Сердце на ладони

18

Маша влетела в палату веселая, возбужденная. Подбежала к постели Зоей, присела, осторожно обняла ее,

— Ура, Софья Степановна! Чудесная кардиограмма! Все эти лысые дяди — консилиум — поздравляют Антона Кузьмича. Блестящая операция. Редкая! Скоро мы с вами будем танцевать. Вы любите танцевать?

Большие Зосины глаза вдруг наполнились слезами.

— Что вы? — испугалась Маша.

— Ничего, — Зося вытерла слезы уголком простыни. — Это я так. Я любила танцевать. Но я была школьница. Меня не пускали на вечера. Только в драмкружок. — Она печально улыбнулась.

«Боже мой! Ведь эти двадцать лет она как будто и не жила, — ужаснулась Маша. — И сейчас еще у нее грустные глаза. Если б я знала, чем ее порадовать!»

— С завтрашнего дня за вас возьмется врач лечебной физкультуры.

Зося в знак благодарности чуть заметно кивнула.

До операции она была более разговорчивой и любопытной. А теперь точно боится заговорить, потерять силу, которая медленно возвращается к ней.

Действительно, Зося с каждым днем чувствовала прилив этой новой силы, давно уже забытой, и ей было хорошо и… страшно. Никогда, ни в гестапо, ни в лагере, ни перед операцией у нее не было таких приступов страха, какие приходят иной раз теперь. Часто снилось, что у нее опять больное сердце, что ей опять не хватает воздуха, и она просыпалась в холодном поту и прислушивалась к себе. Ну вот, сердце снова лихорадочно колотится. Но проходят минуты, и оно начинает биться ровно, спокойно, в руки и ноги возвращается здоровая сила. Ей хочется рассказать про свой страх Антону Кузьмичу или Маше, но она не решается, суеверно боится — не спугнуть бы словами эту чудесную силу.

С благодарностью Зося глядит на Машу, любуется ее золотыми ресницами и такими же необыкновенными волосами и едва сдерживается, чтобы не сказать, как полюбила ее. Но почему-то и эти слова она боится произнести. А Маша тоже завороженно, с нежностью, как на ребенка, смотрит на Зосю, ищет, чем бы развеселить ее, и мучается оттого, что ничего не может придумать. Изредка они улыбнутся друг другу глазами, взглядом признаются в любви.

— Софья Степановна, хотите я вам почитаю стихи? Антон Кузьмич любит Блока, и у него в кабинете лежит томик.

Зося чуть заметно кивнула головой и закрыла глаза.

Обрадованная Маша побежала за книгой. Она не видела, как Зося вздрогнула от этого неожиданного предложения. Блока любил ее отец и читал ей, когда она была маленькой. Мать не очень одобряла это, она предпочитала Маяковского. Они по-разному воспитывали ее, мать и отец. Мать, например, чтоб научить ее плавать, однажды столкнула с лодки на середине реки и так напугала отца, что у того чуть не сделался сердечный припадок. В девятом классе Зося тоже полюбила Блока.

После войны она редко думала о матери. А когда Маша сказала о Блоке, почему-то вспомнилась мать, и сердце ее, еще не зажившее, сжалось и защемило забытой болью. Мать погибла в Польше, у жены ее брата есть извещение, в каком городе она похоронена.

Зося подумала: «Когда я совсем поправлюсь, то соберу денег и съезжу на ее могилу». И вдруг снова страх: «Неужели меня не пустят на могилу матери?»

Вспомнила, что, вернувшись из Германии, она не могла разыскать могилы отца, хотя знала, где его похоронили, и ей захотелось плакать. Она пыталась удержаться и не справилась — заплакала по-детски, навзрыд. Соседка, тоже послеоперационная, слабым голосом спросила:

— Чего вы? У вас же все так хорошо! — Сама она догадывалась, что ей вырезали раковую опухоль, и с ужасом думала, что это не избавление.

— Пожалуйста, не обращайте внимания, — Зося всхлипывала и утиралась простыней.

Вот и этого никогда не бывало до операции, больное сердце ее оставалось ко всему безучастным.

Маша, вернувшись и увидев подругу в слезах, испугалась. Но та успокоила ее:

— Да нет, ничего, Маша, славная вы моя. Я просто вспомнила… Мой отец любил Блока.

Об ее отце ЯрОш запретил говорить, и Маша, чтоб избежать этой темы, наугад раскрыла томик и начала читать:

Одно стихотворение, второе, и вдруг заметила, как озарилось Зосино лицо. Не видела она еще у нее такой улыбки. Невеселые стихи, а грусть из глаз ушла.

Из больницы Маша выбежала в приподнятом настроении. Светило нежаркое уже августовское предвечернее солнце. Шли по улице люди, одни медленно, другие торопливо. Проносились автобусы, «Волги» и «москвичи».

Маша любила свой город. Любила гулять в парке, который считается лучшим в республике. Но одной все-таки скучно. Встретить бы кого-нибудь веселого! Она вспомнила о Славике. Она думала о нем и раньше. И о Тарасе. Об обоих. Втайне ждала, что они захотят продлить знакомство.

Но ребята не проявляли инициативы. Славик, конечно, несерьезный субъект. Балаболка и нахал. Но Маша не могла забыть, как он с первого взгляда пришел от нее в восторг. Никто еще так не восхищался ее внешностью. Чаще она слышала: «Гляди, какая рыжая пошла!» Это ее обижало. А вот Славик, тот сразу: «Вы же — неземная». А она — земная, обыкновенная девушка из полесской деревни, и ей, как всякой девушке, приятно было услышать такой комплимент. Кроме того, она чувствовала себя виноватой за пощечину. Не такая уж она кисейная барышня, чтобы так отвечать на глупую болтовню. Да, она не прочь была бы встретиться с ним. Но девичья гордость не позволяла сделать первый шаг. А тут ей вдруг захотелось выкинуть что-нибудь сумасбродное, озорное.

Пообедав в кафе, она пошла в парк. Разменяла у продавщицы газированной воды пятикопеечную монету, попросила «две по две». Плотно закрыла дверцы будки автомата. Узнала по 09 телефон Шиковича.

— Алло! — прозвучало в трубке. Она не ответила. — Алло! — крикнул он. — Что? Проверяешь, есть ли кто дома? К сожалению, браток, есть — я. Верный сторож отцовских миллионов. И имей в виду, вооруженный атомной пушкой. Но если ты одолжишь мне пять рублей, меня здесь не будет. Залезай, грабь. Хрен с ними, с миллионами!

Маша едва удержалась, чтоб не расхохотаться от этой тирады Славика, обращенной к неведомому абоненту. Проглотив смех, она пискнула:

— Владислав Кириллович!

— О-о! — видно, его удивил женский голос и такое неожиданное обращение. — Хм… действительно, это, кажется, я Владислав Кириллович. Я слушаю вас.

— Одна ошоба ждет ваш у входа в парк, — прошамкала Маша.

— Сколько ей лет, ошобе этой? — Шестьдешят.

— Самый мой любимый возраст! — засмеялся юноша.

— Если вы не будете через пятнадцать минут, много потеряете, — сказала Маша обычным голосом и повесила трубку.

Славик был уверен, что это кто-нибудь из знакомых девушек решил над ним подшутить. Но он никогда не боялся оказаться в смешном положении. Он скучал в пустой квартире, без денег и обрадовался случаю хоть чем-нибудь развлечься. Через десять минут Маша увидела его на площадке у входа в парк. Она стояла по ту сторону ограды за книжным киоском и тайком наблюдала. Он шел медленно, засунув руки в карманы голубых штанов. Несколько настороженно озирался. Прошел до ворот и обратно, заглядывая в лица девушек, потом пожилых женщин, наконец и старушек не стал пропускать.

Машу это смешило. На нее поглядывали с любопытством. Одна, а такое лукавое выражение лица, такие чертики в глазах.

Так она помучила его минут пятнадцать. И только увидев, что терпение его истощилось и он решительно направился в парк, пошла навстречу — к входу. Шла торопливо, смотрела по сторонам — на портреты передовиков производства. Была уверена, что он мимо не пройдет. Действительно, услышала его радостный возглас:

— Маша!

Она остановилась, сделала удивленный вид, словно не узнавая его. Он протянул руку. Она не подала своей. Но Славик не смутился.

— Это ты звонила мне?

— Я звонила вам? И не думала! Много вы о себе воображаете, товарищ Шикович.

— Какая-то старушенция назначила мне свидание.

— Вот и дожидайтесь вашей старушенции. — На какого дьявола она мне сдалась? Я

рад, что встретил… вас. — Славик вдруг утратил смелость и перешел на «вы». Сейчас Маша казалась ему еще красивее, чем там, на даче. Хорошо, если бы Маша осталась с ним, пошла в парк! Пусть бы увидели его прежние друзья и позавидовали: какая девушка!

Но Маша взглянула на часы, как бы давая понять, что спешит. Он несмело взял ее за руку. Вы все еще обижаетесь на меня? Я прошу прощения. А я не в обиде на вас за пощечину. Готов получать по пощечине каждый день, только бы быть с вами. Пойдем пpoгуляем.

— Чтобы вы опять сказали какую-нибудь гадость?

— Клянусь. Я откушу себе язык, если с него сорвется хоть одно непристойное слово.

Маша улыбнулась. Все-таки он забавный. С ним не соскучишься. Это как раз тот веселый человек, с которым ей хотелось встретиться при сегодняшнем ее настроении.

— Грести умеете? Покатаете на лодке? — неожиданно для Славика весело и просто спросила Маша.

Славик был уже не рад, что она пригласила: у него в кармане оставалась только какая-то жалкая мелочь. О, какими эпитетами награждал он в тот миг отца, который не давал ему ни копейки. Да и товарищей по бригаде припомнил: «Сами, гады, по две сотни выколачивают, а мне дали аванса ученических пятнадцать рублей. Вот тебе равенство и братство!..»

Он хлопнул ладонью по нагрудному карману своей модной, навыпуск, желто-голубой рубашки.

— Черт, забыл захватить деньги. И документ.

Маша спрятала улыбку, вспомнив его признание по телефону, адресованное воображаемому грабителю.

— У меня есть деньги, — она показала на сумочку и пошутила, неожиданно переходя на «ты»: — Я буду тебя эксплуатировать.

— О, с вами я согласен плыть хоть до Черного моря. Вы будете моим солнцем и маяком.

— Пошли, — сказала она. — А то на нас обращают внимание.

Славик только теперь заметил, что они стоят на самом проходе к воротам парка, что вокруг много народу и что он говорит, пожалуй, слишком громко.

Лодки были в разгоне. Пришлось ждать. Маша попросила подержать сумочку, сбросила босоножки и пошла по отмели. Зайдя поглубже, она чуть приподняла платье, и Славик любовался ее ногами в золотых каплях родинок. Он стоял на берегу притихший, с сумочкой в руках и с каким-то сладким страхом ощущал, как из головы его уходят те скептически-насмешливые слова, которые он держал в запасе на все. случаи и которыми очень ловко умел отгородиться и от серьезного и от смешного. Он подумал, что друзья, наверное, посмеялись бы над ним, если б увидели сейчас в роли сторожа дамской сумочки, словно он верный муж строгой жены. Но знал, что, если б Маша сунула ему еще и босоножки, он с радостью держал бы и их, не боясь никаких насмешек. Чего не сделаешь для такой девушки!

Она брызнула на него водой. Он отскочил.

— Снимай ботинки!.. Закатай свои модные штаны и лезь в воду. Так приятно!

— Мы на лугу искупаемся? Ладно?

— Я не взяла купальник. Любой другой девушке он, наверно, сказал

бы: «Тем лучше». Или что-нибудь в этом роде — об условностях и пережитках. А Маше не решился. Нет, не из-за пощечины. Сдерживало что-то другое. Он уже даже начал злиться на себя: рассиропился! С нетерпением ждал лвдки, проклиная тех, кто проплывал мимо.

«Какого черта ездят! Ишь тумба какая! Еще за весла села. Чтоб ты перевернулась!».

Прошла моторка, и волны, облизав Машины ноги, покатились на песок. Девушка повернулась лицом к солнцу, подняла руки, поправляя волосы.

— Посмотри, как хорош отсюда железнодорожный мост. И легкий-легкий. Кажется, можно взять его на руки и понести. Тебе не хочется?

— Нет, мне хочется тебя взять на руки. Она погрозила пальцем.

— Договорились, что ты не будешь балаганить. Я не люблю.

А он вовсе не балаганил. Ему действительно в этот миг нестерпимо захотелось подхватить ее на руки и унести прочь от глаз людских в неведомую даль, где они могли бы остаться одни.

Наконец они получили лодку…

Славик, обрадовавшись и желая показать свою силу, сразу от причала так лихо заработал веслами, что чуть не врезался в другую лодку.

— Осторожно! — крикнула Маша, она сидела на корме. — И не туда. Туда, — показала вверх по течению. — Я же сказала, что буду эксплуатировать тебя.

— А я хотел до самого Черного моря.

— Нет, лучше уж до Балтийского. Верст триста волоком по суше. Так делали предки. Они были истинными рыцарями. Не то что теперь.

Славик, не слишком тренированный гребец, скоро почувствовал, как нелегко грести против незаметного, а на деле довольно сильного течения реки. Медленно проплыли заросшие кустами черемухи и калины обрывистые берега, строения и дебаркадеры пристани с закопченными усталыми пароходиками у причалов. На высокой круче над пристанью за старыми тополями белели дома новостроек.

Модная рубашка Славика взмокла и измялась. Пот заливал глаза, но он не бросал весел. Все больше злился на себя: никогда еще ему не приходилось выступать перед девушкой в таком глупом виде. На какое-то мгновение вспыхнуло желание отомстить этой рыжей чертовке за свое унижение.

«Вытри пот, дурачок!» — весело и ласково думала Маша. Настроение у нее стало еще лучше. Не пропал зря вечер. Будет что вспомнить. И рассказать. Кому? А может быть, завтра Софье Степановне?

— Слава, спой что-нибудь.

Это звучало уже почти издевательски: петь еще не хватало!

— Я пою только пьяный, — прохрипел юноша без улыбки.

Она поняла, что терпение его на исходе, и скомандовала:

— Право руля. К тем кустам. Отдохнем.

Славик оглянулся и поднял левое весло. Лодка круто повернула к берегу, ткнулась носом в травянистую кочку. Он, сложив весла, выскочил первым, втащил нос лодки на берег. Она, сходя, подала ему руку. Он резко потянул ее к себе, подхватил на руки, часто дыша, пытался поцеловать, не обращая внимания на то, что мимо проплывали другие лодки.

Маша отталкивала его голову, губы. Он поцеловал холодную сухую от частого мытья спиртом и эфиром ладонь. Девушка выскользнула из его объятий. Отскочила. С недобрым взглядом Славик шагнул к ней. Она не отступила. Стояла в воинственной позе, заложив руки за спину.

— Ну!.. Попробуй! Получишь такую оплеуху, что полетишь в воду. Мальчишка! Когда-нибудь тебе крепко попадет за твои глупые шуточки.

Она с опаской обошла его, вскочила в лодку, села за весла.

— Оттолкни.

Лодка закачалась. Славик стоял позади, удерживая равновесие, дышал ей в затылок, в золотые косы. Как ему хотелось поцеловать их. Что за дьявольщина! Никогда еще ему так не хотелось поцеловать девушку, хотя целовался он со многими. Она как бы отгадала его намерения.

— Проходи на корму. Но ко мне не прикасайся, а то будешь за бортом, — подвинулась на лавочке, наклонилась в сторону. Но когда лодка, которую кружило течением, покачнулась, схватила его за руку, поддержала.

Она направила лодку не вниз, а тоже, вверх и гребла легко, ровно, споро. Славик надулся, уже всерьез раздумывая, как бы ей насолить.

Но она сказала просто, дружески:

— Ты, дурень, чуть не испортил мне настроение. А у меня сегодня так хорошо на душе!

— Отчего это?

— Не знаю. Был консилиум у Савич. Замечательная операция! Антона Кузьмича поздравляли.

— А кто этот Савич?

— Этот! Софья Савич, а не этот! Неужели ты ничего не знаешь? — удивилась Маша. — Тебе Ярош не рассказывал?

— Ты думаешь, я с Ярошем каждый день чай пью?

— А отец твой?

— Отец озабочен только моим перевоспитанием.

— О, я тебе расскажу.

Она повернула лодку вниз по течению и, почти не двигая веслами, только направляя, чтоб не сносило, начала рассказывать, что знала, о Зосе, об ее отце, о Яроше. Славик слушал задумчиво, забыв о своей обиде. Когда она дошла до операции, он недоверчиво спросил:

— Ты сама видела, как он добрался до сердца?

— Чудак! Я операционная сестра. Ты знаешь, что делает операционная сестра?

Ему стало стыдно своего вопроса.

Ее рассказ не только заинтересовал его, а как-то совсем с новой стороны открыл ему Машу. Раньше он смотрел на нее, как на необычную, по-особому интересную девушку, красивую и веселую, с которой приятно провести время. Теперь явилось уважение к ней — такое же, как к Ярошу, Тарасу, к Галыге.

Машу удивило и, кажется, немножко разочаровало, что Славика вдруг будто подменили. Он стал серьезен, кроток и вежлив. Может быть, поэтому поздно вечером возле ее дома она не вырвала руки и не рассердилась, когда он на прощание сжал ее пальцы, наклонился и поцеловал их.

Ей был приятен этот поцелуй.