Сердце на ладони

29

Шикович писал документальную повесть о подполье. Но «белое пятно» — группа инфекционной больницы — сильно мешало завершению работы. Собственно, никакого «белого пятна» не было. Об этой группе он знал теперь больше, чем о любой другой. Одного только не мог понять: зачем гестапо понадобилась такая провокация с Савичем? Этого не понимали многие. Кирилл злился: как трудно выкорчевать недоверие к человеку! Разве живые люди — Суходол, Зося — не самые лучшие документы? Правда, никто, кроме разве Гукана и Рагойши, открыто не высказывался, что не верит их свидетельствам. Однако даже у самых объективных и доброжелательных людей Шикович угадывал заднюю мысль: все-таки Зося — дочь, Суходол — какая-то лекарка, не слишком активная подпольщица, к тому же старая женщина, которая могла и напутать.

В конце концов и сам «расследователь» понял, что не хватает ему той ниточки, ухватившись за которую можно распутать весь клубок. И надо было либо искать этот кончик, либо рубить гордиев узел. Он, искал, настойчиво, упорно. Ездил в Центральный партизанский архив. Просидел там весь свой отпуск. Пытался найти подпольщиков. Ах, если бы ему дали возможность опубликовать статью! Тогда люди, конечно, пришли бы сами. Тарасов обещал, но все почему-то оттягивал.

Шикович ошибался в одном: он считал, что всем этим делом по-настоящему занят только он. Да Ярош помогает ему. И все. На самом деле подпольем занимались многие люди, по разным линиям. Его поиски, может быть, явились только тем «катализатором», который ускорил «реакцию». Пришло время, и он понял это.

Уже наступил ноябрь и за окном летали белые мухи, когда позвонил Сербановский. Кирилл давно не виделся с капитаном и почти потерял надежду, что тот сможет чем-нибудь ему помочь. Сербановский просил завтра зайти к нему.

— А сегодня нельзя? — в нетерпении спросил Шикович.

— Нет, завтра. В одиннадцать.

Капитан за это время стал майором. Но, казалось, еще сильнее похудел: глубже запали глаза и как будто больше стали уши — оттопырились, словно он настороженно вслушивался в обманчивую тишину. Пожимая ему руку, Шикович ощутил мозоли на его ладони, вспомнил о больной жене и пожалел этого серьезного и; очевидно, упорного в любом деле человека. Однако Сербановский встретил его неожиданно бодро и оживленно, с добрым дружеским расположением.

— Что слышно, Кирилл Васильевич?

— По группе железнодорожников нашел гору новых документов, по группе Савича… — Шикович развел руками. — Помимо всего прочего, эти люди здорово умели молчать.

— Да, — согласился чекист. — Не ради славы они боролись. И не думали, что нам с вами придется не спать ночами, чтоб расследовать их деятельность.

Не прерывая беседы, майср набрал номер телефона, кратко приказал:

— Арестованного Дымаря ко мне. Шикович оживился:

— Что-нибудь новое?

— Сейчас увидите и услышите, — улыбнулся Сербановский. Встал из-за стола, подошел к окну и открыл форточку. — Как ваш друг Ярош поживает?

Шикович насторожился: не дошла ли и сюда, в этот старый особняк, сплетня о связи Антона с Зосей? Ответил шуткой:

— Режет людей без жалости.

— Мне Вагин рассказывал, здорово он выступил на сессии. Молодчина!

— Да, пришлось кое-кому поскрести в затылке.

Постучали в дверь.

— Войдите! — крикнул Сербановский. Быстро взял стоявший у стены стул, поставил к столу с другой стороны. Кивнул Шиковичу:

— Сюда, пожалуйста. Кирилл поспешно пересел.

Он ожидал увидеть громилу с бандитской мордой, а в дверях стоял старик, седой, сухопарый, с покорно-добродетельным выражением лица. За спиной его высилась крепкая фигура солдата с автоматом на груди. Конвоир начал докладывать:

— Товарищ майор…

Сербановский остановил его движением руки:

— Посидите в коридоре.

— Слушаюсь, товарищ майор! — Щелкнули каблуки, бесшумно затворилась дверь.

Старик, как бы вдруг вспомнив, сорвал с головы кепку.

— Здравствуйте, гражданин следователь.

— Здравствуйте, — ответил Сербановский, будто и вежливо, но Шикович уловил нотку брезгливости в его голосе. Майор стоял у окна, заложив руки за спину. Шикович никогда еще не видел его таким — высоким, стройным, величавым. Во всяком случае, в этот момент он ничуть не был похож на того сутулого, с усталым лицом капитана, который поначалу не понравился Шиковичу.

— Садитесь, — указал Сербановский арестованному на стул, стоявший поодаль от стола, почти посреди комнаты.

Старик тяжело вздохнул и сел. Майор прошел мимо него и, обойдя стол, сел на свое место.

«Неужели этот старикашка — серьезный преступник? — думал Шикович, разглядывая арестованного. — Такая безобидная физиономия… Тонкие кисти, пальцы, как у музыканта. Интеллигент? Нет, есть в нем что-то лакейское. Скорее официант какой-нибудь. Сумел осмотреть меня так, чтобы не встретиться взглядом. Оценил костюм».

Действительно, седой старичок прикинул по платью, кто этот второй: штатский или переодетый чекист?

— Гражданин… — Сербановский, будто бы не помня фамилии, заглянул в бумаги, — Дымарь-Соколов-Березовский… Я все забываю, какая из этих фамилий настоящая?

— Ну, Дымарь, Дымарь, Ды-ы-ма-арь, — раздраженно проскрипел старик.

Сербановский поднял голову, сказал с корректной строгостью:

— Я прошу вас спокойней.

— Да я спокоен, гражданин следователь. Я уже спокоен. — Старик вдруг сник, сгорбился, опустил руки, так что кепка коснулась пола.

— Чем вы занимались до войны, Дымарь?

— Работал закройщиком в ателье,

— Во время войны?

— Держал свою мастерскую, портновскую. Небольшую.

— А еще чем занимались?

— Эх, гражданин начальник! — хлопнул вдруг старик кепкой по полу, выпрямился и, уже не пряча глаз, посмотрел на Шиковича. — Не надоело вам спрашивать одно и то же по десять раз?

— Отвечайте на вопросы.

— Ну, выполнял некоторые задания полиции, — глухо, в пол, отвечал Дымарь,

— Чьи еще задания выполняли?

— В СД не служил! — визгливо крикнул арестованный. — Чего не было, того не было! Я все вам сказал. Все! Наговаривать на себя меня не заставите!

— Подождите, подождите. Не прикидывайтесь дурачком. Нам отлично известны взаимоотношения СД и полиции. И вам они известны не хуже. Какие конкретные задания вы выполняли?

Фамилия Дымарь ничего не сказала Шико-вичу, однако когда арестованный сказал о своей профессии, Кирилл Васильевич сразу вспомнил рассказ Яроша. Не удержался, спросил Сербановского:

— Простите, Анатолий Борисович, Как имя-отчество арестованного?

— Отвечайте, Дымарь!

— У вас же записано.

— Спрашивают у вас.

— Назар Аверьянович,

— Этот тип шпионил за Ярошем, — сказал Шикович майору.

Дымарь опять выпрямился, непонимающе посмотрел на Шиковича: задает вопросы совсем непрофессионально. Значит, не чекист, не более высокое начальство. Кто же? Свидетель?

— Вы знаете Яроша? — спросил у него Сербановский.

— Нет, нет, — быстро, не думая, отвечал предатель. — Такой фамилии не слыхал.

— Кузьма Клещ. Пожарный, Знали такого?

Дымарь на минуту задумался, некрасиво, по-старчески свесив челюсть, отчего рот превратился в какую-то бесформенную щель. Потом словно обрадовался:

— Ах, Клещ? Пожарник? Помню, помню. Признаюсь, имел задание проследить его. Имел, имел… Да. Гражданин начальник! Прошу это записать. Не выдал. Нет. Не выдал, хотя раскусил, что \за птица. Орел! — на высокой ноте, как бы в восторге, выкрикнул старый шакал и вдруг хихикнул: — Это ж он Лучинского… Фото его потом размножили. А я не выдал. Хороший человек. Понравился мне. Значит, жив Кузьма Клещ? Хе-хе, Клещ. Вот вам еще факт… Запишите. Не выдавал я хороших людей!

— Это запишем, — сказал Сербановский. Его обрадовало, просто профессионально, что Ярош знает предателя и на процессе сможет выступить такой авторитетный свидетель.

— От кого вы, Дымарь, получили задание шпионить за Клещом?

— Все от того же Швагерова.

— А Лотке вы знали? — спросил Шикович.

— Лотке? Немец? Первый раз слышу.

— В то время, когда вы шпионили за Ярошем, Лотке был механиком в пожарной команде.

— Я пожаров не тушил, — дерзко, с вызовом ответил провокатор.

— Вы их разжигали, — кивнул Сербановский, записывая и этот диалог.

Вынув из папки пожелтевший листок из блокнота, Сербановский показал его арестованному,

— Вы писали?

— Ну, я. Я! Я! — снова раздраженно перекосив лицо и прижав обеими руками кепку к груди, проскрипел Дымарь.

Майор подвинул листочек Шиковичу. Кирилл увидел ту самую записку следователю полиции о Савиче, которую уже однажды Сербановский показывал ему,

— Он?

— Он. Полмесяца отрицал. Не хотел признавать никаких экспертиз. Пока не вызвали из далеких краев того, кому адресована записка.

Дымарь сидел, понурив голову, будто не слушая и не слыша, о чем говорят следователь и этот другой, незнакомый.

— Гражданин Дымарь, что вы можете сказать о докторе Савиче?

— Что я могу сказать о Степане Андреевиче Савиче? — Он по-женски горестно склонил маленькую седую голову набок. — Я могу только сказать, что это был золотой человек. Я пятнадцать лет шил ему костюмы и пальто. Примерял на дому. И никогда, бывало, не отпустит, пока не угостит во как. — Дымарь провел ладонью по шее; удивительно менялись интонации его голоса: то он скрипел, как старая осина, то горохом сыпал, то вел речь протяжно, с почти лирической задумчивостью.

— И вы так отблагодарили его? — не выдержал Кирилл.

Старик закатил глаза, как будто намеревался читать покаянную молитву.

— Все зло мира от денег. Хотел выбиться в люди. — Он тяжело вздохнул,

— За счет жизни других?

Сперва Кирилл слушал спокойно. Деловой интерес к этому ископаемому чудовищу, к тому, как он ведет себя, и вообще ко всему процессу допроса отодвинул на второй план чувства возмущения, гнева. Но когда дело дошло до Савича, когда Дымарь с циничным лицемерием стал восхвалять доктора, Кирилла передернуло. У него не было выработанной годами выдержки Сербановского. Его профессия позволяла ему давать волю чувствам. Он слышал, как все громче и громче стучит сердце — даже начало звенеть в ушах. Он снял руки со стола, убрал подальше от тяжелого чернильного прибора. Должно быть, майор почувствовал, что с ним происходит, потому что строго сказал арестованному:

— Давайте, гражданин Дымарь, без философии. Что дало вам основание написать такую записку?

— Чутье. Я, да чтоб не знал Савича! Хэ! Как облупленного. Я никогда не верил, что он честно служит немцам. Он заказал у меня костюм. Я на примерках начал прощупывать, чем же он дышит? Доверительно рассказывал ему про зверства гитлеровцев. А он говорит: мы сами виноваты. И — против партизан… Савич против партизан! Я подумал тогда: «Кого ты хочешь провести, доктор Савич?»

— Ну и гнида! — бросил Шикович с омерзением.

Предатель вздрогнул, но тут же надулся, как петух, взвизгнул:

— Прошу не оскорблять! Я человек…

— Какой ты человек! Ты хуже тифозной вши!..

— Кирилл Васильевич! — укоризненно покачал головой Сербановский.

— Если со мной будут так обращаться, я не скажу больше ни слова. — И Дымарь насупился.

Шикович только теперь заметил, что все _ зубы у него вставные. Стала так противно, что Кирилл боялся, как бы его не стошнило.

— Это вы усвоили, — бросил Сербановский, набирая номер телефона. — Алло. Швагерова ко мне, — положил трубку, повторил: — Свои права вы усвоили, — и Шиковичу: — Однажды, когда он вывел меня из терпения вот. так, как вас, и я повысил голос, знаете, что сказал этот «законник»? «Может, ударить хотите? Ага, боитесь! Не то время». Никогда, ни в какие времена я не стал бы пачкать о вас руки, Дымарь. Противно.

Шикович спросил уже почти спокойно:

— Все же интересно, что заставило вас продавать людей фашистам? Лучших людей.

Дымарь прищурил глаз с шутовской гримасой и не ответил.

— Расскажите, как вы стали Березовским, — приказал майор.

Портной прищурил Второй глаз и опустил седую голову на грудь.

Рассказал сам Сербановский:

— Вам это должно быть интересно, Кирилл Васильевич. Уничтожив документы на Дымаря, он симулировал эпилептический припадок. Упал на улице вечером. В Куйбышеве это было. Так, Дымарь? Естественно, попал в больницу. Пришел в себя — хвать, пусто в карманах. Всего якобы обчистили: документы, деньги, часы. Фамилия? Березовский Сергей Петрович. По справке из больницы получил новый паспорт. Устроился в Вольске. Лучшим портным считался у рабочих цементного завода.

Дымарь на миг поднял голову, и ехидная улыбочка искривила его бескровные губы.

В комнату, спросив разрешения, вошел коренастый бородач в ватнике, в высоких юфтевых сапогах. Фигура его, походка, руки выдавали человека физического труда. Может быть поэтому, неуместными и лишними казались очки на его бородатом широком лице.

Шикович заметил, с какой ненавистью глянул на дородного бородача плюгавый Дымарь.

Швагеров, бывший следователь полиции, поздоровался и дисциплинированно подождал у порога, пока Сербановский не показал ему, куда сесть.

— Ну, чем вы занимаетесь? — спросил майор.

— Осматриваю город. Какой город вырос! Какой город! — И он глубоко вздохнул, не то от восторга, не то сожалея, что город построен без него.

— Город — песня, — согласился Сербановский,

— Песня?! Это вы хорошо сказали. — Швагеров, не снимая очков, вытер чистым платком, глаза.

— Скажите Швагеров, что доносил вам Дымарь о Кузьме Клеще?

Подследственный настороженно повернул голову к свидетелю. Швагеров задумался.

— Я вам напомню. О том парне, который казнил Лучинского.

— Ах, о Яроше?

— Откуда вы знаете его настоящую фамилию?

— После того случая вскоре установили, что никакой он не Клещ, а студент медтехни-кума Ярош. Вся полиция была поднята на ноги, чтоб его поймать.

— Хотите знать, у кого он скрывался? У Савича.

Косматые брови Швагерова поднялись от удивления. А Дымарь дернулся на стуле и визгливо крикнул:

— Про Клеща я никому слова не сказал! Швагеров покачал головой:

— Мне про Яроша он не говорил,

— Швагеров, я не хочу лишний раз напоминать вам, что значит для вас искренность и откровенность.

— Товарищ майор! Я за свою вину пятнадцать лет отбыл. Недавно начал жить заново. Почувствовал себя человеком. Вы читали мои характеристики. Так неужто вы думаете, что я буду теперь выгораживать этого… паука?

— Сам ты паук! — злобно огрызнулся Дымарь.

— Был, — спокойно согласился Швагеров. — Но теперь стал человеком.

— Вы знали, — Сербановский заглянул в бумаги, — Лотке? Механиком пожарной команды был одно время.

— Лотке? — Швагеров хмыкнул. — Каких только фамилий у него не было. Это Ганс Крафт. Колонист с Украины. Шпион.

— Агент СД?

— Безусловно,

— Дымарь был знаком с Крафтом?

— Нет, не был! Не знаю никакого Крафта! — поспешил отпереться подследственный.

— А по-моему, был, — сказал Швагеров. — Что-то мне припоминается, когда ты шил мне костюм, Крафт тоже пришел на примерку. Тогда он был в форме железнодорожника,

— Мало кому я шил! Всех…

— Ясно! — перебил Сербановский. — А теперь повторите кратко свои показания по делу Савича,

Швагеров понял, что повторить надо для этого другого, незнакомого ему человека в штатском, и, повернувшись к Шиковичу, стал рассказывать:

— Ну, Савича мы считали надежным. Конечно, с позиций «нового порядка». Многие «деятели» вызывали подозрения. Он — нет, И вдруг — его записка, — кивнул на Дымаря, потом на стол, — та, что в деле. Я знал его манеру. Если не совсем уверен, он сообщал устно, там, где уверен, всегда письменно, чтоб оставить документик, очевидно,

— Врешь! — выкрикнул Дымарь,

— Зачем же мне врать? Я даже растерялся. Признаюсь, было желание самому поймать такого сома, как Савич. Благодарность, деньги, карьера, чтоб им провалиться. Ведь там никто никому не верил, все друг от друга таились, как бы перехитрить, вырваться вперед. Однако побоялся я сам… Большая ответственность. Куда мне! Начальнику сказал. Тот, помню, тоже растерялся… Если, говорит, Савич с ними, — с нашими, значит, с партизанами, — никому, говорит, из нас не будет веры у СД. Удерет Савич — труба нам. Взять его без доказательств — тоже не легко. Одним словом, ломал голову начальник. Мне ничего не поручил, хотя делом о медикаментах занимался я. Но мы еще раньше договорились вести его, как обычное уголовное. Это, знаете, проще: уголовными делами меньше интересовались. Кто из них донес в гестапо, он — еще один кивок в сторону Дымаря — или начальник полиции, не знаю.

— Сам ты!.. Сам донес! — вдруг закричал Дымарь. — А теперь хочешь свалить на меня? Хочешь остаться чистеньким?

— Нет, я не чистенький. Но я в сорок четвертом пришел из лесу. Вот я, судите. А ты где был? Не я начал шпионить за Савичем. Я вообще ни за кем не шпионил. Я вел дела, как следователь.

— По существу, — напомнил Сербанов-ский, и Швагеров опять повернулся к Шико-вичу,

— Естественно, что Савичем занималось само гестапо. Не успели мы оглянуться, дело было сделано… Позже я узнал, что в день налета и убийства доктора гестапо стало известно, что у него скрывается представитель партизанского штаба. От кого, каким образом они проведали об этом, никто мне не говорил. Но это, безусловно, ускорило развязку. В полиции рассказывали, что Савич отстреливался. Действительно, были убиты два гестаповца и трое или четверо ранены. Убили Савича или сам он застрелился, об этом молчали. Кто мог решиться раскрыть рот, если официально объявили, что доктор убит партизанами? Потом нашему начальнику выболтал пьяный адъютант фельд-коменданта лейтенант Крейман, что во время операции «Доктор» (это у них называлось «операцией») машины гестапо были обстреляны из соседнего сада из автоматов. Видимо, тогда-то и убили и ранили гестаповцев. Полагаю, это навело их на мысль объявить, что Савич убит партизанами. Вы спрашивали, зачем нужна была оккупантам подобная провокация? Я так думаю: боялись примера. Если объявить, что шестидесятилетний доктор, руководитель отдела городской управы, вел активную борьбу, как бы это подняло дух подпольщиков и всех патриотов! А так, наоборот, можно было деморализовать тех, кто был связан с Савичем. По этому делу я знаю еще, что врач инфекционной больницы Окулова…

— Вакулова, — поправил Шикович.

— Мне помнится, что начальник назвал ее Окулова. А может быть… Столько лет! Так вот, эта женщина в коридоре гестапо, когда ее вели на допрос или с допроса, попыталась вырвать у конвоира автомат. Конечно, была застрелена на месте. Возможно, этого она и добивалась.

— Швагеров, почему в ваших показаниях на процессе нет ни слова о Савиче?

— Ни следователь, ни судьи, очевидно, не придавали записке значения и не нажимали на этот факт. А кому, гражданин начальник, хочется брать на себя лишнее дело? Чтоб получить «вышку»? Военное время. Военный трибунал. Мое счастье, что я сам явился.

Шикович расспрашивал о других группах, о провалах, кто виноват, кто выдал. Дымарь молчал. Швагеров отвечал охотно и, казалось, искренне, однако стараясь так подать факты, чтоб нигде не запутать себя. А ведь известно, что «полиция общего порядка» уголовными делами занималась между прочим и в большинстве случаев убийц, грабителей, воров делала провокаторами, агентами; основная деятельность полиции, в том числе и следственного отдела, была направлена на выявление советских патриотов, на помощь гестапо и СД. Поэтому бывший следователь с чрезвычайной осторожностью обходил опасные места. Но Шикович и Сербановский знали значительно больше, чем предполагал Швагеров, они имели возможность сопоставить факты, сравнить его показания с другими источниками. Кое-что он все-таки прояснил и уточнил. Раскрыл, например, структуру и методы шпионажа, дав этим Кириллу новый материал для книги. Когда наконец арестованного увели, а свидетель отправился ждать решения своей судьбы: останется он лишь свидетелем или сядет на скамью подсудимых рядом с агентом, — Сербановский сказал:

— Вот теперь, я думаю, никто уже не задержит вашу статью. Вставляйте записку, используйте протокол допроса и печатайте. Только название придется менять. Думаю, что больше нет вопроса, кто же такой доктор Савич.

— Лично для меня его давно уже нет.

— Однако требовались доказательства.

— Спасибо вам.

— Не за что, — смутился Сербановский. — Служба.

— Как вам удалось выкопать этого динозавра?

— Пусть это останется нашей профессиональной тайной.

Они понимающе улыбнулись друг другу, как добрые друзья, общими силами завершившие полезное дело.

— Идем к Зосе. Я люблю приносить людям добрые вести.

Ярош, чрезвычайно взволнованный рассказом Шиковича, ходил по кабинету, припоминая, как вел себя Дымарь, когда следил за ним, анализировал психологию предательства. Предложение Кирилла застигло его врасплох.

— К Зосе? — Он остановился у окна и вдруг как бы погас: его могучая и статная фигура в черном свитере за одно какое-то мгновение стала громоздкой, неуклюжей. Он сгорбился, согнул шею, точно рассматривал что-то в белой вате между рамами.

— Неужели боишься? — уколол Кирилл. Ярош круто повернулся к другу. Лицо его искривила страдальческая гримаса.

— Я обещал… Гале.

— Ух, люди добрые! До чего мы дожили!

— Я никогда не нарушал слова. Кирилл рассердился. Вскочил с кресла, как

резиновый мяч, покатился к книжным полкам, занимавшим всю стену. Загремел во весь голос, забыв, что в соседней комнате Наташа.

— Ты прости… Я уважаю слово… Уважаю Галину… Но если потакать каждому бабскому капризу… Ведь жизни не будет…

Ярош обессиленно опустился в то самое мягкое кресло, с которого только что вскочил Шикович, потер ладонями лицо.

— Брось! Я сам знаю. Но когда не хватает ума и, я уже говорил тебе, обыкновенной интеллигентности… Что делать? Скажи, инженер душ.

После примирения Галина вырвала у него эту клятву — никогда не встречаться с Зосей. Он пообещал, не раздумывая, только бы упрочить мир, потому что видел, как тяжело переживают разлад дети. Позже понял, что такая клятва унижает его. В чем его вина? Ему были противны собственная слабость и безволие, и желание зайти к Зосе усиливалось с каждым днем. Он боролся с ним. Он честный человек и действительно никогда не нарушал данного слова. Да, в конце концов, и не в слове дело. Он не может позволить, чтоб подлость сплетников и неразумие жены довели их до разрыва, что было бы трагедией и для них обоих, и еще больше для Виктора и Наташи.

Так он убеждал себя. Но от этих логических рассуждений не становилось легче. Он многое мог простить другому, но себе не прощал ничего — ни ошибок, ни слабости, ни опрометчивых слов, ни необдуманных поступков.

Кирилл вдруг прервал начатые было им рассуждения о роли мужа в воспитании жены. Может быть, почувствовал, что Ярошу неприятно и тяжело выслушивать их. А может, пошатнулся пьедестал, на который он возвел друга, постоянно восхищаясь им, но пряча это за шутливо-насмешливым тоном? Еще как-то летом на даче он сказал: «Такой большой и так мал перед собственной женой». Это была шутка. Однако подсознательно ему хотелось, чтоб его лучший друг и герой был велик во всем. Застегнув верхнюю пуговку сорочки и подтянув галстук перед черными томами энциклопедии за стеклом шкафа, Шикович грубовато сказал:

— Черт с тобой, пойду один, — и направился к двери.

В соседней комнате заглянул через Наташ-кино плечо в книгу, которую девочка читала, коснулся ладонью ее светлых шелковистых волос. Она посмотрела на него и виновато улыбнулась, как бы извиняясь за что-то: то ли что слышала их разговор, то ли за отцовскую слабость. Кирилл одевался в прихожей, когда вышел Антон и тоже молча стал одеваться. Сквозь открытую дверь Наташа смотрела на отца с одобрением и страхом, словно несла ответственность за его поступки.

На дворе славно подморозило. В воздухе кружились снежинки. Но асфальт улиц был сух и сер в тусклом свете фонарей, побелели лишь лунки вокруг лип и каштанов.

Шикович давно уже приметил: в их городе самое большое движение на улицах, идущих параллельно центральной, а на тех, что пересекают ее, даже в воскресенье тихо и безлюдно, хотя это, пожалуй, самые красивые улицы, неширокие, зеленые, уютные, в особенности короткие участки от Советской до реки. Шикович любил эти улицы, любил здесь гулять.

Они шли не торопясь. Обычный «рабочий» шаг у Яроша таков, что рядом с ним надо идти вподбежку, чтоб не отстать. А тут он шел на диво медленно, может быть, все еще колебался. Они как бы умышленно вычеркнули из сознания, к кому и зачем идут.

— Что ты, однако, думаешь делать с дачей?

— Поеду, разложу посреди кабинета костер, порадую глаз… Зрелище на всю жизнь.

— Не мели чепухи, Кирилл.

— А как иначе ты ее снесешь? Куда денешь?

Недели три назад они получили распоряжение облисполкома, им предлагалось в месячный срок снести дачу. Мотивировка — земельный участок отведен райисполкомом неправильно, незаконно. Яроша эта бюрократическая бумажка удивила, обидела и расстроила, у Кирилла вызвала возмущение.

— Гуканов ход конем! — сразу догадался он.

— Но ведь это ж не его сфера.

— Ты наивный человек, доктор,

— Зачем ему?

— Заставить нас побегать по инстанциям, выбить из нормальной колеи, отвлечь внимание, обвинить в частнособственнических тенденциях… Совсем не плохо придумано. Заодно продемонстрировать свою принципиальность и непримиримость к пережиткам…

— Но как могли принять такое решение, даже не поговорив с нами? Будто мы с тобой дармоеды какие-нибудь, — огорчился Ярош.

Они ходили в исполком. Их принимали любезно, выслушивали, сочувственно пожимали плечами. Как будто никто ничего и не знал. Только заместитель председателя Мухля почему-то рассердился:

— А вы что хотели, товарищ Шикович? Строить особняки, когда у людей нет еще обыкновенных квартир? Вам дай волю, половину колхозной земли захватите…

Кирилл тоже вспылил.

— Ясно. Значит, мы с тобой хапуги и спекулянты, доктор Ярош! — сказал он другу, который угрюмо молчал, барабаня пальцами по замку портфеля.

Мухле стало неловко.

— Никто так не думает. Не бросайтесь словами, товарищ Шикович. Мы обязаны были поправить райисполком.

— Иным способом это нельзя сделать?

— Подумаем. Постановления иногда отменяются.

Но постановление не было отменено. В тот день они получили напоминание из района, на земле которого стояла дача. Райисполком аннулировал свое трехлетней давности решение об отводе им земельного участка. Обжитой дом не имел права стоять на земле.

Помолчав, Кирилл заговорил серьезно:

— На днях бюро горкома занималось вопросом о мастерских для художников. Обязали горсовет подыскать необходимые помещения. А я сам, на честно заработанные деньги, построил себе мастерскую. Мне не дача нужна! Мне нужна тишина!

Он говорил громко, размахивая руками. Прохожие оглядывались на него, как на пьяного. Увлекшись, он не заметил, что тот, к кому обращены его слова, ничего не слышит.

Ярош вдруг утратил интерес к дачной проблеме, и ему стало безразлично, что будет дальше. Пусть хоть и в самом деле Кирилл разжигает там костер. Они приблизились к дому, где жила Зося, Антон Кузьмич прислушивался к себе, стараясь понять, что с ним. Откуда это радостное нетерпение? И эта тревога? Что-то знакомое, близкое и в то же время далекое, забытое. Чем нарушено его душевное равновесие?

Он спросил у Кирилла:

— Ты не боишься, что наш визит подкрепит сплетни?

— А ты боишься все-таки?

— Боюсь, — признался Ярош, чтоб хоть как-нибудь объяснить самому себе свое состояние. — Ты знаешь Галину.

— Просто ты плохо воспитал ее. Идеалист — вот ты кто. Хирург-идеалист — уникальное явление. Если бы я описал бывшего подпольщика, знаменитого хирурга, который до такой степени у жены под башмаком…

— Не трепись. Защищай лучше свое право на недвижимую собственность. Но имей в виду, что я собираюсь отдать свою половину нашему профсоюзу под детский сад,

Шикович обежал Яроша, заглянул снизу вверх другу в лицо, чтоб убедиться, что тот говорит всерьез, не шутит. Ярош смотрел вдаль, куда-то в конец улицы, словно пытаясь разглядеть что-то в свете тусклых фонарей.

— У нас разные профсоюзы. Не поладят. Характеры у них одинаковые. — Шиковичу понравилась собственная шутка, и он засмеялся,

Ярош тоже хмыкнул. Им открыла Маша.

— Ах, это вы?! — удивилась она. — Пожалуйста! — однако стояла в дверях, не пропуская их, словно хотела оттянуть время и дать кому-то спрятаться,

Шикович наклонился и шутливо нырнул под руку, которой она все еще держалась за отворенную створку двери.

«Неужто сплетня дошла и до нее?» — с досадой подумал Ярош,

Маша смущенно отступила, и он нерешительно вошел в прихожую. Из комнаты вышла Зося. Ярош не видел ее больше месяца. За это время она еще больше помолодела и похорошела. Как легко женщины меняются!

Зося откровенно обрадовалась. Сказала совсем просто:

— Как вы добры, что не забываете нас. Хоть изредка заглядываете на огонёк. Раздевайтесь. Будем пить чай.

И тут сквозь открытую дверь Ярош увидел в комнате Тараса. Парень сидел за низким столом, заставленным чайной посудой, прислушивался к голосам и улыбался. Хотя Ярош знал, почему он здесь, и в душе одобрял его выбор, «только бы серьезно», но неожиданная встреча тут, у Зоси, смутила его, может быть, даже больше, чем Машу. Он почувствовал себя словно в чем-то виноватым. Что он скажет Тарасу, когда войдет? Как будет вести себя Тарас? Придется просить его, чтоб не проговорился дома, иначе опять разыграется скандал.

От этой мысли стало гадко. То, что он вынужден делать из своего посещения тайну, оскорбляло, было унизительно.