Сестры из Сен-Круа

15

На следующее утро Рэйчел приехала в офис «Белкастер кроникл» и направилась прямиком в офис Дрю Скотта. Черри сказала:

— Он очень занят, Рэйчел. Что-то важное?

— Для меня да, — сказала Рэйчел, и Черри со вздохом впустила ее.

— У меня куча заданий для тебя сегодня, — предупредила она. — Не забудь забрать, когда будешь уходить.

Рэйчел пообещала и пошла уламывать Дрю. Тот поднял глаза и улыбнулся.

— Рэйчел? Какие новости?

Рэйчел набрала в грудь воздуха.

— Дрю, — сказала она, — у меня есть материал для потрясающей статьи, может, даже серии статей, и я хочу этим заняться.

Она изложила вкратце все, что ей удалось узнать.

Накануне она до поздней ночи читала дневник Молли Дэй. Пока не перелистнула последнюю страницу, так и сидела, свернувшись калачиком в кресле, и все тело у нее затекло и окоченело. Она потянулась, чтобы размять ноющие руки и ноги, и, взглянув на часы, увидела, что уже час ночи. Тогда она сползла с кресла и, еще раз потянувшись, положила дневник на стол. Дневник Молли Дэй, ее прабабушки.

«Какая удивительная история», — думала Рэйчел, все еще под впечатлением от прочитанного. Какой невероятно смелый поступок для двух женщин — отправиться в чужую страну, где гремит война, работать в монастырском госпитале, и не в составе какой-нибудь авторитетной организации, а в одиночку. Рэйчел читала эту историю с жадностью, словно какой-нибудь увлекательный роман. Ей не терпелось узнать, что было дальше. Но конец оказался неутешительным, да его, в сущности, и не было. Дневник обрывался в начале января 1916 года. Пока Рэйчел не знала, почему он так внезапно закончился, знала только, что человек, которого любила Молли Дэй, ушел обратно на фронт, и Молли после этого перестала вести записи.

Рэйчел взглянула на пачки писем, по-прежнему лежавшие в жестяной коробке из-под печенья. Может, в них можно найти продолжение? Она не знала, но читать их сейчас уже не могла — слишком устала. Завтра прочтет… то есть уже сегодня. Она сунула дневник обратно в жестяную коробку, убрала ее в ящик стола и легла спать. Несомненно, тут кроется целая история, и гораздо более сложная, чем история двух женщин, героически отправившихся работать сестрами милосердия во Францию.

Пока в дневнике было больше вопросов, чем ответов, и, хотя Рэйчел решила, что читать она сегодня больше не в состоянии, да и голова болела от усталости, но то, о чем она узнала из дневника, крутилось в мозгу, не давая уснуть. Рэйчел восхищалась своей прабабушкой, тем, как она изменилась и повзрослела за такое короткое время во Франции, о чем свидетельствовал дневник. Робкая и покорная горничная, получившая лишь самое скромное образование, осталась позади: она превратилась в решительную, знающую свое дело сестру милосердия и научилась все свободнее выражать свои мысли и чувства. Столкнувшись с суровыми условиями, с тяготами ухода за тяжелоранеными, с болью и горечью, когда некоторые из них умирали у нее на глазах, Молли, должно быть, открыла в себе силы, о которых раньше и не подозревала. Исчезла та девчушка, что когда-то широко распахнутыми от удивления глазами разглядывала деревья в Лондоне, — на ее месте была теперь сильная молодая женщина, та, что стояла и смотрела вслед любимому, уходящему навстречу ужасам войны. Вырвавшись из привычного мирка, найдя вдали от дома дружбу и уважение, приняв на себя труд, требующий ответственности, Молли преодолела первоначальную робость и твердо взяла свою жизнь в собственные руки.

А еще была Сара Херст. Саре, должно быть, гораздо легче было ужиться с монахинями, чем Молли — главным образом потому, что она разделяла их веру, но еще и потому, что охотнее приняла монастырскую иерархию. Рэйчел с любопытством отмечала то, как легко Сара вписалась в эту жизнь, несмотря на отдельные стычки с монастырским начальством. Очевидно при этом, что она умела жить собственным умом — в конце концов, это ведь благодаря ее упорству девушки отправились во Францию. Молли такое никогда бы и в голову не пришло. Это Сара твердо решилась «исполнить свой долг» и увлекла за собой Молли. Сара, судя по всему, тоже изменилась за те несколько недель, которые описывал дневник. Необычным было уже то, что она предложила своей горничной отношения на равных, и не просто предложила, а осталась верна своему слову, и они с Молли сделались настоящими подругами. В каком-то смысле ей пришлось еще труднее, чем Молли. Сара, какой бы снисходительной хозяйкой она ни была, все же привыкла за много лет отдавать Молли распоряжения, и изменить это вот так сразу было нелегко. Может быть, соседство по комнате, тяжелая работа и то, что каждая из них оставалась для другой единственной ниточкой, связывающей с домом, помогли их дружбе вырасти и окрепнуть. Но Рэйчел не могла не думать о том, выдержала ли эта дружба настоящие испытания и сохранилась ли после возвращения домой, в жесткие социальные рамки. Но тут она вспомнила, что Сара, по словам Сесили, домой так и не вернулась. Значит, этой последней проверке их дружба подвергнуться не успела.

Сон все не шел, и Рэйчел стала мысленно составлять список предстоящих дел — столько всего предстояло проверить и выяснить теперь, после того, что она узнала. Наконец она заснула, а когда проснулась утром под треск будильника, ей показалось, что буквально только что задремала. Быстрый душ, а затем банан и чашка крепкого черного кофе взбодрили ее и придали сил: теперь можно было ехать говорить с Дрю. Рэйчел пришла к этому решению еще во сне, и, когда проснулась, оно уже прочно сложилось в голове.

Выслушав ее, Дрю сказал:

— Я не могу дать тебе время на это расследование, Рэйчел. Занимайся путешествиями в прошлое сколько хочешь, но в свободное время. Если получится хорошая репортажная статья с интересным ракурсом, постараюсь дать ее в начале января. После Рождества дела пойдут поспокойнее. Извини.

Рэйчел собрала в кулак все свое мужество и сказала:

— Понимаю, Дрю, но в таком случае я хотела бы взять отпуск.

— Отпуск! — Дрю оторопело уставился на нее. — Это перед Рождеством-то? Ничего себе шуточки! Ты видела список дел, которые Черри приготовила для тебя на сегодня?

— Нет еще, — ровным голосом ответила Рэйчел, — и я не собираюсь тебя подводить, Дрю. Сделаю все, что нужно, и сегодня и завтра, но после этого хочу отдохнуть. Имею полное право, сам знаешь.

Дрю сердито посмотрел на нее.

— Нам еще рождественский номер делать.

— Я знаю, Дрю, — перебила Рэйчел, — но ведь, если говорить серьезно, он уже почти готов.

— Мне нужно, чтобы ты занялась тем, что происходит в Чарлтон Амброуз сейчас, а не в прошлом.

— И займусь, — заверила его Рэйчел. — Обещаю, но после завтрашнего дня ничего особенного не ожидается, а в следующем номере — в основном ерундовые местные новости, как всегда в первую неделю после Рождества. — Она лукаво улыбнулась ему. — Посмотрим правде в глаза, Дрю, — даже если вдруг случится что-то из ряда вон выходящее, ты же все равно не меня отправишь об этом писать, а?

Эта неожиданная подначка вызвала у Дрю невольный смешок, и он сказал:

— Ладно, уговорила. Со среды. Две недели, и смотри, чтобы это была чертовски крутая статья! — Он отмахнулся от ее благодарностей и фыркнул. — А пока вот что — позвони-ка сегодня в отдел планирования по поводу «Бригсток Джонс». Когда там у Майка Брэдли встреча назначена?

— Вроде бы завтра.

— Ладно, значит, свяжись с ним завтра, после встречи, и напиши короткую заметку, а потом, видимо, придется ждать до Нового года. Имей в виду, с понедельника весь рынок стройматериалов встанет на две недели на рождественские каникулы. Значит, у тебя будет шанс выйти на те семьи, которые имеют отношение к этим мемориальным деревьям, раньше, чем это сделает «Бригсток Джонс». Вряд ли еще кто-то станет заниматься этим в каникулы. — Он суховато улыбнулся ей и добавил: — Полагаю, они все так или иначе фигурируют в твоем расследовании. — Рэйчел подтвердила, что так и есть, и он пожелал ей удачи и счастливого Рождества. — Но мы еще увидимся в четверг на тусовке в «Ройал». Ты ведь идешь, правда?

— Да, я приду, — сказала Рэйчел.

Когда Рэйчел вышла из офиса, Дрю посмотрел на захлопнувшуюся за ней дверь и подумал: «У этой девушки и правда есть все задатки хорошего репортера. У нее нюх на хорошие истории, и умеет за себя постоять».

Он мог обойтись без нее пару недель и решил отпустить ее в надежде, что история того стоит.

Вернувшись за стол, Рэйчел позвонила в отдел планирования и получила ответ, что следующее совещание для рассмотрения заявок состоится не раньше конца января.

— Совещания по вопросам планирования у нас проводятся в последнюю пятницу месяца, — сообщил ей бесцветный голос, — поэтому в декабре совещаний не будет.

Дэвид Эндрюс на звонок не ответил, и Рэйчел соединили с кем-то другим, не назвавшим своего имени.

— А как же заявка на застройку в Чарлтон Амброуз от «Бригсток Джонс»? Я так поняла, что завтра у них должна состояться встреча с мистером Эндрюсом.

— Извините, — ответил голос в телефоне, — мы не можем давать комментарии по поводу конкретных заявок. Мистера Эндрюса не будет в офисе до конца недели, но планы выставлены в местном совете, можете с ними ознакомиться, если хотите, мэм.

Поняв, что дальше она в этом направлении сейчас не продвинется, Рэйчел поблагодарила и повесила трубку. До Рождества все равно ничего не выяснить, а значит, можно пока об этом забыть. Она позвонила в «Бригсток Джонс», но ни Майка Брэдли, ни Тима Картрайта на месте не оказалось. Да, очевидно, в ближайшем будущем никаких существенных новостей в истории Чарлтон Амброуз не предвидится, во всяком случае, для публики. Рэйчел написала в коротенькой заметке, что вопрос об Эшгроуве пока остается открытым, и призвала всех, кто располагает какой-либо информацией о деревьях или о тех, в чью память они посажены, связаться с «Кроникл». Этого должно хватить для того, чтобы подогреть интерес читателей к этой истории, пока она, Рэйчел, не разузнает больше.

Перед тем как уйти из офиса «Кроникл», она достала из сумки историю церкви Святого Петра авторства Генри Смолли и сделала ксерокопии страниц, посвященных Эшгроуву и его посадке. Теперь, когда у нее есть копии, можно вернуть книгу священнику. Все равно ей и самой хотелось заехать еще разок в Чарлтон Амброуз. Она взглянула на список задач, приготовленный для нее Черри, и вздохнула — сплошная рутина, а ей так не терпелось продолжить собственное исследование.

Она как раз выходила из офиса, собираясь ехать в мировой суд, когда мобильный звякнул сигналом эсэмэски, и задержалась, чтобы взглянуть. Сообщение было от Ника Поттера. Рэйчел сразу вспомнила его вчерашнее послание. Она так на него и не ответила. Новое сообщение гласило:

«Ужин в модном пабе? В четверг?»

Рэйчел задумалась. Ей очень хотелось поужинать с ним, но только не в четверг. На этот день была назначена рождественская вечеринка в газете. Она нажала «ответить». «Только не в четверг. В среду?» Ответ пришел незамедлительно: «ОК. Есть предложения где?»

Рэйчел предложила «Замок» в Белкастере. Это совсем рядом с ее домом, а ей хотелось, чтобы можно было дойти пешком. Телефон тут же звякнул: «Увидимся там в 7:30».

Рэйчел улыбнулась, довольная тем, что впереди ждет что-то приятное, зная, что Ник в эту минуту улыбается тоже.

Когда утреннее заседание в суде подошло к концу, Рэйчел решила напроситься к бабушке на ланч.

— Рэйчел, дорогая, какой очаровательный сюрприз. — Роуз Карсон собиралась обедать в общей столовой, но с приходом Рэйчел передумала. — Лучше останусь здесь, поболтаем с тобой. У меня в холодильнике есть суп, хлеб и сыр. Я рада, что ты пришла, у меня есть что тебе показать.

— Что такое, бабушка? — спросила Рэйчел, пока Роуз накрывала на стол.

— После обеда покажу, — ответила Роуз.

За едой Рэйчел заговорила о дневнике.

— Ты его весь прочитала, бабушка? — спросила она.

— Знаешь, дорогая, не помню, честно. Какие-то отрывки, конечно, читала. А ты уже прочла весь? До утра, должно быть, не спала!

— Да, прочитала, как только приехала домой. — Рэйчел подняла глаза на бабушку. — Это правда невероятно интересно, — сказала она. — Историческое свидетельство. Живая картина того, что происходило в монастыре и в госпитале при нем. Беда в том, что он резко обрывается. Последняя запись — от пятого января 1916 года. — Рэйчел посмотрела на бабушку. — Очень увлекательно. Ты знаешь, что там рассказывается о смерти одного из тех солдат, в чью память посажен Эшгроув? Гарри Кука. Молли пишет, что он был ее кузеном. Он умер там, в госпитале. Сесили Стронг говорила, что Мэри Брайсон тоже из Куков. Она и сейчас живет в Белмуте. Ее внучка заведует почтовым отделением в Чарлтон Амброуз. Выходит, она нам вроде кузины, да, бабушка? Если он был двоюродным братом Молли, а Молли была твоей матерью? — Глаза у Рэйчел довольно заблестели. — У меня нет никаких родственников, кроме тебя, бабушка. А теперь я могу найти еще какую-то родню, пусть и дальнюю.

Бабушка улыбнулась ей:

— Может, и найдешь. А что еще ты узнала?

— Узнала кое-что о Саре Херст, — ответила Рэйчел. — Но до сих пор непонятно, что с ней случилось. Насколько известно Сесили Стронг, Сара так и не вернулась домой. По ее словам, Сару убили при обстреле госпиталя, но она нигде не упоминается в числе тех, кто погиб за родину. А ведь памятник устанавливал ее отец — уж он-то, надо думать, не забыл бы о ней, правда?

— Не обязательно, — сказала Роуз. — Знаешь, женские имена не принято было писать на воинских мемориалах.

— Но это же возмутительно! — воскликнула Рэйчел. — Если она погибла при артобстреле, когда ухаживала за ранеными в госпитале, значит, она умерла за свою страну, так же, как и мужчины. Знаешь, что я думаю? Я думаю, что девятое дерево — в ее честь. Наверное, его потом посадил ее отец, и они с настоятелем сделали вид, будто ничего об этом не знают, но все-таки освятили его. Как ты думаешь?

Старушка поглядела на нее с сомнением.

— Вряд ли, — сказала она. — По-моему, если бы сэр Джордж хотел почтить память своей дочери, он бы сделал это как полагается. А ты уверена, что она погибла? Кто тебе сказал?

— Сесили Стронг, та старушка, которая подняла шум на собрании. По ее словам, она уверена, что Сара не вернулась из Франции. Но вот история о том, как она погибла, может оказаться и неправдой.

— Что ж, если она не погибла, то неудивительно, что нет памятника в ее честь, — сказала бабушка. — Может быть, она не вернулась домой по какой-то другой причине. Например, вышла во Франции замуж и осталась там, когда война закончилась. Может быть, за кого-нибудь из пациентов.

Рэйчел неуверенно кивнула.

— Может быть, — согласилась она, — но если бы это было так, она наверняка приезжала бы сюда с мужем после войны. Местные жители запомнили бы.

— Может быть, сэр Джордж не одобрил ее брак, — предположила бабушка.

Рэйчел встала, отнесла тарелки в раковину и начала мыть. Бабушка подкатила к ней в кресле и взялась за кухонное полотенце.

— Ты, главное, не забывай, — сказала она, — что в те дни на такие вещи смотрели совершенно иначе. Девушки не выходили замуж без согласия отца, а если и выходили, то семья часто отрекалась от них за такое своеволие. Слово отца было в семье практически законом.

— Да, я не спорю, но Сара уже раз сумела настоять на своем, когда уехала во Францию. Похоже, она умела ладить с отцом.

— В какой-то степени, возможно, — согласилась бабушка, — но если она влюбилась в какого-нибудь рядового, а не в офицера, ее отец наверняка бы этого не одобрил.

— Сомневаюсь, что такое могло случиться, — сказала Рэйчел. — При всем том, как она относилась к Молли во Франции, видно, что до этого она была довольно чувствительна к сословным различиям.

— Может быть, Франция ее изменила.

— Может быть, — согласилась Рэйчел, — но все-таки не думаю. Что-то тут не сходится. — Она спустила воду из раковины и сказала: — Мне пора, бабушка. Я вообще-то здесь не по плану, я должна быть на рождественской вечеринке в Центре Святого Иосифа. — Она поцеловала бабушку в лоб. — Позвоню через пару дней. А потом заеду еще в канун Рождества, привезу дневник и письма и расскажу, как идут дела.

— Пока ты не ушла — у меня есть кое-что для тебя. — Бабушка порылась в сумочке и достала потрепанный конверт. — Вдруг вспомнила вчера, когда ты уже ушла.

Рэйчел взяла конверт и достала небольшую фотографию. Это был коричневатый, цвета сепии портрет юной девушки, стоявшей у ворот. Темные волосы зачесаны назад, летнее платье в цветочек. Рядом сидела собака, и девушка тянула к ней руку, улыбаясь в камеру. Позади была видна дверь дома и что-то похожее на двор. Рэйчел долго смотрела на фото, а затем подняла глаза на бабушку.

Роза улыбнулась и кивнула.

— Да, — сказала она, — это моя мать. Молли Дэй.

— Где это снято?

— На ферме ее родителей. Это ферма Вэлли неподалеку от Чарлтон Амброуз. Думаю, фото сделано еще до войны. На вид ведь ей тут лет семнадцать, не больше, правда?

— Молли Дэй, — повторила Рэйчел. — Твоя мама… А у тебя есть еще какие-нибудь фотографии, бабушка?

Роза Карсон покачала головой.

— Боюсь, что нет. Я и об этой-то совсем забыла. Я нашла ее в бабушкиной книге, когда разбирала вещи после ее смерти, и засунула в ящик стола. Я бы и не знала наверняка, что это Молли, но там есть подпись на обратной стороне.

Рэйчел перевернула фотографию. Действительно, на обороте стояли карандашные каракули: «Молли, 17 мая 1912 года».

— Можно, я возьму ее ненадолго, бабушка? — спросила Рэйчел. — Я буду очень аккуратна.

— Можешь оставить ее себе, дорогая, — с легкой грустью ответила бабушка. — Мне она больше не нужна.

Рэйчел отправилась на журналистское задание в дневной центр помощи инвалидам и престарелым, встретилась со стариками, пришедшими на рождественскую вечеринку, поговорила с ними и с добровольцами, благодаря которым центр держался на плаву. Они подали заявку на ремонт крыши того самого зала, где сейчас проходила вечеринка, и задача Рэйчел состояла в том, чтобы создать центру репутацию, необходимую для положительного ответа на заявку. После нескольких чашек чая и куска рождественского торта у нее набралось достаточно материала для интересной статьи, способной дать широкой публике представление о центре и его работе. Появился Джон, сделал несколько фотографий, а затем они оба отправились навестить пожилую пару, праздновавшую бриллиантовую годовщину свадьбы.

Первую половину вечера Рэйчел добросовестно строчила заметки по материалам дня и, как всегда, делала это с удовольствием. Отправила готовую работу в офис по электронной почте, а после занялась своими делами.

Прежде всего она отсканировала фотографию Молли, увеличила ее и распечатала на фотобумаге. Поставила портрет перед собой и стала пристально разглядывать. Вот она, Молли — задолго до отъезда во Францию. Юная девушка гладит собаку и безмятежно улыбается в камеру, даже не представляя, что ждет ее в будущем. Она была худенькая, узколицая, с мелкими чертами, но от улыбки глаза у нее светились, и Рэйчел понимала, что привлекло в ней Тома Картера.

Рэйчел очень хотелось прочитать письма, ждавшие в жестянке от печенья, но она решила проявить выдержку и потерпеть пару дней. Завтра нужно закончить работу для «Кроникл», а тогда уже можно будет с головой уйти в собственное расследование. Тем временем, она знала, ее мозг так или иначе будет обрабатывать все, что ей удалось выяснить до сих пор. Кто-то когда-то научил ее — дай информации постепенно осесть в голове и увидишь, как она сама собой разложится по нужным полочкам.

В среду вечером Рэйчел пришла в «Замок», где ее ждал за стойкой Ник Поттер. По ее просьбе он заказал ей джин с тоником, затем взял свою пинту, и они отошли к столику у камина. Оба чувствовали непривычную скованность в обществе друг друга, поэтому тянули время, изучая меню и решая, что бы такое съесть.

— Привет вам от бабушки, — сказала Рэйчел, когда выбор был наконец сделан.

— Значит, вы передали ей мой привет, — сказал он со смехом.

— Она сказала, что приветы лишними не бывают.

— Это она молодец!

— Извините, что не ответила на ваше сообщение в воскресенье вечером, — сказала Рэйчел. — Кое-что отвлекло.

— Главное, что на второе ответили, — сказал Ник, отпивая глоток пива. — Так что же вас отвлекло? Какая-нибудь интересная история?

— Да, — задумчиво сказала Рэйчел. — Да, по-моему, интересная.

— Может, расскажете? — Взгляд Ника остановился на ней, и Рэйчел, которая обычно не обсуждала свои истории ни с кем, кроме бабушки или Дрю, тоже взглянула ему в глаза и почувствовала, что ему, пожалуй, можно рассказать.

— Эта история начинается в далеком прошлом, — сказала она. — Вы знаете, что я только что выяснила? Что я состою в дальнем родстве с одним из тех людей, в честь которых посажены деревья в Чарлтон Амброуз.

— Эшгроув? — Ник сразу же заинтересовался. — В самом деле? И с кем же?

— Я узнала, что моя прабабушка приходилась кузиной Гарри Куку. Он умер от ран во Франции в 1915 году. Выходит, он мой двоюродный прадедушка.

— Никогда не разбирался в таком отдаленном родстве, — признался Ник.

— Тот же кузен, только на три поколения старше, — пояснила Рэйчел. — Как бы то ни было, я узнала, что между нами, вероятно, есть родство, а потому сегодня посидела в архиве и просмотрела приходские книги Чарлтон Амброуз.

— И выяснили все точно?

— Да, мать моей прабабушки и отец Гарри Кука были братом и сестрой. Так что, в придачу ко всему прочему, я обзавелась новыми родственниками.

— А вам что, родственников не хватает? — спросил Ник с ухмылкой.

— У меня одна только бабушка, — сказала Рэйчел и неожиданно для самой себя стала рассказывать Нику о том, как бабушка растила ее после гибели родителей.

Принесли их заказы, и за едой Ник спросил:

— Так ваша история связана с Эшгроувом? Как вы узнали, что вы в родстве с этим Гарри Куком?

Рэйчел помедлила с ответом, Ник посмотрел на нее и сказал:

— Извините, может быть, вы пока не хотите об этом говорить. Тогда не надо.

Рэйчел открыла сумочку и достала старую фотографию, которую дала ей бабушка. Протянула ее Нику, тот вгляделся внимательно, потом достал очки и рассмотрел еще раз. Перевернул фотографию и взглянул на обратную сторону.

— Ваша прабабушка? — спросил он.

Рэйчел кивнула.

— Бабушка нашла и отдала мне. Это ее мать — единственное фото, что у нее сохранилось. Ее мать умерла, когда она была совсем маленькой, бабушка ее почти не помнит. Когда-то они жили в Чарлтон Амброуз. Думаю, этот снимок сделан возле фермы, где они жили. Вот на днях прогуляюсь туда, если погода позволит, и посмотрю. Сфотографирую, как она выглядит сейчас.

— А вы знаете, где это? — спросил Ник. — Как называется ферма?

— Когда-то называлась «Вэлли», — ответила Рэйчел. — Не знаю, как она называется сейчас и существует ли вообще.

— Кажется, я знаю, где это, — сказал Ник. — Я много хожу пешком, мне ведь нужно гулять с Вомбатом — это моя собака.

— Вомбат! — засмеялась Рэйчел. — Почему его так зовут?

— Это тоже длинная история, — ухмыльнулся Ник. — Давайте сначала закончим с вашей. Я возьму кофе.

Он вернулся из бара с двумя чашками кофе и двумя бокалами бренди и поставил их на стол.

— Итак…

Рэйчел наконец решилась выложить ему все. Она наблюдала за Ником, когда он стоял у бара — в нем было что-то вселяющее уверенность, что-то тихое и спокойное. И при этом, когда он улыбнулся ей, она почувствовала, что пульс у нее участился. Это ее смущало: не хотелось, чтобы какой бы то ни было мужчина мог выбить ее из колеи. Он был привлекателен, это бросалось в глаза сразу, но главное — в нем было что-то, вызывающее доверие. «Он из тех, к кому можно обратиться за помощью, если попадешь в беду», — подумала она и тут же рассмеялась над своими фантазиями. Разве можно судить об этом после такого короткого знакомства?

«Если говорить правду, — подумала она, — я почти не знаю этого человека». Но она понимала, что хотела бы узнать его получше. Ее прежняя сдержанность растаяла, и она почувствовала, что ей действительно хочется рассказать Нику все о дневнике Молли. Ей было совершенно необходимо обсудить это с непредубежденным человеком.

Она взяла свой бренди и сделала глоток. Затем, глядя на Ника поверх края стакана, начала:

— Итак, в прошлое воскресенье я приехала к бабушке на ланч…

Ник слушал, не перебивая, пил свой кофе и потягивал бренди. Рассказывая ему о Молли и Саре, Рэйчел обнаружила, что история и правда уже уложилась по порядку у нее в голове. Теперь она знала, в каком направлении двигаться дальше.

— Еще очень многое нужно проверить, — сказала она. — Хочу съездить в Чарлтон Амброуз и отыскать могилу Молли. Хочу выяснить, что стало с Сарой и с Томом Картером. Узнать, в честь кого посажено девятое дерево в Эшгроуве. Я уверена, что оно как-то связано с этой историей.

— С чего же вы начнете? — спросил Ник.

— С Чарлтон Амброуз, завтра, — ответила Рэйчел. — Мне нужно вернуть историю прихода, которую мне дал настоятель, потом я хочу посмотреть на кладбище и узнать, кто там похоронен, и еще надеюсь отыскать ферму Вэлли.

— Значит, вы завтра не работаете? — спросил Ник.

— Нет, с сегодняшнего дня в отпуске. Взяла несколько дней специально, чтобы распутать это дело. Так что могла спокойно сидеть весь день в архиве и разыскивать сведения о Куках.

— А когда вы будете читать письма? — спросил Ник. — Или совсем не будете?

— Ну конечно, прочту, — сказала Рэйчел. — Я знаю, что бабушка не могла их читать. Она боялась, что это любовные письма, и не хотела вторгаться в личную жизнь своей матери. Я ее понимаю, но я должна знать, что случилось с этими людьми. Они стали для меня очень близкими, они часть моей истории. — Рэйчел серьезно посмотрела на Ника и сказала: — Мы даже не знаем наверняка, что Том Картер — бабушкин отец. Я, правда, не представляю, кто еще мог быть ее отцом, но пока не прочту эти письма… А вы как думаете — нехорошо их читать?

Ник задумался на мгновение, а затем сказал:

— Нет, я так не думаю. Особенно если бабушка не возражает.

После этого они сменили тему: Ник стал рассказывать Рэйчел о своем переезде из Лондона и о том, как его архитектурная компания обосновалось в Белкастере, потом они поговорили о Лондоне и о том, чем он интересен.

Когда они вышли из паба, Ник взял Рэйчел под руку, и они быстрым шагом двинулись к ее дому. Ночь была очень холодная, и тепло его руки согревало Рэйчел. Когда они подошли к дому, она поблагодарила его за ужин, а он легонько поцеловал ее в лоб.

— Мне тоже понравилось, — сказал он. — Удачи в вашем расследовании. Я позвоню после Рождества.

— Спасибо, это было бы чудесно, — сказала Рэйчел. — Счастливого Рождества.

— Счастливого Рождества, — сказал Ник, а затем, коротко улыбнувшись, повернулся и зашагал в ночь.

Рэйчел зажгла газовый камин и плюхнулась в кресло. Отчасти она жалела, что не пригласила Ника к себе на чашку кофе, но решила так еще до того, как вышла из дома, чтобы встретиться с ним. Он мог ее неправильно понять, а она твердо решила пока не заводить ни с кем близких отношений. Уж очень это усложняет жизнь.

Рэйчел взяла в руки большую копию фотографии Молли, все еще стоявшую на столе, и снова вгляделась в нее. Ее прабабушка… Завтра она поедет в Чарлтон Амброуз, выяснит все, что как-то касается дневника, а после уже займется письмами.

16

Утро четверга выдалось ясным и холодным. Солнце роняло лучи на заиндевелую землю, рассыпало огненные искры по кустам, оплетенным сетью паутины, и голые ветви деревьев четко рисовались на фоне бледно-голубого неба. Рэйчел ехала проселочными дорогами к Чарлтон Амброуз, любуясь красотой зимнего пейзажа. Дорога петляла среди высоких голых кустов, других машин в пути не встречалось, и Рэйчел подумала: должно быть, примерно так же все это выглядело в те времена, когда здесь жила Молли.

Первым пунктом назначения был дом священника. Адам Скиннер как раз собирался уходить, однако весело поприветствовал Рэйчел, укладывая в машину коробку с какими-то бумагами.

— Прошу меня простить, — сказал он, — но, как видите, я уже буквально в дверях.

— Не беспокойтесь, — ответила Рэйчел. — Я только хотела вернуть вашу историю прихода. Это было увлекательнейшее чтение, особенно то, что касается Эшгроува.

— Я рад, что оно оказалось вам полезным. — Настоятель сунул книгу в переднюю дверцу машины и захлопнул ее. — Есть какие-нибудь новости о деревьях?

Рэйчел покачала головой.

— Скорее всего, новости будут уже после Рождества, — сказала она. — В администрации с рассмотрением не торопятся, а строительные работы в праздники приостанавливаются на две недели.

— Что ж, удачи вам. Извините, что так быстро убегаю, но я уже опаздываю… как всегда.

Почти все утро Рэйчел провела на кладбище. У нее был с собой список имен, которые она рассчитывала найти на надгробиях. Отыскать Херстов оказалось нетрудно: у них была большая гробница-саркофаг у самой тропинки, ведущей к дверям церкви. Здание церкви заслоняло ее от разгула стихий, и надписи все еще легко читались. Последним был сэр Джордж Херст — родился 25 июня 1860 года, умер 6 сентября 1921 года. Его любимая жена Кэролайн, умершая при родах в 1900 году, тоже была погребена здесь, вместе с их сыном Джеймсом, который умер вместе с ней, едва успев родиться. Разумеется, на камне не было имени Фредди — он ведь похоронен где-то во Франции… если у него вообще есть могила, подумала Рэйчел. Она решила проверить информацию на сайте военных захоронений и сама удивилась, почему это не пришло ей в голову раньше. Там ведь и Тома Картера можно поискать. О Саре никакого упоминания не было.

Она медленно обошла кладбище, вглядываясь в надгробные камни и читая надписи на них. В тихом уголке, далеко от церкви, она отыскала могилу Эдвина и Джейн Дэй. На камне были указаны лишь имена и даты рождения и смерти: Эдвин, потом его жена Джейн, а ниже надпись:

«Это бабушка выбрала такие слова?» — подумала Рэйчел. Бедная Джейн, вот уж кто действительно был из «труждающихся и обремененных». Какую страшную жизнь она, должно быть, прожила с таким мужем, как Эдвин.

Рэйчел стала осматривать дальше этот уголок кладбища и, хотя далеко не сразу, нашла наконец то, что искала: могилу Молли. Она уже начинала сомневаться, потрудились ли вообще родители Молли поставить памятник дочери, которая, по их понятиям, опозорила семью, и тут наткнулась на небольшой каменный крест в самом конце кладбища — покосившийся, почти скрытый зарослями ежевики. Он стоял на самом краю освященной земли, словно те, кто хоронил Молли, считали, что ей вообще здесь не место. На перекладине креста стояли имя и дата:

Должно быть, это она и есть, решила Рэйчел, хотя до сих пор ей даже не приходило в голову, что Молли — уменьшительное от Эмили. Бедная Молли, думала Рэйчел, глядя на каменный памятник, — это ведь и не памятник вовсе. Ни тебе «светлой памяти», ни «любимой дочери». Опозоренная и нелюбимая, Молли лежала, забытая всеми, в заросшем углу деревенского кладбища.

Рэйчел сфотографировала найденные могилы, а затем продолжила поиски. Ближе к церкви она обнаружила несколько могил Куков: один из них, Энтони Кук, 1888 года рождения, умер в 1957 году. Тони, старший брат Гарри. Рэйчел и раньше предполагала, что он вернулся с войны живым, поскольку его имя не было увековечено в мемориале, и вчера она нашла его во время своих штудий в архиве. Вместе с Тони лежала и его жена, Сандра.

Рэйчел почувствовала, что начинает зябнуть, и решила, что уже видела все, что хотела. Ни Чапменов, ни Хэпгудов, ни Уинтерсов она не нашла. Следующим пунктом было почтовое отделение.

Гейл стояла за стойкой и сразу узнала Рэйчел, когда та вошла. Улыбка ее была обычной дежурной улыбкой.

— Я поговорила с отцом, — сказала она. — Он не хочет, чтобы бабушку беспокоили газетчики. Говорит, что сам расскажет ей о деревьях.

— Это хорошо, — примирительно сказала Рэйчел. — Гораздо лучше, если она услышит это от него.

— Вряд ли она много из этого поймет, — вздохнула Гейл. — Она немного не в себе в последнее время — да и неудивительно в девяносто шесть лет, правда?

Рэйчел согласилась, что это неудивительно.

— А у ее брата Тони были дети? — спросила она.

— Нет. Они с тетей Сандрой поздно поженились. Для нее, должно быть, слишком поздно. Так или иначе, детей у них не было. — Гейл взглянула на Рэйчел с подозрением. — А что вы хотите узнать?

— Гейл, — Рэйчел набрала в грудь воздуха. — Гейл, вчера я кое-что обнаружила.

— Вот как, — проговорила Гейл без особого интереса, но взгляд у нее был настороженный. — И что же?

— Моя прабабушка и ваша бабушка были кузинами. Выходит, мы родственницы.

— Допустим, — пожала плечами Гейл. — Но ведь не близкие, да?

— Нет — кажется, троюродные или что-то вроде, — сказала Рэйчел, разочарованная такой реакцией. — Я просто подумала — может быть, вам интересно. Вообще-то я пришла спросить, где живет ваша бабушка, но если ваш отец не хочет, чтобы ее беспокоили, может быть, я могла бы поговорить с ним самим.

— Он тоже не захочет с вами разговаривать, — резко сказала Гейл, — даже если вы какая-то там кузина. Мы не хотим ввязываться в это дело с деревьями, ясно? Вот и оставьте нас в покое. Мой двоюродный дедушка Гарри давно умер. Ему уже все равно, что есть это дерево, что нет. Теперь время думать о живых. — Она уперлась ладонями в прилавок и посмотрела на Рэйчел. — Так что, будете что-нибудь покупать?

Тон Гейл так разительно изменился с субботы, что у Рэйчел не оставалось сомнений: за выходные Гейл и ее родные обсудили ситуацию и пришли к какому-то решению. Гейл с мужем были за то, чтобы строительство продолжалось, поскольку оно обещало прибыль их бизнесу. Бабушка уже старая, выжила из ума, так что ее мнение можно не принимать в расчет, а лишние деньги никому не помешают — вот они и решили взять предложенную компенсацию и замять вопрос о деревьях.

«Что ж, Майк Брэдли будет доволен», — подумала Рэйчел.

Солнце стояло еще высоко, и Рэйчел, наскоро перекусив в пабе, решила использовать этот день по максимуму: перейти на ту сторону холма и посмотреть, удастся ли найти ферму Вэлли. Она уже раздобыла военно-топографическую карту и убедилась, что ферма Вэлли на ней отмечена. Дорога вела от деревни, от переулка на Черч-лейн, потом, кажется, вверх по холму и спускалась в долину, где и располагалась ферма. Рэйчел вернулась к машине, надела походные ботинки и флисовую куртку и двинулась в путь с картой в кармане. Идя по переулку, она увидела несколько больших каменных столбов, увитых плющом и явно нуждающихся в ремонте. На одном из них висело объявление агента по недвижимости, сообщающее, что «Поместье» выставлено на продажу и что «исторический дом грегорианского периода», к которому прилагаются также два акра земли, требует реконструкции. Сверху было налеплено еще одно объявление, поменьше, с надписью: «Продано».

Поместье! Рэйчел уставилась на вывеску. Как она могла забыть? Конечно, он еще цел — тот самый дом, что столько лет принадлежал семье Херстов. Кто же в нем живет сейчас? Или уже никто не живет? Судя по столбам ворот и подъездной дорожке, заросшей кустами и сорняками, было похоже, что дом нежилой. И заботились о нем, очевидно, так себе. Рэйчел взглянула на часы и подумала — может, она еще успеет зайти и быстренько осмотреть дом? Но передумала. Неизвестно ведь, сколько времени уйдет на поиски фермы Вэлли, а ей хотелось благополучно вернуться в деревню до темноты. Утром она зайдет к агенту по недвижимости и получит подробные сведения, а потом уже приедет сюда снова и тщательно все осмотрит. Заодно сделает и несколько снимков для своего материала.

Она двинулась дальше и вскоре подошла к ступенькам, по которым можно было перелезть через забор. «Вот этим же путем Молли, должно быть, каждый раз возвращалась из поместья домой», — подумалось Рэйчел. Это был самый короткий путь к ферме из этого конца деревни, если только ты не за рулем — тогда пришлось бы добираться в объезд по шоссе. Рэйчел, вероятно, могла бы и проехать, отыскать дорогу или тропинку, но хотелось прогуляться, и к тому же интересно было пройти по следам Молли.

Когда Рэйчел шла вверх по склону к зарослям кустов, что-то маленькое и пушистое выскочило из леса, окружавшего поле, и бросилось к ней. Это была собака — причудливая смесь разных пород, с густой пушистой шерстью, длинными висячими ушами и не по росту роскошным развевающимся хвостом. Пес скакал вокруг нее и заливался лаем восторга: наконец-то нашелся кто-то, способный бросить палку.

— Сидеть, сидеть! — прикрикнула Рэйчел, когда пес начал демонстрировать прыжки на месте, стремясь доставить ей удовольствие.

— Вомбат! Ко мне! Иди сюда сейчас же!

Ник Поттер вышел из рощи, и пес, услышав голос хозяина, тут же устремился к нему. Как только он оказался в пределах досягаемости, Ник ухватил его за ошейник и защелкнул поводок.

— Извините… — начал он, а затем, узнав Рэйчел, улыбнулся ей и сказал: — Рэйчел, это вы. Извините. Ему кажется, что все на свете от него без ума. Мы еще не отработали привычку подходить по команде.

— Так это и есть Вомбат, — сказала Рэйчел, разглядывая все еще крутящуюся волчком собаку. — Не похож.

— А как выглядит вомбат? — лукаво спросил Ник.

Рэйчел пожала плечами.

— Не знаю, — призналась она с улыбкой.

— Ну вот, и я не знал — просто подумал, что это, наверное, какой-нибудь маленький пушистый зверек, вот и назвал так собаку. Вы правы, конечно: я потом посмотрел, как он выглядит — ничуть не похож.

— Что вы здесь делаете? — спросила Рэйчел.

— Гуляю с ним, — с невинным видом ответил Ник. — Вомбата нужно выгуливать каждый день.

— Значит, вы тоже в отпуске? — подозрительно спросила Рэйчел. — Вы не говорили.

— В это время года в офисе всегда затишье, — небрежно сказал Ник. — Куда направляетесь?

Рэйчел взглянула на него со значением.

— Вы прекрасно знаете куда.

— На ферму Вэлли? — предположил Ник вежливо-вопросительным тоном. — А нельзя ли составить вам компанию? Вомбату уже надоело вынюхивать здесь кроликов.

Рэйчел сказала, что компания — это замечательно, и они вместе зашагали по полю к следующему проходу через ограду, а Вомбат, спущенный с поводка, то уносился вперед, то возвращался, желая убедиться, что они идут следом.

— Он пробегает расстояние в десять раз больше, чем я прохожу, — заметил Ник.

Наконец они добрались до вершины и взглянули оттуда на лежащую внизу долину. Вдалеке, прилепившись к склону холма, служившему заслоном от самой свирепой непогоды, стоял старый фермерский дом. Позади него тянулись хозяйственные постройки — гораздо более современного вида, резко выделявшиеся на фоне холма. Старый дом по сравнению с ними казался крошечным.

— Вот это и есть ферма Вэлли, — показал Ник. — Я часто хожу домой этой дорогой.

Рэйчел смотрела на дом, где прошло детство ее бабушки и прабабушки. В длинном сером здании не чувствовалось ни тепла, ни уюта, и она поежилась.

Солнце скрылось за облаками, и ветер пронесся по открытому склону холма, продувая ее флисовую куртку.

— Даже сейчас вид у нее довольно унылый, — сказала Рэйчел, запахивая куртку поплотнее. — А представляете, что было восемьдесят лет назад.

— Нелегко тут было жить, — согласился Ник. — Хотите спуститься?

— Да, надо бы взглянуть, удастся ли точно выяснить, где была сделана фотография Молли. И еще я хочу сделать несколько снимков — как ферма выглядит сегодня. И отсюда сейчас сниму. — Она достала из кармана фотоаппарат и сделала снимок, а потом без предупреждения навела объектив на Ника, который сидел на ступеньке ограды и смеялся над фокусами Вомбата, и щелкнула еще раз.

Ник рассмеялся.

— Не получится, — сказал он. — Вомбат как раз прыгал.

Они двинулись вниз по холму — к дорожке, ведущей к воротам фермы. Настежь распахнутые ворота были современные, с гальваническим покрытием, а рядом красовалась вывеска: «Ферма Вэлли». Во дворе был припаркован грязный «лендровер», а в дальнем конце располагался тоже современного вида доильный зал. Слышалось жужжание доильных аппаратов, а в загоне Рэйчел с Ником увидели коров, ожидающих дойки. Ясно было, что ферма действующая. Рэйчел сделала пару снимков, а затем Ник взял у нее аппарат и сказал:

— Встаньте у ворот, я вас сфотографирую.

Рэйчел стояла почти на том же месте, что и Молли когда-то, и, глядя на нее через видоискатель, Ник подумал, не разыгралось ли у него воображение: ему почудилось, что он уловил на лице Рэйчел тень сходства с Молли.

— Хотите войти в дом? — спросил Ник, отдавая ей фотоаппарат.

Рэйчел взглянула на старый дом и вновь поежилась.

— Нет, — сказала она, — пожалуй, не стоит.

— Что ж, тогда, кажется, пора сматываться, — сказал Ник. — А то промокнем.

Рэйчел подняла глаза и увидела, что он прав. Небо потемнело, и она почувствовала на лице капли дождя.

— Идемте, — сказал Ник. — Я проведу вас кратчайшим путем.

Он зашагал по тропинке, Вомбат побежал за ним по пятам, и Рэйчел двинулась следом, жалея, что не надела непромокаемую куртку вместо флисовой. Они перешли через ограду на полпути, и тут Ник свернул куда-то к полю. Дождь уже лил вовсю, и ветер швырял ледяные капли им в лицо, так что приходилось пригибать головы. Снова ступеньки через ограду, еще одно поле, затем тропа — и тут Рэйчел поняла, что они уже шагают по дороге, ведущей в деревню. По левую сторону от дороги стояли дома, и Ник провел ее в ворота одного из них.

— Заходите и сушитесь, — сказал он ей, — до вашей машины еще полмили, я вас через минуту подвезу. — Он открыл дверь, и Вомбат проскочил у него между ног, спеша в тепло. Ник отступил в сторону, чтобы пропустить Рэйчел — та, уже насквозь промокшая, была рада наконец оказаться под крышей.

— Снимайте куртку, — сказал Ник, закрывая за собой дверь. — Я повешу ее возле бойлера. Хотите чашку чая? — Он вернулся из кухни и протянул Рэйчел полотенце. — Вот, — сказал он, — подсушите волосы.

Рэйчел взглянула в маленькое круглое зеркало, висевшее на стене, и увидела, что она похожа на выловленную из речки крысу: мокрые темные кудри облепили голову, и она чувствовала, как вода стекает по шее. Она взяла полотенце и вытерла волосы.

— Спасибо, — сказала она. Оттянула липнущий к шее воротник рубашки, и Ник улыбнулся ей.

— Вы насквозь промокли, — сказал он. — Идите наверх и примите душ. Я достану вам сухую рубашку и свитер, а потом поедете домой. — Рэйчел заколебалась, но он слегка подтолкнул ее в спину и сказал: — Давайте. Первая дверь наверху справа. А я пока чай заварю. — Она все еще колебалась, и тогда он с ухмылкой добавил: — Я не вломлюсь туда и не наброшусь на вас, обещаю! — С этими словами он указал на лестницу. — Марш!

Давненько с Рэйчел никто не разговаривал таким командным тоном. Но она все же накинула полотенце на шею и поднялась по лестнице. Вскоре, выйдя из душа в элегантном хитоне из полотенца, она выглянула на лестничную площадку. Там лежали аккуратной стопкой рубашка, толстовка и брюки от спортивного костюма. Рэйчел утащила это все в ванную и через несколько минут спустилась вниз в одежде Ника — та, конечно, висела на ней мешком, зато была теплой и сухой.

Когда она появилась на кухне, Ник поднял глаза и рассмеялся.

— О, очень мило, — сказал он, протягивая ей кружку дымящегося чая. — Входите, я тут камин зажег.

Он прошел в гостиную и указал ей на кресло у камина.

— Грейтесь, — сказал он и плюхнулся в кресло, по другую сторону камина.

— Спасибо за одежду, — сказала Рэйчел, — и за чай. Откуда вы знаете, что моя машина припаркована в полумиле отсюда? — вдруг резко спросила она, и Ник засмеялся.

— Видел, как вы оставили ее там сегодня утром, — сказал он.

Рэйчел посмотрела на него поверх кружки.

— Так значит, наша встреча на холме была не такой случайной, как мне показалось, — весело сказала она.

— Ну, я просто подумал — может, вам не помешает компания для прогулки. — Ника этот вопрос, казалось, совершенно не смутил. — Да и вообще, Вомбат сказал, что хочет пройтись.

— Ясно. Значит, все дело в тебе, а, собака? — сказала Рэйчел, подталкивая Вомбата, блаженно спящего у камина. — Ох и трус же у тебя хозяин — сваливает на тебя ответственность за свои решения!

— Ну нет, — весело сказал Ник. — Решение принял я сам, он просто поддержал меня. — Он выдержал паузу и, глядя на девушку, одетую в его одежду и свернувшуюся калачиком в кресле у камина, спросил: — Вы не сердитесь?

Рэйчел словно бы задумалась на мгновение, прежде чем ответить.

— Нет, — сказала она, — Вомбат — прекрасная компания. — Она допила чай и встала. — Мне пора. Сегодня рождественская вечеринка в редакции. — Она бросила взгляд за залитый дождем сад, на унылые, по-зимнему голые участки земли за ним. — Вижу, ваши окна выходят на тот самый пресловутый участок, где планируется застройка, — заметила она, сообразив, что перед ней. — Эти новые дома будут у вас прямо за забором.

— Это верно, — спокойно согласился Ник, — но я надеюсь перебраться в другое место до того, как их построят.

Он отвез ее туда, где она припарковала свою машину, и она пересела, захватив сумку с мокрой одеждой.

— Нужно будет как-нибудь вернуть вам вещи, — сказала она.

— Я заеду и заберу их после Рождества, — ответил Ник. — Завтра я уезжаю — буду праздновать Рождество с мамой.

Когда Рэйчел вернулась домой, на экране телефона уже светилось текстовое сообщение:

«Счастливого Рождества, Рэйчел. Не пропадайте.

Жаль, что у меня дома не было омелы[20]».

Рэйчел улыбнулась и, поддавшись внезапному порыву, молниеносно отстучала ответ:

«Мне тоже жаль».

Только на следующий день после Дня подарков у Рэйчел наконец-то дошли руки до писем, лежавших в жестянке из-под печенья. Рождество она, как всегда, праздновала с бабушкой: они провели вместе три тихих дня, ели рождественский ужин, прогуливались по набережной Белмута, смотрели телевизор и разговаривали. Из этих разговоров Рэйчел узнала еще кое-что о детстве бабушки, и сердце у нее щемило, когда она представляла себе девочку, оставшуюся без матери. Она рассказала бабушке о найденных могилах на кладбище, и Роуз сказала, что тоже нашла их, когда умерла ее бабушка. Это она написала на камне имя Джейн Дэй и строчку из Библии.

— Я ее не любила, — сказала она, — но понимала, что она была бы совсем другой, если бы не дедушка.

— А Молли? Твоя мать?

— Она упокоилась с миром. А я начала новую жизнь.

За эти три дня она получила несколько эсэмэсок от Ника.

«Нафарширован фаршированной индейкой».

«Здесь есть омела. Жаль, что нет тебя!»

«Вомбат ждет не дождется настоящей прогулки. Просил лизнуть тебя от него в нос!»

«Еще один пирожок, и я лопну».

«Игровая приставка — класс, жаль, не мне подарили!»

«Выпьем чего-нибудь в четверг? В „Замке“».

«Ты не выходишь у меня из головы. Когда ты успела там поселиться?»

Рэйчел отвечала легкомысленно-шутливо на все, кроме последнего. На этот вопрос у нее не было ответа — ни шутливого, ни серьезного. Если на то пошло, она сама могла бы спросить его о том же. Ник все время был где-то на периферии ее мыслей с тех самых пор, как они расстались в Чарлтон Амброуз в четверг — не мешал, не тревожил, но и не уходил. Она могла только гадать, почему он все время пишет ей, а не звонит, но, прочитав последнее сообщение, поняла: такие вещи легче писать, чем говорить. Тут все-таки остаются варианты: можно ответить, а можно и промолчать без лишней неловкости для обеих сторон. Сейчас она решила промолчать, и Ник вновь отступил куда-то на второй план.

Вернувшись домой в среду, ближе к вечеру, Рэйчел разожгла камин, задернула занавески на темном окне и наконец уселась читать письма из жестяной коробки. Развязала обе пачки и увидела, что не все письма к Молли — от Тома. На конвертах были разные обратные адреса, написанные разными почерками. Рэйчел разложила письма из обеих пачек на столе и рассортировала по датам на почтовых штемпелях, чтобы читать по порядку.

Было непонятно, как попали обратно к Молли письма, которые она писала Тому. Может, их вернули ей после его гибели? Рэйчел отыскала информацию о Фредди и Томе на сайте, посвященном захоронениям военного времени, и знала теперь все, что было официально известно об их смерти.

Фредди был убит в первый день битвы на Сомме. Согласно сайту, капитан Фредерик Джордж Херст из первого батальона Белширского полка (легкая пехота) погиб в бою 1 июля 1916 года, в возрасте двадцати четырех лет.

Капитан Херст был женат на Хизер Мэри Херст из поместья Чарлтон Амброуз, Белшир. Его имя увековечено на мемориале в деревне Типваль на Сомме.

Рядовой Томас Картер, номер 8523241, из первого батальона Белширского полка (легкая пехота), погиб 1 августа 1916 года в возрасте двадцати трех лет.

Похоронен в деревне Типваль на Сомме.

На сайте было фото надгробия с именем Тома, названием полка и датой смерти. И больше никаких подробностей. Ни слова о семье. Ни слова о Молли.

Итак, теперь Рэйчел знала, когда погибли эти двое, но знала и то, что от большинства тех, чьи имена выбиты на памятнике в Типвале, не осталось даже могил. Может, и Фредди остался лежать где-нибудь в ничейной земле? Очевидно, он погиб в первый кровавый день битвы на Сомме, когда там за одни сутки полегло шестьдесят тысяч человек. Участвовал ли Том в том же бою? Скорее всего, да, они ведь с Фредди были в одном батальоне. Но, может быть, по какой-то причине именно в тот день ему не пришлось идти в атаку. Во всяком случае, после этой бойни он остался в живых. Вероятно, или скончался от ран, или погиб позже в ходе сражения, длившегося еще три долгих, изматывающих месяца — до самого октября. Как бы то ни было, письма, полученные им от Молли, отправили обратно, и теперь Рэйчел могла их прочитать.

Разложив письма в хронологическом порядке, Рэйчел открыла первое — оно было написано черными чернилами, твердым угловатым почерком и датировано октябрем 1915 года. Это было письмо сэра Джорджа, отправленное после того, как он обнаружил, что Молли уехала из дома без разрешения.

Воскресенье, 31 октября

Дорогая Молли Дэй,

мне было крайне неприятно узнать, что вы уехали с мисс Сарой во Францию без ведома и разрешения вашего отца. Это был очень дурной поступок, и я возмущен так же, как и он.

Я получил письмо о вас от матери-настоятельницы. Она утверждает, что вы приносите госпиталю большую пользу и что вы ей нужны. Моя дочь, по ее словам, тоже нуждается в вас, поэтому я не буду настаивать на вашем возвращении домой. Пока вы там, я буду выплачивать ваше жалованье вашему отцу.

Если вам понадобятся деньги во Франции, вы можете обратиться к моей дочери, и она решит этот вопрос по своему усмотрению.

Искренне ваш Джордж Херст, баронет

Рэйчел прочитала письмо, и ей стало любопытно, ответила ли на него Молли. Как она отнеслась к тому, что все ее жалованье будет получать отец? Она заглянула в дневниковые записи этого времени, но не нашла никаких упоминаний об этом. Приняв решение не возвращаться домой, Молли, кажется, сразу выбросила семейные дела из головы.

Второе письмо было датировано 20 ноября 1915 года и написано матерью Гарри в ответ на то, которое Молли отправила ей, своей тете, после смерти Гарри — «самое тяжелое письмо из всех, какие мне только приходилось писать». Это было письмо простой деревенской женщины, потерявшей сына, и Рэйчел не могла читать его без слез.

20 ноября 1915 г.

Дорогая Молли,

спасибо тебе, что написала мне про Гарри. Конечно, мы получили телеграмму от короля, но он там не стал расписывать все подробно. Как хорошо, что Гарри попал именно в твой госпиталь. Кто-то, наверное, знал, что ты там? Спасибо за последнюю весточку от него, это все-таки утешение, что он помнил о нас. Я сказала твоим маме с папой — должно быть, сам Бог направил тебя туда, чтобы ты была с моим бедным мальчиком, когда он умирал. Твоя мама была ко мне очень добра. Должно быть, трудно привыкнуть работать в госпитале, где никто даже не говорит на порядочном английском. Как по мне, ты молодец, что поехала, пусть и не все здесь такого мнения. С нетерпением ждем тебя домой.

Твой дядя Чарли желает тебе всего наилучшего, и я тоже.

Твоя любящая тетя Ви

Рэйчел сунула письмо обратно в конверт и взялась за следующее. Это было первое письмо от Тома, написанное карандашом на листке линованной бумаги, судя по всему, вырванному из блокнота.

Пятница, 7 января

Дорогая моя Молли,

даже не верится, что мы всего два дня назад уехали из госпиталя. Нас увезли автобусом и уже разместили на постой. Пока не знаю точно, когда мы вернемся в свою роту.

Я вписал тебя в свою расчетную книжку как ближайшую родственницу — теперь это можно, раз мы собираемся пожениться.

Надеюсь, ты здорова и в госпитале у тебя не слишком много работы. Рука моя все лучше, уже не болит, скоро буду совсем как новенький.

Я не очень-то умею писать письма, дорогая Молли, я же до сих пор никому не писал. И многого не могу тебе сказать: все равно цензор вычеркнет. Но я могу сказать, что никогда раньше не встречал такой девушки, как ты, что я очень тебя люблю и скучаю. Даже войну легче пережить, когда знаешь, что после войны меня будешь ждать ты.

Вспоминай обо мне, милая моя девочка, а я тебя все время вспоминаю.

Любящий тебя Том

Следующим по хронологии было первое письмо Молли — ее ответ.

Понедельник, 10 января

Дорогой мой Том,

получила твое письмо и очень рада, что рука у тебя заживает. Здесь все по-прежнему. Сестра Элоиза заболела, и теперь сестра Бернис пытается быть за главную. Выходит у нее не очень, но иногда приходит сестра Бернадетт и наводит порядок.

У нас тут такие новости, ты не поверишь. Сара получила письмо от своего брата Фредди — ну, от того капитана, который к тебе приходил. Он ездил в Англию в отпуск на Рождество и Новый год и вернулся уже женатым. Гостил в Лондоне у другого офицера и там женился на его сестре. Они уже встречались раньше и с тех пор писали друг другу письма, а когда он приехал в этот раз, то сделал ей предложение, и она согласилась. Конечно, он офицер, ему можно было жениться вот так, на бегу, не то что нам. Сара очень расстроилась, что не попала на свадьбу, но, кажется, там вообще не очень-то много было гостей. Она говорит, только сэр Джордж специально приехал в Лондон, да еще родители той девушки. Ее зовут Хизер. Сара говорит, Фредди приехал домой только на Рождество, чтобы сообщить эту новость отцу, а потом вернулся в Лондон и провел там остаток отпуска. Так что обычного Рождества в поместье не было. Интересно, вернулся ли он уже к вам.

Том, дорогой, я вспоминаю тебя каждый день и надеюсь, что ты жив и здоров. Я, как обычно, хожу на воскресные службы в лагере, но теперь, когда я не вижу в церкви твоего дорогого лица, это уже не то. Мистер Кингстон спрашивал, нет ли вестей от тебя, и я сказала, что у тебя все хорошо. Мама с папой еще ничего не написали про то, что мы хотим пожениться.

Надеюсь, что это письмо дошло до тебя и ты скоро ответишь. Я скоро напишу еще.

С любовью, твоя Молли

«Так, тут уже что-то новенькое», — подумала Рэйчел. Женитьба Фредди.

Рэйчел уже задумывалась о том, когда же Фредди успел жениться. Ясно, что он еще не был женат, когда навещал Сару в монастыре, но почему он не рассказал Саре о Хизер? Может, боялся, что Хизер откажет ему? Но она не отказала, и он погиб не только женатым, но уже даже почти отцом. Эта стремительная свадьба во время рождественского отпуска объясняла все. Бедная Хизер — два-три дня супружеского счастья перед тем, как Фредди вернулся на фронт, а после она, скорее всего, никогда больше его не видела. Маловероятно, что он успел еще раз вырваться в отпуск до июля. Он, очевидно, знал, что скоро станет отцом, но ребенок никак не мог родиться раньше сентября. Рэйчел подумала, что в словах Молли о его поспешной женитьбе чувствуется нотка обиды: ему-то можно, он офицер… Еще из ее письма можно было понять, что она писала родителям о своем желании выйти замуж, но не получила ответ. Значит, родители были против? Рэйчел перешла к следующему письму.

17 января

Дорогая Молли,

спасибо за твое письмо, оно пришло сегодня. Нас уже перебросили, и жизнь идет своим чередом. Я снова с теми же ребятами, с которыми воевал раньше. Брат Гарри тоже здесь, и он не поверил своим ушам, когда я ему рассказал, кто ухаживал за Гарри. Он сказал: «Что моя маленькая кузина может понимать в сестринском деле?», а я ему: «Еще как понимает, она отличная сестра милосердия!» Тогда он прикусил язык, но ему, конечно, было грустно, что Гарри умер.

Здесь очень холодно и сыро, и почти все время артобстрелы. Но не беспокойся обо мне, дорогая Молли, я не буду высовывать голову из окопа. Сарин брат тоже вернулся. Он видел меня незадолго до того, как нас перебросили сюда, и обрадовался, что моя рука почти зажила. Я ничего не говорил о его женитьбе, это не мое дело, просто пожелаем им счастья. Не волнуйся, милая моя девочка, мы с тобой тоже поженимся, как только сможем. В мае тебе исполнится двадцать один год, и тогда нам уже не нужно будет спрашивать твоего отца.

Не могу писать тебе, чем мы тут заняты, но дел по горло, и это помогает скоротать время. Если сможешь прислать немного сигарет, это будет очень кстати, потому что здесь их не достать. Мне никогда не присылали посылок из дома, так что остается рассчитывать только на доброту тех ребят, которые их получают. Они всегда делятся друг с другом, ну, и мне тоже хотелось бы чем-нибудь поделиться. Радостно слышать, как меня выкликают по имени, когда приходит почта. Береги себя, моя девочка. Я все еще не могу поверить, что ты действительно моя девочка, приходится повторять себе раз за разом.

Любящий тебя Том

Рэйчел читала письма не спеша, выбирая из них кусочки информации о жизни на передовой и за линией фронта, где квартировали солдаты, когда их отпускали отдохнуть. Кое-где слова Тома были вымараны цензором, и Рэйчел оставалось только догадываться, что такое секретное он мог написать. Но по мере того, как развивалась переписка, можно было видеть, как Молли с Томом все ближе и ближе узнают друг друга.

В одном письме Том рассказал кое-что о своем детстве.

5 марта

Милая моя девочка,

пишу это от всего сердца, потому что ты и есть моя девочка, самая милая на свете. Я уже говорил, что у меня никогда раньше не было девушки, и это правда. Еще я говорил, что у меня нет родных и я вырос в приюте. Это тоже правда. Меня нашли в картонной коробке, завернутого в газету, на пороге больницы Университетского колледжа в Лондоне. Тот человек, который меня нашел, был возчиком. Он отнес меня в больницу, меня там выходили, а когда я окреп немного, отдали в приют. В коробке лежал клочок бумаги, а на нем было написано: «Позаботьтесь о моем Томе». Вот меня и назвали Томом Картером. Том — это мое настоящее имя, а Картер — это в честь того возчика, который меня нашел.

Вот видишь, моя Молли, когда мы с тобой поженимся, придется тебе носить фамилию, которую мне дали чужие люди. Ты не против? Я никогда не жил в своем доме, в семье, но когда-нибудь у нас будет и то и другое. У семьи Картеров будет свой дом, и все дети там будут желанными и любимыми. Наши ребятишки не окажутся на пороге больницы. Раньше я часто думал, кто была моя мама и почему она меня бросила. На первый вопрос я, должно быть, никогда не узнаю ответ, зато со вторым все понятно.

Спасибо за посылку — за сигареты, консервированный джем и шоколад. Теперь, когда ребята садятся чай пить, без меня никуда! Я очень радуюсь твоим письмам, Молли, они придают мне сил, так что пиши, не забывай!

Твой любящий сирота Том

Из очередного письма Молли стало ясно, что с родителями у нее по-прежнему нелады. Она писала:

12 марта

Дорогой Том,

наконец-то я получила весточку от отца. Он все еще в бешенстве из-за того, что я уехала, и говорит, что нипочем не позволит своей дочери выходить замуж за какого-то подкидыша из лондонской сточной канавы! Но тут дело не в том, кто ты и откуда. Мы с отцом всегда плохо ладили. Я не говорила об этом раньше, потому что мне очень трудно это сказать, но мой отец хочет от меня такого, чего никакой отец не вправе хотеть от дочери. Я ушла от него, когда мне было четырнадцать, поступила в услужение в поместье. Мама знала, но она не хочет слышать ни одного худого слова про отца, а когда я хотела ей рассказать, обвинила меня во лжи. Я должна была рассказать тебе все это, когда ты был рядом, но как-то все не было подходящего момента. Каждая минута с тобой была так дорога, что я не могла тратить время на разговоры о моем отце, но теперь понимаю, что должна была тебе рассказать, потому что я вроде как порченый товар, и ты, может быть, будешь теперь смотреть на меня совсем по-другому. Он говорил, что я не должна никому рассказывать, что это «наш секрет», но у меня не может быть секретов от тебя, Том. Самого худшего не случилось, но могло бы, если бы я не сбежала из дома. Я жалею, что не рассказала тебе раньше, но мне даже и сейчас очень тяжело об этом говорить. Но главное то, что он никогда не позволит нам пожениться, так что придется ждать, когда мне исполнится двадцать один год, тогда уже можно будет.

Прости, что рассказываю тебе все это в письме, а не лицом к лицу, как надо бы. Надеюсь, ты поймешь.

Я всегда буду твоей любящей девушкой.

Молли

Рэйчел еще раз перебрала письма, проверяя, не пропустила ли она то письмо, которое Молли должна была получить от родителей, но его не было. «Должно быть, она его порвала или сожгла, — подумала Рэйчел. — Я бы на ее месте так и сделала».

Том ответил очень скоро.

17 марта

Милая моя девочка,

что за глупость взбрела тебе в голову — как будто что-то может изменить мои чувства к тебе. Если что-то и изменилось, так только мое отношение к твоему отцу. Пожалуй, лучше нам с ним не встречаться в ближайшем будущем, Молли, иначе я могу сделать что-нибудь такое, о чем потом пожалею. Сейчас шансов на это мало: он сидит себе в Англии, а я торчу здесь. Никогда больше не говори о каких-то там порченых товарах — для меня ты моя милая Молли, которая однажды станет моей женой, нравится это твоему отцу или нет!

Пока нет времени больше писать, дел много, но ты всегда помни, как сильно я тебя люблю.

Том

21 марта

Молли, милая моя девочка,

у меня замечательные новости! Нам дают отпуск на семьдесят два часа. Я приеду на поезде в город, а потом к тебе. Вряд ли ты сможешь приехать в город — наверняка эта ваша мать-настоятельница тебя не отпустит, так что я сам приеду в деревню, и там мы встретимся.

Нас сменяют через три дня, но до отпуска мы еще два дня пробудем на постое. Буду у тебя примерно 26 числа. У меня будет еще две ночи в деревне до отъезда.

Жду не дождусь встречи с тобой, милая. Все это время, что я здесь, твое лицо так и стоит у меня перед глазами.

Я еще напишу, а если мое письмо не успеет прибыть, значит, вместо него прибуду сам. Приеду в воскресенье и зайду в лагерь на вечернюю службу — может, и ты тоже будешь там!

Люблю тебя, моя малышка.

Том

17

С начала года, хотя приток раненых в госпиталь не иссякал, с ним уже можно было кое-как справляться. Не было внезапных наплывов, подобных осенним, вызывавшим в палатах хаос и неразбериху. Теперь для вновь прибывших выделили специальную палату. Жизнь вошла в несколько более спокойное русло, хотя дежурить по-прежнему приходилось по многу часов подряд, а сестры были требовательными и придирчивыми. Сестра Элоиза уже оправилась от своего бронхита, и после ее возвращения работа в палате снова наладилась.

Саре с Молли вновь стали время от времени давать свободные часы после обеда. Зима уже понемногу уступала свои права весне, хотя ночи все еще стояли очень холодные, и печки в палатах приходилось топить днем и ночью. В свободные дни девушки все так же наведывались в деревню, ели пирогу мадам Жюльетты, и нежная зелень деревьев и кустов поднимала им настроение после долгих, темных, холодных зимних дней. Дикие нарциссы отважно пробивались сквозь холодную землю, и весеннее солнышко уже слегка, едва заметно пригревало.

Молли все так же ходила в лагерь на воскресные вечерние службы, и за это время многие раненые, за которыми она помогла ухаживать, прошли медицинскую комиссию и были признаны годными в строй. Когда их отправляли на станцию в Альбер, группами по несколько человек, они маршировали от лагеря с высоко поднятыми головами, в чистой форме и начищенных сапогах. Молли провожала их глазами и гадала, сколько из них доживут до конца этой войны, которая, казалось, затянулась навечно.

Сара тоже смотрела вслед уходящим, и сердце ее плакало, но из глаз ни одной слезинки не пролилось. Месяцы, проведенные в госпитале, закалили ее во многих отношениях. Она уже не падала духом, когда сестра Бернадетт устраивала ей нахлобучку за какой-нибудь промах — лишь вздыхала и молча исправляла свою ошибку. Постепенно она научилась многому необходимому для повседневного ухода за ранеными. Она не была прирожденной сестрой милосердия, как Молли, но трудилась добросовестно и научилась мужественно справляться с повседневными обязанностями в палате, с чужой болью, физической и душевной, и со своей неспособностью как-то ее облегчить. Она по-прежнему болела сердцем за всех раненых, но уже не воспринимала каждую смерть в палате как личное поражение. Чувство принадлежности к сестринской общине придавало ей сил, и хотя она была по-прежнему не прочь отлучиться из монастыря после обеда, привычный распорядок, которым она теперь жила, стал казаться ей неожиданно успокаивающим. Они с Молли по-прежнему спали в одной комнате, и их дружба все крепла. Им было хорошо вместе, потому что за это время они по-настоящему узнали друг друга. Как родные сестры? Этого они не могли сказать, потому что у обеих никогда не было сестер, но они стали очень близки, и эта близость придавала им сил.

Когда приходила почта, Молли прятала письма от Тома, чтобы прочитать их потом в одиночестве. Она никогда не спешила их вскрывать: ей нужно было остаться одной, чтобы увидеть перед собой лицо Тома, услышать его голос в нацарапанных строчках. Она прятала письмо в карман юбки и весь день, пока была занята работой в палате, поглаживала его рукой в сладостном предвкушении, а разрезала конверт позже, в их с Сарой комнате.

Вернувшись вечером из церкви, Сара увидела, что Молли сидит на кровати и, сияя от счастья, пишет свое ночное письмо Тому. Она вся так и светилась, и Сара, едва переступив порог, сразу поняла, что что-то произошло.

— Молли?..

— Он едет ко мне! — ликующе воскликнула Молли. — Ему дают отпуск на семьдесят два часа.

— Тому?

— Ну Сара! Кому же еще? Конечно, Тому.

— Но где же вы с ним встретитесь? — спросила Сара, сразу увидевшая все подводные камни, которые Молли пока так беспечно игнорировала. — Не может же он прийти сюда, в монастырь? Его не пустят. Другое дело — Фредди. Он мой брат.

— Знаю-знаю, — весело проговорила Молли, — но мы можем встретиться в деревне или в лагере. Он пойдет к падре, и я тоже.

— В деревне?

— Когда мы пойдем туда с тобой. Если ты тоже будешь там, все будет вполне прилично. Просто чай с пирожными у мадам Жюльетты, как всегда.

Сара глядела на нее с сомнением.

— Не знаю, Молли, — начала она, — мать-настоятельница…

— А вот она не должна ничего знать, — перебила Молли. — Сара, мы говорим о человеке, за которого я собираюсь выйти замуж. Он мой жених. — Молли было приятно произносить это слово. — Мой жених. Если бы мы жили дома и он зашел бы за мной в воскресенье, я вполне могла бы пойти с ним гулять, и это было бы прилично. Почему же здесь не так?

— Здесь все иначе, — сказала Сара. — Мы должны жить по правилам монастыря, мы сами согласились с этим, когда приехали.

— Положим, когда мы приехали, у меня не было жениха, — упрямо сказала Молли. — Сара, — взмолилась она, — я должна встретиться с ним! У нас ведь будет так мало времени побыть вместе.

Сара села рядом с Молли и обняла ее.

— Не волнуйся, — сказала она, — что-нибудь придумаем. Может быть, я сумею объяснить тете Энн, что ты собираешься выйти замуж, а она поговорит с матерью-настоятельницей.

— Я не хочу, чтобы мать-настоятельница об этом знала, — твердо сказала Молли. — Она ведь пригрозила, что отошлет меня домой, если я буду с ним встречаться. Если он появится здесь опять, она поймет, что я ее не послушалась, и отошлет меня.

Когда погас свет, обе девушки лежали, окутанные темнотой, будто коконом, и думали о том, что же им делать. Молли строила планы, как ускользнуть из монастыря, чтобы встретиться с Томом в эти их несколько драгоценных часов. Она подумала о воротах в ограде монастыря, ведущих в лагерь. Насколько ей было известно, они никогда не запирались: священник и врачи постоянно ходили через них в палаты. Когда она уйдет с дежурства, можно будет не подниматься в свою комнату, а проскользнуть через эти ворота. Если хорошенько выбрать момент, ее никто не увидит, и никто, кроме разве что Сары, не хватится, а Том уже будет ее ждать. Нужно только уговорить Сару прикрыть ее, если что.

Сара размышляла о том, что же ей делать в этой ситуации. Позволять ли втягивать себя в этот обман? Сопровождать Молли на тайное свидание в нарушение всех правил монастыря или отказаться, и пусть Молли выкручивается сама? Если отказаться, то уловку Молли с Томом почти наверняка раскроют, но если потворствовать их встречам, то в конце концов все может обернуться еще хуже для Молли. Сару всерьез тревожило то, что происходило между Молли и Томом. Письма приходили часто, одно за другим, и Сара знала, что с тех пор, как Том ушел на фронт, в их отношениях появилось что-то совсем новое. В глубине души она чувствовала, что не должна поощрять увлечение Молли этим мужчиной, но она видела, как счастлива Молли, и не могла заставить себя разрушить это счастье.

— Когда он приедет? — спросила она на следующее утро, когда они одевались.

— Говорит, двадцать шестого, — небрежно ответила Молли. — Это будет воскресенье.

— И ты пойдешь в лагерь на службу, как обычно? — самым невинным тоном спросила Сара.

— Я всегда хожу на службу, когда меня отпускают с работы, — так же невинно ответила Молли.

— Будем надеяться, что сестра Элоиза согласится тебя отпустить, — поддразнила Сара.

Молли ошеломленно уставилась на нее.

— Ой, Сара, ты же не думаешь, что именно в это воскресенье…

— Ну конечно нет, глупенькая! Я просто дразню тебя.

Сара решила, что церковь в лагере — лучшее место для Молли, чтобы встретиться с Томом. Там будет преподобный Кингстон и еще много людей; все будет совершенно прилично, а главное, ее, Сарина, репутация никоим образом не пострадает.

Следующие несколько дней Молли не ходила, а порхала по монастырю, и глаза у нее так и сияли. Она написала Тому, что придет на вечернюю службу и они увидятся там. Писем от него больше не было, и иногда Молли начинали точить сомнения. А вдруг что-нибудь случилось? Может быть, отпуск отменили. Может, не пришла замена на фронте. А может, он… Она отогнала от себя эти мысли и представила, как он ждет ее у ворот, когда она самым благопристойным образом идет на воскресную вечернюю службу.

Наконец наступило воскресенье, и для Молли каждая минута тянулась как целый час. Она проснулась рано. Наконец-то этот день настал! Она боялась, как бы неожиданно не привезли раненых — ведь тогда ее никто не освободит от работы в палате. Но шел час за часом, вероятность катастрофы становилась все меньше и меньше, и наконец сестра Элоиза сказала:

— Можете теперь идти в свою церковь, Молли.

Сдержанно поблагодарив, Молли выскользнула из палаты, чтобы снять передник и надеть пальто и шляпку.

День выдался чудесный, и когда Молли шла через двор, солнце уже начало окрашивать небо над высокими серыми стенами в вечерние краски. Она остановилась, положив руку на кольцо ворот, и оглянулась. Во дворе никого не было, двери палаты в этот холодный мартовский вечер были закрыты, а окна, выходившие во двор, были темными и пустыми. Некому было видеть, куда она направляется и кто ее ждет за воротами.

Он был уже там — такой красивый в своей форме, еще красивее, чем раньше! Мгновение они молча смотрели друг на друга. Оба боялись, как бы это волшебство, которое выросло и расцвело между ними, не рассеялось вдруг по какой-то таинственной причине, как бы при новой встрече всё не стало совсем иным. Какими они увидят друг друга — такими же, какими знали до сих пор, или встретятся просто как два давних полузабытых знакомца, или, хуже того, как два чужака?

Остался ли Том все таким же мужественным и в то же время чутким, как в те дни, когда Молли выхаживала и утешала его, или он переменился за последние месяцы в окопах и явился к ней огрубевшим на войне незнакомцем? А Молли — осталась ли она все той же прекрасной девушкой, какой ее помнил Том, с тем же живым ясным лицом, с глазами, сияющими внутренней решимостью и силой?

Они напряженно вглядывались друг в друга. Том заговорил первым: его лицо расплылось в улыбке, и он протянул к Молли обе руки:

— Молли! Неужели это ты, милая моя девочка?

Улыбка, озарившая его лицо, вызвала ответную улыбку у Молли, и она, на мгновение крепко стиснув его руки, прошептала:

— Том! Это правда ты.

Она впорхнула в его объятия, словно птичка, вернувшаяся в гнездо на ночлег, и он прижал ее к себе так, что у нее перехватило дыхание.

Она смотрела на него, запрокинув голову — в точности как раньше.

— Я не могу дышать, — пробормотала она и, как только он немного ослабил объятия, обвила руками его шею и подставила лицо для поцелуя. Какие-то раненые проходили мимо к церковной палатке, отводя взгляд от этих двоих, явно не замечавших никого, кроме друг друга. Каждый при виде их представлял, как сам обнимал бы сейчас свою любимую, и чувствовал откровенную зависть к этому счастливчику: он-то, видно, нашел себе девушку прямо здесь, во Франции.

— Пора в церковь, — сказала наконец Молли, поправляя шляпку. — Потом поговорим.

Они прошли через весь лагерь — Том, высокий и прямой, рядом с Молли, державшей его за руку. Молли ощущала незнакомую ей до сих пор пьянящую радость. Исчезли все сомнения относительно того, с каким чувством она встретит этого человека снова. Она смотрела на него с гордостью, и такая же гордость отражалась в его глазах, когда он смотрел на нее.

Во время службы они пели знакомые гимны, читали вместе со всеми «Отче наш» и слушали проповедь падре, но оба не могли думать ни о чем и ни о ком, кроме друг друга. Они уселись в разных концах палатки, как всегда: Том с солдатами, а Молли с офицерами и сестрами милосердия из лагеря, но оба чувствовали такую близость, словно сидели рядом, рука об руку, ладонь в ладонь. В конце службы, когда толпа прихожан смешалась, Роберт Кингстон подошел к Молли и сказал:

— Вижу, мисс Дэй, ваш жених приехал с фронта.

— Да, падре, — ответила Молли.

— Рад видеть вас в такой отличной форме, Картер, — сказал падре, кивнул Тому и отошел.

Пока остальные разговаривали между собой, Том с Молли отошли в угол. Вначале они держались скованно, разговор выходил неестественным и неловким: им так много нужно было сказать друг другу, что они не знали, с чего начать. Наконец Том сказал:

— Молли, я так рад тебя видеть. Даже не верится, что я и правда здесь. — И Молли почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.

— И мне не верится, — прошептала она. — Я так боялась, что случится что-нибудь ужасное, и ты не сможешь приехать, — что тебя ранят или убьют после этого письма. Я бы не вынесла этого, Том.

— Ну, ты же видишь — никто меня не убил, нечего понапрасну слезы лить.

Они поговорили еще немного, но палатка начала пустеть, и больше нельзя было там оставаться. Роберт Кингстон наблюдал за ними. Перед уходом они подошли к нему.

— Спокойной ночи, мистер Кингстон, — сказала Молли. — Я иду к себе. До встречи в следующее воскресенье.

— Спокойной ночи, мисс Дэй, — ответил падре. Затем он кивнул Тому и спросил: — Где вы остановились, Картер? В деревне?

— Да, сэр, — ответил Том. — Снял там комнату.

— Что ж, спокойной ночи. — И падре добавил с суховатой улыбкой: — Не сомневаюсь, что вы проводите мисс Дэй через лагерь к воротам монастыря.

— Да, сэр. Конечно, сэр.

Оставшиеся несколько минут они строили планы — как им снова встретиться на следующий день, единственный полный день, который Том проведет здесь в отпуске.

— Я выйду завтра, как только освобожусь, — пообещала Молли. — Нам с Сарой иногда дают пару часов отдыха после обеда, а мы потом дежурим в палатах, когда сестры уходят в церковь. Не знаю точно, когда я смогу выйти, где-то после полудня. Встретимся на дороге к лагерю.

— Тебя отпустят одну? — удивился Том.

Молли покачала головой.

— Нет, но Сара пойдет со мной, я знаю, что пойдет. А если даже нет, я все равно улизну через боковые ворота.

Она отметала все его аргументы и возражения и сказала наконец:

— Том, у нас всего один день. Если мы его упустим, то еще неизвестно сколько месяцев не увидимся.

Тогда он сдался на ее уговоры, и они крепко обнялись и поцеловались с незнакомой им прежде страстью.

— Теперь-то я наверняка приду, — чуть подрагивающим голосом проговорила Молли.

На следующий день все пошло не так, как надеялась Молли. Сестра Элоиза объявила, что в ближайшие дни в госпитале ожидается инспекция и Молли будет нужна ей весь день, чтобы подготовить палату. Мгновение Молли ошеломленно смотрела на нее, а затем просто кивнула и сказала: «Да, сестра». Она приступила к работе на кухне, но мысли ее были далеко: они лихорадочно метались, пока Молли изобретала и отбрасывала все новые и новые планы, которые все-таки позволили бы ей встретиться с Томом. У нее не было никакой возможности передать ему весточку, предупредить о перемене плана, но она знала, что должна повидать его еще раз перед отъездом.

Наконец она решила прибегнуть к своей самой простой идее. Она скажется больной и уйдет в свою комнату. А потом прокрадется вниз и потихоньку выскользнет из монастыря. Все, кроме Сары, будут думать, что она лежит больная у себя в комнате, а Сара ведь никому не скажет? Все утро Молли работала с рассеянным видом, так что это даже отметила вслух сестра Мари-Поль, и наконец сестра Элоиза сказала:

— Молли, что-то не так?

Молли храбро улыбнулась и сказала:

— Нет, ничего, сестра, я только… — Она замялась, словно ей неловко было говорить о таких вещах, а затем тихо сказала: — У меня месячные, и в этот раз что-то очень уж сильно болит.

Сестра Элоиза удивилась такому признанию, но не видела причин сомневаться в словах Молли и спросила только:

— Но работать вы все-таки можете?

Молли выдавила из себя еще одну храбрую улыбку:

— Конечно, сестра, только в полдень ненадолго прилягу.

— И на обед не пойдете? — спросила сестра Элоиза.

— Нет, сестра, — не могу есть, как бы не стошнило. Вот полежу немного, и все пройдет.

Молли сама удивилась тому, как легко ей далась эта ложь.

— Ступайте, — сказала монахиня, — уже почти полдень, и я пошлю Сару, чтобы принесла вам чего-нибудь поесть. — Она протянула Молли аспирин. — Это поможет, — сказала она. — К завтрашнему дню вы поправитесь, hein? Не вставайте с постели. До завтра.

Дальше все оказалось на удивление легко. Молли поднялась к себе в комнату и взяла шляпку и пальто. Она нацарапала записку для Сары, надеясь, что никто другой не зайдет проверить, как у нее дела. «Придется рискнуть», — подумала она, кладя записку на Сарину подушку.

Дорогая Сара,

я должна снова увидеть Тома. Я сказала сестре Э., что у меня месячные и мне нездоровится. Меня не ждут в палате до завтра. Пожалуйста, прикрой меня. Я вернусь до темноты. Другого случая у нас не будет.

Молли

Когда она спускалась по лестнице, зазвонил колокол, созывающий монахинь к обеду. Когда все сестры ушли в трапезную, Молли отважилась выйти через парадную дверь. Она решила, что это безопаснее, чем переходить двор, где ее могли увидеть из окна какой-нибудь палаты. Она закрыла за собой тяжелую дверь и обошла кругом монастырскую ограду. Том терпеливо сидел на упавшем дереве у дороги. Он вскочил на ноги, увидев ее.

— Молли! — воскликнул он. — Я не ждал тебя так рано.

— Скорее, Том. Отойдем подальше.

Она взяла его за руку и торопливо потянула с холма в рощу, где деревья могли скрыть их от наблюдательных глаз, глядящих из окон монастыря. Оказавшись наконец вне опасности, они остановились, и Том сжал Молли в объятиях.

— Как ты сумела вырваться? — спросил он после поцелуя. — И где Сара?

— Ее сегодня не отпустили, — объяснила Молли. — Я сказалась больной и должна сейчас лежать в постели у себя в комнате.

— Но тебя же хватятся.

— Надеюсь, никто не хватится, кроме Сары. — ответила Молли и храбро добавила: — А хватятся так хватятся. Тогда уже поздно будет. Но в деревне нам показываться нельзя.

— Здесь тоже нельзя оставаться, — сказал Том. — Ребята из лагеря часто ходят этим путем в деревню.

Молли на мгновение задумалась, а затем сказала:

— Пойдем гулять вдоль реки. Там-то, наверное, никого нет.

Она повела его через поля, в обход деревни, и наконец они вышли на ту самую тропу, по которой Молли так часто гуляла с Сарой в первые дни в монастыре.

Все утро светило солнце, но теперь в небе начали собираться тучи, ветер все сильнее трепал ветви склоненных ив, и гладь реки подернулась рябью. Том с Молли ничего не замечали. Они сидели под навесом из кроны дерева, ели вдвоем хлеб и сыр, которые Том купил в деревне, и разговаривали. Сначала не о войне, а о себе и о своем совместном будущем: о том, какой дом построят, какие у них будут дети, как они все вместе заживут настоящей семьей. О чудесном мире, который наступит, когда эта бойня наконец прекратится и все страдания вместе с ней. Но мысль об этом времени, когда придет конец их госпитальной и окопной жизни, с неизбежностью вернула их в настоящее.

— Готовится большое наступление, — сказал Том. — Все об этом говорят, прямо в воздухе что-то такое витает. Говорят, оно положит конец войне. Выбьем немцев из окопов и погоним обратно в Германию.

— Когда? — воскликнула Молли. — Когда будет это наступление?

Том пожал плечами:

— Не знаю. Никто не знает, но уже вот-вот. Нам не давали отдыхать, даже когда сменяли нас на фронте. Мы маршировали, таскали оружие, рыли траншеи и упражнялись, упражнялись — все время, пока стояли на квартирах, ну, и обычные всякие дела тоже делали.

— Упражнялись? Как упражнялись? — спросила Молли.

— Кое-кого из нашей роты учили обращаться с пулеметом Льюиса, — ответил Том. — Специальные курсы — как чистить, как ухаживать. Как починить, если заело. Они легкие, эти Льюисы, один человек может и таскать, и стрелять, если надо. А у нас были упражнения с винтовкой и штыком. Людей туда-сюда перебрасывают, новые траншеи роют, дороги строят утопленные в землю, чтобы незаметно что-то провозить вдоль линии фронта. Ну, и старые дороги надо все время ремонтировать. Этим-то мы по большей части и заняты на передовой. Весь день джерри нас обстреливают, а ночью нужно устранять повреждения. Самые старые траншеи, бывает, просто обваливаются. — Том примолк на мгновение, вспомнив о трех зловонных трупах, обнаруженных в обвалившейся стене последней траншеи, которую они с товарищами ремонтировали.

«О боже!» — вскричал Тони Кук, отскочив назад, когда что-то похожее на вонючий мешок с мусором рухнуло к его ногам. Только по полуразложившейся руке с болтающейся кистью, все еще торчащей из зловонного куля, они поняли, что нашли. Заделав стену траншеи, они похоронили и это тело, и два других, лежавших рядом.

«Молли об этом рассказывать ни к чему», — подумал Том и резко тряхнул головой, отгоняя от себя видение почерневшей руки, маячившее перед глазами.

— Проволоку впереди тоже нужно заново натягивать, — сказал он. — Она должна быть в порядке — на случай, если джерри зашлют диверсантов. Вот мы и выходим, как стемнеет, ищем дыры и заделываем.

— А немцы что, сидят и смотрят? — спросила Молли.

Том покачал головой.

— Не-а. Они делают то же самое — пытаются исправить то, что разбили наши артиллеристы. Вспыхивает сигнальная ракета, все замирают, снайперы стараются снять кого-нибудь, а потом, когда опять стемнеет, все снова берутся за дело.

— И все это — для того большого наступления? — слабым голосом спросила Молли.

— Оно уже вот-вот начнется, — сказал Том. — Людей отовсюду присылают.

Яростный поток ливня вернул их в сегодняшний день, и Том взглянул на небо — серое, низко нависшее под тяжестью дождя.

— Промокнем мы с тобой, — сказал он. — Придется идти назад или, по крайней мере, найти какое-нибудь укрытие.

— Я знаю самое подходящее место, — воскликнула Молли. Она ни за что не хотела возвращаться в монастырь: услышав от Тома о наступлении, а значит, о неизбежном кровопролитии, Молли приняла решение. Она подняла Тома на ноги и повела его по тропинке. Пригнув головы под ветром и проливным дождем, они пробрались к старому каменному, сараю, где Молли с Сарой осенью устраивали пикники. Смеясь, они юркнули в дверь и рухнули на остатки сена, все еще хранившегося там. Молли сняла пальто и положила на сено, а затем Том обнял ее, и они легли рядом, тесно прижавшись и остро чувствуя близость друг друга. Том поцеловал Молли, она поцеловала его в ответ, и тогда Том снял с нее шляпку и стал вынимать шпильки из ее волос. Волосы упали ей на плечи, обрамляя лицо, и Том приподнялся на локте, чтобы лучше разглядеть ее, свою Молли, с ее сияющими глазами и нежными губами. Он еще не успел оторвать от нее взгляда, как она вновь потянулась к нему, пригнула его голову так, чтобы дотянуться губами до его губ, и он почувствовал, как ее руки распахивают на нем гимнастерку, ныряют под рубашку, касаются кожи.

— Молли! — Голос у него оборвался, и он вывернулся из ее рук. Молли села и очень решительно стала снимать блузку. Он смотрел, как ее пальцы расстегивают одну за другой маленькие белые пуговички, как она стягивает блузку с плеч и вытаскивает руки из рукавов. Он не сделал ни малейшего движения, чтобы прикоснуться к ней, но все тело, до последнего дюйма, так и заныло.

— Молли! — простонал он снова, но Молли приложила палец к губам и расстегнула пояс юбки. Не вставая, она ловко спустила ее вниз по ногам и отбросила на сено. Оставшись в одной сорочке, она потянулась к нему и так же ловко проделала то же самое с его гимнастеркой, а затем с нижней рубашкой. Когда она стягивала рубашку с его плеч, ее пальцы мягкими прохладными касаниями прошлись по рукам, а затем по коже груди. Это было уже слишком, и он толкнул ее назад, на сено. Прижавшись к ней отвердевшим телом, он гладил ее кожу там, где она не была прикрыта рубашкой, потом потянул вверх белую хлопковую ткань — по бедрам, по плечам, через голову, обнажив прекрасную грудь. Он поднял голову, чтобы посмотреть на нее, и Молли вскинула руки над головой, вытянувшись по-кошачьи, а кожа у нее на груди и на животе была гладкой и упругой. Том приложил палец к ее щеке и повел вниз по шее, обогнул по очереди обе груди, коснулся обоих нетерпеливо торчащих сосков и медленно двинулся дальше по ее телу. Это изучающее касание заставило ее вздрогнуть. Она словно наяву услышала грубый голос отца: «Ишь какие сисечки ладные у тебя, Молл», и вся задеревенела. Том пристально взглянул ей в лицо, но она, увидев тревогу в его глазах, улыбнулась ему и снова расслабилась. Воспоминания исчезли. Она закрыла глаза и выгнулась ему навстречу. Он встал на колени рядом с ней, его руки медленно блуждали по ее коже, пока не дошли до панталон, которые все еще оставались на ней. Его пальцы легли на пояс, и Молли хрипло пробормотала:

— Том… Не останавливайся!

Глаза у нее распахнулись, и он с тревогой взглянул в них.

— Мы не должны этого делать, Молли, — сказал он. — Пока не поженимся. Пока ты не станешь моей женой.

Молли скользнула руками по его телу и стала играть с ширинкой его брюк.

— Мы, может, никогда не поженимся, Том, — мягко сказала она. — Мы должны смотреть правде в глаза. Завтра ты уйдешь, и я, может, никогда тебя больше не увижу. Ты говоришь, что готовится большое наступление. Тебя могут убить, и мы тогда так никогда и не узнаем, что значит любить друг друга по-настоящему, до конца. Если даже у нас больше не будет ни одного часа вместе, пусть будет хотя бы это. Пусть наши тела сольются в одно, так же, как сердца. — Поглаживание ее пальцев возбуждало почти нестерпимо. — Я хочу, чтобы ты сделал это, Том, хочу, чтобы этот миг был со мной все те тоскливые одинокие ночи, когда тебя не будет рядом. Если ты любишь меня, Том, пожалуйста, сделай это сейчас.

— Я люблю тебя, Молли, слишком сильно люблю, чтобы делать это с тобой, но у меня нет сил терпеть.

Он опустил голову, и, когда они поцеловались, последние остатки сдержанности их покинули.

Позже, когда они лежали бок о бок на сене и слушали, как дождь все еще барабанит по крыше, Молли прильнула к Тому и вздохнула.

— Я люблю тебя, Том, — сказала она. — Я всегда буду любить тебя.

Ветер хлестнул потоком дождя в открытый дверной проем, и Молли задрожала. Том сказал:

— Тебе холодно. Нужно одеваться. Посмотри, как поздно уже, Молли, тебя хватятся.

— Ну и пусть, — не сдавалась Молли, но все же взяла протянутую рубашку и стала одеваться. Том помог ей снова уложить волосы и кое-как заколоть теми шпильками, которые они сумели отыскать в сене, а потом она надела шляпку. Взглянув на его часы, она увидела, что время пролетело незаметно: была уже половина седьмого. Они вышли под дождь и поспешили обратно в монастырь. Под тяжелым одеялом серых облаков все казалось темным и мрачным, ветер был ледяной. Они не разговаривали, только жались на ходу поближе друг к другу. Дойдя до рощи в конце тропинки, они снова поцеловались.

— Я пройду через внутренний двор, — сказала Молли. — Дверь должна быть открыта. Надеюсь, почти все будут в трапезной и меня никто не увидит.

— С тобой все будет в порядке? — спросил Том. — Знаешь, мне нужно уходить на рассвете.

— Да, я знаю. — Молли пыталась сдержать слезы. — Я никогда не забуду этот день, — сказала она.

— Я тоже не забуду, — сказал Том. — Береги себя, милая моя девочка.

Молли кивнула и прошептала:

— И ты.

Они быстро прошли по дорожке к воротам в ограде монастыря, Молли тронула на прощанье руку Тома и зашагала дальше, не оглядываясь. Двор был пуст, двери палаты закрыты от вечернего холода и дождя. Молли прикрыла за собой ворота и уже двинулась было через двор, когда дверь палаты распахнулась и из нее вышла сестра Мари-Поль с ведром в руке. Она удивленно посмотрела на Молли и сказала:

— Я думала, вы больны.

— Была больна, — ответила Молли, — но мне уже стало лучше, и я подумала, что глоток свежего воздуха пойдет на пользу, вот и спустилась во двор.

— Что-то не похожи вы на больную, — подозрительно заметила сестра Мари-Поль. Она была не в духе: ей было досадно, что сестра Элоиза отправила Молли отдыхать из-за каких-то месячных. Все остальные ведь как-то терпят? Никто и не подумал бы даже упоминать о таких вещах, не говоря уже о том, чтобы улечься по этому поводу в постель. Из-за болезни Молли ей самой пришлось сегодня работать на час дольше.

— Я же говорю, мне уже гораздо лучше. Сестра Элоиза дала мне аспирин. Должно быть, он сделал свое дело.

Сестра Мари-Поль фыркнула и отвернулась, чтобы вылить ведро в канаву, а Молли воспользовалась моментом и прошмыгнула внутрь. Слава богу, что сестра Мари-Поль не вышла на полминуты раньше и не застала ее, когда она входила в ворота.

Молли пробралась к себе в комнату, больше никого не встретив по пути, и с бешено колотящимся сердцем бросилась на кровать. Записка, которую она оставила Саре, исчезла: должно быть, та прочла ее.

Сара действительно прочла записку. Когда сестра Элоиза сказала ей во время полуденного перерыва, что Молли нездоровится, Сара сразу же поднялась наверх — узнать, что случилось. Она нашла только пустую комнату и записку. Не веря своим глазам, прочитала ее раз, потом другой — с нарастающим гневом. Как могла Молли решиться на такой глупый обман и, хуже того, рассчитывать, что она, Сара, будет заметать за ней следы?

Войдя в конце дня в комнату, она застала Молли в постели.

— Как ты посмела! — взорвалась она. — Как ты посмела, Молли Дэй? Ты нарушила все правила, которые мы должны соблюдать, ты сбежала тайком на свидание с солдатом, которого почти не знаешь, и ждешь, что я буду тебя покрывать. Ждешь, что я буду лгать ради тебя! «Нет, сестра, она неважно себя чувствует, но я уверена, что завтра с ней все будет в порядке. Нет, сестра, она сейчас не хочет ничего есть, но я отнесу ей что-нибудь к ужину. Да, сестра, вид у нее бледноватый. Да, сестра, конечно, вы совершенно правы: ей нужен сон. Да, сестра, она спала, когда я уходила. Пожалуйста, не беспокойтесь, сестра, я о ней позабочусь, у вас и так достаточно хлопот». Как ты посмела втянуть меня в свои грязные любовные делишки! — Глаза Сары горели гневом. — Что ты можешь сказать в свое оправдание, потаскушка? Что ты мне можешь сказать?

Молли казалось, что эти слова секут ее, словно град, и она едва не вскинула руки, чтобы заслониться.

— Прости, Сара, — начала она, — но я не могла не пойти. Скоро будет большое наступление, его могут убить.

Голос у нее оборвался, и Сара перебила ее:

— Извинений мало, Молли. Не ожидала я, что ты будешь шляться с солдатами, как какая-нибудь горничная или судомойка…

Она тоже умолкла, когда поняла, что сказала.

— Я и есть горничная и судомойка, мисс Сара, — тихо проговорила Молли. — Но это еще не значит, что я потаскушка. Я ходила попрощаться с человеком, за которого собираюсь выйти замуж. С человеком, который сражается за своего короля и страну, за вас и за меня. С человеком, который в любой день может погибнуть.

— Ох, Молли, прости, я не должна была этого говорить, — воскликнула Сара, опускаясь на кровать. — Но и ты не должна была уходить, это тоже правда. Что сказала бы мать-настоятельница!

— Она не узнает, Сара… если ты ей не скажешь.

— Теперь-то что говорить? — уже сдаваясь, ответила Сара. — Я лгала ради тебя весь день. Теперь-то я уж точно не стану ей ничего рассказывать. Ох, Молли, я так волновалась за тебя. Где ты была? Ведь не в деревне же? Не у мадам Жюльетты?

— Нет, мы гуляли у реки, а потом, когда пошел дождь, спрятались в старом каменном сарае — помнишь, где мы с тобой когда-то устраивали пикники?

— Ох, Молли… — Сара не знала, что еще сказать.

— Спасибо, Сара, что поддержала меня.

Молли протянула руку, и Сара пожала ее с натянутой улыбкой.

— Больше никогда не ставь меня в такое положение, Молли, — сказала она. — Теперь он уедет?

Молли кивнула. Сарина вспышка, хоть и ненадолго, отвлекла ее от этой мысли, а теперь она вновь почувствовала, как слезы наворачиваются на глаза.

— Да, он уезжает на рассвете. Но зато, когда мы встретимся в следующий раз, я уже буду совершеннолетней, и мы сможем пожениться.

— Что это за большое наступление? — спросила Сара, и Молли пересказала ей слова Тома.

— Значит, и Фредди, наверное, тоже будет там.

— Наверное, — неуверенно сказала Молли. — Они же в одной роте, да? Значит, будет. Том говорит, к ним свозят людей отовсюду. На днях прибыло пополнение из Египта. Как бы им тут не замерзнуть.

— А я сегодня получила письмо от Фредди, — сказала Сара. — У Хизер, его жены, будет ребенок. Ожидают в сентябре. — Она с тоской посмотрела на Молли. — Может быть, он никогда этого ребенка не увидит.

— Ну будет тебе, Сара, ведь после этого наступления война сразу кончится. Наши ребята погонят отсюда энтих немцев — пусть катятся к себе в Германию!

— Этих, — рассеянно поправила Сара.

— Ну да, этих, и энтих — всех погонят!

Обе засмеялись, и когда они наконец погасили свет и легли в постели — как всегда, каждая со своими мыслями, — то обе почти сразу заснули.

15 июня

Дорогой Том,

я получила твое последнее письмо и рада, что ты благополучно вернулся в часть, хотя, похоже, у тебя очень много дел. Я знаю, что из-за цензора ты не можешь мне многое рассказать, но хорошо уже то, что ты жив и здоров. Спасибо за карточку, ты на ней такой красавчик!

У меня есть для тебя кое-какие новости, Том, надеюсь, они тебя порадуют, хотя наверняка наделают нам и немало хлопот. Трудно описать, что я чувствую, так что уж лучше скажу напрямую. Ты скоро станешь отцом. У меня будет ребенок. Я знаю, мы собирались завести детей, но здесь мне будет очень трудно. Придется мне ехать домой, дорогой Том, и там рожать нашего ребенка. Никто пока не знает, даже Сара, потому что еще ничего не видать, и чувствую я себя хорошо, слава богу. Наверняка отпусков вам сейчас не дают, но если тебя вдруг отпустят хотя бы на сорок восемь часов, я могла бы встретиться с тобой где-нибудь, и мы бы тогда поженились. Я знаю, что ты не бросишь меня, дорогой Том, что бы ни случилось, но мне бы хотелось, чтобы у ребенка была твоя фамилия, а другого случая пожениться у нас, может, еще долго не будет. Теперь мне уже двадцать один год, и мой отец ничего не сможет сделать.

18

Том был весь в грязи: они с товарищами целый день копали землю. Когда дошли до сарая, служившего им для постоя, сержант Тернер громко выкрикнул приказ стать в строй. Раздались стоны:

— Какого черта им еще от нас надо?

— Боже правый, да будет нам когда-нибудь покой?

— Холера, только бы не маршировать опять!

Но как только прозвучало слово «помывка», они с большой охотой выполнили приказ и вскоре уже шагали строем на другой конец деревни. Среди деревьев стоял старый амбар с толстыми, прочными серыми каменными стенами и латаной-перелатаной крышей. Это и была солдатская баня. В ней стояли огромный чан с горячей водой и большая жестяная ванна, вмещавшая до тридцати человек разом.

— У вас десять минут, — рявкнул капрал Джонс. Вся рота скинула грязную одежду и погрузилась в уже довольно мутную воду, чтобы успеть за десять минут отмокнуть и оттереть с себя грязь. Радуясь теплой воде и не обращая внимания на ее цвет, они старательно терли и скребли свои запаршивевшие тела, зная, что следующий такой случай выпадет нескоро. Воду на фронте, как для питья, так и для мытья, приходилось таскать бидонами и строго нормировать. А теперь в ней можно было плескаться, поливать голову, смывать накопившуюся грязь и пот. Мыла не было, но это никого не огорчало: была бы вода. Кишевшее вшами нижнее белье тут же сожгли без всяких церемоний.

Выбравшись из ванны, вода в которой теперь была цвета коричневого виндзорского супа, Том и его товарищи еще немного понежились в свежем белье и носках, прежде чем снова влезть в форму.

— Ого, Куки, да ты у нас рыжий, вот не знал! — крикнул Джек Хьюз, глядя, как Тони Кук вытирает голову.

— Прикрой варежку, Джек, — огрызнулся Тони и хлопнул его мокрым полотенцем. — Уж лучше рыжий, чем вообще без волос!

— Бог ты мой! Картер-то стал почти что на человека похож!

— Не то что ты!

— Одеваться! — рявкнул капрал Джонс. Они стали расхватывать свою форму, добродушно перебраниваясь.

— Это моя рубаха!

— Ну так и забирай ее себе. Не хватало еще вшей от тебя подцепить.

— Да что такое с этими сапогами, усохли, что ли?

— Свои попробуй натянуть, а мои давай сюда!

Даже в форме восхитительное ощущение, что им вернули собственную кожу, не пропало. Этому ощущению суждено было жить недолго, но стоял теплый июньский вечер, и, хотя воздух то и дело оглашали отдаленные артиллерийские залпы, все же это были редкие мирные и спокойные минуты, которыми пока можно было наслаждаться.

Вернувшись в сарай, они уже собирались садиться есть, когда по двору эхом разнесся крик: «Почта!» Солдаты толпой вывалились из сараев и бросились, расталкивая друг друга, к дверям фермерского дома. Почта имела самое волшебное действие. Все время, пока раздавали письма, пакеты и свертки, солдаты жадно вслушивались, надеясь услышать свою фамилию.

— Фармер, Шорт, Тампер, Джонс М. Д., Хупер, Далтон, Картер, Кук…

Каждый, чье имя выкликали, с торжеством забирал свою почту, а кто не получил ничего, те старались убедить себя, что все не так уж плохо — в прошлый раз письмо пришло, и хватит пока. Письмо Тому, как всегда, было от Молли. Она была единственным человеком в мире, который писал ему. До встречи с ней он никогда не получал ничего по почте, а теперь его почти каждый раз ждало письмо, а частенько и небольшая посылка — сигареты и шоколад, купленные в деревне, так что было чем поделиться с товарищами. Как-то раз Молли даже прислала ему целый пирог от мадам Жюльетты. Он лежал в коробке и пришел совершенно раздавленным, но проглочен был с неменьшим удовольствием, чем любой другой.

Том унес письмо в сарай и, опустившись на свою постель, состоявшую из вороха сена и брошенного сверху одеяла, вскрыл конверт. От того, что он прочел, сердце у него замерло. Он перечитывал снова и снова, стараясь уяснить, что Молли хочет сказать и о чем просит его.

Дорогой Том,

я получила твое последнее письмо и рада, что ты благополучно вернулся в часть, хотя, похоже, у тебя очень много дел. Я знаю, что из-за цензора ты не можешь мне многое рассказать, но хорошо уже то, что ты жив и здоров. Спасибо за карточку, ты на ней такой красавчик!

У меня есть для тебя кое-какие новости, Том, надеюсь, они тебя порадуют, хотя наверняка наделают нам и немало хлопот. Трудно описать, что я чувствую, так что уж лучше скажу напрямую. Ты скоро станешь отцом. У меня будет ребенок. Я знаю, мы собирались завести детей, но мне здесь будет очень трудно. Придется мне ехать домой, дорогой Том, и там рожать нашего ребенка. Никто пока не знает, даже Сара, потому что еще ничего не видно, и чувствую я себя хорошо, слава богу. Наверняка отпусков вам сейчас не дают, но если тебя вдруг отпустят хотя бы на сорок восемь часов, я могла бы встретиться с тобой где-нибудь, и мы бы тогда поженились. Я знаю, что ты не бросишь меня, дорогой Том, что бы ни случилось, но мне бы хотелось, чтобы у ребенка была твоя фамилия, а другого случая пожениться у нас, может, еще долго не будет. Теперь мне уже двадцать один год, и мой отец ничего не сможет сделать.

Отец. Отец… Это слово ударило его как обухом. Какой из него отец? Он понятия не имел, что значит быть отцом. Молли думает, что у нее будет ребенок, его ребенок. Он скоро станет отцом! В других обстоятельствах эта новость вызвала бы ликование, неистовый восторг, он обежал бы всех товарищей, чтобы поделиться с ними радостной вестью, но сейчас? Сейчас это нужно было хранить в секрете, скрывать, как нечто постыдное. Том в сотый раз вспомнил тот день, который они с Молли провели вдвоем в каменном сарае, — тот чудесный день, когда они отдались друг другу. Как можно было настолько потерять голову? А с другой стороны, как было удержаться?..

И вот теперь скоро появится на свет ребенок, и Молли волей-неволей придется ехать домой, в Англию. Если они не поженятся до ее отъезда, ее ждет позор и унижения за то, что принесла в подоле ублюдка. Тома самого слишком часто называли этим словом, и теперь он ни за что не готов был допустить, чтобы кому-то из его детей пришлось терпеть такое. Где-то в глубине души все же жила радость от того, что он вот-вот станет отцом, что у него будет семья — с той самой девушкой, в которую он влюблен до безумия, но эту радость быстро затмило осознание того, в каком ужасном положении оказалась Молли, и того, что он ничем не в силах ей помочь.

Несколько недель подряд они ежедневно тренировались перед большим броском, отрабатывали маневры вместе с другими взводами и ротами, вытягивались на мили вдоль передовой и готовились разом выступить вперед, когда придет время погнать немцев из окопов и одним стремительным ударом положить конец войне. Каждый солдат был на счету. Как же он мог просить об отпуске, даже самом коротком, когда приготовления к решающему бою были в самом разгаре? Никто не знал, когда готовится наступление, но ни у кого не было сомнений, что оно неизбежно.

Молли закончила свое письмо храбрыми словами:

Я ни о чем не жалею, Том. Это я тебе говорю твердо, и если мы не сможем пожениться до рождения ребенка, то поженимся после. Я уже сейчас считаю себя твоей женой. Я стала ей в нашу последнюю встречу. Я считаю тебя своим мужем и всегда буду считать, что бы ни случилось с тобой или со мной. Дорогой мой Том, в глубине души я знаю, что ты вернешься ко мне живым и невредимым, но если даже этого не случится, то пусть хотя бы частичка тебя будет со мной до конца моей жизни.

Я люблю тебя и горжусь тем, что я твоя жена.

Молли

Том беспомощно смотрел на эти строчки и не знал, что делать. Его милая Молли держится так храбро. Но в глазах всех остальных она ему никакая не жена. Это на нее обрушится весь позор, если он не сумеет добраться до Альбера и не женится на ней до того, как она уедет домой. На нее и на ребенка. Бедняга, на нем же будет клеймо на всю жизнь! Том почувствовал, как в груди поднимается волна гнева. Его ребенок не будет носить тавро ублюдка! Какая досада, что не с кем даже посоветоваться. Если бы хоть Гарри был жив… а теперь у него никого не осталось. Тони? Тони неплохой товарищ, но они с ним никогда не были настоящими друзьями, не то что с Гарри. Нет, с Тони он об этом говорить не мог. Тем более что Молли — его кузина. Тони, пожалуй, не слишком обрадуется, что по вине Тома она оказалась в таком положении.

В ту ночь, лежа в сарае среди храпящих и кряхтящих людей, тяжело ворочавшихся во сне, Том почти не спал. Голова шла кругом: он все пытался придумать разные способы как-то выйти из положения. Он думал о Молли — вот сейчас она тоже лежит одна в темноте и тревожится за себя и ребенка — ведь, несмотря на все ее прекрасные храбрые слова, ей наверняка очень страшно. Скоро ей придется рассказать кому-нибудь, хотя бы Саре, чтобы решить, как она будет добираться домой. От этой мысли у Тома тоже делалось скверно на душе. Он довольно ясно представлял себе жизнь Молли на ферме, и ему совсем не хотелось, чтобы она возвращалась в отцовский дом. Но если уж придется — а по всему выходило, что придется, — Том хотел бы, чтобы она приехала туда в статусе порядочной замужней женщины, которой приходится рожать ребенка одной только потому, что муж воюет на фронте. После всего, что Том слышал о жестоком отце Молли, он отлично понимал, как ее примут и как будут с ней обращаться, если она вернется домой с внебрачным ребенком в животе. Молли говорила, что мать хоть и любит ее, но и раньше никогда не защищала, так что едва ли сейчас защитит.

Наконец, совершенно измученный, он уснул тревожным сном, и, когда прозвучала команда «подъем», ему показалось, что он вообще не спал. Он проснулся со смутным ощущением грозящей беды, а затем все разом всплыло в памяти, и он вдруг понял, что Молли, должно быть, просыпается с этим чувством каждый день. В тот день он улучил минутку и нацарапал ей письмо. Оно было написано в осторожных выражениях, чтобы цензор не догадался, что он имеет в виду, и ничего не вымарал.

Дорогая Молли,

я получил твое письмо и очень рад твоим новостям, но ты уверена, что это правда? В такое время, как сейчас, трудно будет сделать то, о чем ты просишь, но я постараюсь изо всех сил, если ты точно уверена. Все пошло не так, как мы планировали, но ты нисколько не сомневайся (эти слова Том дважды подчеркнул) — ты всегда будешь моей любимой девочкой.

Том

Он отправил письмо, надеясь, что оно дойдет без промедления и что его слова Молли хоть как-то утешат.

Следующие несколько дней, пока он носил припасы на склады, таскал мешки и ящики по сети ходов сообщения — хоть и за линией фронта, однако в пределах досягаемости немецкой артиллерии, — все его мысли были о Молли и о том, что же ему делать. Если она и правда уверена, что ждет ребенка, то остается, очевидно, только один выход: пойти к капитану Херсту, объяснить ситуацию и попросить отпуск на сорок восемь часов. Том механически составлял ящики с припасами на платформы, на которых они катили потом по узкоколейке к другим складам вдоль линии фронта, — работал вместе со всеми и в то же время словно бы отдельно от всех.

— Эй, Картер, ты что ходишь как в воду опущенный? — сказал Джо Фармер, когда в один из дней они остановились перекурить. — Что с тобой, приятель?

— Ничего, — коротко ответил Том.

— Девушка тебя бросила, что ли? — дружелюбно полюбопытствовал Сэм Хьюз.

У Тома стало такое лицо, что все слегка попятились, и Сэм Хьюз, решив, что, должно быть, ненароком угодил в цель, пробормотал:

— Извини, приятель. Не обижайся.

Том отошел, но слышал, как Куки пробормотал:

— Письмо какое-то получил.

Да, одно получил, а теперь ждал другого. Впрочем, ждать пришлось недолго. Ответ Молли пришел быстро.

Дорогой Том,

да, я уверена, насколько это возможно. У меня уже было две задержки подряд, и, хоть меня и не тошнит, как у некоторых бывает, сейчас мне даже кусок сыра в горло не лезет! Поэтому мне здесь теперь приходится нелегко, но пока еще никто ничего не сказал. Я знаю, что тебе будет трудно, но ты, пожалуйста, постарайся ради нашего ребенка.

С любовью от нас обоих,

Молли

Том перечитал записку. «С любовью от нас обоих…» От самой Молли, как всегда, а теперь еще и от ребенка. «С любовью от нас обоих…» Решение было принято.

В тот вечер, когда солдаты вернулись на ферму и тут же попадали от усталости в сарае, Том вышел во двор, к колонке, и умыл руки и лицо. Причесал волосы, постарался оттереть с формы хотя бы сухую грязь и направился к старому фермерскому дому, отведенному для офицеров.

Из дома вышел сержант Тернер. Увидев Тома, он остановил его и спросил:

— Ты куда это, Картер?

— Мне нужно видеть капитана Херста, сержант.

— Нужно, значит? И зачем это?

— По личному делу, сержант.

Сержант взглянул на него. Картер ему был по душе — парень надежный, никогда не чуравшийся тяжелой работы. Он вспомнил, как Том тащил раненого Гарри обратно к своим с ничейной земли. Такое не забудешь. Он задумчиво посмотрел на Тома.

— Я могу чем-нибудь помочь? — спросил он.

— Нет, спасибо, сержант. Просто небольшое личное дело. Мне нужно поговорить о нем с капитаном Херстом.

Сержант Тернер кивнул, проводил Тома глазами, а затем прошел через двор к сараю, где расположились его товарищи, и спросил:

— Кто-нибудь знает, что такое творится с Картером?

Тони Кук поднял голову и ответил:

— Нет. — А затем добавил: — Но ему на днях какое-то письмо пришло.

Сержант кивнул. Солдаты часто получали плохие вести из дома, но он не представлял, чем, по мнению Картера, тут может помочь капитан Фредди Херст.

Капитан Фредди Херст ничем помочь не мог. Когда Том вошел к нему, он выслушал его и сказал:

— То есть, если говорить прямо, Картер, вы втянули какую-то бедную девушку в скверную историю и теперь хотите успеть жениться на ней в последний момент?

— Выходит, так, — с убитым видом подтвердил Том.

— Вы, должно быть, ума лишились, — сказал капитан. — Вы же знаете, что сейчас творится. Знаете, что вот-вот каждый солдат будет на счету, и спрашиваете, нельзя ли вам на пару дней рвануть в Альбер, чтобы сделать какую-то девицу, которую вы обрюхатили, законной женой.

Услышав, в каких выражениях офицер говорит о них с Молли, Том почувствовал, как в нем нарастает гнев.

— Она не какая-то девица, а моя невеста, — резко ответил он. — Мы и так собирались пожениться при первой возможности.

— И не дотерпели до женитьбы. — Лицо капитана Херста слегка смягчилось. — Слушайте, Картер, я не могу вас винить, и все же вас никто не отпустит с передовой ради свадьбы. Боже мой, да здесь сотни таких желающих. По всей Англии девушки ждут, когда их мужчины вернутся домой и женятся на них, и еще неизвестно сколько ждать будут, так что, боюсь, вашей девушке тоже придется подождать.

— Но моя-то девушка здесь, во Франции, сэр. Мне всего-то два дня и нужно, тогда она и ребенок будут носить мою фамилию, она будет женой солдата, и о ней позаботятся, если… ну, вы понимаете, сэр. Позаботятся, в общем.

— Извините, Картер, — резко сказал капитан Херст. — Об этом не может быть и речи. — И, увидев удрученное лицо солдата, добавил: — Поговорим в другой раз, через пару месяцев. Тогда вас можно будет и отпустить, если все пойдет по плану.

Они оба знали, что через пару месяцев будет уже поздно, но знали и то, что сейчас Тому отпуска не видать.

В тот же вечер, когда другие солдаты отправились в деревенский ресторанчик выпить по кружке пива, Том не пошел со всеми, а решил вместо этого сесть и написать Молли настоящее, подробное письмо. Он понимал, что его будет читать какой-нибудь офицер, может быть, даже сам капитан Херст, но сейчас нужно было забыть об этом, забыть, что все его самые сокровенные мысли будут тщательно просмотрены. Офицеров не интересовали признания в любви и семейные проблемы, упоминавшиеся в большинстве писем, которые им приходилось цензурировать. Их делом было проверить, не закралась ли туда информация о расположении войск, датах и учениях — на случай, если письма перехватят.

Милая моя Молли,

я ходил к Сариному брату и рассказал о нас с тобой, только не стал говорить, что это ты. Он мне отказал, чего я и боялся. Причину ты знаешь с того дня, как мы с тобой в последний раз виделись. Я понимаю, почему он отказал, но для нас это тяжелый удар. Он велел подойти к нему еще раз через пару месяцев, но к тому времени ты, наверное, уже уедешь домой. Видно, придется тебе вернуться в дом к отцу и ждать меня там. Твоя мама наверняка поможет тебе управляться с малышом. А я, как только смогу, приеду и заберу тебя оттуда, и тогда у нас будет свой дом. Не вечно же будет длиться эта проклятая война.

Милая моя девочка, я думаю, тебе пора рассказать все по секрету Саре и начинать готовиться к отъезду домой. Я этого совсем не хочу, но уверен, что в конце концов так будет лучше для тебя. Мне бы очень хотелось приехать к тебе прямо сейчас, обнять тебя и сказать, что все будет хорошо, но я не могу. Помни, что я люблю тебя больше жизни.

Береги себя и нашего малыша.

С любовью к вам обоим, Том

Отправив письмо, Том постарался вновь войти в привычную колею. Его роту вскоре отправили обратно на передовую, и они провели четыре дня в прифронтовых окопах. Дни эти были чаще всего неотличимы друг от друга. На рассвете и в вечерних сумерках все занимали свои места в окопе, на стрелковой ступени, с винтовками наизготовку, и отслеживали признаки нападения немцев. Раннее утро, когда серенький рассвет чуть брезжил с востока, а с нейтральной полосы от сырости поднимался туман, было идеальным временем для атаки: солнце медленно выползало из-за горизонта и висело низко, слепя глаза наблюдателей. Не лучше были и вечера, когда сумерки съедали все цвета и видны были лишь расплывчатые фигуры и тени, из которых в любой момент мог внезапно появиться враг. Настоящая работа начиналась после наступления темноты — укрепление траншей, прокладка проволочного заграждения, рытье туннелей. В последнем рота Тома не участвовала — это оставляли особым подразделениям со специально обученными людьми, но дело находилось всегда, и они работали целыми ночами, пытаясь доспать днем. Из-за обстрелов с обеих сторон вокруг гремела постоянная какофония, непрекращающийся шквал звуков. Временами в нем слышался свист снайперской пули, напоминающий о том, что головы лучше пригнуть. Каски выдали несколькими неделями ранее, и солдаты уже привыкли к этим металлическим шлемам, и все же неосторожно высунувшаяся над бруствером голова могла обернуться фатальными последствиями.

Под конец четвертого дня они потеряли Дика Тампера — его убили, когда он помогал тянуть проволоку перед окопом, а Мика Джонса отправили в тыл с раненым плечом. Оставшихся вновь отправили на постой, и они, пробравшись по ходам сообщения, вернулись на свою ферму неподалеку от Менила. Обессиленные, они тут же попадали в сено и заснули, но когда проснулись, то поняли, что покоя не будет и здесь. Люди все прибывали и прибывали, везли орудия, вязнущие в трясине раскисших дорог. Учения теперь проходили в лихорадочном темпе, и у солдат не было времени думать ни о чем, пока отрабатывали атаку — не так, как раньше, толпой, бегом, а развернутой цепью, размеренным шагом. Они тренировались вместе с другими ротами, изучали их боевой порядок, практиковались в закидывании вражеских траншей бомбами и гранатами — и все это в придачу к обычным нарядам, построениям и дежурствам.

Через три дня после того, как они вернулись, Тома вызвали в фермерский дом.

— Фредди Херст хочет тебя видеть, — сказал ему Тони Кук, найдя его в сарае за чтением последнего письма от Молли.

— Чего он хочет, Куки?

Кук пожал плечами.

— Не знаю, дружище, — ответил он. — Просто велел найти тебя и послать к нему. И вид у него был не сказать чтобы очень довольный. Чего это ты натворил?

— Не знаю. Пойду спрошу.

Том подошел к фермерскому дому и доложил, что явился по приказанию капитана Херста. Офицер встретил его сердитым взглядом и начал без предисловий:

— Я получил письмо, Картер. От моей сестры. Вы знаете, кто моя сестра?

— Да, сэр.

— И знаете, где она?

— Да, сэр.

— Она пишет, что это ее горничная Молли Дэй беременна от вас. Это правда?

— Да, сэр.

— Так это на Молли Дэй вы хотели жениться?

— Да, сэр.

— Моя сестра отправляет Молли домой, — сказал Фредди Херст. — Как вы могли втянуть себя и ее в такую пакостную историю, Картер? — В голосе Фредди звучал бессильный гнев. — Бога ради, рядовой, неужели так трудно было держать руки при себе? Это позор и для нее, и для моей сестры. Это ведь она привезла ее сюда, в монастырь, к моей тете-монахине. Монахине, Картер! И вас же еще лечили у них в госпитале, и вот чем вы им отплатили — обрюхатили сестру милосердия. Что, черт возьми, вы можете сказать в свое оправдание, рядовой?

— Я познакомился с Молли, когда лежал в госпитале. Мы полюбили друг друга и хотели пожениться, только Молли была еще несовершеннолетней, вот падре нам и отказал. А когда в марте у меня был трехдневный отпуск, я приехал в Сен-Круа, и мы провели день вместе.

— И в результате она забеременела.

Это было утверждение, а не вопрос, и Том кивнул.

— Да, сэр.

— Моя сестра просит дать тебе эти два дня, чтобы Молли могла приехать домой законной женой, — сказал Фредди. — Она напишет моему отцу и объяснит ему все.

— А нельзя ли без этого, сэр? — спросил Том. — Так Молли будет гораздо труднее вернуться.

— Это нужно как раз для того, чтобы ей было легче, — холодно сказал Фредди. — Моя сестра сделает для Молли все, что может. Она очень привязана к этой девушке. Теперь она останется одна в этом монастыре. Она твердо решила остаться, даже когда Молли уедет. Впрочем, — Фредди сурово взглянул на Тома, — вас это никак не касается. Вы же понимаете, Картер, что я не могу выполнить ее просьбу? Я не могу дать вам отпуск перед самым наступлением, как бы моя сестра ни настаивала. — Он выдавил из себя невеселую улыбку. — Все, что я могу — это дать вам отпуск по семейной надобности, как только вся эта заваруха кончится. После наступления отряды снабжения будут ходить туда и обратно. Я выпишу вам пропуск, чтобы вы могли уехать вместе с ними. Сара привезет Молли в Альбер и отправит оттуда домой. Вам нужно будет встретиться там и найти падре, который вас поженит. Может, тот, из лагеря, как там его зовут?

— Мистер Кингстон.

— Да, Кингстон. Итак, Картер, я напишу об этом Саре, — сказал Фредди Херст. — Но через три дня вы должны будете явиться обратно и доложить мне, ясно?

— Да, сэр. Спасибо, сэр.

— Не благодарите. Я считаю, что вы болван, каких мало. Если уж кого-то благодарить, то мою сестру — она, очевидно, хорошо относится к Молли, несмотря ни на что.

— Вы ведь тоже знаете Молли, сэр, — отважился вставить Том.

— Да, — подтвердил Фредди. — Она служила горничной у меня в доме. Но я вас отпускаю не поэтому.

Он придвинул к себе лист бумаги и выписал Тому пропуск.

— Я не знаю даты наступления, — сказал он. — Оно может начаться со дня на день. Я поставил дату 8 июля. К тому времени что-то наверняка уже решится, но если мы до восьмого не выступим, вы никуда не поедете, ясно?

Том сказал: «Да, сэр», и Фредди пристально посмотрел на него.

— И никому об этом ни слова, Картер. Мне не нужны лишние сложности с другими солдатами. Я и вам-то делаю поблажку вопреки голосу рассудка.

Картер вышел из комнаты, и Фредди Херст вздохнул. Он понимал, что не должен был выдавать этот пропуск, но не устоял, вспомнив о своей милой Хизер и об их ребенке, который должен был родиться через месяц-другой. Его охватил внезапный страх. Он боялся не за себя, не того, что его могут убить в неумолимо надвигающемся сражении, а того, что Хизер останется вдовой и ребенок будет расти без отца.

«Перед лицом смерти мы все начинаем смотреть на вещи иначе», — подумал Фредди. Он понимал, что заставило его выдать пропуск, и так же ясно понимал, что совершил ошибку.

Том вернулся в сарай с пропуском в нагрудном кармане. Он был рад, что Куки там нет и некому расспрашивать, чего хотел от него Херст. Впрочем, дальше события развивались так быстро, что Тони Куку стало не до того. Сразу после ужина им велели становиться в строй с полной выкладкой. Том надеялся, что успеет написать Молли, сообщить, что скоро приедет, но вместо этого ему пришлось маршировать вместе со всем взводом назад к передовой. Дороги были забиты войсками, идущими в направлении фронта, и все разговоры шепотом были об одном: началось. Большое наступление! Наконец-то они пойдут в атаку против немцев.

26 июня, понедельник

Милая моя Молли,

я так думаю, будет лучше, если все твои письма ко мне будут храниться у тебя. Жалко будет, если пропадут, а мне их хранить негде. Так что вот они — все, кроме последнего, его я оставлю при себе. Очень жаль, что мы теперь не скоро увидимся, но ты знаешь, что я все время думаю о тебе и о нашем ребенке. Ты моя семья. Сейчас мы опять на постое, в нашем обычном месте. Твой кузен Тони тоже здесь, настроение у всех бодрое.

Ты уже рассказала обо всем Саре? Если нет, то, наверное, пора. Она хорошая подруга и позаботится о том, чтобы ты благополучно добралась домой…

19

Молли понимала, что очень скоро ей придется рассказать Саре о ребенке. Отъезд домой в одиночку будет непростым предприятием. Нужно было подготовиться как следует, и она понимала, что откладывать долго не получится. Ее положение вот-вот станет заметным. Она уже чувствовала, что сестра Мари-Поль подозрительно на нее поглядывает.

«Она не могла догадаться, — твердо сказала себе Молли, — еще ничего не видно».

Молли была права: внешне ничего не говорило о том, что она ждет ребенка. Только юбку пришлось выпустить на пару дюймов, и грудь стала полнее, но и то и другое скрывал широкий длинный передник. Правда, она стала уставать. Обходя палату, вдруг чувствовала непреодолимое желание присесть, а если поддавалась этому желанию — на кухне или в тепле бельевой кладовки, — то ее тут же одолевала дремота, а потом она просыпалась, как от толчка, и могла только гадать, долго ли проспала и не заметил ли кто-нибудь. Сестра Мари-Поль наверняка скоро заметит — с ней нужно быть очень осторожной.

Молли решила ничего не рассказывать Саре, пока не получит известия от Тома. Если ему дадут этот вожделенный отпуск, то все будет хорошо — останется только решить, где же им пожениться. Каждое утро Молли молилась Богу, в которого даже не верила по-настоящему, — просила, чтобы Тому разрешили приехать к ней, а на следующий день, когда письмо так и не приходило, молилась снова. Только получив наконец письмо от Тома, где говорилось, что на ближайшие месяцы в отпуске ему отказано, Молли впервые заплакала. Она читала письмо, сидя в уборной: она знала, что там ее никто не побеспокоит, даже Сара. Том сделал все, что было в его силах, и теперь мог помочь ей только советом.

Милая моя девочка, я думаю, тебе пора рассказать все по секрету Саре и начинать готовиться к отъезду домой. Я этого совсем не хочу, но уверен, что в конце концов так будет лучше для тебя. Мне бы очень хотелось приехать к тебе прямо сейчас, обнять тебя и сказать, что все будет хорошо, но я не могу. Помни, что я люблю тебя больше жизни.

Береги себя и нашего малыша.

С любовью к вам обоим, Том

Молли сидела и смотрела на письмо: строчки расплывались перед глазами, по щекам текли слезы. Теперь ей оставалось полагаться только на себя. Она твердо сказала себе, что ни о чем не жалеет, однако мысль о возвращении домой — с будущим ребенком и без мужа — пугала ее. Воспоминания о родительском доме в долине, мрачном и холодном, не согретом теплом любви, наводили ужас. Молли понимала, что Том прав, но все откладывала и откладывала момент признания. Трудно было решиться рассказать Саре, что произошло в тот день, когда она сбежала из монастыря и Саре пришлось лгать ради нее. Сара будет ужасно разочарована в ней, а для Молли ее мнение было важно. Она всегда очень уважала Сару — еще с тех пор, когда отношения между ними были отношениями хозяйки и горничной, — а за те месяцы во Франции, что они прожили вместе как подруги, начала не только уважать, но и любить.

Наконец, через два дня, она собралась с духом и начала как можно более обыденным тоном:

— Сара, мне нужно тебе кое-что сказать.

После первого возгласа ужаса Сара слушала излияния Молли уже не перебивая.

— Я знаю, он приехал бы, если бы мог, — слабым голосом повторила Молли, когда ее рассказ подошел к концу. — Он не бросил меня, он просто не может.

— Да, — холодно проговорила Сара, — вероятно, не может. — Она посмотрела на Молли. — Так что же ты намерена делать дальше?

— Я бы осталась здесь, если бы могла надеяться, что мне позволят, — сказала Молли.

— Не позволят, — твердо сказала Сара. — Не говоря уже о позоре, ты просто станешь обузой. Ты не сможешь помогать ухаживать за ранеными. А у них нет свободных рук, чтобы позаботиться о тебе и ребенке.

— Я бы сама смотрела за ребенком, — решительно сказала Молли.

— Ну конечно. И все же тебе придется вернуться домой. Так будет намного лучше для вас обоих. — Сара тяжело вздохнула и добавила: — Ох, Молли, как же ты сумела угодить в такую историю? Бога ради, о чем ты думала?

— Я люблю его, — ответила Молли.

— Это не ответ, — отрезала Сара.

— Для меня ответ, — просто сказала Молли. Какое-то время они молчали, а затем Молли проговорила: — Я вижу, что ты не понимаешь, Сара. Я не могу тебе это объяснить. Все, что я могу сказать — это то, что я не пожалела об этом ни на минуту. Ни о нашей любви, ни о ребенке. Жаль, что он не будет носить фамилию отца, когда родится, но теперь уже ничего не поделаешь. Если бы мы смогли пожениться до того, как Том приехал в отпуск, все было бы иначе.

— Вы не могли пожениться, Молли. Ты же сама понимаешь. Ты и сейчас-то почти не знаешь его — только по письмам.

— Твой-то брат съездил в отпуск и сразу женился, и ничего — он же офицер. — В голосе Молли явственно звучали горечь и обида. — Ему не пришлось откладывать. Его жена тоже ждет ребенка. И ничего — он же офицер. А она жена офицера.

— Ой, Молли, не выдумывай, — с досадой сказала Сара. — Совсем не в том дело, кто офицер, а кто нет. Ты же знаешь. Он был в отпуске. Им обоим уже больше двадцати одного года — совсем другие обстоятельства.

— И поэтому его ребенок имеет право родиться, а мой нет.

— Молли, это совсем другое… — начала Сара.

— Да, — устало согласилась Молли. — Как всегда.

— Послушай, — сказала Сара, — так мы ни к чему не придем. Сейчас нужно решить, что делать дальше. Том сказал, почему ему отказали в отпуске? Дают ведь отпуска по семейной надобности. Отчего ему не дали?

— Я же тебе говорила, — сказала Молли, — со дня на день ожидается наступление. Каждый солдат на счету. Разве мистер Фредди тебе не рассказывал?

— Им нельзя писать такие вещи, — сказала Сара. — Я почти ничего не знаю о том, что там происходит.

— Ну, судя по тому, что Том мне рассказывал, когда был здесь, и по его намекам потом, они вот-вот пойдут в атаку на немцев. Большущую атаку — по всей линии фронта. Пока она не закончится, пока немцев не отбросят как можно дальше, каждый солдат нужен там, на фронте.

— Когда? — спросила Сара: она сразу же подумала о Фредди.

Молли пожала плечами.

— Не знаю, — сказала она. — Никто наверное не знает, но теперь уже скоро. Я же тебе говорила, что сказал тогда Том, помнишь?

— Да, но это было несколько недель назад. — Сара задумалась на мгновение, а затем спросила: — А к кому Том ходил просить об отпуске?

— А я разве не сказала? К мистеру Фредди и ходил. Он же командир их роты. Он и сказал Тому, что сейчас об отпуске и речи быть не может.

— А если я ему напишу, — предложила Сара, — объясню, как это важно, — может быть, он передумает? Как тебе кажется?

— Ой, Сара, правда? Тебя-то он послушает! Ты ему скажи, что Тому нужен всего один день. Я поеду в Альбер и встречу его там, а потом мы поженимся, и Том вернется.

— Может быть, это что-то изменит, — сказала Сара, — а может, и нет. Я напишу ему сегодня вечером, но не слишком надейся на это, Молли. Может быть, он все равно ничего не сможет сделать.

Молли схватила ее за руку.

— Сара, я знала, что на тебя можно положиться. Том давно писал, что надо тебе рассказать, но я все откладывала. Думала, ты будешь на меня сердиться.

— Я и сержусь, — сказала Сара. — Я не оправдываю вас с Томом, но и не могу тебя бросить на произвол судьбы. — Она едва уловимо улыбнулась Молли. — Я же знаю, если бы я попала в какие-то неприятности, ты бы меня тоже выручила. Напишу брату сегодня же вечером, но, возможно, нам придется рано или поздно рассказать обо всем матери-настоятельнице. Нужно же будет объяснить, почему ты уезжаешь домой.

К тому времени, когда они погасили свет, письмо уже было написано и лежало в конверте в ожидании отправки.

22 июня

Дорогой Фредди,

я должна написать тебе о Молли Дэй и об одном из твоих солдат. Его зовут Том Картер, он рядовой в твоей роте, ты еще навещал его, когда приезжал к нам. Они с Молли встретились здесь, в госпитале, полюбили друг друга и решили пожениться. Но не смогли этого сделать до того, как ему пришло время возвращаться на фронт, и не дотерпели до свадьбы. Теперь Молли ждет ребенка, а тот солдат хоть и говорит, что не бросит ее, но не может приехать сюда, чтобы сделать все как полагается, а значит, ей придется возвращаться в Англию и рожать ребенка невенчанной! Нельзя ли найти какую-нибудь возможность дать ему отпуск на сорок восемь часов, чтобы он мог приехать в Альбер, и мы бы их там поженили? Я думаю, местный падре, Роберт Кингстон, согласился бы обвенчать их при таких обстоятельствах, они ведь оба уже совершеннолетние. Как бы то ни было, дорогой Фредди, постарайся сделать, что сможешь. Мы понимаем, какое сейчас положение, но отпустить одного солдата на сорок восемь часов, наверное, будет не так уж трудно. Я знаю, ты скажешь, что они сами виноваты, что угодили в эту переделку по собственной глупости, и я с этим не спорю, но Молли столько лет служила у нас, и, мне кажется, наш долг ей помочь. Для нее будет ужасно вернуться домой с ребенком и без мужа. Она замечательно работала здесь, в монастыре, и без всякого сомнения «внесла свою лепту». Кроме того, им просто не посчастливилось так, как посчастливилось тебе — ты смог жениться, а они нет, и я знаю, что их будущий ребенок так же дорог им, как твой дорог тебе, и они тоже хотят, чтобы он носил фамилию отца!

Я знаю, ты сделаешь все, что в твоих силах, и с нетерпением жду твоего ответа. Береги себя, дорогой брат, особенно в эти дни, ведь ты нужен своей жене и ребенку… не говоря уже обо мне!

Твоя любящая сестра Сара

После этого вестей с фронта не было довольно долго, зато когда они пришли, то сразу две: фронтовая почтовая открытка для Молли от Тома, из которой она ровным счетом ничего нового не узнала, и торопливо нацарапанная записка для Сары от Фредди.

Среда, 28 июня

Дорогая Сара,

я сделал все, что мог. Может быть, ТК удастся приехать в город через несколько дней, но не особенно на это рассчитывайте. Если его не будет до 15 июля, отправляй эту глупую девчонку домой. Она не первая и не последняя оказалась в таком положении за время войны! Молись за меня и за нашу удачу в ближайшие недели.

Я написал отцу и Хизер. С любовью, Фредди

— Он сделал все, что мог, — сказала Сара Молли, — но тон в письме не слишком обнадеживающий. Оно датировано двадцать восьмым числом, с тех пор, верно, что-то уже должно было произойти.

Четыре дня спустя с фронта начали поступать новости о наконец-то начавшемся грандиозном наступлении. Артиллерийские залпы гремели вокруг несколько дней подряд и потом еще доносились отдаленным несмолкающим рокотом, а затем начали прибывать партии раненых. Сестра Магдалина поехала в Альбер — встречать санитарные фургоны и поезда, разъяснять прибывшим с ними военным медикам, сколько раненых можно разместить в Сен-Круа. Она взяла Сару с собой в качестве переводчицы, и обе они вернулись в монастырь бледные, до глубины души потрясенные увиденным. Тысячи раненых хлынули со всех концов фронта, многих тут же пересаживали в поезда, чтобы доставить к плавучим госпиталям, безостановочно курсировавшим через Ла-Манш со своим измученным грузом.

Новости, поступавшие вместе с ранеными, были очень противоречивы. Одни говорили, что наступление обернулось грандиозной катастрофой. Другие — что союзники прорвали немецкие линии обороны и, несмотря на большие потери, достигли цели. Третьи — что битва еще продолжается, окопы переходят из рук в руки, а немцы двинулись в контратаку. Большинство знало только о том, что случилось с ними самими и с их товарищами, и многих из тех, кто пережил роковую атаку первого июля, преследовали неотвязные кошмарные воспоминания. Их телесные раны были ужасны, но раны душевные невозможно было себе даже представить.

Отбросив все мысли об усталости, Молли с Сарой работали в палатах не покладая рук, стараясь справиться с все прибывающим потоком раненых. Два военных врача из оздоровительного лагеря проводили все дни в монастырском госпитале вместе с еле живым от усталости доктором Жерго. Долгие часы они работали в операционной, а потом в палатах, с теми, кому требовались лечение и послеоперационный уход. Обычный график дежурств был отменен: и монахини, и Молли с Сарой старались спать урывками при любой возможности. Теперь не одна Молли засыпала чуть ли не на ходу: усталость сказывалась на всех, а раненые все прибывали.

Ни от Тома, ни от Фредди ничего не было слышно. На фронте все еще творился хаос, горстка измученных храбрецов держалась в окопах против могущественного врага. Молли думала о Томе и могла только молиться, чтобы он выжил в этой кровавой бойне. Если он выжил, то его наверняка уже бросили вместе с другими в окопы союзников, чтобы поддержать их перед ожидаемой контратакой немцев. Среди раненых, поступавших в монастырь, не было никого из Белширского полка, но некоторые из солдат, которых они с Сарой расспрашивали, рассказывали, что белширцы сражались в самом пекле, под деревней Бомон-Амель. От Фредди тоже не было никаких известий, и Сара поймала себя на том, что за работой мысленно твердит молитву: «Пожалуйста, Господи, пусть Фредди уцелеет. Пожалуйста, Господи, пусть Фредди уцелеет».

Пятнадцатое июля уже прошло, но пока нечего было и думать о том, чтобы отправить Молли домой. В госпитале без нее обойтись не могли, и, как сказала она Саре, когда ее положение станет очевидным для всех, тогда и придет время решать, как с этим быть.

30 июня

Дорогая Молли

Я жив и здоров. Я был нездоров.

Получил твое письмо.

Получил твою посылку.

Скоро напишу еще.

С любовью, Том

20

Артиллерийская канонада гремела шесть дней подряд. Шесть дней беспрерывных залпов из гигантских орудий, стоявших в двух милях от линии фронта. Солдаты первого батальона Белширского полка прибыли со своих позиций рано утром: всю ночь они пробирались по лабиринту ходов сообщения, таща с собой новые припасы на линию фронта. Их участок передовой проходил через остатки рощицы, в которой уцелело несколько последних, побитых снарядами деревьев. Траншеи были зигзагообразные, узкие — толком не пошевелиться. Почти все деревья повалило снарядами, лишь кое-где торчали пни — будто пальцы, укоряюще устремленные в небо. Рощица росла в ложбинке, и земля от нее полого вздымалась в сторону немецкой линии фронта, тянувшейся менее чем в миле от Бомон-Амеля. Клочки утреннего тумана кружились и плавали в воздухе, как дым, то скрывая, то обнажая ничейную полосу. Солдаты, которых они сменили, торопливо, с облегчением двинулись назад, за линию фронта, а белширцы окопались и стали ждать. Артиллерийская пальба продолжалась безостановочно: нескончаемый оглушительный гром и грохот.

— Если до этих чертовых гансов до сих пор не дошло, что происходит, — мрачно заметил Тони Кук, когда они простояли так до утра, вглядываясь в утренний туман, — то они там по уши деревянные, как вот этот пень над траншеей. Когда нас наконец пошлют вперед, вряд ли мы застанем их врасплох, а?

Молодой Дэви Шорт, только что прибывший во взвод и впервые оказавшийся в окопе на передовой, поднял на него глаза.

— Да ты что, Куки, при таком обстреле разве кто выживет? С их-то стороны уже какой день стрельбы не слышно. Их окопы уже, наверное, с землей сровняли.

— Может быть. — Тони Кук взглянул в его свежее лицо — еще не мужское, а совсем мальчишеское. «Ему никак не больше семнадцати», — с горечью подумал Тони. Дожили, младенцев воевать присылают. Он перевел взгляд на Тома Картера. Вот с Томом они были вместе с первых дней. И в армию вместе пошли — он, Гарри и Том. Пока учились военному делу, с ними были еще Хью Бродбен, Чарли Фокс, Джим Хоукс, Билл Джарвис, Питер Даррант и маленький Энди Ньюджент, а теперь только они с Томом и остались. Гарри, Дэви Поттс, Уилл Стронг — никого уже нет, все лежат во фронтовых могилах или в раскисшей ничейной земле.

Тони Кук уперся ногой в стрелковую ступеньку и осторожно выглянул за бруствер.

— Как думаешь, Том, — пробормотал он, — наверно, уже скоро, а?

Том кивнул. Его отпускная бумага была надежно засунута в карман гимнастерки, и он с нетерпением ждал приказа. Ожидание оставляло слишком много времени дли размышлений, а мысли о Молли сводили его с ума.

Весь день они были заняты проверкой снаряжения, хотя прошлой ночью почти не спали, а когда ближе к вечеру наконец пошли перекусить, явился капитан Херст с сержантом Тернером и пайком рома. Пока сержант раздавал каждому по двойной порции, капитан Херст заговорил.

— Назначено на завтра, — тихо сказал он им. — Что делать, вы знаете. Обстрел будет продолжаться, и дымовая завеса будет. Проволоку снесет артиллерия, так что о ней не беспокойтесь. Идем размеренным шагом по нейтральной полосе и занимаем вражеские окопы, как на учениях делали. Артиллерия разобьет их пулеметные позиции, так что, когда мы выступим, гансам особенно нечем будет отстреливаться. Без огневого прикрытия придется им отходить из окопов, если останется, кому отходить.

Так сказал капитан Херст, но Том не слишком-то ему поверил, как и другие опытные бойцы, уже ходившие в атаку. Зато для молодняка, новобранцев вроде Дэви Шорта, впервые очутившихся в окопах, эти слова прозвучали как боевой клич, и дрожь от страха, накопившегося за эти томительные часы, слегка утихла. Теперь, когда стало очевидно, что бой неминуем, они приготовились встретить врага лицом к лицу и были настроены довольно храбро. Известие, что путь перед ними расчищен и сопротивления не будет, подняло их боевой дух: теперь, когда капитан Херст дунет наконец в свой офицерский свисток, они поднимутся из траншей и двинутся по выжженной нейтральной полосе мужественным, твердым шагом.

Прежде чем идти дальше по окопу, Херст и сержант раздали солдатам фронтовые открытки с готовым текстом, сказав, что в этот день им разрешается отправлять только такую почту. Том взял свою и огрызком карандаша зачеркнул лишние строчки. Теперь в его открытке стояло только: «Я жив и здоров. Скоро напишу еще. С любовью…» — и подпись: «Том». Открытки и другие письма — прощальные письма, написанные накануне этой великой битвы, которые надлежало отправить лишь в том случае, если писавший не вернется живым, — собрал капрал Джонс и передал за линию фронта вместе со всеми личными вещами, засунутыми в мешки для песка, чтобы вернуть владельцам после… если будет кому возвращать.

Батальонный падре прошел по окопу, тихо беседуя по пути с солдатами. На углу он столкнулся с Фредди Херстом, и тот хлопнул его по спине со словами:

— Смолли, вам здесь не место.

— Самое место, — весело возразил падре. — Завтра я буду на перевязочном пункте, а сегодня решил зайти сюда, на случай если… если вдруг кто-то захочет поговорить со мной перед тем, как идти в атаку, понимаете?

— Понимаю, — ответил капитан Херст. Мужчины обменялись рукопожатиями, и падре двинулся дальше по траншее в одну сторону, а капитан Херст в другую. По пути оба негромко, ободряюще беседовали с солдатами, ожидавшими атаки.

В ту ночь никто не выспался, потому что до утра грохотал обстрел. Все заново проверили вещи в вещмешках, которые им предстояло взять с собой: рубашка, носки, НЗ на два дня, бинт, намотанный на пузырек с йодом, фляжка с водой, свернутая плащ-палатка и противогаз. Вещмешки были тяжелые, громоздкие, а между тем это была только часть груза. Помимо вещмешков, винтовок и саперных лопаток, нужно было еще тащить подсумки с гранатами, чтобы забросать немецкие окопы и уничтожить все возможные очаги сопротивления. У одних были с собой мотки колючей проволоки для укрепления захваченных траншей, у других — кирки или лопаты, кусачки и пустые мешки. Дополнительные боеприпасы были розданы, патронташи переброшены через плечо, а кому-то досталось тащить пулеметы Льюиса, чтобы установить их потом во вражеских окопах. С этим-то грузом, с прикрученными к винтовкам штыками им предстояло перейти нейтральную полосу размеренным шагом после артобстрела, который должен был расчистить им путь, и прорвать сначала одну, а затем и вторую линию вражеских укреплений, оттеснив немцев назад.

Том с Тони грели ладони о кружки с чаем, крепко приправленным ромом, и ждали под серым рассветным небом команды к бою.

— Дело-то пустяковое, — сказал Тони, — молодой Шорт прав. Под таким обстрелом никто не выживет. Как думаешь, что мы там увидим — что все гансы убиты или, того лучше, удрали?

— Молись, чтобы так и было, — серьезно сказал Том, — потому что если нет… — Голос у него оборвался, и они с Тони разом вспомнили о Гарри и о других, кто вот так же ушел сквозь туман в атаку или на задание и не вернулся.

Их всех собрали вместе перед атакой: сотни людей, поднятых из тыловых траншей, набились в узкие передовые окопы. Они беспокойно переминались, ожидая в тесной толпе сигнала к атаке, и уже были бы рады выдвигаться поскорее. Тони и Том вместе с остальным взводом ждали на стрелковой ступени. Еще один батальон впереди уже выбрался за бруствер под прикрытием темноты и лежал в укрытии на нейтральной территории, готовый подняться по команде. Сзади ждали другие, чтобы выдвинуться вперед, когда придет время для второй и третьей волны.

За десять минут до начала атаки орудия смолкли. Все уже так привыкли к непрерывному гулу и свисту снарядов, к грохоту взрывов вокруг, что на миг Тому подумалось, не оглох ли он. Тишина окутала окопы, словно дым, — а дым между тем тоже начинал выползать из-за траншей зловещими клубами, просачиваться между пней, накрывая их, будто пухлым тяжелым одеялом. Том оглянулся на Тони, тот пожал плечами, и сейчас же воздух сотряс оглушительный взрыв — не обычный грохот разорвавшегося снаряда или выстрела из тяжелого артиллерийского орудия, а жуткий, сотрясающий землю, разрывающий небо гром: он катился, не умолкая, словно грозовой раскат, сопровождающийся эхом отголосков.

— Господи! — воскликнул Том, едва не упав навзничь от неожиданности. — Что это еще за холера?

Тони, не меньше его ошеломленный оглушительным грохотом, прокричал сквозь затихающее эхо:

— Саперы, наверное! Видать, мину взорвали.

Когда звук стих, нетерпение в траншее достигло высшей точки. Дым клубился вокруг, расползаясь по рощице; он стелился по ничейной полосе, скрывая под собой мрачную и бесплодную землю, воронки от снарядов и колючую проволоку.

— Бога ради, да давайте уже! — эхом разнесся по окопам приглушенный крик. Если пришло время атаки, так почему их не ведут в атаку, черт возьми?

— Они наверняка уже поняли, что мы наступаем, — прорычал Тони, — так какого ж черта мы ждем?

Хьюз и Фармер, которые должны были тащить пулемет Льюиса, взвалили его Фармеру на плечо, чтобы вытащить сразу, как только Хьюз окажется над бруствером. Хьюз оглянулся на Тони.

— Ты от нас ни на шаг, Куки, — обеспокоенно проговорил он. — Нам патроны нужны.

Тони, стоявший рядом с двумя патронташами на плечах, заставил себя улыбнуться.

— Ты, главное, не заблудись в этом дыму, приятель, — ответил он, — а то что ж мне, зря эту тяжесть на себе таскать!

Наконец, когда уже казалось, что приказ атаковать уже никогда не дадут, капитан Херст пробился сквозь толпу к штурмовой лестнице.

— Теперь дело за вами, ребята. Это будет славный день — первое июля, и это будет день нашей победы.

С этими словами он дал длинный громкий свисток, который в тот же миг эхом разнесся по всем траншеям. Артиллерийский обстрел начался снова, и под свист снарядов и минометный огонь белширцы поднялись из окопов, с нестройными криками «ура!» вскарабкались вслед за Херстом по лестницам и выбрались наверх.

Тони Кук обернулся, чтобы помочь Хьюзу снять пулемет с плеча Фармера и перебросить через край окопа. Том выбрался рядом с ними, с трудом поднялся на ноги, побежал к дымовой завесе — и тут разразился кромешный ад: пулеметные выстрелы разорвали дым, люди начали падать. Том упрямо пробивался вперед, зная, что справа и слева от него бегут другие. Пулеметная очередь срезала Дэви Шорта по левую руку от него — тот рухнул на землю и исчез в дыму. Им было приказано не отвлекаться на раненых — рядом с Томом встал другой солдат, и они, вскинув винтовки, зашагали вперед, навстречу стене грохота и пуль. Грохнуло сзади, Тома швырнуло в воронку от снаряда, земля и металл обрушились на него дождем. Он лежал, вжавшись лицом в зловонную землю, грудь у него вздымалась — он пытался перевести дух и расслышать что-нибудь сквозь звон в ушах. Как долго он так пролежал, он не знал — наверное, каких-нибудь несколько минут, но они показались ему вечностью. Наконец он осторожно приподнял голову над краем ямы, чтобы поглядеть на кипящий вокруг бой.

Кольца проволоки не были перерезаны, шестидневный обстрел почти ничего не дал; обещанных коридоров не было, и, когда Том выглянул из своей норы, он увидел, что сотни солдат оказались в ловушке. Те немногие, что были вооружены кусачками, сражались со зловредной проволокой, пытались прорваться сквозь нее, а немецкие пулеметчики со своих целехоньких позиций наводили стволы на те немногие бреши, что удалось пробить. Люди толпились возле них, надеясь прорваться, и пулеметчики рвали их в клочья непрерывным стремительным огнем. Вокруг проходов росли груды тел; многие уже повисли на проволоке, как мокрое белье, раненые и мертвые — легкие мишени для вражеских пулеметов. Их тела разрывало на части, куски плоти разлетались, вязли в липкой грязи вокруг. Кто-то выл от боли, медленно умирая, кровь хлестала из перерезанных артерий и зияющих дыр — у кого в голове, у кого в груди. Им отрывало руки и ноги, они звали на помощь, вспоминали матерей и любимых, взывали к Богу, а кто-то, обезумев от боли, выкрикивал ругательства. Другие даже не успевали понять, что сквозь них прошла очередь пуль — просто оседали или валились ничком на землю; все новые и новые тела отбрасывало на проволоку, и они извивались и дергались на этой чудовищной бельевой веревке.

Пока Том смотрел на все это, новая волна людей неуклонно надвигалась сзади и бросалась к проходам в проволоке, их тоже срезало, и они валились, как трава под косой, покрывая новым слоем тел упавших перед ними — раненых, умирающих, живых и мертвых вперемешку. И все же люди вновь и вновь поднимались из окопов, пока свистели и грохотали летящие из-за немецких окопов снаряды, а стрекочущие без умолку пулеметы сыпали смертоносными пулями из укрепленных гнезд вдоль всей линии фронта, все так же прицельно наводя свой свирепый огонь на редкие бреши в проволочном заграждении.

Вой снаряда заставил Тома нырнуть глубже в спасительную воронку, и взрыв в каких-нибудь нескольких ярдах едва не похоронил его под слоем разлетевшейся мокрой земли и грязи. В шуме боя он различил какой-то другой, не такой отдаленный звук: человеческий голос, зовущий на помощь, совсем рядом — голос, срывающийся на крик. Том вновь отважился высунуть голову и увидел: там, где недавно была ухабистая земля, невысокий каменный забор и чахлое низкорослое дерево, теперь не было ничего, кроме огромной дыры на месте упавшего снаряда. Из нее и доносились крики. Снова схватив винтовку, Том выполз из своего относительно безопасного укрытия и, пригнувшись к самой земле, пробежал по ней несколько шагов, а затем прыгнул через край в другую воронку, тяжело рухнув на два безжизненных тела, лежащих на дне. Оба были убиты: у одного срезало полголовы, другой смотрел широко открытыми глазами в небо, словно ожидая новых снарядов. Третий сжался в комок у края воронки. Одна нога у него была оторвана по колено — обрубок вместе с сапогом валялся в грязи в нескольких футах от солдата, словно за ненадобностью отброшенный в сторону. Из раны сильными, ритмичными толчками текла кровь. Обеими руками раненый сжимал культю, словно пытаясь задержать этот поток, руки у него были по самые плечи в его собственной, не перестающей хлестать крови. Это его крики услышал Том — крики перепуганного, умирающего в одиночестве мальчишки.

Том сорвал с себя вещмешок и ремни снаряжения и, нашарив перевязочный пакет, попытался зажать им культю.

— Держи, держи! — крикнул он солдату, перематывая ногу бинтом и пытаясь скрутить из него жгут — крутил и крутил, пытаясь остановить кровь, вместе с которой вытекала жизнь из мальчишки. На миг ему показалось, что дело безнадежное.

«Туже надо!» — в панике подумал Том. Он выхватил свою саперную лопатку, просунул ее деревянную ручку под повязку и с силой закрутил — только тогда его импровизированный жгут наконец затянулся как следует: Том увидел, что поток крови ослабевает и останавливается. Парнишка потерял сознание, руки его соскользнули с пропитанного кровью перевязочного пакета, который он пытался держать, и Том увидел изуродованный конец его ноги, оторванной выше колена, белую зазубренную кость, торчащую из искореженной плоти. Он отвернулся, и его замутило: все содержимое желудка разом вылилось в липкую грязь, в которой он сидел. Потом он услышал стон и понял, что раненый парнишка начал приходить в себя. Прямо под ним лежало то, что осталось от вещмешка. Том быстро вытащил мешок, достал оттуда еще один перевязочный пакет и как можно туже перевязал обнаженную культю. Он знал, что рана должна быть забинтована, если они хотят вернуться к своим окопам за помощью. Во время перевязки парнишка вновь потерял сознание, и Том был рад этому: он понимал, что боль должна быть невыносимой.

Здесь он больше ничего не мог для него сделать, и не так уж много шансов было утащить его за линию фронта, пока не наступит темнота и санитары с носилками не выйдут на ничейную территорию, чтобы отнести раненых в безопасное место… если, конечно, они будут, эти санитары. Том вгляделся в раненого пристальнее и увидел, что он и правда совсем мальчик, лет семнадцати. Черты лица, теперь мертвенно-бледного, линии подбородка и рта — все это было юношеское, еще не оформившееся. Уши торчали, как ручки кувшина, что было особенно заметно сейчас, когда грязные волосы облепили голову. Форму с него почти всю сорвало взрывом, рубашка лохмотьями висела на тощих плечах. Солнце уже взошло — пылающий диск в чистом голубом небе выжигал дотла прохладу раннего туманного утра. Том знал, что дальше жара будет только усиливаться, и, если не найти укрытия от безжалостного полуденного зноя, ни один раненый без воды и помощи долго не протянет. Том взглянул на юношу и внезапно решил во что бы то ни стало спасти ему жизнь. Если кровотечение действительно удалось остановить, шансы еще есть. Том проверил свою самодельную повязку и увидел, что она вроде бы пока на месте и еще не пропиталась насквозь кровью — по-видимому, жгут сделал свое дело. Но, несмотря на жару, парня колотила дрожь. Нужно было как-то его согреть. Скинув гимнастерку, Том завернул в нее неподвижное тело, просунул руки в рукава, чтобы не свалилась. Парнишка застонал, но не пришел в сознание. Том с тревогой посмотрел на жгут. Он вспомнил, как Молли говорила, что жгуты нужно время от времени ослаблять, чтобы не началась гангрена, но как часто, через какие промежутки времени? Том понятия не имел, но разматывать жгут пока побоялся, чтобы снова не хлынула кровь. Придется рискнуть со жгутом — все лучше, чем дать парню потерять еще больше крови, что означает верную смерть. Том как мог постарался посадить его и, пока тот не пришел в себя, осмотрел — нет ли других ран, требующих перевязки. Он ничего не увидел, но, когда провел ладонями по груди мальчика, нащупал висящий на шее опознавательный жетон. Он взглянул на него и обнаружил, что пытается спасти жизнь рядовому Сэму Гордону.

— Держись, Сэм, — приказал он обмякшему телу. — Ты только держись, и мы вытащим тебя отсюда.

Затем он вспомнил о двух других телах и нашел их жетоны. Рядовой Джон Дьюар и капрал Дэвид Шепвик. Том глядел на жетоны. Забрать их с собой, потому что иначе их вряд ли кто-то найдет, или оставить на телах в надежде, что их все-таки достанут из этой ямы, чтобы похоронить, и опознают? Том не знал. Единственная надежда оставалась на то, что наступление оказалось успешным, линия фронта сместилась и их воронка теперь находится на дружественной территории. Он осторожно приподнял голову над краем ямы. Пушечный дым смешался с дымовой завесой, образуя плотную пелену над землей. Разглядеть нельзя было ничего, кроме рваного тумана, который то сбивался в облака, то рассеивался, чтобы тут же сбиться снова, и на миг сквозь него проглядывала проволока, по-прежнему усеянная телами и частями тел, но позади теперь солдат было не видно. Может быть, наступление остановили, или же все атакующие из передовых траншей уже продвинулись к немецким позициям. Понять было невозможно.

Вокруг все еще гремел бой: непрекращающийся грохот тяжелых орудий, свист и рев снарядов, стрекот пулеметов — ни один из этих звуков не утихал. Но разглядеть Том ничего не мог. Он сел на землю рядом с раненым мальчиком. Дыхание у Сэма было тяжелое и прерывистое, лицо мертвенно-бледное — лицо старика.

«Если я хочу вынести его в безопасное место, то это нужно делать прямо сейчас, — подумал Том. — Один я его не дотащу, значит, придется доползти до траншеи и привести к нему санитара с носилками».

Он взглянул на рукоять саперной лопатки, закрутил жгут потуже и решил оставить так. Из-под капрала Шепвика торчала винтовка. Том вытащил ее, привязал к стволу лоскут от рубашки Сэма и выставил на фут из воронки в качестве опознавательного знака. Ему хотелось быть уверенным, что они с санитаром потом найдут эту воронку. Затем, сжав в руке свою винтовку, он вскарабкался на край ямы и, пригнувшись, побежал назад — тем же путем, каким шел вперед утром.

Том услышал, как снаряд с оглушительным свистом прошил тьму, и снова нырнул плашмя на землю, инстинктивно пытаясь спастись. Раздался грохот удара, взрыв, и все вокруг потемнело.

Когда Том вновь пришел в себя, он понятия не имел, сколько времени пробыл без сознания — должно быть, несколько часов, потому что день уже сменяли сумерки. Он лежал, засыпанный землей больше чем наполовину: свободными остались только голова, плечи и правая рука. Нижняя часть туловища и ноги были придавлены тяжестью земли и осколков. Дышать было тяжело, и ног он не чувствовал. Он осторожно пошевелил плечами, потом рукой. Земля слегка осыпалась, и он высвободил другую руку. Был слышен шум боя — правда, уже не несмолкающим грохотом, как раньше, а отрывистым свистом и грохотом снарядов да редкими пулеметными очередями, но в клубах дыма не видно было ничего и никого. Может быть, Том остался один на свете. Он стал разгребать придавившую его землю и камни руками, постепенно освобождаясь из плена. Работа шла медленно — он ведь мог копать только там, куда позволяла дотянуться длина рук, но наконец ему удалось сесть, а потом и полностью освободиться. Он долго лежал лицом вниз, измученный и совершенно утративший представление о том, что происходит вокруг. К ногам вновь прилила кровь, их начало покалывать, а потом стало больно, но он был рад этой боли. Он знал: это значит, что непоправимого увечья он избежал.

Том вдруг, словно наяву, увидел перед собой оторванную ногу в сапоге и вспомнил об умирающем Сэме Гордоне. Пытаясь разобраться в происходящем, Том поднял голову и огляделся вокруг в поисках воронки, где оставил парня. Он понятия не имел, в какой она стороне. Нигде не было ни следа винтовки с крошечным флажком, ни следа воронки от снаряда. Снаряд, засыпавший Тома, должно быть, довершил дело своего предшественника; Сэма Гордона, Дэвида Шэпвика и Джона Дьюара больше нет, они исчезли бесследно. Нечего будет ни искать, ни хоронить: могилу им вырыл немецкий снаряд. А Том даже не взял их опознавательные жетоны. Оставалось надеяться, что хотя бы в памяти сохранятся их имена.

Винтовка Тома куда-то пропала, и он решил, что теперь — без оружия, без вещмешка, без гимнастерки, в изорванных остатках формы — разумнее пробираться назад, чем вперед. Он видел бесконечные спирали проволоки, все еще тянувшиеся между ним и обозначенной утром целью, и понимал, как мало у него шансов пробраться через них, а если каким-то чудом и проберется, толку от него там не будет никакого. Надвигающаяся темнота и туман окончательно запутывали. В какую сторону идти вперед, а в какую назад? С обеих сторон грохотали орудия, и невозможно было понять, откуда он пришел.

Все еще дрожа всем телом после своего трудного освобождения, Том понимал только одно — нужно выбираться отсюда. Он пополз, стараясь пригибать голову как можно ниже. Медленно продвигаясь вперед по изрытой земле, он надеялся добраться кратчайшим путем туда, где, по его представлению, должны были быть британские окопы. Кажется, они где-то внизу — утром ведь они бежали вверх по небольшому склону. В клубящемся тумане маячили какие-то силуэты и тени, но, когда Том окликнул их, его голос заглушил грохот. Вокруг были люди — то, что осталось от людей, части человеческих тел, разбросанные тут и там останки, гротескно нелепые и чудовищные. Иногда до него доносились крики, плач, чей-то голос просил воды, но Том знал, что помочь ничем не может. У него не было ни перевязочных пакетов, ни фляжки с водой, его одежда превратилась в лохмотья — клочьев его рубашки не хватило бы даже на временную перевязку. Он оставался глух ко всем мольбам и продолжал свой мучительный путь по полю битвы, то сползая в воронки от снарядов, когда земля вдруг проваливалась под ним, то огибая их, и с каждой минутой становился все грязнее и измотаннее. Раз он увидел распростертое тело человека, которого хорошо знал, — Сида Джексона, рядового из своего взвода. Лицо Сида было запрокинуто к небу, глаза открыты, рот застыл в неслышном крике боли. Том осторожно закрыл эти широко распахнутые глаза и пополз дальше, но, к его ужасу, спустя несколько часов вновь оказался перед безжизненным телом Сида. Он ползал кругами.

Том рухнул на землю рядом с Сидом и заплакал. Он оплакивал себя, Сида и тысячи других, кого он знал и кто, должно быть, тоже погиб в этот день. Он думал о тысячах людей дома, ждущих тех, кто никогда не вернется, и о Молли, о своей Молли — такой красивой, светлой и чистой. Он вспоминал, как сияли ее смеющиеся глаза, когда она смотрела на него, как застенчиво она его целовала, и какой страстью сменилась потом эта застенчивость. Он думал о ребенке, о своем ребенке, которого она вынашивала, и о своем обещании жениться на ней. Они будут семьей — он, Молли и ребенок, настоящей семьей, и это будет его первая семья в жизни. Ради Молли и ребенка он должен напрячь все силы и выбраться отсюда. В кармане гимнастерки лежало разрешение на поездку в Альбер, в монастырь — его драгоценные сорок восемь часов отпуска. Сорок восемь часов, за которые они успеют пожениться, и Молли вернется в Англию, чтобы родить ребенка в безопасности, в доме своих родителей. Том знал, что он должен вернуться — в тыл, в монастырь, к Молли. Но едва эта мысль заставила его поднять голову, как он в приступе паники и отчаяния осознал, что его пропуск остался вместе с Сэмом Гордоном в воронке от снаряда. Чтобы согреть раненого, он накинул свою гимнастерку Сэму на плечи, а когда того стер с лица земли немецкий снаряд, то и гимнастерка, и разрешение на отпуск пропали вместе с ним. Драгоценное разрешение на отпуск, последнее письмо Молли, ее фотография — все это он носил в кармане, у сердца, а теперь ничего этого нет. Он испустил вопль ярости и отчаяния. Не будет никакого отпуска.

Молли! Теперь она была его целью и талисманом. Он не представлял, где находится его батальон и осталось ли от него еще что-нибудь. Единственным намерением Тома теперь было вернуться в безопасное место, в тыл. Он нужен Молли.

Вновь он заставил себя ползти назад по полю боя и, пока серые предвечерние сумерки сгущались в ночную темноту, понемногу отползал прочь от опасного места. Обстрел, кажется, стал стихать, хотя еще слышались отдельные выстрелы, а иногда — свист и грохот снаряда.

Наконец он подполз к краю траншеи — не стрелкового окопа, не жилого, а, скорее всего, хода сообщения или подкопа для поста подслушивания на ничейной земле, или какого-то временного укрытия для саперов. Это была всего-навсего узкая щель в земле, но Том с облегчением скользнул туда — теперь, пригнувшись, можно было двигаться дальше под ее прикрытием. Никого не было видно — никаких признаков жизни, никаких признаков смерти, вообще никаких признаков того, что здесь когда-то была хоть одна душа, только засохшая истоптанная грязь на дне. Пробираться по траншее было нелегко, однако Том теперь все же двигался быстрее, чем поверху. Он не имел представления, куда ведет этот путь, но ясно было, что куда-то ведет, и он шел, надеясь добраться до безопасного места. Но вскоре траншея кончилась — стала делаться все мельче и мельче, и под конец ему уже снова пришлось ползти по земле. Вокруг была темная летняя ночь, но в слабом свете звезд видна была безжизненность этого лунного ландшафта. Перед глазами была лишь плоская изуродованная земля, изрытая воронками и бороздами. Вокруг слышались звуки войны. Хотя грохот артиллерийских орудий стал прерывистым, темноту все еще время от времени прорезывал стрекот пулеметов с обеих сторон и одиночные грозные выстрелы снайперов; и сквозь все это доносились голоса людей, стоны и крики, а еще какая-то возня и шорох — словно крысы бегали по окопам.

«Я должен вернуться к своим», — в отчаянии подумал Том. Но куда идти? Он осторожно пробирался сквозь темноту, очень медленно, огибая воронки от снарядов, переползая через какие-то искореженные обломки, — туда, где, по его догадкам, должны были находиться британские позиции. Время от времени небо озарялось вспышкой, и она долго не гасла, освещая землю во всех ужасающих подробностях. Всякий раз Том замирал неподвижно, лицом вниз, так же, как многие другие вокруг — те, кому уже не суждено было подняться, — пока милосердная тьма вновь не опускалась над ним, и тогда он опять начал ползти вперед.

Внезапно он услышал тихие голоса поблизости, в каких-нибудь нескольких ярдах. Он снова замер, пытаясь расслышать, на каком языке говорят. Очевидно, это были санитары с носилками, вышедшие в нейтральную зону искать раненых, но с чьей стороны? Резкий, тут же захлебнувшийся вскрик: «О, господи!» не оставил сомнений, что это англичане, и Том пополз к ним по изрытой оспинами земле.

— Кто тут? — прозвучал сквозь тьму резкий окрик. — Кто идет? Я тебя слышу. Покажись.

Том именно это и намеревался сделать, когда раздался свист и грохот: снаряд упал на землю и разорвался совсем рядом, оглушив их, и в ушах снова зазвенело. Том потряс головой, пытаясь вытряхнуть этот звон, и услышал все тот же хриплый голос:

— Ну-ка, приятель, давай-ка вытащим тебя отсюда.

Послышалась какая-то возня, кряхтение и тяжелый стон — раненого бросили на носилки, и тут все вокруг залило светом сигнальной ракеты, разорвавшейся над вражескими позициями. Том увидел, как санитары взялись за ручки носилок и, пригнувшись, поспешили прочь от него, огибая зигзагами воронки и спотыкаясь об обломки железа, преграждавшие путь к безопасным британским позициям. Том двинулся за ними, тоже пригнувшись — к иллюзорной безопасности снарядной воронки. Нырнув в это убежище, он услышал хриплый полос, явно идущий из пересохшего горла, и в свете еще не погасшей ракеты разглядел в каких-то нескольких дюймах белое лицо, смотрящее на него.

— Помоги-ка, дружище, — спокойно проговорил голос.

Одно это спокойствие заставило Тома остановиться. Он протянул руку и получил в ответ усталую усмешку.

— Рад, что ты заглянул, — протяжно проговорил голос. — Не могу выбраться из этой чертовой ямы, ноги не действуют. — Голос на мгновение дрогнул, и его владелец добавил: — Воды у тебя нет?

Том наконец обрел дар речи.

— Нет, извини, воды нет. Но я дотащу тебя до перевязочной. Сильно плохи дела?

— Ноги сломаны, — был ответ, и лишь легкая дрожь в голосе выдавала, чего стоит раненому эта сдержанность. — Обе ни к черту.

На мгновение в сознании Тома всплыло видение Сэма Гордона, кровь, хлещущая из его оторванной ноги, но он усилием воли выбросил его из головы. У этого человека раны наверняка не такие страшные, иначе он был бы уже мертв.

— Стоять совсем не можешь? — спросил Том.

— Вряд ли, но попробую.

— А звать тебя как? — спросил Том, опускаясь на колени рядом с раненым и готовясь поднять его.

— Джимми Кардл… к вашим услугам! — Джимми резко втянул в себя воздух: это движение потревожило его раненые ноги.

— Что ж, Джимми, держись за меня, я тебя дотащу домой.

Том обхватил Джимми и поднял его над краем воронки. Раздался стон мучительной боли, и Том почувствовал, как Джимми обмяк, потеряв сознание.

«Так даже лучше», — подумал Том, выкарабкиваясь из воронки рядом с ним. Тьма висела над полем, но пушки все не умолкали. Стараясь не прислушиваться к пулеметным очередям, Том взвалил бесчувственного раненого на плечо, так что его ноги теперь бесполезно болтались в воздухе, и неуклюже заковылял в том направлении, куда ушла команда санитаров несколько минут назад.

Идти по искореженной нейтральной полосе было нелегко. Джимми был парень рослый и тяжелый, земля под ногами ненадежная, но, когда глаза снова привыкли к темноте, Том различил впереди передовую линию траншей. Подойдя ближе, он увидел, как еще одна санитарная команда выбирается из окопа, чтобы идти на поиски раненых. Раздался стрекот пулемета и ружейные выстрелы — санитары, не успев шагнуть вперед, рухнули бесформенной грудой и остались лежать неподвижно. Перепуганный Том упал на землю, а Джимми — к счастью, все еще не пришедший в себя, — на него. Том ждал, что его вот-вот прошьет новая очередь, но тут очереди раздались уже с британских позиций, и Том, воспользовавшись этим прикрытием, пополз к своим, волоча за собой Джимми Кардла — его переломанные ноги подскакивали на кочках. Добравшись до окопа, Том крикнул:

— Раненые! Не стреляйте, тут раненые!

— Ладно-ладно, дружище, давай их сюда! — отозвался чей-то голос, и Том, пригнувшись, пробежал последние несколько ярдов вместе с Джимми, неуклюже повисшем у него на плече. Когда он добрался до траншеи, к нему протянулись руки, чтобы схватить его и помочь затащить Джимми в относительно безопасное место.

— Молодчина, приятель, — произнес восхищенный голос, когда Том рухнул на дощатый настил под стрелковой ступенью. — Это был храбрый поступок. Вы тоже ранены?

Том поднял глаза и увидел незнакомого лейтенанта, склонившегося над ним и оценивающим его плачевное состояние.

— Нет, сэр, — ответил Том. — А вот этот парень совсем плох.

— Мы доставим его на перевязочный пункт, — сказал лейтенант и, оглянувшись назад, крикнул куда-то в глубь траншеи: — Носилки! — Он повернулся к Тому и подал ему фляжку с водой. Том схватил ее и стал жадно пить. Джимми Кардл застонал рядом, и Том влил глоток воды ему в рот.

— Все в порядке, Джимми. Теперь ты в безопасности, — заверил его Том. — Ты уже в тылу. Тут тебя в два счета починят.

Лейтенант взглянул на них обоих и снова крикнул:

— Носилки! Носилки сюда, ребята!

Долго никто не шел, но наконец к ним торопливо подбежал, волоча за собой носилки, маленький человечек с совсем белым в свете новой вспышки лицом.

— Хоус с Норрисом убиты, сэр, — выдохнул он. — Их скосили очередью, просто скосили. — Он договорил срывающимся голосом: — Те гансы наверняка видели, что это санитары с носилками идут за ранеными. Не могли не видеть! И вот так взяли и скосили. Чтоб они передохли все, сволочи! Чтоб они все передохли! — Том видел, как по лицу маленького человечка бегут слезы, и чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза ему самому, но лейтенант резко сказал:

— Возьмите себя в руки, Джонс. Здесь раненый, которому нужна ваша помощь. — Он взглянул на Тома и сказал: — И вы тоже. Фамилия и батальон?

— Картер, сэр, первый Белширского полка.

— Так вот, Картер, вы с Джонсом отнесете этого человека на перевязочный пункт. Да головы пригибайте пониже. Где ваша каска, солдат? — добавил он запоздало.

Том неопределенно махнул рукой в сторону нейтральной зоны.

— Где-то там, сэр, вместе с остальным обмундированием.

Офицер исчез в ближайшей землянке, потом появился снова — с грязной рубашкой и еще более грязной гимнастеркой — и бросил их Тому.

— Наденьте это, — сказал он и, когда Том с благодарностью натянул на себя одежду, добавил: — И постарайтесь раздобыть себе новую каску… при первой возможности. А теперь двигайте.

Он развернулся и ушел дальше вдоль траншеи — стал говорить о чем-то с солдатами, стоявшими на стрелковой ступени. Те пытались прикрыть раненых, ползущих к своим, и санитаров с носилками, которые вышли им на помощь.

Джонс с Томом взвалили Джимми Кардла на носилки, стараясь уложить его ноги ровно, чтобы они не торчали под странными углами, в которые складывались словно бы по собственной воле.

— Я возьмусь спереди, — сказал Джонс. — На счет три поднимаем.

Они двинулись по лабиринту ходов сообщения в сторону тыла и вскоре вышли к разбитой дороге, ведущей к развалинам фермерского дома, где был оборудован перевязочный пункт. Солдаты, идущие навстречу, сторонились, уступая дорогу носилкам и отводя взгляды от лежавшего на них раненого. Том не имел никакого представления, где он: это был совсем не тот участок фронта, где он был до наступления. Но Джонс, похоже, знал дорогу через этот лабиринт, и, когда они дошли до фермерского дома, Тому показалось, что он вроде бы уже проходил мимо него — три дня назад, по пути на передовую. Неужели это было всего три дня назад? Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как они пробирались по таким же траншеям к своим позициям на передовой. Где же вся остальная его рота? Куки, Хьюз и Фармер с пулеметом? Капитан Херст, сержант Тернер, капрал Джонс по прозвищу Сопливый? Удалось ли им прорваться, или их тоже срезало пулеметным огнем, как бедного Дэви Шорта, убитого в считаные минуты после того, как он поднялся из траншеи? «Куда идти, где их искать? — думал Том. — С чего начать поиски?»

Когда они добрались до перевязочного пункта, там творился хаос: поток раненых со всей линии фронта не иссякал. Некоторые, тяжелые, такие как Джимми Кардл, лежали на носилках в терпеливой агонии, ожидая, когда до них дойдет очередь, когда их наконец осмотрят, окажут первую помощь, а потом погрузят в санитарные фургоны и отправят в долгий путь по разбитой дороге — к полевым лазаретам и госпиталям. За домом, укрываясь в выемке, в несколько конных фургонов уже загружали раненых, готовых отправиться в это опасное путешествие. Здесь они все еще были в пределах досягаемости вражеской артиллерии, и в такой близости к линии немецких войск нигде нельзя было надежно укрыться от снарядов и взрывов; смерть в любой момент могла грянуть с неба.

Другие раненые, не столь серьезно пострадавшие, держались группами и старались не терять присутствия духа в ожидании, пока их раны обработают и перевяжут. Всем было больно, но почти никто не кричал. Только из дома изредка доносился крик, и тогда сидевшие снаружи внутренне вздрагивали и думали: «Эх, бедолага…»

Джонс и Том поставили носилки рядом с другими, Том назвал измученному санитару имя Кардла и рассказал все, что ему было известно о его ранах. Когда он обернулся, Джонс уже исчез в толпе.

Том устал как собака, но мозг работал напряженно: нужно было решить, что делать дальше. Он тоже растворился в толпе, пока ему не дали еще какого-нибудь поручения. Его единственной целью было вернуться в госпиталь в Сен-Круа и найти Молли. У меня отпуск, твердо сказал он себе. Капитан Херст сказал, что я могу уехать с партией снабженцев, как только закончится наступление. Ну вот — он, Том, шел в наступление, а потом ему пришлось отступить. Он вынес раненого с поля боя и не имел ни малейшего представления о том, где сейчас остатки его батальона, если от него вообще что-то осталось. Он даже не знал, где он сам. В голове вновь замаячило видение: люди, висящие на колючей проволоке, разорванные на куски перекрестным огнем вражеских пулеметов. Том заставил себя отвлечься от этих картин, запретил себе думать об этом, слышать крики, все еще звучавшие в ушах. Неожиданно в памяти всплыло лицо Сэма Гордона, и Том отвернулся, чтобы не видеть раненых, лежащих на земле возле маленького фермерского домика. Он выполнил свой долг и готов был выполнять его дальше — но только после того, как вернется в Сен-Круа, к Молли.

Прежде всего нужно было попасть в Альбер. А там уже нетрудно будет найти Сен-Круа и монастырь.

«Если я смогу добраться до Альбера, — подумал он, — то через пару часов буду в Сен-Круа». Он вспомнил Джимми Кардла. Выживет ли он? Конечно, тут Блайти без разговоров — его отправят домой, для него война окончена, если только он переживет дорогу. Том представил себе, как санитарные фургоны несутся прочь по ухабам, увозя раненых подальше от опасности.

И тут ему пришла в голову мысль. Превозмогая боль и усталость, он с трудом поднялся на ноги и зашагал туда, где загружались санитарные фургоны. В них рядами расставляли носилки, а потом возницы отправлялись по проложенной в выемке дороге к другим дорогам и тропам, ведущим в тыл. Том проводил глазами только что тронувшийся фургон. Следующий еще загружался, и Том уселся рядом с возницей. Тот, кажется, нисколько не удивился.

— Вместо Хендерсона, на смену? — спросил он.

— Да. Картер, — представился Том, гадая про себя, кто такой Хендерсон и почему его сменили, но решил не упускать такого счастливого случая.

— Ясно, — сказал возница, — а я Джерард.

И они тронулись.

— Полный бардак, — заметил Джерард, пока они катили по дороге. — Все кувырком.

Том согласно кивнул, но ничего не сказал. Ему не хотелось втягиваться в разговор с этим человеком. Хоть они и ехали прочь от линии фронта, опасность еще не миновала. Снаряд просвистел у них над головами и разорвался совсем рядом. От взрыва конь шарахнулся и понес, стуча тяжелыми копытами по земле, и едва не вырвался из оглобель. Джерард спрыгнул вниз, чтобы успокоить его, и долго увещевал словами и поглаживаниями, пока они наконец не смогли продолжить свой путь к полевому лазарету.

Здесь тоже царил хаос — раненые прибывали сплошным потоком со всех фронтов. Санитарные фургоны выстроились в очередь, чтобы их выгрузить, и, когда дошла очередь до них, Том с Джерардом вытащили свои носилки и отнесли их туда, где другие уже стояли рядами на земле в ожидании. Когда вынесли последние носилки, Джерард обошел фургон и распряг коня.

— Я дам ему корма и напою, — сказал Джерард. — А ты пока принеси-ка нам чего-нибудь пошамать.

Он достал из-под сиденья два котелка и протянул их Тому, неопределенно махнув рукой в сторону длинного барака. Том зашагал туда, только тут поняв, что ничего не ел с рассвета и голоден как волк. В бараке было жарко и многолюдно. Том с котелками подошел к столу, за которым санитар разливал какое-то горячее варево. Потом Том вышел с полными котелками во двор, где его отыскал Джерард, и они вдвоем быстро заглотили горячую еду, отполировав котелки до блеска. Уже снова приближался рассвет, небо на востоке светлело, а санитарные фургоны все подъезжали и подъезжали.

— Нам пора, — сказал Джерард. — Погоди только — отойду тут по малому делу.

Он направился к уборным, а Том повернул в другую сторону. Он смешался с толпой и затерялся среди теней, так что, когда Джерард вернулся, чтобы гнать фургон обратно, за новыми ранеными, Тома уже нигде не было видно. Джерарду некогда было его разыскивать — он пожал плечами, вскочил на свое сиденье и поехал один за новыми ранеными.

Из-за угла барака-столовой Том проводил его глазами, а потом и сам пустился в путь. Нужно было уйти подальше от лазарета, пока не рассвело. Восходящее солнце подсказало ему, где восток, и он двинулся по бездорожью на юг — к Альберу, Сен-Круа и Молли.

10 июля

Милая моя Молли,

пишу тебе почти что из того самого города, где мы хотели с тобой встретиться, а теперь я тут сижу под арестом. Сарин брат все-таки выписал мне пропуск, да я его потерял в бою, и придется мне теперь сидеть здесь, пока все не выяснится. Условия тут хорошие, дают размяться, а весь остальной день проходит скучновато. Но я уверен, что это ненадолго. Вот только теперь уже я не смогу приехать к тебе, как мы надеялись. Придется тебе ехать домой, милая моя девочка, а я приеду и разыщу тебя, как только смогу…

21

Том шел без отдыха почти два часа и наконец понял, что больше не может. Путь его лежал по бездорожью. Дороги и переулки были забиты войсками и техникой, идущими то в том же направлении, то навстречу — бесконечный и довольно беспорядочный поток марширующих людей, орудийных лафетов, двухэтажных автобусов, набитых солдатами, санитарных фургонов, штабных автомобилей, а иногда и тяжелых орудий. Автомобили и фургоны ехали в обоих направлениях, и Тому показалось, что лучше держаться подальше от дорог — так выходило быстрее. Теперь у него была только одна цель — добраться до Молли. Встречи в Альбере, которую они планировали, теперь не выйдет — она ведь не знает, что он идет к ней, значит, нужно найти ее в монастыре.

Наконец ноги отказались нести его дальше, и он огляделся в поисках места, где можно было бы немного передохнуть — поспать хоть пару часов. Среди искореженных пней, которые были когда-то рощей на краю поля, Том увидел останки какого-то строения и, собрав последние силы, поплелся к нему. Это действительно были руины, но сквозь зияющую дыру в задней стене было видно желанное убежище — три стены и половинка крыши. Том влез внутрь и, к своему изумлению, обнаружил, что на полу еще валяются вороха соломы. Она была сырая и пахла плесенью, но еще никогда в жизни никакая постель не казалась ему такой уютной. Он сгреб мокрую вонючую солому в угол под крышей, растеребил немного пальцами, рухнул на нее и мгновенно уснул.

Проснулся он несколько часов спустя, когда на лицо ему упал луч вечернего солнца. Тело затекло и окоченело, зубы стучали, в голове пульсировала боль. В первый миг он непонимающе озирался по сторонам, а затем на него вновь нахлынули воспоминания вчерашнего дня: грязь, кровь, разорванные на куски тела, Сэм Гордон, умирающий в воронке от снаряда; путь к окопам с Джимми Кардлом на спине и кошмарное путешествие с санитарным фургоном.

Вдруг навалилась смертельная усталость. Том снова улегся на сырую солому и попытался осмотреться вокруг. Три стены с неровными зияющими дырами на месте обвалившихся камней, сильно покосившиеся — вот и все его укрытие, если не считать остатков соломенной крыши, угрожающе нависшей над ним на переломанных стропилах. Четвертая стена превратилась в груду обломков, за которой было видно небо — сияющее, будто отполированное голубое пятно и багровое пламя заката вдали. За рухнувшей стеной слышались птичьи трели — звук, показавшийся ошеломленному Тому совершенно неуместным. Откуда бы взяться птицам на поле боя? Где-то вдали все еще гремели выстрелы — постоянный аккомпанемент его жизни в последние недели. Он вновь поднял голову, приподнялся на локте, но голова закружилась от этого усилия, и он снова рухнул, закрыв глаза. Он чувствовал на лице последние лучи солнца, но они не согревали: холод пронизывал до костей, все тело, кажется, тряслось, и при этом он был весь в поту.

Пытаясь сосредоточиться и решить, что делать дальше, Том понял, что ему ужасно хочется пить. Во рту пересохло, язык прилип к нёбу. Он попытался сглотнуть, но глотать было нечего. Как только он подумал об этом, жажда, казалось, стала еще больше усиливаться, пока не сделалась всепоглощающей. В последний раз он ел и пил на рассвете, в полевом лазарете, и голода до сих пор не чувствовал, зато от жажды в горле так пересохло, что оно стало саднить. Мысль о воде сделалась единственной заботой, и он вновь попытался встать. Это же ферма, в конце концов, — где-то тут должна быть поилка, может быть, прямо за домом, или хотя бы груда камней, в которой могла собраться дождевая вода. Том подполз по грязному полу к обвалившейся стене и, привстав, заглянул за нее. Перед ним лежали плоские поля — голые, перемежающиеся лишь редкими группками чахлых деревьев, рухнувшими каменными стенами и побитыми рядами кустов вдоль тропинок. Возле амбара росло одно-единственное дерево, корявое, без листьев — на его-то ветвях дрозд и распевал свою вечернюю песню. Поддеревом стояло маленькое деревянное корытце, а в нем маслянисто поблескивала на солнце вода. С огромным трудом Том поднялся на ноги и поплелся к корыту. Заслышав его, дрозд испуганно вспорхнул, но Тому было не до него: он всем своим существом стремился к воде и только к воде. Добравшись до корыта, он опустился на колени, зачерпнул ладонью солоноватую воду и влил в пересохший рот. Вода была затхлой на вкус, и его едва не вырвало, но, переждав минуту, он заставил себя выпить еще немного. Затем тяжело привалился спиной к дереву и, закрыв глаза, вновь погрузился в сон.

— Так-так! Что это у нас тут?

Гортанный голос разбудил Тома, он поднял голову и увидел двух патрульных из военной комендатуры, стоящих над ним с винтовками в руках.

Один, с сержантской нашивкой на рукаве, спросил:

— Что это ты здесь делаешь?

Мгновение Том молча смотрел на него, а затем сказал:

— В Альбер иду.

— Вот оно как? Ну-ка, встать. Фамилия, номер?

— Рядовой номер 8523241 Томас Картер, первый батальон Белширского полка легкой пехоты, сержант.

— Так почему же, рядовой Картер, ты здесь один, а не со своим полком?

— Я не знаю, где они, сержант.

Голос сержанта стал несколько жестче:

— Как тебя понимать, Картер? Не знаешь, где они? Ты дезертир, так?

— Нет, конечно! — Тома уязвило это предположение. — Меня послали доставить одного парня на перевязочный пункт.

— Тут нету никаких перевязочных пунктов, — заметил сержант.

— Нет. Я знаю. Я потом поехал в санитарном фургоне в лазарет. А сейчас иду оттуда.

— А чего ж с санитарным фургоном не вернулся?

— Мне нужно было в Альбер, — сказал Том. Он не знал, стоит ли говорить, что ему дали отпуск. Все равно ведь не поверят, а пропуск он показать не может. Пропуск разнесло на клочки вместе с Сэмом Гордоном. Том быстро заморгал, стараясь избавиться от видения Сэма Гордона и его ноги в воронке от снаряда.

— Почему в Альбер? — впервые подал голос другой патрульный. — Почему не назад, на фронт, искать своих товарищей?

— Мои товарищи остались висеть на проволоке на ничейной земле, — угрюмо проговорил Том. — Моих товарищей джерри разнесли снарядами. Моих товарищей разорвало в клочья пулеметными очередями. Вот почему я не могу вернуться к товарищам.

— Струсил, да? — спросил патрульный.

— Еще бы не струсил, мы там все трусим как черти. Кто говорит, что не трусит, тот врет. — Он посмотрел на красные фуражки патрульных и добавил: — Вам-то откуда знать. Вас же там не было. Другие такие же были — стояли в сторонке, ждали, чтобы пристрелить какого-нибудь бедолагу, если он не пойдет вперед.

Вот этого говорить не стоило. Сержант резко сказал:

— Ну вот что — пойдешь с нами. Ты арестован за дезертирство, Картер. — Он ткнул в Тома стволом винтовки. — Пошел.

Обессилевший Том оказался между двумя патрульными, и его повели по тропинке, бегущей к дороге мимо дальнего конца его сарая. Вдалеке виднелись здания Альбера, купол его базилики, гордо выстоявший после всех пушечных обстрелов, увенчанный золотой Мадонной — она по-прежнему висела под прямым углом над вымощенной камнями площадью.

Тома доставили на командный пункт, где патрульные и сдали его офицеру.

— Рядовой номер 8523241 Томас Картер, первый батальон Белширского полка, сэр. Пытался дезертировать, — сказал сержант. — Прятался в сарае.

Так начался кошмар. Офицер, майор Джайлз из военной полиции, взглянул на Тома, стоявшего перед ним навытяжку — растрепанного, небритого, в грязной форме. Он заметил покрасневшие глаза и серую бледность кожи и понял, что перед ним человек на грани изнеможения.

— Итак, Картер, — проговорил он ровным голосом, — что вы можете рассказать о себе? Вы бросили своих товарищей?

Майор был молодым человеком с гладкими темными волосами и аккуратно подстриженными усами. Его темно-карие, глубоко посаженные глаза испытующе вглядывались в лицо Тома.

— Нет, сэр, — ответил Том. — Никогда, сэр.

— Так зачем же вы прятались в сарае?

— Я не прятался, сэр, — ответил Том. — Я отдыхал по дороге в Альбер.

— Откуда вы идете? — спросил майор Джайлз. — Где ваш полк?

— На фронте, сэр. В Бомон-Амель, сэр.

— Так отчего же вы не с ними, Картер?

— Мы наступали, сэр, в первый день. Наших почти всех выкосило, сэр.

— А вы остались живы. — Голос майора Джайлза стал жестче. — Как же так вышло, Картер?

— Меня оглушило снарядом, сэр. Когда я пришел в себя, я был наполовину под землей, пришлось откапываться. А пока откопался, уже никакого наступления не было.

— И вы сразу удрали обратно в окоп, на свои позиции.

— Нет, сэр. К тому времени уже начало темнеть. Санитары вышли за ранеными. Я нашел одного парня, Джимми Кардла, в воронке от снаряда, у него обе ноги были сломаны. Я вытащил его, сэр.

— И вернулись к своему батальону.

— Нет, сэр. Там ничего было не понять — повсюду дым, снаряды, трупы. Я сначала даже не знал, куда идти. Должно быть, ползал по кругу, потому что Сида Джонсона видел дважды.

— Сида Джонсона?

— Это парень из нашего батальона, сэр. Он лежал мертвый в воронке, сэр. Я увидел его и пополз было назад, к своим, а потом снова на него наткнулся.

— И что же вы сделали тогда?

— Пополз следом за санитарами, сэр. Вот тогда я и нашел Джимми Кардла. Я утащил его обратно в траншею. Я еще все кричал: «Раненые!», чтобы нас не приняли за джерри, сэр.

— Кто был в окопе? — спросил майор. Лицо у него немного смягчилось, когда Том рассказывал свою историю, но глаза все так же пытливо сверлили Тома.

— Какой-то офицер, сэр. Лейтенант.

— Как его фамилия?

— Не знаю, сэр.

— Из вашего полка?

— Нет, сэр, думаю, он ирландец, сэр.

— Что он вам сказал?

— Велел мне помочь санитару по имени Джонс отвезти Джимми Кардла на перевязочный пункт. Он еще дал мне рубашку и гимнастерку, сэр.

— Зачем?

— Мои пропали, сэр, я был в одной гимнастерке, и от той одни лохмотья остались.

— То есть это он дал вам гимнастерку, которая на вас сейчас?

— Да, сэр, и велел мне найти каску.

— Но вы этого не сделали.

— Нет, сэр. Мы повезли Джимми Кардла на перевязочный пункт.

— А дальше?

Том задумался на мгновение, а потом сказал:

— Джонс куда-то пропал…

— Куда же он девался?

— Не знаю, сэр, должно быть, ушел обратно на передовую.

— Отчего же вы не пошли с ним?

— Я пошел к санитарным фургонам.

Майор поглядел на него озадаченно.

— Это еще зачем?

— Мне нужно было в Альбер, сэр. Я помог привести санитарный фургон в полевой лазарет.

— Почему вы решили, что вам нужно в Альбер, Картер? — В голосе майора вновь послышалась жесткая нотка. — Почему вы не приложили всех усилий, чтобы вернуться к своему батальону или к тому, что от него осталось?

— У меня был пропуск, сэр.

— Пропуск?

— Отпуск по семейной надобности, сэр.

— Отпуск! — Майор глядел недоверчиво. — Отпуск в самый разгар крупнейшего сражения за всю войну?

— Да, сэр.

— Кто же дал вам этот… отпуск?

— Командир роты, сэр, капитан Херст.

— Я не верю вам, Картер, — отрезал майор Джайлз. — Если у вас есть пропуск, то где же он? Покажите.

— Не могу, сэр.

— И почему же?

— Его больше нет, сэр. Его разнесло взрывом.

— Взрывом? Как удачно. — Майор внимательно посмотрел на него. — И как же это случилось?

— Мы шли через нейтральную полосу, и тут сзади упал снаряд. Меня сбило с ног.

— По-моему, вы сказали, что вас засыпало взрывом, — резко сказал майор.

— Не этим, — сказал Том.

— А, так выходит, снарядов было два, — язвительно проговорил майор.

— Снарядов было гораздо больше, сэр, — сказал Том. — Я прыгнул в воронку, укрыться, и услышал чей-то крик. — Том помолчал, но майор ничего не говорил, и он продолжил: — Там был один парень, ему оторвало ногу. Его звали Сэм Гордон.

— Из ваших?

— Из того же батальона. Я сделал для него все, что мог, сэр, наложил жгут, чтобы остановить кровь. Он весь дрожал, вот я и накинул на него гимнастерку, а сам пошел за помощью.

— Вы оставили его и пошли за помощью.

— Да, сэр, я больше ничего не мог сделать для него, сэр. Я оставил метку, чтобы найти его потом.

— Какую метку?

— В той же воронке было еще два парня, сэр. Мертвые. Я взял у одного из них винтовку и поставил стоймя, а к ней привязал лоскут от рубахи этого парнишки.

— А потом отправились за помощью.

— Да, сэр, и только успел отползти, как упал еще один снаряд. Это тот, который меня засыпал, сэр.

— Продолжайте, Картер.

— Я уже говорил — когда я снова пришел в себя, я был наполовину засыпан землей, и мне пришлось откапываться. Я оглянулся туда, где оставил Сэма Гордона. Там ничего не было. Его разбомбило. Наверное, тем же снарядом, что меня засыпал.

— И какое отношение все это имеет к вашему пропуску? — резко спросил майор Джайлз.

— Он был в кармане моей гимнастерки, сэр. Я оставил ее на плечах у Сэма Гордона.

— Выходит, вам нечем доказать, что вам разрешили в разгар боев уйти в Альбер.

— Мне дали отпуск только после того, как битва закончится, — сказал Том.

— Но она еще не закончилась, — негромко заметил майор. — Она еще даже толком не началась! — Он задумался на мгновение, а затем спросил: — Что вынудило этого вашего капитана Херста дать вам отпуск по семейной надобности, Картер? И зачем вам нужно было в Альбер?

— Он дал мне сорок восемь часов, сэр, чтобы жениться.

Сказав это, Том и сам понял, как неубедительно это звучит.

— Жениться? — В голосе майора Джайлза снова зазвучало недоверие. — Жениться… В разгар большого наступления. Что он за капитан такой, как ему это в голову пришло, черт побери?

— Есть одна девушка, сестра милосердия. Мы хотели пожениться, как только сможем, а сейчас она ждет ребенка, вот я и хотел жениться на ней до того, как она уедет домой рожать.

Голос у Тома оборвался.

Майор Джайлз долго смотрел на Тома и наконец сказал:

— Итак, чтобы жениться на этой девушке, вы изменили своему королю, бросили своих товарищей — просто бежали с поля боя, где они сражались.

— Нет, сэр, все было не так, сэр, — возразил Том. — У меня был пропуск, сэр. Мне нужно было в Альбер. Если бы не это, я бы никогда не ушел.

— А эта девушка, сестра милосердия, — она знает, что вы идете к ней?

— У меня не было возможности сказать ей, сэр. Капитан Херст передумал и дал мне разрешение, когда мы были уже на передовой.

— Передумал? Значит, вначале он вам отказал?

— Да, сэр.

— Что же заставило его изменить свое решение?

— Не знаю, сэр. — Том никогда не понимал до конца, что заставило капитана Херста изменить свое решение, но полагал, что это было письмо от Сары. Он сомневался, что такое объяснение сейчас вызовет доверие, поэтому просто сказал: — Не знаю, сэр.

— Не знаете? То есть вы хотите сказать, что он просто послал за вами и объявил: «Да, знаете, Картер, я все-таки решил отпустить вас жениться. Надеюсь, вы будете жить долго и счастливо». — Слова майора Джайлза так и сочились сарказмом. — Боже правый, вы, должно быть, рассчитываете, что я в сказки верю. — Он смотрел на Тома в упор — так и сверлил его глазами, словно хотел прочитать, что у него на уме. Потом вздохнул. — Вы арестованы, Картер, за дезертирство перед лицом врага. Вы останетесь здесь под арестом, пока мы постараемся проверить ваш рассказ, а потом вас, без сомнения, ждет военный трибунал. Уведите его, Такер.

Сержант вывел Тома из комнаты и повел к каменному сараю, где располагались две камеры. Без единого слова он указал Тому на одну из них, а затем захлопнул дверь, громыхнув у него за спиной здоровенными засовами.

В камере не было ничего, кроме походной раскладной койки и ведра. Было одно высокое окно, открытое, чтобы проходил воздух, но забранное решеткой, чтобы исключить побег, и прочная деревянная дверь. Том бросился на койку и в отчаянии закрыл голову руками.

«Конечно, они мне поверят, — думал он, чувствуя, как сжимают его тиски паники, — не могут не поверить. Конечно, капитан Херст скажет им, что выдал мне пропуск… а что, если не скажет?»

По реакции майора Джайлза Тому стало ясно, что выдавать такой пропуск было ни в коем случае нельзя.

«Капитан Херст влипнет по уши в дерьмо, — думал Том, — и я вместе с ним. А Молли? Что с ней теперь будет? Теперь я ее больше никогда не увижу и уж тем более не смогу на ней жениться».

Несколько часов спустя явился сержант Такер с ведром горячей воды, крохотным кусочком мыла и еще кое-какими гигиеническими принадлежностями.

— Побрейся и отскреби с себя грязь, Картер, — сказал он и протянул Тому бритву. Он стоял и смотрел, как Том срывает с себя остатки грязной одежды и окунает голову в ведро. Мыло было роскошью, которую он не видел уже давно. Не обращая внимания на сержанта, стоявшего рядом с суровым, настороженным видом, Том отмылся весь, сверху донизу, промыл голову, а потом взялся за бритву. Сержант бдительно шагнул к нему, но Том сумел с помощью крошечного обмылка взбить пену на лице и начал бриться, окуная бритву в ведро с остатками воды. Выбритое лицо, чистое тело и восхитительно чистая одежда самым великолепным образом подняли Тому боевой дух. Он повернулся к сержанту и спросил:

— Что дальше, сержант?

— Назад в камеру, приятель, — последовал лаконичный ответ. — Шагай.

Тома отвели обратно в камеру, и дверь захлопнулась за ним с гулким грохотом. К этому звуку Тому пришлось привыкнуть за следующие десять дней. Его почти весь день держали взаперти, выпускали только для прогулок под охраной, полчаса водили по маленькому дворику, а затем возвращали в одиночную камеру.

Ему разрешили написать одно письмо, и в нем он попытался рассказать Молли о том, что произошло, но так, чтобы ее не пугать. Он не знал, поймет ли она то, что он сам понимал слишком хорошо: если его признают виновным в дезертирстве, то в лучшем случае отправят на каторгу, а в худшем — расстреляют.

10 июля

Милая моя Молли,

пишу тебе почти что из того самого города, где мы хотели с тобой встретиться, а теперь я тут сижу под арестом. Сарин брат все-таки выписал мне пропуск, да я его потерял в бою, и придется мне теперь сидеть здесь, пока все не выяснится. Условия тут хорошие, дают размяться, а весь остальной день проходит скучновато. Но я уверен, что это ненадолго. Вот только теперь уже я не смогу приехать к тебе, как мы надеялись. Придется тебе ехать домой, милая моя девочка, а я приеду и разыщу тебя, как только смогу. Позаботься о нашем малыше — к тому времени, как я его увижу, он, должно быть, уже подрастет. Как ты его назовешь? Выбери любое имя, какое тебе по душе. Не знаю, дойдут ли до меня здесь письма, но все-таки напиши мне, если сможешь — расскажи, как ты планируешь ехать домой, и дай мне знать, когда доберешься благополучно.

Я люблю тебя, моя Молли.

Том

Каждый день, когда сержант Такер приносил ему еду, Том спрашивал:

— Есть новости?

Такер качал головой.

— Там черт знает что творится, — сказал он однажды, но больше не произнес ни слова.

Через десять дней Такер явился за ним и снова повел в тот дом, где он впервые увидел майора Джайлза. Майор оказался тут же, но в этот раз с ним был еще полковник. Оба они сидели за столом, а Том стоял перед ними навытяжку. Полковник был старше майора — виски седые, лицо изрезано морщинами, — но держался прямо. Его серые глаза холодно смотрели на Тома.

— Картер, — сказал он.

— Да, сэр. Рядовой номер 8523241 Томас Картер, первый батальон Белширского полка легкой пехоты.

— Я полковник Бриджер из штаба бригады. Мы изучили ваше дело, Картер, и было решено, что вас будут судить военным трибуналом. Ваша история кажется мне совершенно абсурдной, но это решит суд, который соберется здесь завтра в десять часов.

Он посмотрел на ошеломленное лицо Тома и добавил:

— Вам будет назначен «друг заключенного». Он придет к вам сегодня днем, чтобы вы могли подготовиться к защите… если у вас есть что сказать в свою защиту. — По его голосу и Тому, и всем остальным в кабинете было ясно: он не верит, что Тому есть что сказать. — Уведите его, сержант.

Сержант Такер отдал приказ, но Том на мгновение задержался и сказал:

— Пожалуйста, сэр, позвольте спросить: есть ли какие-нибудь новости от капитана Херста?

Полковник словно бы удивился этому вопросу, но ответил мягко:

— Нет, Картер, и уже не будет. Он был убит одним из первых, когда вел в атаку своих людей. Исполнил свой долг до конца. — Он выдержал паузу, а затем добавил: — Но вам, вероятно, было уже известно об этом, Картер. Вероятно, вы видели, как он упал, когда прятались в воронке от снаряда. Ведь в таком случае вы знали, что его имя можно назвать без опаски, не так ли? Знали, что он не сможет опровергнуть вашу ложь.

Том открыл было рот, чтобы возразить, но полковник отрезал:

— Довольно, Картер. Уведите его.

Такер отвел его обратно в камеру, а там сказал почти сочувственно:

— Нет смысла спорить с ними, Картер. Прибереги это для суда. К тебе, наверно, еще кто-нибудь зайдет потом.

Позже в тот же день в камеру зашел лейтенант Хилл. Он принес с собой стул, уселся и достал из кармана блокнот и карандаш.

— Итак, Картер, — начал он, — меня послали к вам как «друга заключенного». Мы должны будем сказать что-то в вашу защиту в суде, так что же?

Том искренно рассказал ему о том, что произошло и как он очутился в таком положении. Когда он закончил, лейтенант Хилл сказал:

— Но вы говорите, что этот капитан Херст убит и не сможет выступить свидетелем с вашей стороны.

— Так мне сказал сегодня утром полковник, — угрюмо ответил Том.

— Кому еще вы говорили, что вам обещан отпуск? — спросил лейтенант Хилл.

— Никому, — ответил Том. — Капитан Херст сказал, что даст мне отпуск по семейной надобности, но об этом никто не должен знать. Я дал ему слово.

Теперь-то Том уже жалел, что так твердо держал слово, данное капитану Херсту. Если бы он хотя бы тому же Куки обмолвился об обещанном отпуске, тот мог бы подтвердить его рассказ.

— Он сказал, что об этом никто не должен знать, — повторил Том.

— И я его прекрасно понимаю, — пробормотал лейтенант Хилл. — Чего я не могу понять, так это того, как он вам вообще его дал. Вы понимаете, что суд вам вряд ли поверит? Что еще вы можете рассказать об этом? Говорите, больше никто не знал?

— Никто, сэр, — начал было Том, а затем прибавил: — Правда, капитан Херст говорил, что напишет об этом своей сестре.

— Сестре! — недоверчиво повторил молодой лейтенант. — А сестре-то это зачем?

— Я не знаю, написал он или нет, — устало сказал Том. — Говорил, что напишет, но нас почти сразу перебросили на фронт — мог и не успеть.

— Но зачем ему писать об этом сестре? — снова спросил Хилл.

— Потому что она работает в госпитале вместе с Молли. Я вам рассказывал, Молли — сестра милосердия в монастырском госпитале, меня к ним туда отправили, когда я был ранен. Сестра капитана Херста — ее подруга.

— Позвольте уточнить, — сказал Хилл, нахмурившись, — сестра этого офицера — подруга той самой девицы, которая забеременела от вас, рядовой Картер?

— Девушки, на которой я собираюсь жениться, — твердо сказал Том. — Раньше Молли была ее горничной…

— А, теперь кое-что проясняется, — сказал Хилл. — Вы затеяли интрижку с их домашней прислугой.

— Вы не понимаете, — сказал Том. — Дома Молли служила у нее горничной, но здесь они на равных. Вместе одно дело делают.

— Может быть, с вашей точки зрения это и так, но я сомневаюсь, что сестра Херста считает эту девушку ровней себе. Это крайне маловероятно. — Он задумался на мгновение, а затем сказал: — Так или иначе, это к делу не относится. Мы не можем втягивать их в это.

— Но вы ведь можете ее спросить, получала ли она письмо от брата? — сказал Том.

— Картер, — устало сказал Хилл, — ее здесь нет. Мы не можем ее спросить. Трибунал завтра. Обвинение приведет свидетелей, и мы должны будем выступить в защиту, а потом суд будет решать.

— Какие у них свидетели?

— Патрульные, которые нашли вас, когда вы прятались в сарае.

— Я не прятался, — возразил Том.

— Вот так и скажите им завтра. Расскажите, что вы делали, когда они вас нашли. Затем — майор Джайлз, который допрашивал вас в первый день. Он же будет отвечать на вопросы о капитане Херсте. Нет смысла втягивать сюда его сестру, это ничего не изменит. Дело в том, Картер, что вы самовольно покинули свою часть, а это дезертирство. Все, что мы можем сделать, — это попытаться доказать, что у вас, с вашей точки зрения, была для этого веская причина.

— Но я не дезертировал! — воскликнул Том. — Я бы вернулся. У меня было сорок восемь часов отпуска, а потом бы я вернулся.

— Так вы утверждаете, — согласился лейтенант Хилл, — но у суда не будет ничего, кроме ваших слов, значит, вы должны попытаться убедить их. Я порасспросил тут кое-кого, и, кажется, лучше всего будет привести вас к присяге, а потом вы расскажете свою историю. Возможно, вам будут задавать вопросы — можете отвечать своими словами и постарайтесь, чтобы вам поверили.

Том мрачно посмотрел на него.

— И это все? — спросил он.

— Думаю, да.

— Можно вас кое о чем спросить, сэр? Вы когда-нибудь раньше были «другом заключенного»? — спросил Том.

Лейтенант Хилл смутился.

— Нет, Картер, должен признаться, не был. Это, знаете ли, не самая завидная работа. Никто не хочет с этим связываться. Но, — добавил он ободряющим тоном, — раз уж я за это взялся, то сделаю для вас все, что в моих силах. — Он спрятал в карман блокнот, в котором делал заметки во время рассказа Тома. — После того, как вы выступите, я могу подвести итог вашей защитительной речи, а потом дело будет передано в суд.

— Спасибо, сэр, — сказал Том, и вновь тяжелый лязг двери отрезал его от внешнего мира.

В эту ночь Том почти не спал. Он снова и снова ломал голову над тем, что утром сказать суду и как это лучше сделать. По словам лейтенанта Хилла выходило, что его уход из части будет расценен как дезертирство в любом случае, что бы он ни говорил. В то, что он ушел с передовой, считая, что у него есть на это разрешение, никто не поверит, а если бы и поверили, это все равно не сочтут оправданием. Он смотрел, как серые пальцы рассвета вползают сквозь решетку окна, и чувствовал, как вместе с ними к нему подбираются такие же серые пальцы отчаяния.

Сержант Такер принес ему завтрак, но Том не чувствовал голода и не стал ничего есть — только выпил кружку крепкого чая. Ему дали горячей воды — умыться и побриться, а потом Такер снова пришел за ним.

Военный трибунал собрался в главном зале штаба. Штаб располагался на вилле неподалеку от города. Лейтенант Хилл подождал, когда Тома введут в зал два охранника из комендатуры, и торопливо проговорил:

— Председательствует полковник Бриджер, с ним капитан Джеймс и капитан Ховард. Эти двое еще ничего, а вот полковник — совсем другое дело. — Он оглядел Тома с головы до ног и продолжил: — Мы будем сидеть с одной стороны, а прокурор, майор Пилтон — с другой. Не говорите ничего, пока к вам не обратятся. Поняли? Не перебивайте. Будете говорить в свою очередь.

Вместе они вошли в комнату, где на столе уже была разложена бумага, карандаши, авторучки, чернила и промокашки для каждого члена трибунала. Справа стоял небольшой столик, за ним сидел прокурор — майор Пилтон. Хилл отвел Тома к противоположной стене, где стоял стул и еще один столик.

— Стойте здесь, — сказал он, указывая на пустое место позади стола. Том встал туда, а Хилл уселся на стул, положив свои бумаги на стол рядом. В задней части комнаты сидели те двое патрульных, что его арестовали, и майор Джайлз.

Солнце светило сквозь высокие окна над главным столом, и, ожидая появления трибунала, Том поймал себя на том, что наблюдает за пылинками, танцующими в солнечных лучах. Вот так же они танцевали летним утром в окнах столовой лондонского приюта. Перед глазами у Тома вдруг, словно наяву, встала эта самая викторианская столовая с исцарапанными панелями и выщербленными столами, и это видение было таким ярким, что маленький зал суда, выкрашенный в холодный, больничный белый цвет, показался каким-то нереальным. Только сосредоточившись на беззаботном танце пылинок в лучах света, Том сумел удержаться и не броситься к двери, чтобы увидеть за ней настоящий мир.

Дверь распахнулась, офицеры, члены трибунала, вошли и сели за стол. Их сопровождали еще двое военных полицейских, которые заняли свои позиции по обе стороны двери.

Полковник Бриджер назвал свое имя, а затем имена офицеров, сидящих по обе стороны от него. Прокурор назвал себя майором Пилтоном, а затем лейтенант Хилл тоже нерешительным голосом представился и сказал, что присутствует здесь как «друг заключенного».

— Арестованный, шаг вперед. Назовите свое имя, звание и номер.

Том назвал, и тогда полковник снова повернулся к майору Пилтону.

— Огласите преступления, в которых обвиняется этот человек, — приказал он.

Прокурор встал.

— Рядовой номер 8523241 Томас Картер из первого батальона Белширского полка легкой пехоты обвиняется по двум следующим пунктам:

Первое. В том, что в ночь на 1 июля 1916 года, находясь на действительной службе, он самовольно оставил расположение своей части на линии фронта возле деревни Бомон-Амель и отсутствовал, пока не был обнаружен в окрестностях города Альбер утром 3 июля.

Второе. В том, что в ночь на 1 июля 1916 года, находясь на действительной службе, он дезертировал со службы Его Величеству.

— Виновен или невиновен? — требовательно вопросил полковник, глядя на Тома.

— Невиновен, сэр, — сказал Том. Он сумел выговорить это ровным голосом, но внутри у него все кипело, и руки приходилось крепко держать по швам, чтобы не дрожали.

— Продолжайте, майор, — приказал полковник.

— Рядовой Томас Картер входил в состав подразделения, которое 1 июля участвовало в атаке 29-й дивизии на линию врага у Бомон-Амеля. Он шел в атаку со своим батальоном через нейтральную полосу и, как видели другие, двигался в цепи вместе с остальными своими товарищами. В ходе продвижения атакующих сил он исчез, и больше его никто не видел. В следующий раз его видели на перевязочном пункте в окопах группы обеспечения, когда он сопровождал рядового Джона Джерарда, возницу санитарного фургона, и вместе с ним пригнал этот фургон с линии фронта в полевой лазарет в Эбекуре. Там он обедал вместе с Джерардом, а затем, пока Джерард был в уборной, снова исчез. Он не вернулся на передовую с Джерардом, который разыскивал его перед отъездом и, так и не сумев найти, вернулся на перевязочный пункт один.

Ни один офицер не направлял его к санитарным фургонам, у него не было приказа сопровождать Джерарда к полевому лазарету. Когда Картер появился рядом с санитарным фургоном, готовившимся к отъезду, Джерард, по его словам, спросил, не прислали ли его на смену Хендерсону. — Майор взглянул на полковника и пояснил: — Хендерсон, помощник Джерарда, был ранен в плечо во время их последней поездки. Обвиняемый подтвердил, что его прислали на смену. Джерард поверил ему, и Картер сел вместе с ним в санитарный фургон. Когда Джерард доложил об этом своему офицеру, капитану Хиксу, он узнал, что никто этого человека в помощь ему не послал, и в дальнейшем он ездил в паре с другим солдатом, заменившим раненого Хендерсона.

Лейтенант Хилл поднялся на ноги и осторожно спросил:

— Позвольте спросить, сэр, будет ли этот рядовой Джерард выступать в качестве свидетеля?

Полковник Бриджер, видимо, раздраженный тем, что его прервали, отрезал:

— Ваш черед задавать вопросы придет позже, лейтенант.

Однако майор Пилтон сказал:

— Нет, лейтенант. Джерарда не могут отпустить в суд, его работа, как вы понимаете, сейчас особенно важна. У него взяли показания. — Майор вновь взглянул в свои бумаги. — С того момента, как обвиняемый покинул полевой лазарет в Эбекуре, и до тех пор, когда он был обнаружен офицерами, произведшими арест, он отсутствовал самовольно и не предпринимал попыток явиться на службу куда бы то ни было.

— Вызовите свидетелей, майор, — сказал полковник Бриджер.

Вызвали двух патрульных из комендатуры, и оба они по отдельности изложили одну и ту же версию событий. Они патрулировали территорию в окрестностях Альбера и обнаружили рядового Картера, прячущегося в сарае.

Запросив разрешение на перекрестный допрос, лейтенант Хилл спросил сержанта Такера:

— Что навело вас на мысль, что рядовой Картер прячется?

— Здравый смысл, — ответил Такер. — Мы такое уже не раз видели. Малый уходит самовольно и пробирается украдкой по фермам, пытается раздобыть еды у французов.

— Рядовой Картер был на ферме?

— Нет, сэр, в заброшенном сарае… чтобы его не увидели, сэр.

— Кто не увидел? — спросил Хилл, но прежде, чем Такер успел ответить, полковник Бриджер резко сказал:

— Полагаю, сержант уже ответил на ваш вопрос, лейтенант. Он сказал, что этот человек скрывался от военных.

— Простите, сэр, — храбро возразил лейтенант Хилл, — мне кажется, он этого в точности не говорил.

— Но подразумевал, — сказал полковник. — У вас есть еще вопросы к этому человеку? — По его тону было ясно, что вопросов быть не должно, но лейтенант Хилл сказал:

— Да, сэр. Благодарю вас, сэр. — Он вновь повернулся к Такеру. — Обвиняемый пытался бежать, когда увидел вас?

— Нет, сэр. Он, кажется, совсем вымотан был. Еле на ногах держался.

Следующим свидетелем был майор Джайлз, который кратко описал их разговор с Томом, когда того привели.

— Вы поверили в его рассказ? — осведомился майор Пилтон.

— Нет, не поверил, — ответил Джайлз.

— И вы арестовали его до выяснения?

— Да.

— И что же выяснилось в результате? — спросил прокурор.

— Он сказал, что командир его роты, капитан Фредерик Херст, предоставил ему отпуск на сорок восемь часов по семейной надобности.

— А капитан Херст это подтверждает?

— Нет. К сожалению, капитан Херст был убит первого июля, когда вел своих людей в бой.

— Вы не нашли никого, кто мог бы подтвердить существование этого… пропуска? — Последнее слово он произнес так, будто от него у него остался неприятный привкус во рту.

— Нет, сэр. Хотя надо сказать, что из роты капитана Херста очень мало кто выжил. Те, что благополучно вернулись в строй, переведены в другие подразделения.

— Значит, слова обвиняемого подтвердить некому?

— Нет, сэр.

Офицеры за столом старательно вели записи. Полковник Бриджер, кажется, и вовсе записывал все дословно, и то и дело просил майора Пилтона подождать, пока он пишет.

Когда наконец настал черед лейтенанта Хилла задавать вопросы майору Джайлзу, он спросил:

— Предпринимал ли кто-нибудь попытки связаться с теми, кто остался в живых из батальона рядового Картера?

— При нынешнем положении дел очень сложно установить местонахождение людей, — уклончиво ответил майор.

— В таком случае никто не может подтвердить, что капитан Херст не разрешал обвиняемому отправиться в Альбер сразу после наступления.

— Это настолько маловероятно, что почти невозможно, — ответил майор Джайлз. — Идет крупнейшее наступление за всю войну. Ни один офицер в такое время не станет раздавать отпуска ни по семейной надобности, ни по какой-то еще.

Лейтенант Хилл понимал, что больше он ничего не добьется, и остро чувствовал, с каким отвращением смотрит на него полковник.

— Обвиняемый утверждает, что он доставил раненого Джимми Кардла в расположение неизвестной ему части. Вам удалось найти этого Кардла?

— Он вскоре после этого умер от ран.

— А тот офицер в окопе, который дал Картеру рубашку и гимнастерку взамен той, которую он оставил на раненом Сэме Гордоне?

— Нам не удалось найти ни одного офицера, который вспомнил бы что-то подобное.

— Возможно, — предположил лейтенант Хилл, — этот офицер тоже был убит.

— Это не более чем предположение, — перебил его полковник Бриджер. — Есть у вас еще вопросы?

Лейтенант Хилл видел, что дальнейшие расспросы принесут больше вреда, чем пользы, поэтому сказал:

— Нет, сэр. Я хотел бы, чтобы арестованный сам дал показания.

Тома привели к присяге, а затем лейтенант Хилл попросил его своими словами рассказать о том, что произошло. Повторяя свой рассказ, Том заметил, что полковник перестал записывать и сидит, откинувшись на спинку стула и глядя на него холодными серыми глазами.

Наконец майор Пилтон прервал Тома и сказал будничным тоном:

— Вы говорите, что этот пропуск не вступил в силу немедленно? Ваш отпуск начался не сразу?

— Нет, сэр, — сказал Том. — Капитан Херст сказал, что я не могу уйти до конца наступления. Сказал, что не знает, когда оно будет, но очень скоро. Сказал, что, когда все закончится, меня отпустят на сорок восемь часов… чтобы я мог жениться. — Это звучало неубедительно даже для его собственных ушей, но Том продолжал: — Я сам приютский, сэр. Никогда не знал своих родителей. Я не хотел, чтобы мой ребенок рос без моей фамилии, не хотел оставлять его без защиты. Мы с Молли так или иначе собирались пожениться, но я хотел, чтобы мы поженились до того, как Молли уедет домой.

— Итак, — майор Пилтон пропустил все слова Тома мимо ушей, — значит, ваш пропуск не должен был вступить в силу до окончания наступления.

— Нет, сэр.

— А ведь оно еще не закончилось, Картер. Наступление все еще продолжается с того утра, когда вы поднялись в атаку из окопов.

— Лейтенант Херст поставил дату — восьмое июля, сэр.

— И почему же именно восьмое? — спросил прокурор.

— Потому что он думал, что к тому времени сражение закончится, сэр. Он думал, мы перейдем через немецкие рубежи и хорошенько окопаемся, и тогда он сможет отпустить меня на пару дней, сэр.

Слишком многие верили в это — и, как оказалось, чудовищно заблуждались. Разумеется, мысль об этом была совсем не радостной для майора, а потому он проигнорировал ответ Тома и переспросил:

— Так эта дата стояла на пропуске?

— Да, сэр. Восьмое июля, сэр.

— Насколько нам известно, вас арестовали утром третьего июля. — Он выдержал паузу, а затем негромко договорил: — Ваш отпуск, если он у вас был, должен был начаться, по вашему собственному признанию, только с восьмого июля. Таким образом, из ваших же слов следует, что вы отсутствовали самовольно. Вы бросили своих товарищей и предали своего короля, находясь на действительной службе.

После его слов последовало долгое молчание, а затем он сел.

Лейтенант Хилл остался сидеть. Он понимал, что больше ничего не в силах сделать.

Полковник Бриджер поднялся.

— Суд удаляется на совещание и обсуждение приговора.

Все стояли навытяжку, пока трибунал выходил из зала.

— Ждать здесь, Картер, — приказал майор Пилтон, а затем, отдав распоряжение двум военным полицейским, стоявшим по обе стороны двери, охранять арестованного, вышел из комнаты в сопровождении майора Джайлза.

Лейтенант Хилл посмотрел на Тома.

— Я сделал для вас все, что мог, Картер, но думаю, что вы только что подписали себе приговор.

— Что теперь будет? — испуганно спросил Том.

— Сейчас они решают, виновны вы или нет. Если нет, вас тут же освободят из-под стражи и вернут в полк. Если же вас признают виновным, то они захотят узнать побольше о вас и о вашей репутации.

Хилл поднялся на ноги и вышел вслед за двумя другими офицерами. Ему была не по душе обязанность, которую он вынужден был исполнять, он чувствовал, что выполнил ее не слишком хорошо, и досадовал на то, что ему вообще пришлось этим заниматься.

Только через полчаса офицеры вернулись в зал суда. Том все это время просидел, сгорбившись, на стуле, пока один охранник стоял у раскрытого окна, а другой — у двери. Когда офицеры вернулись, сержант Такер хрипло выкрикнул:

— Арестованный, встать!

Том вскочил и встал навытяжку, два майора и лейтенант Хилл заняли свои места, а за ними почти сразу же расселись члены трибунала.

Когда все сидели на своих местах, полковник Бриджер обвел зал медленным взглядом и проговорил:

— Рядовой Картер, мы со всем вниманием выслушали доказательства по этому прискорбному делу — как против вас, так и в вашу защиту. Однако сейчас суд не может огласить свой вердикт. — Он взглянул на майора Пилтона. — Что известно об этом человеке, майор? Есть у нас какие-то сведения от его командира?

— Полковник Джонсон не смог присутствовать на заседании, сэр, однако он передал свои показания для оглашения в суде. — Майор взял со стола лист бумаги и прочитал: — «Рядовой Томас Картер ушел в армию добровольцем в октябре 1914 года и служил в роте D этого батальона с тех пор, как был отправлен в нее в мае 1915 года. Он пользовался доверием, его несколько раз вводили в состав диверсионной группы, полагаясь на его храбрость и надежность. Однажды во время такого рейда он вынес с поля боя раненого товарища, хотя и сам тоже был ранен. Его не отправили домой, но он какое-то время пробыл в госпитале здесь, во Франции. Как только его вновь признали годным, он с готовностью вернулся в свой батальон и продолжил службу. В марте ему был предоставлен краткосрочный отпуск на семьдесят два часа, из которого он вернулся своевременно. Я не имел дела лично с рядовым Картером, но этот отчет основываю как на сведениях из его послужного списка, так и на словах офицеров, с которыми он служил. К сожалению, почти все офицеры и унтер-офицеры, особенно близко знавшие его, погибли в недавнем бою, и поэтому о нем не удалось получить никаких сведений из первых рук. Рядовой Картер, судя по всему, всегда был храбрым и преданным солдатом. Для меня было большим потрясением услышать о том, что против него выдвинуты такие серьезные обвинения». Подпись: Джеймс Джонсон, подполковник. Первый батальон Белширского полка легкой пехоты.

— Имеются ли еще какие-нибудь сведения о репутации этого человека? — спросил полковник Бриджер.

— Нет, сэр.

— Лейтенант Хилл, можете ли вы еще что-нибудь сказать в защиту арестованного?

Молодой офицер встал и нервно откашлялся:

— Я хочу сказать только то, сэр, что этот похвальный отзыв подполковника Джонсона, очевидно, подтверждает кое-что из сказанного обвиняемым, сэр. Он, сам раненный во время службы королю, вытащил по меньшей мере одного, а по его словам — двоих раненых из нейтральной зоны. Он не трус, сэр, он никогда раньше не уклонялся от своего долга. Я предполагаю, сэр, что в этот раз он совершил проступок не намеренно, а вследствие заблуждения, что у него имеется сорокавосьмичасовой отпуск для поездки в Альбер, отпуск, который был ему предоставлен даже в это тяжелейшее время, отпуск по семейной надобности, поскольку такая надобность действительно возникла. Рядовой Картер не имел намерения скрываться, сэр. Женившись на своей невесте, он немедленно вернулся бы в свою часть. Я прошу вас, сэр, принять все это во внимание при вынесении приговора, сэр.

Лейтенант Хилл снова сел, и полковник Бриджер повернулся к Тому.

— Итак, Картер, вам есть что сказать в свою защиту?

Том сказал:

— Да, сэр, позвольте, пожалуйста, сэр. — Он глубоко вздохнул. Он понимал: раз не объявили о его невиновности — значит, его признали виновным, но, очевидно, приговор еще не вынесен. — Все, что я вам рассказал, правда. Если вы должны признать меня виновным, сэр, то прошу вас признать меня виновным в самовольной отлучке. Я не дезертировал, сэр. — Том говорил искренне, горячо, не сводя глаз с полковника. — Я бы никогда не бросил своих товарищей. Я бы никогда не предал своего короля. Я записался добровольцем при первой возможности, чтобы внести свою лепту, как говорится, и я бы никогда не отступил от своего долга, сэр, пока война не закончится. Я спас моего друга Гарри, но он умер. Я вынес из боя Джимми Кардла, но он умер. Я должен хотя бы отплатить за них немцам, сэр. Я не дезертировал.

Полковник бесстрастно выслушал эту пылкую речь и сказал:

— Слушание в открытом судебном заседании прекращено.

Тома отвели обратно в ту же камеру, где его держали раньше, и лейтенант Хилл снова пришел навестить его.

— К сожалению, вас признали виновным, — сказал он. — Надеюсь, то, что сказал о вас ваш командующий, повлияет на решение в вашу пользу. Вы останетесь здесь, пока приговор не будет вынесен и утвержден.

Том смотрел на него широко раскрытыми испуганными глазами.

— Меня расстреляют? — спросил он.

— Я не знаю, Картер, — ответил лейтенант.

Прошло еще десять дней, прежде чем Том услышал приговор суда. Они протекали точно так же, как и дни в ожидании трибунала. Том думал о Молли, без конца гадая, где она и что с ней. Он уже три недели не получал от нее вестей и отчаянно желал узнать хоть что-нибудь. «Должно быть, уехала домой, в Англию», — решил Том. Его письмо отправится вслед за ней: Сара его перешлет. Она ведь наверняка напишет ему при первой возможности? Каждый день он с надеждой ждал почту и каждый день разочаровывался. Он сам написал Молли еще одно письмо, но почти ничего не рассказывал о том, в каком тяжелом положении оказался. Ни к чему было волновать ее раньше времени, поэтому он написал только о том, как сильно любит ее, и о том, какой замечательной семьей они заживут после войны — он, она и ребенок. Он ничего не знал о ходе сражений и все еще не мог отойти от шока последнего наступления. До него доносился грохот орудий, бьющих по дальним целям, но он ничего не знал ни о победах, ни о потерях, которые несли сражающиеся на этой земле от разрывающихся снарядов и яростной шрапнели.

Военные полицейские, охранявшие его, были молчаливы и в ответ на его вопросы обычно только хмыкали. Только сержант Такер был несколько откровеннее.

— Там ад, — сказал он, — и мы ни на шаг не продвинулись вперед.

Наконец однажды днем Такер пришел с ведром теплой воды. Он сказал:

— Вот тебе горячая вода, Картер, отскребайся. Тебя вызывают в штаб.

С замершим от страха сердцем Том тщательно умылся и побрился. Если его ведут в штаб — значит, пришло время оглашения приговора. Его привели на виллу и оставили ждать в том же зале, где проходил военный трибунал. Как и в прошлый раз, два военных полицейских ждали вместе с ним, пока наконец не открылась дверь и не вошел адъютант, майор Роулинз, а за ним капитан медицинской службы и молодой батальонный капеллан в высоком воротничке на форменном кителе.

Том встал навытяжку, и адъютант оглядел его с головы до ног. Майор был красив несколько грубоватой красотой, хотя лицо у него было бледное и изможденное, с широко расставленными шоколадно-карими глазами, обрамленное коротко остриженными темными волосами. Сейчас эти шоколадные глаза пристально смотрели на Тома.

— Рядовой номер 8523241 Томас Картер, я должен сообщить вам, что военный трибунал, созванный для слушания дела о вашем дезертирстве, выслушал все доказательства и признал вас виновным по предъявленным обвинениям. Дезертирство — гнусное преступление: тем, кого вы бросили в трудный момент, пришлось сражаться за себя и за вас. Вот приговор суда: вас выведут перед взводом ваших товарищей и расстреляют. Этот приговор рассмотрен офицерами всех чинов и, наконец, утвержден самим главнокомандующим. Смягчающие обстоятельства были рассмотрены, но среди них не найдено ни одного, достаточного для замены приговора. От имени всего первого батальона Белширского полка могу сказать: нам стыдно, что один из нас предал своих друзей, свой полк и своего короля. Приговор будет приведен в исполнение завтра утром, на рассвете.

Том почувствовал, как силы оставляют его, вытекают, будто вода сквозь дуршлаг. Голова закружилась, колени стали слабыми, как желе. Он смотрел на бледное морщинистое лицо и знал, что в его собственном не осталось ни кровинки. Он ухватился за спинку стула, стоявшего позади, и только так сумел удержаться на ногах.

— Ночь вы проведете здесь. Если вам нужен падре, лейтенант Смолли останется с вами.

Том обрел голос и хрипло сказал:

— Полковник написал в своем отчете, что я был верным и храбрым солдатом, сэр. Это что, ничего не значит?

— Это значит — очень жаль, что после всего этого вы стали дезертиром и бросили своих товарищей в беде, Картер, — ответил адъютант и, еще раз пронзив его взглядом, развернулся на каблуках и вышел из комнаты.

Капитан медицинской службы хрипло сказал:

— Вам лучше сесть, Картер.

Том рухнул на стул и закрыл голову руками. Слезы навернулись на глаза, и он всхлипнул. Жизнь, которой он так безоглядно рисковал на передовой несколько месяцев подряд, теперь отнимут у него. Он умрет не на службе своему королю и стране, не ради правого и благородного дела, а позорной смертью от рук собственных товарищей. Эти мысли беспорядочно метались в голове, стучались в онемевший мозг, но главная мысль была о Молли. Теперь она уже никогда не будет его женой. Их ребенок никогда не увидит своего отца, будет считать его трусом и дезертиром. У него, Тома, никогда не было семьи, и теперь уже никогда не будет.

— Молли! — простонал он в отчаянии. — Милая Молли!

Он почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо, поднял голову и увидел участливое лицо молодого падре.

— Оставляю его вам, падре, — сказал офицер медицинской службы. — Я приду, если вам понадоблюсь.

— Наверху приготовлена комната для вас, — тихо сказал падре. — Отведите рядового Картера, — велел он двум охранникам, все еще стоявшим у двери.

Тома провели наверх, в небольшую комнатку с кроватью, двумя стульями и столом. Окна были маленькие и выходили во двор, а за ним простиралась равнина. Падре вошел следом, и двое охранников тоже, а затем дверь за ними закрылась. Охранники заняли свои посты — один у двери, другой у окна, так же, как там, внизу. Том бросился на кровать лицом вниз, падре сел на один из стульев. В комнате не было слышно ни звука, кроме тяжелого дыхания Тома, который пытался как-то совладать с паническим ужасом. Его приговорили к смерти. Он умрет. Его выведут во двор, завяжут глаза и расстреляют. Однажды, в самом начале службы, его водили смотреть на такую казнь. Солдата, совсем молодого паренька, вывели — вернее, вынесли — из тюрьмы и привязали к стулу. Ужас в глазах мальчишки перед тем, как их закрыли повязкой, навсегда запечатлелся в памяти Тома. Их заставили смотреть, как дают знак, как расстрельная команда вскидывает винтовки и открывает огонь. Солдат завалился вперед, стул опрокинулся. Всем стало плохо при виде этого зрелища — они стояли навытяжку и не могли пошевелиться, пока военный врач не подтвердил, что солдат мертв. А теперь такой же ужасный конец ждет его самого. Из груди вновь вырвался всхлип. В мозгу эхом прокатился совсем детский крик: «Это несправедливо! Несправедливо!»

Падре положил руку на плечо Тома и тихо сказал:

— Я с вами, Картер, вы не один. Если хотите поговорить, поговорим, если нет — пусть так, я все равно буду рядом.

Том лежал на койке, уткнувшись лицом в одеяло. Ему не хотелось говорить. И думать не хотелось. Мысли вызывали в памяти слишком мучительные образы: воспоминания о казни того парня, о Молли — как она смеется, запрокинув к нему лицо и обвивая руками его шею. Том застонал, пальцы сами собой сжались в кулаки. Он резко опустил ноги на пол, и тут же двое охранников, оба вооруженные винтовками со штыками, шагнули к нему, готовые предотвратить какую-нибудь отчаянную попытку вырваться на свободу или напасть на падре.

Лейтенант Смолли поднял глаза, и они встретились с глазами Тома.

— Я завтра умру, — сказал Том. — Да?

— Да, — согласился падре. — К сожалению, это так.

— Тогда мне нужно кое-что уладить, — сказал Том. — Вы мне поможете?

— Я сделаю для вас все, что в моих силах, — ответил Смолли. Он взглянул на двух охранников — те уже расслабились, услышав спокойный разумный разговор. — Не могли бы вы подождать за дверью? — спросил Смолли, но капрал ответил:

— Простите, сэр. Приказано не выходить из комнаты, сэр.

Падре вздохнул.

— К сожалению, то, что вы скажете, не останется между нами, — сказал он Тому.

— Неважно, — сказал Том. — Все неважно, мне только бы уладить это дело. Это касается моей девушки, Молли.

Медленно и подробно Том рассказал падре о своей жизни. Ничего не упустил. Ему хотелось, чтобы хотя бы этот человек понял, почему он сделал то, что сделал. Он рассказал ему о приюте.

— В общем-то там было неплохо, — сказал он. — Нас кормили, одевали, учили в школе. Когда могли, то и ремесло получить помогали — кое-кто из ребят пошел в ученики, но большая часть — на фабрики или вроде того.

Он рассказал, как познакомился с Гарри Куком, когда работал в доках Белмута, и как они вместе записались добровольцами в армию. Рассказал о том, как они воевали в одном взводе, о том рейде, когда их обоих ранило, о том, как и где умер Гарри.

— Молли — это его кузина. Она была там, в госпитале, сестрой милосердия — и тут, надо же так, к ним как раз привозят ее кузена, Гарри. Ему пришлось отрезать ногу, но он все же умер.

Он рассказал падре, как они с Молли подружились, а потом и полюбили друг друга.

— Она очень красивая, — сказал Том. Он сам удивлялся, как легко ему говорить о Молли с этим почти незнакомым человеком, но капеллан умел слушать, и его спокойная манера держаться вызывала доверие. Том говорил с ним о Молли так, как не мог бы говорить ни с кем другим. Забыв о торчащих в комнате охранниках, Том поведал ему все о своих чувствах к Молли. Рассказал о своем мартовском отпуске и о том дне, который они провели вместе в каменном сарае.

— Знаю, нельзя было этого делать, — сказал он, — знаю, вы скажете, что мы поступили неправильно, но это был, может, наш последний день. — Он хрипло рассмеялся. — Да, это и был наш последний день.

Он снова закрыл лицо руками, и падре мягко сказал:

— Я здесь не для того, чтобы судить вас, Том.

— Нет, — с горечью сказал Том. — Меня уже осудили.

В комнате воцарилась тишина, и Смолли не нарушал ее. Он хотел, чтобы Том продолжал говорить, хотел дать ему разобраться в собственных мыслях.

— У меня никогда не было семьи, и мы с Молли хотели стать семьей. У меня даже настоящей фамилии не было — только та, которую чужие люди выбрали для меня. Я хотел, чтобы у моего сына или дочери была фамилия. Для меня это было важно.

Он стал рассказывать дальше и дошел до того, как просил отпуск у капитана Херста.

— Сперва-то он отказал, но потом получил письмо от своей сестры — она работала в госпитале вместе с Молли и попросила его помочь нам, если можно, пока Молли не отправили домой с позором.

— Погодите, — сказал Смолли. — Так вы говорите, его сестра знала об этом отпуске?

Том пожал плечами.

— Не знаю, знала ли она, что он мне его дал, но она просила его об этом, и он говорил, что напишет ей.

— Вы сказали об этом суду? — спросил Смолли. — Что он мог рассказать сестре о вашем отпуске?

— Я говорил лейтенанту Хиллу, — ответил Том, — но он сказал, что это неважно. Ее же здесь нет, если она и знала, то не скажет, да еще и неизвестно, знала или нет.

Капеллан нахмурился, но сказал только:

— Продолжайте.

И Том стал рассказывать обо всем, что произошло дальше, вплоть до ареста его сержантом Такером в разрушенном сарае.

— Но как же вы собирались сообщить Молли, что вы там? — спросил капеллан.

— Я хотел прийти к ней в монастырь, — сказал Том. — В Альбере мне нечего было делать. Но чтобы найти Сен-Круа, нужно было добраться сначала до Альбера.

В дверь громко постучали, капрал отпер ее и впустил солдата с двумя котелками: в одном был темный чай, а в другом лежал хлеб с вареньем.

Падре спросил:

— Вы курите, Картер?

Том сказал, что курит.

— Я тоже, — сказал падре. — Пойду куплю нам сигарет.

Он исчез, оставив Тома пить чай и нехотя откусывать маленькими кусочками хлеб с вареньем. Оказавшись за дверью, капеллан торопливо зашагал вниз по лестнице и отправился на поиски — но не пачки дешевых сигарет, а адъютанта. Наконец он застал майора Роулинза со стаканом виски в руке.

— Простите, сэр, — сказал он, — но, думаю, казнь Картера следует отложить.

Майор поставил стакан и сказал:

— Отложить? Это еще зачем?

— Появились новые доказательства, — доказательства, которые не прозвучали на суде, — объяснил Смолли и пересказал адъютанту то, о чем узнал от Тома.

— Это не имеет значения, — отрезал майор.

— Я бы сказал, что это имеет очень большое значение, сэр, — храбро возразил Смолли. — Это может доказать, что у этого человека был пропуск, то есть он не оставил часть самовольно.

— Неважно, выдали ему пропуск или нет, — резко сказал майор. — Солдат отсутствовал в своей части, находясь на действительной службе. Его пропуск, если он и был, датирован, по его собственному признанию, восьмым июля. А он был арестован третьего июля, следовательно, ушел самовольно.

— Но разве наличие пропуска не должно повлиять на его приговор? — настаивал лейтенант Смолли, несмотря на гневное выражение лица старшего офицера. — Это означало бы, что он не имел намерения дезертировать. Разве нельзя смягчить его приговор при таких обстоятельствах?

— Лейтенант Смолли, приговор этому солдату утвержден на самом высоком уровне. Единственный офицер, выступивший за то, чтобы смягчить приговор, — полковник Джонсон, а он даже не знает этого человека.

— Он его командир, — сказал Смолли.

— Совершенно верно, — сказал Роулинз. — Он не может знать каждого в батальоне. Гораздо важнее послушать тех, кто знал его лично. В любом случае приговор утвержден самим Хейгом, так что теперь уже поздно пытаться его изменить. — Увидев выражение лица капеллана, он добавил: — Послушайте, Смолли, я понимаю, что вам все это видится по-другому, вы, духовные лица, совсем иначе смотрите на вещи, но я простой солдат, и этот человек бросил своих товарищей и ушел по своим личным делам, пока они были под обстрелом. У меня нет времени возиться с такими. Казнь состоится завтра утром, как и планировалось.

— Та женщина, на которой он надеялся жениться, сейчас в монастырском госпитале в Сен-Круа, — сказал Смолли. — Я могу съездить туда и привезти ее.

— Привезти? — переспросил Роулинз, словно не веря своим ушам. — Это еще зачем? Посмотреть, как он будет умирать?

— Нет, сэр. Я мог бы их обвенчать. Арестованного так или иначе расстреляют, но его жена и ребенок будут защищены его фамилией.

— Я бы не назвал это защитой в таких обстоятельствах, — отрезал Роулинз. — В любом случае идея абсурдная. Предлагаю вам вернуться к арестованному и исполнять свой долг. И помните — этот человек дезертир.

Смолли вернулся в комнату наверху с сигаретами, блокнотом и карандашом. Охрану уже сменили — новые люди молчаливо стояли у двери и у окна. Том сидел за столом и глядел в окно на вечернее небо. Он проследил глазами за стаей птиц, летящих устраиваться на ночлег, за их черными силуэтами на фоне красного неба и с внезапной, потрясшей его до глубины души горечью понял, что больше никогда не увидит заката.

Смолли поставил на стол масляную лампу и положил рядом с Томом карандаш и бумагу. Затем закурил и передал пачку Тому.

— Я подумал, что вы захотите написать Молли письмо, — тихо сказал он. Ему хотелось предложить Тому духовное утешение, но он знал, что из этого ничего не выйдет, пока не решены практические вопросы.

Том оторвал взгляд от окна и закурил.

— Спасибо, — сказал он, взял карандаш и начал писать.

Милая моя Молли,

это будет последнее письмо, которое ты получишь от меня. Меня арестовали, и сегодня я предстал перед военным трибуналом по обвинению в дезертирстве. Я не дезертировал, капитан Херст разрешил мне отпуск по семейной надобности, но он убит, а кроме него никто не знал, что у меня был пропуск. Почти весь мой батальон погиб. Ты наверняка уже слышала об этом сражении. Я уверен, что монастырь переполнен ранеными, но надеюсь, что тебя там уже нет. Мне уже вынесли приговор, и завтра утром меня расстреляют. Милая моя девочка, я не вернусь к тебе, как мы планировали. У нашего ребенка не будет отца, но ты не дай ему вырасти с мыслью, что его отец был трусом, что он бежал с поля боя и бросил своих товарищей делать за него грязную работу. Если бы я погиб в бою, то считалось бы, что отдал жизнь ради благого дела, но о той смерти, что ждет меня завтра, думать невыносимо. Батальонный падре, лейтенант Смолли, не отходит от меня и старается утешить. Мне это никакого утешения не приносит, но ему, по крайней мере, можно доверять: он передаст тебе все, что у меня есть. Я все оставил тебе, Молли. Это немного, но после меня должно остаться какое-никакое жалованье и все вещи, которые отправили на хранение в тыл перед наступлением.

Вспоминай меня с любовью, милая моя девочка, но живи дальше своей жизнью и жизнью нашего сына… или дочери. Я надеюсь, что у тебя родится девочка и вырастет такой же красивой, как ты. Поцелуй ее за меня. Когда я буду завтра стоять перед взводом, я должен буду вверить свою душу Богу, но, клянусь, все мои мысли будут только о тебе.

Прощай, любимая моя девочка.

Том

Когда Том закончил писать, в глазах у него стояли слезы. Он сложил письмо и протянул Смолли.

— Наверное, его должна проверить цензура, — сказал он. — А конверта у меня нет.

— Запишите адрес, и я прослежу, чтобы и письмо, и все остальное было отправлено ей.

Том достал свою расчетную книжку, на обороте которой он давным-давно написал, что оставляет все свое имущество и все причитающиеся ему средства мисс Молли Дэй с фермы Вэлли, Чарлтон-Амброуз, Белшир. Он передал книжку капеллану.

— Мне она больше не понадобится, — сказал он.

Ночь тянулась долго. Смолли предложил помолиться вместе, и Том, чтобы доставить ему удовольствие, согласился, хотя и сказал:

— Знаете, я не верю в Бога. Если бы Бог был, он бы не допустил стольких убийств и страданий. Если хотите молиться, помолитесь за мою Молли и ребенка. Это ей сейчас нужна помощь.

Падре помолился за Молли и ее будущего ребенка, а затем потихоньку перешел к молитвам за самого Тома. Том не останавливал его, но слова молитвы его не утешали. Смолли достал из кармана Библию, раскрыл раздел псалмов и стал читать вслух двадцать третий. Том слушал, и эти слова словно омывали его. Он тоже был в долине смертной тени, устало подумал он, и завтра уйдет из нее — в смерть, в небытие, в могилу.

— Где меня похоронят? — внезапно спросил он, прервав чтение.

Падре ошеломленно умолк, но затем сказал:

— На кладбище, прямо за холмом. Вы будете не один, вы будете лежать среди своих товарищей, и вас похоронят по-христиански, это я вам обещаю.

Том медленно кивнул, больше ничего не сказав, и капеллан стал читать дальше. Он перешел к сто двадцать первому псалму: «Возвожу очи мои к горам…»

Летняя ночь была короткой, и перед тем, как солнце показалось над горизонтом, в комнату вошел охранник с едой, горячим крепким чаем и большой порцией рома.

Том лежал на кровати, закинув руки за голову и широко раскрытыми глазами глядя в потолок.

— Вот, Картер, принес тебе поесть, — сказал охранник, — но, может быть, ты предпочтешь это. — Он протянул Тому ром, а затем повернулся к капеллану. — Я буду там, с ними. Может, вы как-нибудь уговорите его это проглотить.

Принесенную еду — хлеб с маслом и ветчину — Том есть не стал, не видя в этом смысла, а ром вылил в чай и выпил залпом. Подошел к окну и постоял, глядя, как в темный двор внизу мало-помалу возвращаются утренние краски. Он услышал топот марширующих ног и резко отвернулся от окна. Слишком хорошо он знал, кто и зачем может идти сюда в такой ранний час. Он повернулся к капеллану и спросил:

— Какой сегодня день?

Смолли ответил:

— Первое августа.

Том хрипло засмеялся.

— День моего рождения, — сказал он. — Мне сегодня исполнилось двадцать три года.

Дверь открылась, и вошел адъютант.

— Пора, — сказал он.

Том протер глаза, словно для того, чтобы прогнать сон, и оказался между двумя новыми охранниками, пришедшими за ним. Снаружи ждал помощник начальника военной полиции. Двое полицейских-охранников, один впереди, другой сзади, повели Тома по переулку — от штаб-квартиры к развалинам дома в полумиле от нее. Вокруг витали запахи и звуки летнего утра. В эти минуты Том чувствовал себя таким живым, как никогда прежде. Его глаза жадно вбирали и отсвет солнца на траве, и блеск росы на паутине, а пронзительный голос жаворонка, парящего высоко в небе, напомнил ему о Молли. Том знал, что падре идет всего на шаг позади, и был рад этому. За ним шагали доктор и другие офицеры. Их сапоги гулко топали по каменистой дороге, когда процессия приближалась к месту казни. Впереди Том увидел солдат, выстроившихся по трем сторонам площадки. Они остановились на некотором расстоянии, адъютант вышел вперед и зачитал рядовому Томасу Картеру обвинение, а затем приговор. Солдаты стояли неподвижно и прямо. Не слышно было ни звука, лишь беззаботный жаворонок все выводил над ними свои трели. Затем подошел доктор и надел повязку Тому на глаза. Последним, что видел Том, было серое лицо Тони Кука, мрачно глядевшего на него из рядов.

Его провели вперед и привязали к столбу на четвертой стороне площадки. Теперь, когда момент настал, Том ощутил странное спокойствие. Он словно бы наблюдал за всем почти со стороны. Он почувствовал, как ему что-то прикололи на грудь, и знал, что это кусок белой ткани — отметка на сердце для расстрельной команды. Он слышал, как священник рядом тихим голосом читает молитвы, и, хотя не видел знака, поданного помощником начальника военной полиции, почувствовал, как падре шагнул в сторону, и понял, что это конец. Стоя с завязанными глазами, Том вызвал в воображении лицо Молли, ее смеющийся взгляд глаза в глаза, и мир взорвался залпом винтовочного огня.

Лейтенант Смолли вернулся в штаб после похорон и встретил там озабоченного капрала.

— А, вот и вы, сэр, — сказал тот. — Думаю, я должен отдать это вам, сэр. — Он неловко посмотрел на конверт в руке. — Письмо для Картера, сэр.

Смолли взял письмо и сказал:

— Спасибо, капрал. Я прослежу, чтобы его отправили вместе с другими его вещами.

Он взял и это письмо, и то, которое Том ночью написал Молли, оседлал лошадь и отправился в путь за десять миль — в Сен-Круа.