Сердце на ладони

14

В папке было немного документов. Кроме них, фотография размера открытки. Спокойное, с широким лбом и глубокими залысинами худощавое лицо человека лет шестидесяти. Вот он какой, Савич!

Донесение безыменной разведгруппы о предателях и националистах, занимавших руководящие должности в управе и полиции. Бургомистр Тищенко стоял в этом списке первым. Лучинский вторым, Савич девятым, предпоследним. Очевидно, донесение передавались группой по радио, и потому характеристики были весьма лаконичны: один-два факта, без всяких комментариев.

Самая развернутая характеристика давалась редактору фашистского листка, националисту Хмаре — на добрый абзац. Против фамилии Савича стояло:

В то суровое военное время, когда каждого работавшего у немцев считали врагом, и такое огульное обвинение казалось убедительным. Безусловно, и лейтенант Шикович тогда поверил бы ему: все может сделать человек, который пошел на службу к фашистам! Но теперь, зная Савича по рассказам Яроша, Шикович понял, что у разведчиков не было ни одного факта преступной деятельности врача-инфекциониста, кроме того, что он заведует отделом управы, и они явно домыслили это — «Заражает людей инфекционными болезнями». Каких людей? Какими болезнями? Шикович не утерпел и высказал свои соображения капитану Сербановскому. Тот оторвался от бумаги, которую просматривал, внимательно выслушал, неопределенно хмыкнул, сказал:

— Читайте дальше.

Шикович не просто читал, он изучал документы, обращая внимание на каждую мелочь. Донесение было напечатано на машинке и безусловно являлось копией. Однако на нем стояло целых шесть номеров и шифровальных литер. Против фамилии Лучинского и Хмары были поставлены крестики синим карандашом, перед Савичем — красная птичка.

Второй документ смутил Шиковича — заявление самого Савича на имя немецкого фельдкоменданта оберштурмбанфюрера Ютнера. В сентябре 1941 года Савич заверял фашиста в своей преданности «новому порядку» и просил принять его на службу. Поклепов на Советскую власть не возводил, однако фактами своей биографии доказывал, что таил на большевиков давнюю обиду. Он, Савич, происходит из интеллигентной семьи, отец был преподавателем в гимназии. Он, Степан Савич, был женат на дворянке. Революция лишила его жену всех прав, отняла богатое имение. Это послужило причиной ее преждевременной смерти. Вторая его жена была пролетарского происхождения — из рабочей семьи, но, должно быть, из-за него большевики ее преследовали. Исключали из института, когда она училась. В тридцать седьмом арестовали, а может быть, и расстреляли (никто не знает) ее брата, хотя он был членом партии и занимал ответственный пост на железной дороге. А ее тоже три месяца держали в тюрьме. В начале войны будто бы мобилизовали в армию, но он, Савич, не уверен, так ли это. Одно только удивительно: как не тронули его. Очевидно, большевикам нужны были его знания, его специальность, потому что врачей у них не хватало. Заявление кончалось словами;

Шикович не сдержался и громко выругался, когда прочитал это. Сербановский посмотрел на него с ухмылкой, казалось, насмешливо спрашивал: «Что ты теперь будешь утверждать?» Кровь ударила Кириллу в лицо, он покраснел. Было ощущени, что мертвый Савич жестоко обманул его, живого. Если бы Савич, как другие предатели, голословно и огульно ругал Советскую власть и клялся в верности оккупантам, это выглядело бы менее убедительно, чем такая биография. Потому что, если все здесь правда, вполне естественна обида старого интеллигента, которая привела его к врагам.

Но тут же Шикович подумал про Заслонова, про Кузнецова, потом про Яроша: сколько у того было подпольных биографий и какое заявление он писал, когда по заданию горкома поступал в пожарную команду: сын кулака, осужденный, и чего там только не было!

Нет, отступать нельзя! Ярош не хочет, чтоб он поднимал архивную пыль, боится за Зосю, гуманист. Он и Зося уверены, что отец ее честный человек, «не герой, но и не враг». Ярош опасается — вдруг документы докажут противное. Пока о предательстве. Савича написал один человек — Гукан, написал две фразы, на которых вряд ли кто из читателей остановил внимание. Прошло много лет, выросло новое поколение, которому нет дела до какого-то доктора Савича, судьба его никого не интересует. Так зачем же извлекать все это из небытия? Так, наверно, рассуждает Ярош. Но он, Кирилл, придерживается другого мнения. Наконец, это дело его чести и силы воли: завершить начатое!

И Шикович стал изучать этот, пожалуй, главный документ обвинения. Любопытный документ. Он читал перевод, напечатанный на машинке. Но тут же был подшит и оригинал. Савич показывал свое знание немецкого языка. По-видимому, сам комендан с немецкой аккуратностью зелеными чернилами выправил в заявлении все ошибки (их было много), подчеркнул неправильные выражения и внизу, под подписью Савича, наложил резолюцию:

«Господину Тищенке. Рекомендую поручить господину Савичу охрану здоровья гражданского населения». И подписался весьма неразборчиво. В переводе вместо подписи стоял вопросительный знак.

«Охрану здоровья! Какой цинизм! — подумал Шикович, еще раз перечитывая заявление.

Следующий документ — постановление управы в связи с эпидемией брюшного тифа, вспыхнувшей в городе летом сорок второго года. Длинный текст на плохом белорусском языке. Но в типографии почему-то вместо белорусского «н» часто набирали «п» латинское. Слово «население», например, было напечатано как «паселепие». Подписи Тищенки и Савича. Параграф, где говорится, что каждый нарушивший вышеперечисленные санитарные правила будет осужден по законам военного времени, обведен синим карандашом. Еще одно доказательство вины Савича. Но текст постановления свидетельствовал, что написано оно человеком, знающим, как бороться с эпидемией, и действительно заботящимся об охране здоровья гражданского населения,

— На месте вашего коллеги я не присоединял бы этот документ к делу. Он оправдывает Савича, — сказал Шикович капитану.

Сербановский ответил почти неприязненно, даже не подняв глаз от бумаг:

— Здесь подшиты все документы, какие были обнаружены.

— Судя по заявлению Савича, захвачен архив управы… Верно?

— Не знаю.

— Неужто там больше ничего не нашлось, что характеризовало бы деятельность Савича?

— Не знаю. Почитайте вырезки. Вырезок из газет было несколько. Из разных— националистических, немецких, партизанских. Фото: в президиуме собрания «белорусской интеллигенции» Савич, над головой его поставлен крестик. Снимок тусклый, неясный, лица расплылись, но все-таки можно узнать, что человек, отмеченный крестиком, тот же самый, что на фотографии, которой открывается дело. Очень уж приметный лоб.

Награждение верных слуг «нового порядка» орденами райха. В списке награжденных Савича нет. Но на фотографии, сделанной во время церемонии вручения фашистским генералом наград, на заднем плане опять тот же лоб выглядывает из-за других голов.

Наконец, слезливый некролог, который Шикович читал, еще когда работал над книгой Гу-кана. Соболезнования в националистической и немецкой газетах. Сообщение о похоронах «активного деятеля белорусского освободительного движения», известного доктора медицинских наук Степана Савича, «погибшего от рук бандитов». Короткая информация в газете партизанской бригады «За Родину»:

— Значит, официальный приговор партизанского командования или подпольного органа партии найден не был? — спросил Шикович у Сербановского.

Эти приговоры, видимо, не всегда записывались на бумаге, — ответил тот, не поднимая головы.

— Нет, такие приговоры обычно именно записывались. И это важно. Никем Савич осужден не был.

Шикович закрыл папку, громко хлопнул по ней ладонью. Настроение у него было такое, что впору с кем-нибудь поссориться. С Сербановским, что ли? Его разозлило, что капитан никак не реагировал на этот его жест.

— И эти документы вы боялись мне показать? Во всех инстанциях согласовывали? Формалисты!

— Ничего для вас интересного не нашлось? — как бы с сожалением спросил Сербановский, откинувшись на спинку стула и потирая под очками усталые глаза.

— Кроме прошения Савича, все это я читал двенадцать лет назад. Без всякой игры в прятки..

Капитан между тем подумал:

«А следователь ты неважный. Был бы повнимательнее, заметил бы, что папка расшивалась и один документ из нее вынут».

— Если не секрет, что вы собираетесь делать дальше?

— В моей работе секретов нет. Плюну на архивную пыль, как советовал мне мой друг Ярош. Буду искать живых людей, которые знали Савича, работали с ним. — Шикович встал, потянулся, чтоб размять затекшее тело. И вдруг спросил капитана в упор: — Скажите, Серба-новский, по-человечески, откровенно: а что вы думаете после того, как познакомились с делом Савича? Что подсказывает вам чутье старого чекиста?

Сербановский поднялся, подошел к сейфу, вынул из кармана ключи, открыл массивную дверцу.

— Я покажу вам маленький документик, который мне удалось отыскать, — и, достав с верхней полочки пожелтевший блокнотный листок, длинный и узкий, протянул Шиковичу. Тот с одного взгляда прочитал:

Написано карандашом, по-русски, с ошибками.

Шикович прочитал второй раз, третий, удивленный и обрадованный.

Заперев сейф, Сербановский вертел на паль-це ключи и объяснял:

— Это из архива следователя полиции

Федора Швагерова. Его судили в сорок пятом, дали пятнадцать лет. Я вот смотрю судебные материалы. К сожалению, тогда никто не разобрался в этой записке. Кто писал? Когда? По какому поводу? Очевидно, сочли, что намек на Савича недоразумение. Придется разобраться теперь.

Они смотрели друг на друга, смотрели с той прямотой и пониманием, которые сближают людей и делают друзьями.

— Слушайте, Анатолий Борисович! — заговорил Шикович. — Будь мы с вами поближе, эх, и выругал бы я вас сейчас! Знаете, есть такие мужские слова, которые иной раз покрепче любой похвалы.

— Не нужно мне похвалы, Кирилл Васильевич. Только, пожалуйста, не думайте, что я и мои коллеги всегда подбирали документы для обвинения. «На месте вашего коллеги…» Эх, Кирилл Васильевич! Поверьте, что для меня нет большей радости, чем доказать, подтвердить честность человека.

Шикович протянул руку. Сербановский крепко сжал ее:

— Помогите нам. А я помогу вам.

— Спасибо, Анатолий Борисович.