Они существуют по особому кодексу, по законам, данным им Врангелем, контролируемым Управлением военными миссиями в разных странах.

Первый раздел плана содержал реальный подсчет сил. Врангель рассчитывал, что ему удастся собрать два корпуса — армейский и кавалерийский двухдивизионного состава, по три полка в пехотной дивизии и по два в кавалерийской. Дивизиям придаются артиллерия и технические средства. Ничего в действительности еще не существовало — ни пригодных орудий, ни технических средств, ни коней, но, если англичан заинтересовать, французов убедить, они прикажут королю Александру и болгарской фашистской партии, на которую опирается болгарский царь Борис, взять на себя снабжение армии. Естественно, к плану самым тесным образом привлекалась Германия, Румыния, Венгрия и — как идеальный партнер, обладающий не только яркой антикоммунистической направленностью, но и реальной военной силой, — Италия под водительством Муссолини. Созданию подобного блока предшествовала самая серьезная и трудная дипломатическая работа по сколачиванию всех антибольшевистских сил. Человека, который сумел бы возглавить такую работу, рядом с Врангелем пока не было, и даже представить себе, откуда он мог бы появиться, предположить невозможно. Посему Петр Николаевич счел возможным уверить себя, что на первом месте Плана должны стоять вопросы чисто военные, а дипломаты — большие и малые — сами появится, когда пойдет Дело я никто не станет сомневаться в реальности Плана и участии в нем европейских держав... Много думал Врангель над вождем, над той фигурой, которую он поставит во главе похода. Логичней, чтоб русский поход возглавил русский «император» Кирилл, но и для привлечения Николая Николаевича — любимца армии — имелись весьма серьезные резоны. Однако — после обещания великого князя решительно отстранить Кутепова и отобрать от него РОВС. Полностью! Это было первое и самое решительное требование Врангеля.

Особое место в Плане занимал денежный вопрос. Кто даст кредиты на операцию — и не малые! — под какие гарантии и проценты? Какими — реально! — гарантиями он располагал? Лично он — никакими. Но он бросал на стол переговоров всю Россию. Хотя Россию не раз уже закладывали иностранцам Колчак «и Деникин, Юденич я лидеры Торгово-промышленного союза. Теперь Врангелю — он понимал это прекрасно! — предстояло придать нечто абсолютно новое этим торгам, нечто особенное, делающее его шансы предпочтительней тех, кто до него хотел распродать Россию. Врангель отлично сознавал — это самая уязвимая и трудновыполнимая глава его будущего Плана. И почти подсознательно все время отгонял от себя раздумья над вопросами о кредитах: его первое дело — военное обеспечение; со временем обязательно появится некто или нечто, что совершенно фантастическим образом решит все проблемы кредитования.

На первый случай имеется в Вашингтоне посол Бахметьев, старая лиса. Он сидит на мешках с посольским золотом, охраняя его от всех и вся много лет. Бахметьева следует превратить в особо доверенное лицо, любым способом привязать. В крайнем случае — убрать, заменив своим человеком. Этим Шабеко, хотя бы. Нет, лучше найти «ход» и заставить работать на себя. Деньги Бахметьева — реальность. При определенных и осторожных действиях, после ознакомления в общих чертах с Планом, можно быть уверенным в успехе...

Из обитого железом ящика Врангель достал аккуратно пронумерованные карты. К счастью, они сохранились, прошли с ним весь его тернистый путь, а недостающие, из тех, что легли на дно вместе с яхтой «Лукулл», презентовал ему Шатилов — хороший, мягкий человек, но плохой начальник штаба главного командования, на совести которого не одна проваленная операция войны в Крыму.

Карты ложились на стол, диван и кресла. Карты устилали пол кабинета. Юг России — прежде всего. Нет, начинать надо, пожалуй, с бассейна Черного моря. Откуда ушли, туда и вернемся... Врангель раскрывает тетрадь, вооружается циркулем, линейкой и лупой. Пишет на новой странице — крупно и четко: раздел первый — сосредоточение крупных воинских контингентов в Румынии (примерно двадцать тысяч человек), удар на северо-восток с захватом Одессы и движение на Киев; раздел второй — концентрация основных сил в Болгарии, перевод войск из Югославии, пополнение за счет офицерских частей и служащих в пограничной страже; подготовка их к десантированию в Крым и на Кавказ; раздел третий — десантирование в районы Кубани и Дона, объединение под одним командованием (для самостийников это проблематично!) весьма разрозненных и частично распропагандированных большевиками казачьих частей, сведение их в отдельный корпус под своим командованием с твердым обещанием им воевать только в родных местах. Мобилизация казаков крайне необходима!

Врангель перевернул страницу. Написал название новых разделов: артиллерийские формирования и организация необходимых технических средств. На следующих страницах место отводилось штабам, организации управления и связи, очень важным в условиях фронтов, растянутых более чем на тысячу километров. Необходимо создание «походных», или головных, штабов, находящихся в боевых порядках наступающих и руководимых инициативными, способными действовать самостоятельно офицерами.

Четвертый раздел содержал вопросы о союзниках и привлечении на свою сторону (свободный пропуск интервенционистских войск — в крайнем случае) прежде всего Эстонии, Латвии, Литвы и использовании русских военнопленных, оказавшихся на их территории. Вопрос о Польше был перенесен на отдельную страницу. Врангель выделил: «Перемыкин. Количество состоящих под ружьем. Количество, могущее быть мобилизовано в первую очередь (обучение). Возможность создания северной группы войск, наносящей удар на Петроград при поддержке флота союзников».

Были озаглавлены и другие страницы толстой тетради: «Тылы», «Пути снабжения каждой из армий, двигающихся в разных направлениях», «Путь следования главного штаба» — оптимальный маршрут для координации усилий всех и принятия самых срочных мер в случае непредвиденных обстоятельств, вплоть до провала какой-либо местной операции... Последний раздел составили вопросы, озаглавленные одним словом — «Конспирация», содержащий параграфы: «Зарубежные отделы ЧК»; «Милюковцы и другие „левые”» (сменовеховцы, «Союз возвращения на родину», «Красный Крест» и т.п.); свои — «николаевцы» и «Кирилловцы», способные из-за взаимной ненависти продать и предать в любой час. «Недопущение их к Плану. При крайней необходимости — ознакомление лишь с отдельными деталями...»

Врангель откинулся на спинку кресла. Подумал с чувством радости об оконченной огромной работе. Достал брегет. Почти три часа провел в кабинете. Начало положено. А впереди еще непочатый край работы, которую он твердо решил проводить сам, один, не позволяя себе привлекать к Плану даже технических исполнителей, даже тех, в ком был абсолютно уверен. План от «А» до «Я» принадлежал только ему. Он был только его ребенком, ничьим больше!.. Его! Его! Его!

2

Время до ужина и перед сном Врангель обязательно проводил в кругу семьи. Будущее снова будоражило его. Он считал, что мог бы (и должен!) работать больше, несмотря на копившуюся усталость. Но настроение у него выровнялось. Врангель позволял себе теперь в ре-менами со спокойным превосходством участвовать во всех разговорах, поддерживая любую тему, даже нескончаемые воспоминания баронессы Марии Дмитриевны о пребывании в Петербурге среди большевиков, в которых содержался с трудом скрываемый упрек ему, допустившему, что с его матерью могло происходить такое. Врангель намеренно не ложился спать рано: боялся бессонницы, против нее не действовал уже и порошок веронала. Бессонницы боялся панически. Лезли в голову отвлекающие мысли, ненужные воспоминания. Вставал с тяжелой головой, неспособный заняться делом. Приходилось идти на прогулку в лес Камбр и опять терять святое утреннее время, ибо по возвращении хотелось прилечь хоть на полчасика и постараться не заснуть. Короче, плохой сон отнимал у него утро совершенно, а вслед за утром ломался и весь дневной распорядок. В такие дни обед приносили ему в кабинет. Порядки в своем доме единолично определяла баронесса Мария Дмитриевна. Жена — Ольга Михайловна — вольна была распоряжаться временем по собственному усмотрению. Впрочем, на ней, естественно, лежали и определенные обязанности по уходу за детьми и их воспитанию. Петр, ставший уже почти совершеннолетним, готовивший себя по настоянию отца к военной карьере, правда, не очень и нуждался в ее поучениях. Он был аккуратен, тверд в своих устремлениях, замкнут — полностью перенял отцовский характер. Елена, очень повзрослев и похорошев за последний год, несколько беспокоила мать: Ольга Михайловна во всем узнавала самое себя — такая же порывистая, на грани экзальтации, с быстро меняющимся настроением, любящая природу, добрая к людям, постоянно выдумывающая себе кумиров, которым готова была беззаветно служить и поклоняться. Елена много и бессистемно читала, -книги заставляли ее то слишком радоваться, то беспричинно печалиться. Она оказалась способна и к языкам, ей давались легко и английский, и французский, и латынь, но занималась девочка неохотно, предпочитая приготовлению уроков вышивание и рисование акварелью бесконечных пейзажей.

Бабушка вечерами занималась воспитанием внуков: читала вслух уже написанные и обработанные Котляревским те части из своих воспоминаний, которые считала готовыми к публикации. Ольга Михайловна слушала с неподдельным интересом, поражалась, пугалась, восторгалась силой духа свекрови. Врангель не любил этих долгих и бесцельных для себя посиделок: в каждой строке ему слышался упрек матери — не позаботился вовремя, бросил, не вывез из большевистского плена, где каждую минуту она подвергалась смертельной опасности. Как-то Врангель намекнул матери, что очень устал и чувствует себя неважно, но Мария Дмитриевна так выразительно холодно и надменно посмотрела на него, что он осекся и уже никогда не искал новых предлогов ускользнуть от ежевечерних чтений, обязательных для семьи, точно молитва, и лишь успокаивал себя надеждой, что должна же кончиться когда-то и ее одиссея. Надо сохранить выдержку, не вмешиваться, даже не пытаться исправить некоторую неточность изложения, помочь ей уточнить хотя бы известные всем даты. Надо слушать. Или делать вид, что слушаешь. Мемуары — ее личное дело. Когда заканчивался вечерний чай и прислуга убирала посуду, Мария Дмитриевна доставала свой гроссбух, — как окрестил сын толстый альбом в сафьяновом переплете с медной застежкой, предназначенный для салонных любовных стишков, — надевала пенсне и начинала чтение ровным бесстрастным голосом, адресуясь демонстративно к Петру, Наталье и Елене.

«Я вставала в семь часов и направлялась за кипятком в чайную, — долетал до него ровный, какой-то железный голос матери. — Пила ржаной кофе с куском ужасного хлеба и шла на работу в музей города, что расположился в Аничковом дворце. Чулок у меня не было, ноги обматывала тряпками. Хорошо, сначала удалось купить калоши, а потом выменять их на сапоги. Обедала в общей столовой, вместе с курьерами, уборщицами, метельщиками. Ела всяческую бурду: воблу, иногда чечевичную похлебку — оловянной ложкой из оловянной миски... («Все какие-то мелочи, — машинально отмечал про себя Врангель. — Тряпье, вобла, миски, ложки. Недостойно матери главнокомандующего! Надо бы сказать, чтоб Котляревский выбросил, не забыть!») ...В пять часов возвращалась домой, топила печь, ужинала вареным картофелем — шесть штук за двести пятьдесят рублей, — чинила тряпье. («Опять тряпье!») В субботу мыла пол, в воскресенье стирала обмороженными руками. Сама таскала дрова, выносила помои, сидела на тумбе у ворот дома обычно с десяти до часу ночи, как и другие жильцы. Однажды председатель домкома, явившись и увидев портрет моего сына в военной форме, приказал немедля убрать «генерала», иначе он донесет в ЧК. Бог меня хранил. И хотя я потеряла два пуда веса, была желта, как воск, руки обморожены, ноги ослабли, глаза видели плохо — в свои шестьдесят лет я ни разу не болела... («все о том же — о своих обывательских интересах и мелочах. Надо решительно указать Котляревскому: как буду выглядеть я, когда подобные «мемуары» появятся в Европе, подписанные баронессой Врангель!») ...Едва обстановка в городе стала особенно опасной, я оставила квартиру и переехала к подруге, которая, в свою очередь, опасаясь за свою жизнь, перебралась к бывшей подруге. Я осталась в квартире одна. Три месяца денег никому не платили. Ни еды, ни керосина, ни свечей...»

— Ужас какой! — долетело до него восклицание жены. («фу! Какая, однако, неприличная несдержанность Ольги!»)

— Это не ужас, Оленька. Ужас был впереди, когда ко мне пришли с ночным обыском. Слушайте: «Я лежала одетая. Рядом в тумбочке самое дорогое — мои драгоценности и портрет сына. Услышав стук, я бросилась к печурке и все уничтожила и только после этого отворила им дверь. Вошли четверо, вооруженные: «Где хозяйка?» — «В Новгородскую губернию за провизией уехала», — соврала я. «Знаем, скрылась паразитка. Буржуазия работать не кочет, народ мутит». Они приняли меня, без сомнения, за служанку. Обыск шел до утра. Перевернули весь дом — и, потребовав, чтоб я сообщила в домком, как только хозяйка появится, ушли. Вскоре меня «уплотнили». Поселили безногого красноармейца, счетчицу из банка, семью многодетного еврея. Я перебралась в самую маленькую комнату — она при кухне и черном входе. В случае необходимости есть возможность и выйти незаметно... С марта двадцатого года начались новые осложнения. Мой сын стал главнокомандующим Русской армией. На всех стенах, афишных будках и заборах появились воззвания, плакаты и карикатуры. Каждую ночь я меняла место ночлега. Разве не счастье, что я уцелела?!»

Врангель, не выдержав, поспешно уходил, объясняя уход головной болью.

...Еще один день пролетел незаметно. Работа продвигалась медленно. И все крепла мысль, что он один с ней не справится. Следовало вызвать Шатилова и открыться во всем Павлуше. Но каков он теперь? С кем? И захочет ли вновь становиться под знамена, которые оставил, несмотря на все просьбы и увещевания?

Вечером мать, как всегда, продолжала свои чтения.

У Врангеля вновь разламывалась голова. Его знобило, ломило ноги и суставы рук. Он пил чай с ромом, но никак не мог согреться. Хорошо бы уйти и лечь на тахту, укрыться потеплей пледом и буркой. Но разве можно сделать это — опять обидеть мать, оскорбить своим невниманием? Она не простит. Надо терпеть.

Продуло, вероятно, когда раскрыл окна, проветривая от табачного дыма кабинет. Ведь прогулка была сегодня совсем короткой: дождевая пыль, пронизывающий холодный ветер — он дошел лишь до шоссе Ватерлоо и повернул назад. Плохо, очень плохо!..

— «...В конце октября двадцатого года меня разыскала девушка-финка, передала записку: «Доверьтесь подателю записки вполне. Все устроено», — продолжала читать баронесса. — Финка сказала: «Ехать надо завтра, без багажа. Оденьтесь теплее — путь долгий, по морю четыре часа». Я согласилась и даже оставила в канцелярии записку, что по случаю сильного переутомления прошу двухмесячный отпуск. Свидание наше состоялось на Тучковой набережной. С финкой мы пришли на Балтийский вокзал — день был субботний, народу много. Наконец, подали теплушки, поезд двинулся. На станции Мартышкино вышли. Смеркалось. Долго брели к морю. В маленькой хатке остановились. Хозяин русский, его жена — финка. Полагаю, гнездо контрабандистов, где пришлось провести почти сутки из-за патрулей, искавших кого-то. Ночью за мной пришел пьяный хозяин. С ним — еще двое. Пошли к морю. Ночь была морозная и беззвездная. Столкнули лодку. Меня, как куль, перенесли на руках. Пассажиров собралось человек пять. Поставили парус, вышли в море. Ветер оказался непопутным (нам следовало обогнуть Кронштадт, где рефлекторами освещали море), поднимал волну и мокрые брызги. Трос вычерпывали воду. Я промокла и замерзла. Усилившийся ветер сорвал парус, мачта обломилась. Пошил густой снег.

Был уже четвертый час ночи, когда все финны дружно взялись за весла. Через полчаса примерно лодка пристала к берегу. Меня вытащили. Казалось, вот-вот я лишусь чувств. Принесли в какой-то дом. Жарко топился камин. Стол накрыли скатертью... («Вот опять! — подумал Врангель. — Опять пойдут обывательские, гастрономические подробности»). Чего там только не было! Чудо! Яйца и сыр, масло, белый хлеб, кофе с молоком и сахаром. Я пришла в себя и улеглась. В доме появился новый человек, который присел рядом и сказал мне тихо: «Я знаю, кто вы, знаю о вашем сыне. Скоро мы поедем...»

Финн дал телегу. Двадцать верст — и мы в Териоках, на карантинной станции, где меня подвергли обычным расспросам, покормили и устроили на отдых в приличной и теплой комнате... («Опять! опять! — Врангель с усилием заставлял себя сохранять спокойствие.) ...На следующей неделе многие газеты заговорили «об отважной путешественнице, матери Врангеля». Представитель американской миссии посетил меня и распорядился снабдить всем необходимым... Я очень переживала за сына и крымскую катастрофу...»

«Нет! Это нестерпимо, наконец!» — Врангель, перестав сдерживаться, встал, подошел, склонился к руке матери, целуя ее, как бы оценив все услышанное и отдавая дань ее мужеству.

Мария Дмитриевна поцеловала сына в лоб, и он тотчас ушел в кабинет. Тех слов, которых она ждала, ободряющих слов благодарного сына, Мария Дмитриевна так и не услышала.

3

Неприятности преследовали барона одна за другой. Началось все с того, что черт дернул его, уставшего от Плана, устроить перерыв и вновь заняться разбором кое-каких документов и просмотром дневниковых записей, сделанных в Сербии. Он нашел отчет об одном из тайных и ярких совещаний, где шел разговор о новой интервенции против Советов. Но прежде попался на глаза Врангелю документ, содержащий частное дополнение к плану десантирования на Дон и Кубань. В углу пожелтевшего листа крупно и четко было начертано красным карандашом: «Одобряю! Кутепов», — и точно сам Александр Павлович, плотный, коренастый, налитый чугунок, заткнутый в ремни, как набитый кофр, блестя хитрыми, маленькими глазами, вышел из угла кабинета и, печатая шаг, приблизился к письменному столу и принял под козырек.

Врангель принялся листать запись того совещания, а потом, внезапно вспотев, стал погружаться в один документ, в другой, в третий. Снова обращался к дневнику и опять листал документы: приказы, сводки, справки, рапорты. Он не спал всю ночь, даже не прилег. А к рассвету выкристаллизовался и сформировался простой и трагический для него вывод: он «изобретал велосипед»! План, которому в последнее время отдано столько времени и сил, вчерне существовавший, был уже записан и продуман. Это казалось коварным ударом судьбы, от которого никогда не поднимаются, не встают на ноги, теряют самоуважение, веру в себя. Счастье, что Бог задержал обнародование его Плана, какое счастье! Он стал бы всеобщим посмешищем, мир счел бы его просто сумасшедшим, безумцем, место которому в психиатрической клинике. В подобном положении стреляются! Никто его не поймет. Даже мать, жена, дети. Оставить им письмо? Объяснить? Но что и какими словами? Где он найдет их, простые и возвышенные слова, которые сопровождали его всю жизнь, содержались в каждом приказе войскам, в каждой его речи и перед коронованными особами, и перед простыми казаками, готовыми поднять бунт...

Едва рассвело, не дожидаясь, пока поднимется служанка, Врангель выбежал на улицу. И походил — без мыслей и чувств, как сомнамбула, — по всем южным окраинам Брюсселя. Возникло видение — явственное, будто происходящее на самом деле. Он идет, склонившись вперед, навстречу ветру; ветер, как чья-то огромная длань, упирается ему в грудь, затрудняет дыхание, отодвигает в сторону. Часто кажется, рука эта одушевлена. Она, как гоголевский Нос, живет своей особой жизнью, она мыслит, больше того — выполняет чью-то злую волю. Смять его, смести, сравнять с самым ничтожным из беженцев — вот ее задача. Иногда рука, казалось, принимала ненавистные обличья: то коварнейшего Милюкова (врага русской армии номер один!); то старого сподвижничка Кутепова (он его всегда фельдфебелем считал, а тот уже в Наполеоны рвется, не остановить); то мудрого попа Антония, поднявшего смуту в русской церкви и немало преуспевшего в его изгнании из Югославии; то черносотенного идиота Мар-кова-2-го, который в каждом готов видеть либо еврея, либо калмыка, немца или другого иноверца. Он и Врангеля ненавидит, хотя и глядит с подобострастием... После «видения руки» Врангель пошел столь быстро, что со стороны казалось, он бежит от чего-то в испуге. Врангель не мог вспомнить, когда это началось, с чего и где именно. И еще в эти моменты мучила его неотвязная мысль о том, что он все же поторопился добровольно оставить пост главнокомандующего, снять мундир, облачиться в сюртук и переехать с одних задворков Европы на другие, в Брюссель...

Вернувшись и стараясь быть незамеченным, чтоб избежать обязательных сочувствующих вопросов, проскочил к себе, отказавшись от обеда и приказав принести ему в кабинет лишь бутылку коньяка и кое-какой закуски. В тот момент представлялось наиболее важным уйти от нежелательных встреч и вопросов. Впервые в жизни Врангель сильно опьянел. Он почти ничего не ел, прикончил бутылку «мартеля» и тут же заснул на диване, не потрудившись ни затворить окно, ни накрыться шотландским пледом, лежащим рядом на спинке кресла-качалки.

Проснулся он среди ночи от холода. За окном посвежело: шел густой и крупный снег. Голова болела. Он встал, нашел и допил рюмку оставшегося коньяка, чтобы согреться, и лег, всем существом ощущая свою несчастность, ненужность жизни, которую придумал здесь для себя, усталость от всего того, что он уже свершил, и ненужность борьбы за то, что ему хотелось еще свершить. Жизнь человеческая коротка, а он отдал ее целиком чужим людям и их интересам, думая, что руководит ими.

Размышления теряли конкретность, размывались. Врангель дремал. Ему стало душно. Он сбросил плед, но не встал, ощущая необыкновенную слабость, боль в висках, ломоту во всем теле.

...Внезапно представился отец — высокий, с непременным моноклем в правом глазу, — подошел близко, строго глядя и обидно усмехаясь. Губы его начали шевелиться, произнося гневные слова. И вдруг как будто кто-то быстро отодвинул его далеко. Он стал маленьким, бедно одетым стариком, копающимся в развалах Александровского рынка, среди старых вещей и хлама. И такое ведь было в действительности... «Зачем вы тут, отец? Что скажут люди?» — крикнул Врангель. Отец все же услышал. Хитро улыбнулся, сказал громко: «Здесь настоящее золотое дно Петербурга, Петр. Не одна жемчужина скрыта от наших глаз. Рерих, которого я часто встречаю, собирает здесь старых фламандцев, Дел я ров — помнишь его? — бронзу эпохи Ренессанса. Для настоящего коллекционера нет стыдного или бесстыдного. Остальное — химеры...» Отец зарывался в хламе, исчезал, как ящерица в песке...

Боль в суставах и пояснице усиливалась. Врангелю отчетливо слышались какие-то шорохи, звон и стук, сильный шум в ушах. Он пробуждался, с трудом пытаясь разлепить веки, позвать жену. Перед слезящимися глазами появлялись непонятные цветовые пятна. Глаза болели, точно кто-то давил на них пальцами. Его бросало то в жар, то в холод. Он бессильно переворачивался на спину, ощущая свою полную беспомощность, неотвратимость надвигающейся и захватывающей его непонятной болезни.

Нескончаема ночь. Порой Врангель бредит. А ему кажется, он в полном сознании принимает родных, друзей и соратников, приглашенных им самим на встречи.

Болезнь подкралась внезапно, усыпила всех и его самого своей простотой. Ну, что особенного: простудился, легкий грипп! И внимания обращать не стоит. До болезни он, несмотря ни на что, оставался самим собой, оставался Врангелем. И вот теперь расхворался окончательно. Он стал немощен, безволен, слаб, хил. Прикован к постели, и неизвестно, когда врачи разрешат ему подняться и вернуться к полноценной человеческой жизни...

Загрузка...