Северные рассказы и повести

«РАДОВАТЬСЯ ЖИЗНИ…»

Не горластые трубы гудят, не лобастые барабаны трещат, а ползут по занесенной снегом, продутой ветром земле железные вездеходы. И воют надсадно натруженные моторы. И грохочут неустанно, словно перемалывая смерзшееся время, стремительные гусеницы.

И пусть вокруг чуть посветлело, но чумазый седой вездеходчик Денис не выключит фар своего «газона» (Газ‑71), ибо солнышко не взойдёт над промороженными снегами, не покажется над горизонтом: что впереди, что позади — всюду полярная ночь.

И движутся, движутся упрямые машины, оставляя за собой едва различимые издали, снегом переметаемые колеи — следы будущей зимней дороги. И становятся одна за другой на расстоянии усталого водительского взгляда деревянные вехи со светящимися отраженным светом крашенными вершинками.

Измотанные полусонные люди пересекают всеми тремя вездеходами широкую реку, скрытую льдами и снегом, и останавливаются на узкой прибрежной террасе перед подъемом. Вокруг — пронизанная ветром сумеречная зона с низкими полупризрачными облаками, а позади — дотлевающая, словно денисова сигарета, узкая полоска горизонта: и рассвет, и закат одновременно.

Всю дорогу ветер дул в «спину» вездеходам, и потому весь поднятый гусеницами снег — мелкая пыль — на стеклах. Налип капитально, «дворники» не успевают смахивать. Боковые окна и снаружи и изнутри покрыты толстенным слоем несдираемого ничем инея. Передние же, обогреваемые водительской печкой, ещё кое–как поддаются. Денис, чертыхаясь, отдирает налипшие и примерзшие куски.

Спать ложимся вповалку внутри кабины от Газ‑66, установленной на «плечах» «газушки». Между правым и левым сиденьями на выдвинутых из них брусьях Гамза и Денис раскладывают заранее припасенные лаги. Так места хватает для троих спящих. Двигатель на время сна никто, естественно, не глушит: во–первых, тут же выйдет из строя. Во–вторых, даже если б и не выходил из строя: потом его по–любому никакими силами до самого лета не заведешь.

Просыпаюсь в темноте от лютого мороза, всё ж таки пробравшегося внутрь кабины. Сквозь промороженное заднее окно ничего не видно, но слышно, как кто–то ходит, топчется. Вдруг в кабину начинает идти густой смрадный дым из выхлопной трубы. Дышать невозможно. Глаза открыть тоже: щиплет чертовски.

Выскакиваю из кабины наружу. Напротив кабины стоит коренастый крепкоскулый Эдик Ковалев — начальник дорожно–строительной группы и довольно посмеивается. Это он таким образом будил нас: закрыл руками выхлопную трубу, чтобы газ пошел внутрь… Гамза с Денисом, кашляя и щурясь, вываливаются из кабины следом за мной.

Только собрались ехать дальше, как у нашей передней машины перестает работать самая мощная «искательская» фара. Денис в зачуханных рукавицах пытается найти место обрыва провода. Рукавицы мешают, и тогда он невзирая на утренние минус 52 скидывает их. Начальник с недовольным видом садится в заднюю вторую «газушку» и захлопывает за собой дверцу. Минут через двадцать фара восстановлена, Денис с обломанным ногтем и почерневшими пальцами берется за рычаги. Взревел мотор. Мы двинулись дальше. И остальные — за нами.

Почему именно эта «газушка» впереди? Потому что мне её вести по навигационному прибору, а Денис уже ходил здесь со мной дважды в прошлые зимы, в отличие от других водителей, которые здесь первый раз, впрочем, так же, как и Ковалев.

Тот уже несколько раз выспрашивал у меня: когда же, наконец, мы доберемся до скважины номер 73.

Да, оказывается, он не совсем горит желанием нести с нами тяготы пути. Вернее, совсем не… Он здесь только до семьдесят третьего номера и ни метром дальше, поскольку, как сам же и сообщает: главный инженер треста дал ему указание возвращаться с этой точки нашего маршрута назад для проезда на другие «особо важные» дороги. Не знаю, был ли он там, но что спустя десять дней в той стороне, куда его якобы срочно отправили, я не заметил ни единого гусеничного следа — факт. А я своим глазам в тундре пока что верю больше, чем чужим словам. Были на то причины. И не раз.

В общем, «свалил» начальничек из доблестного отряда первым. Хотя и просили его проехать ещё всего лишь десять верст, не по целине, как здесь, у реки, нет, а по хорошей накатанной нетерпеливыми буровиками дороге, отстроенной ими между рабочими скважинами правого фланга разведочной площади ещё до нашего появления. Там, у другой скважины, в десяти километрах от семьдесят третьего номера, находилась сейчас основная масса техники, горючего и людей.

По–хорошему, можно было бы скоординировать наши действия с ними, договориться о взаимодействии, о взаимопомощи, уточнить: что именно сейчас важнее сделать, кому и для чего: ведь дорогу–то мы для этих людей и строим, а не просто так — покататься. Они по сути и есть главные заказчики зимника. Их водителям здесь на нём всю зиму работать.

Бесполезно. Глаза в ответ тут же остекленели, а уши не слышат ничего. Мало того, что сам уехал, так ведь уехал–то на вездеходе. И вместо трех у нас осталось две машины. И ведь ни одного дорожного указателя не догадалось доблестное начальство изготовить заранее. Вроде, тьфу, мелочь какая. А для кого–то из тех, кто тут по зимнику сквозь пурги да метели будет до поздней весны грузы перевозить, точно погибелью обернуться может. Ладно, авось, придумаем что–нибудь. Русский авось — хороший авось, деваться–то некуда. Ну, и что: что начальство удрало? Работать–то всё равно надо. А то ж ведь это самое начальство потом не с себя (естественно) а с тех, кто остался, не сбежал с ним, ох, как строго спросит, последнюю рубаху сдерет, не пожалеет (глаза–то стеклянные, уши–то просьб не слышат).

Третья машина, шедшая с нами, не наша — подрядчиков. И не «газушка», а ГТТ. Вроде посолиднее выглядит. Увы, только выглядит. Гнилье натуральное. Три десятка лет машине. Всё латанное–перелатанное, мененное–перемененное внутри этой гремящей «консервной банки» на гусеницах…

Вешки у нас со второй машины на ходу ставят два молодых, укутанных в тёплое по самые глаза (и правильно, что укутанных), ненца.

Всю дорогу мы впереди, а ГТТ постоянно останавливается. Приходится поджидать. Интересная штука с ней происходит. Остановишься, ждешь второй вездеход, ждёшь, а его нет и нет. Пару раз по три часа ждали. Потом возвращались. И как только наша «газушка» появлялась в пределах видимости того вездехода, как он тут же начинал встречное движение. И при встрече с нами дорожный мастер, сидевший в нем, опять бодро объяснял, что они ужасно поломались, долго чинились и только что починились окончательно. Странная тенденция… Очень странная. Похоже, что ни фига они не ломались, а просто стояли. Пока стоишь — риска ведь никакого нет: другие всё за тебя сделают, а ты потом отважно отрапортуешь начальству о выполненном задании, и том соврёшь, как храбро подстраховывал первую машину, и, конечно, всегда был наготове немедля вытащить её из любой передряги.

Только нам без вешек идти вперёд никак нельзя. Потому что путь надо размечать для тех, кто придет потом. А все вешки там, в ГТТ.

Один лишь раз — на хорошем участке дороги, отстроенной до нас буровиками, ГТТ вдруг рвануло вперёд с неописуемой скоростью. «У меня жена на 73‑ей поварихой работает!» — донесся торжествующий удаляющийся голос дорожного мастера. И больше, пока не добрались до поварихи, мы никакого ГТТ догнать не смогли.

Нас в «газушке» трое: Денис, Гамза и я. Мы с Денисом впереди, Гамза — в кабине. Он, в качестве техника, помогает Денису в каждом случае, требующем какого–либо ремонта или осмотра технической части нашей «боевой» машины. Кроме того, Гамза замечательно готовит чай на газовой горелке во время остановок на перекус. Вообще, с ним веселее и Денису, и мне. Гамза и Денис постоянно подтрунивают друг над другом.

Ловлю себя на мысли: вот мы — думаем по–русски, говорим между собой на русском, осваиваем Север России. И, по сути, сейчас все трое мы — русские, абсолютно русские, хотя при этом Денис — фактически молдаванин, а я и Гамза — азербайджанцы. Но мы делаем то, что нужно России, потому что наша дорога помогает осваивать богатства этой страны, и по большому счету верой и правдой служит её народу.

И не дай Бог, чтобы о ком–то из них, делящихся сейчас и здесь в лютый мороз посреди неоглядной тундры поровну с товарищами своими куском хлеба и глотком воды, какой–нибудь юный бездельник в большом суетливом городе завопил вслед: «Эй! Черномазые! Понаехали тут!» Я не знаю, не знаю я: что тогда сделаю, но я что–нибудь сделаю обязательно. Ради них, потому что они оба — настоящие. Во всех смыслах этого слова.

В свете фары на мгновение что–то ярко блеснуло впереди: песец! Луч света попал прямо в округлый глаз зверька. И глаз этот сверкнул драгоценным камнем в ночи. Белое пушистое существо заметалось на свету, прячась за кустиками и сугробами. А потом успешно исчезло. Оленей диких нам с Денисом в этот раз не встретилось ни одного, а вот с зайчиком возле 36‑й скважины и превеликим множеством снежных куропаток по всему нашему пути нам довелось увидеться. Иной раз, куропатки, словно заколдованные, сами летели на наш свет, сворачивая в сторону лишь в последний момент чуть ли не из–под движущихся гусеничных траков. Впрочем, оказавшихся совсем уж под ними — не было. В этом отношении наша совесть чиста.

Помимо мороза наши неприятели — глубокие и узкие, как рвы, овраги, способные объявиться в любой момент, и речной лёд, местами вздутый, мутный, с буграми предательских трещин, под которыми могут оказаться пустОты.

Снег цепляется за любые препятствия на ровной поверхности, практически на глазах образуя надувы и сугробы там, где наши следы продавили ровную почти лишенную снега поверхность тундры.

Петляя среди озерных обрывов, мы приближаемся к темным кустам, похожим на «белогвардейские цепи», которые у реки, как в известной песне о том и поётся. Сквозь них приходится продираться вслепую. Я знаю где мы находимся, но что конкретно предстанет перед нами в следующий миг, я, конечно, знать не могу. Продвижение вслепую длится бесконечно долго, но всё–таки и оно когда–нибудь кончается.

Перед нами широкая, бугристая, ледяная река Нюдаяха. Берег низкий. Зато вдали под фарами виднеется противоположный — обрывистый. Подходим к нему и начинаем искать место для выезда с реки. К нашему счастью, замечаем небольшую «полочку» среди обрывов и осторожно поднимаемся по ней. В самом верху приходится весьма опасно накрениться вбок (для вездехода всегда безопасней подниматься в лоб чем идти боком), смять несколько кустов и всё–таки… И всё–таки удаётся выбраться. Теперь впереди нет кустов, практически голое ровное пространство, но там, за ним, через несколько километров серьёзная река — Мессояха. С ней шутки плохи. Проверено.

И вот снова перед нами выскакивают отдельные кусты, а потом — сплошная их стена. Река. Берег обрывистый. Нам не спуститься. Начинаем разведку вправо. И снова удача! Метров через двести — более–менее пологий спуск, летом вероятнее всего песчаный. Коса. По ней съезжаем на реку. И теперь идём левее, напротив того места, где сквозь кусты увидели реку. Кругом кромешная тьма. Полярная ночь долгая, за обычное время не кончается.

Нет выезда с реки. Зато есть какой–то ручей, в неё впадающий. Идём по ручью, больше похожему на длиннющий окоп времен Великой Отечественной войны. Ни влево, ни вправо не вылезти. А вот куропаток вокруг — видимо–невидимо. Так и вылетают из–под нашей машины. Как на птицефабрике. Наконец, наша «траншея» сужается настолько, что по ней удается подняться вверх. Последние два километра и мы у цели: металлического репера с названием будущей скважины. Такие репера я оставлял в тундре прошлым летом, когда размечал места под буровые и вахтовые поселки при них.

Пройдет немного времени, и сюда по нашим следам придут люди, доберется техника, закипит жизнь. Радостно вздыхаю, выскакиваю из вездехода и прошу Гамзу сфотографировать репер и меня. Не ради бравады — для дела. Поскольку было время, когда кое–кто из подрядных организаций сомневался в том, что дороги действительно проложены. И только такие вот фотографии, бесстрастно фиксировавшие этот момент, снимали досужие домыслы и подозрения. Оказывается, мало дойти куда–либо: надо ещё уметь доказать, что ты и впрямь был там, где утверждаешь что был.

Мы торопимся с восточной дороги на западную, которую ещё только предстоит сделать. Идут уже третьи сутки без сна. Товарищи мои устали, но у нас нет времени отдыхать: зимник должен начать работать как можно раньше. Весной, когда вместе со снегом тает и зимник, каждый час его работы — на вес золота. И потому: чем раньше пойдут по нему грузы, тем спокойнее будет весной. Пока мы спешим с восточной ветки к развилке на западную, весть о дороге уже впереди нас. Мы видим, как взбодрился народ в буровых посёлках, как засияли глаза у людей: ещё бы! Есть дорога — есть связь с Большой Землёй. А это здесь для каждого много значит.

Мелкий снег крутится и сверкает, играет под фарами. Мы уходим с развилки и рвёмся к реке. К той же Мессояхе, которая там, на Западе шире, крупнее, мощнее её же самой в том месте, где мы её уже пересекли. До реки четырнадцать километров… двенадцать… девять… шесть… два. С вездехода во все стороны, как осенние листья, слетают клочья снега. Впереди зеленоватым светом беззвучно полыхают ночные небеса. И, кажется, что там, впереди, где всё полыхает в воздухе, действительно — край света. И земля обрывается. И нет уже ничего, кроме бездонного сияющего изнутри живого неба!

А мы едем прямо туда! И доходим до края… Распахиваем люки и спрыгиваем из машины в снег, над которым высоко–высоко шевелится, переливаясь, нечто совершенно волшебное. Вот оно — северное полярное сияние!

Мы стоим на краю высоченного обрыва. Внизу сверкает река. Обрыв тянется в обе стороны нескончаемой в длину вертикальной лентой. Красиво, конечно. Но нам нужен выезд к реке. А вот его здесь не предвидится никак. Пытаемся из последних сил найти хоть что–то, хоть какой–то намек на съезд. На это уходит ещё три часа. Бесполезно.

Остаётся последнее: вернуться к ближайшей буровой и попросить там бульдозер. Знаю, если есть, не откажут. Денис и Гамза поддерживают идею. Ну, что ж, едем назад.

Назад всегда легче идти. Потому что идешь по следу. А значит, идёшь уверенней. И это расслабляет. Не нужно всматриваться вправо и влево, нужно просто идти по монотонному следу. Но мы измотаны. И всюду ночь. И нестерпимо хочется спать.

Кажется, что след впереди раздваивается, течет, течет, расслаивается на ходу. Словно в теплых волнах. Едешь и покачиваешься, покачиваешься. А на ласковых волнах сияют солнечные арабески, вдали белеют парусники. Ни ветерка. Тишина. Как хорошо, покойно, безмятежно… Чей–то голос чуть слышен. Что–то знакомое. Голос такой знакомый, такой родной, это же… Да, это же доча моя поёт! Ах, ты! Что там за слова?

«Радоваться жизни самой!

Радоваться вместе с тобой!

Я не разучусь, если только рядом

Рядом будешь ты!..»

Ах, ты, голубка моя, Ланочка моя, доченька! Где ты сейчас? Где прячешься, пятилетняя моя принцесса? А она всё смеётся и поёт. Ну–ка, выходи! Я улыбаюсь и начинаю искать. Может, под столом? Справа? Слева? Я тянусь руками и… дотрагиваюсь до Дениса. Это был сон. Просто сон. Глаза Дениса закрыты, голова мерно покачивается.

Мы едем в вездеходе. Едем под гору. Всё быстрее и быстрее. А водитель спит. И я спал. Куда? Куда мы едем?!! Там, впереди огромный овраг! Овраг! Овраг!!! Денис! Не спи!

Он открывает глаза. И тормозит. И тормозит… Мы спасены.

Девочка моя, доченька, кровиночка моя! Как же ты догадалась? Как? Как смогла прийти во сне и спеть самое главное? Именно то, что папе нужно сейчас: «Радоваться жизни самой! Радоваться вместе с тобой!» Ты ждёшь меня, маленькое моё солнышко. Ты не разучишься радоваться, папа тебе обещает. Я обязательно вернусь, доченька. Я же не хочу, чтобы ты разучилась радоваться, кроха моя родная…

— Денис!

— А!

— У тебя дети есть?

— Есть! У меня уже и внуки есть! Трое пацанов!

— Ты их любишь, Денис?

— Не-а! Не люблю! Я их а–ба–жа-ю! Ты что спрашиваешь? Это же внуки мои — бессмертие моё! Понимаешь?

Я смотрю, как он усиленно трёт глаза грязной от тосола и соляры ладонью, пытается закурить и не может… А мы — едем. Едем.

— Денис! Ты умеешь петь?

— Нет.

— Тогда пой!

— Так я же не умею!

— Всё равно! Главное — пой!

И мы поём, поём всю дорогу, Ланочка. Глупые, смешные дядьки песню поют. Ночью. Далеко–далеко. Среди снегов. В гремящем железном вездеходе. Всю мелодию переврали. «Ра–до–вать-ся жиз–ни са–моооой! Ра–до–вать-ся вмес–те с та–боооой!!!»…

Мы обязательно вернемся.…Слышите?! Вы слышите нашу песню?