Сфабрикованный Иисус. Как современные исследователи искажают евангелия

Еще одна странная тенденция некоторых ученых (здесь мне снова приходится упомянуть видных членов Семинара по Иисусу) — это склонность рассматривать речения Иисуса в отрыве от того сюжетного контекста, который предоставляют нам авторы новозаветных евангелий. В евангельских контекстах, говорят нам, отражаются взгляды и интересы ранних христиан, а не реальные обстоятельства жизни и творчества исторического Иисуса. Что это означает?

Выясняя вопрос аутентичности (т.е. вопрос, принадлежат ли данные слова Иисусу или кому–то другому), ученые часто отделяют слова допасхального Иисуса от изречений и учений, начавших циркулировать среди его учеников после Пасхи. Соответственно, ученые говорят, с одной стороны, о речениях Иисуса, и с другой — о речениях или формулировках христиан. (Как правило, при этом предполагают, что христианское движение возникло лишь после Пасхи и Пятидесятницы: ранее общности последователей Иисуса не существовало.)

Некоторые ученые полагают, что, поскольку между тем, что приписывали Иисусу, и тем, во что верила и что исповедовала древняя церковь, не существовало четкой границы, некоторые речения Иисуса могут на самом деле принадлежать не ему, а древней церкви. При этом используется так называемый критерий несходства. Именно такое мышление часто приводит к склонности вырывать изречения из обстоятельств и повествовательного контекста, описанного в новозаветных Евангелиях. В главе второй мы уже говорили о критерии несходства и его неверном использовании. В этой главе мне хотелось бы обсудить один из его печальных результатов: склонность отбрасывать тот исторический и герменевтический контекст речений Иисуса, который мы находим в евангелиях Нового Завета.

Основная проблема

Такой подход проблематичен тем, что при его использовании Иисус превращается в своего рода «говорящую голову»: лаконичного мудреца, изъясняющегося афоризмами. Его слова начинают звучать как речи философа, полные общих слов и трюизмов. Нам говорят: тот контекст слов Иисуса, что мы находим в евангелиях, вторичен, искусствен и ведет в тупик. Каков был их настоящий контекст, мы не знаем. В лучшем случае, говорят нам, об этом можно только догадываться.

А на догадки наши скептики щедры! Порой они воображают, что способны по прошествии почти двух тысячелетий восстановить истинный, неевангельский контекст. Что за беда, если он резко отличается от контекста евангелий? А если, по странному совпадению, соответствует тому портрету Иисуса, который эти ученые предлагают публике — тем лучше![1] В результате речения Иисуса теряют присущий им древний контекст и превращаются в своего рода скелеты изречений, на которых исследователь может нарастить любое «мясо», какое ему вздумается. В отрыве от контекста эти разрозненные изречения могут приобретать буквально любой смысл, какой захочет вложить в них истолкователь[2].

Необходимо признать, что многие (может быть, даже большинство) из речений, приписываемых Иисусу в новозаветных евангелиях, не имеют специфического контекста: иными словами, нам не объясняют в точности, где, когда, на какой стадии своего служения Иисус сказал или сделал то или другое. Более того: некоторые речения появляются в нескольких контекстах. Например, притчу о потерянной овце мы встречаем в Мф 18:12–14 и в Лк 15:3–7. При этом не идентичны ни сами версии притчи, ни контексты, в которых она рассказывается. Однако нельзя сказать, что эти формы и контексты резко отличаются друг от друга. В контексте Матфея эта притча проясняет учение Иисуса о ценности каждой личности, даже заблуждающейся, — и в контексте Луки она учит совершенно тому же самому. Только у Луки притча обращена к книжникам и фарисеям, а у Матфея — к двенадцати ученикам. Но смысл ее одинаков в обоих Евангелиях: Бог желает раскаяния и исправления грешников.

Разнообразие контекста можно отметить и в том, где в различных Евангелиях расположена молитва Господня (Мф 6: 9–13. Лк 11:2–4). У Матфея молитва находится в середине Нагорной проповеди (Мф 5–7); у Луки в Нагорной проповеди (Лк 6:20–49) ее нет, она возникает ближе к центральной части повествования (Лк 10–18). Содержание молитвы также не идентично: у Матфея она имеет более полную форму. Однако в обеих своих формах и в том и другом контекстах молитва даруется ученикам и открывает одни и те же истины о Боге и Его воле.

Центральная часть повествования Луки носит в основном инструктивный характер. Читая ее, эпизод за эпизодом, от главы 10 к главе 18, мы замечаем, что многочисленные событийные параллели с Матфеем и более редкие — с Марком появляются здесь в ином порядке. Это показывает, что евангелисты Матфей и Лука (а возможно, также и Марк) размещали известные им рассказы об Иисусе и его поучения в определенной последовательности и определенном контексте, руководствуясь своими задачами. Однако это не означает, что их контекстуализация ложна и уводит нас от истинного смысла изречений. Я склонен думать, что те, кого учил Иисус, и кто, в свою очередь, учил других, понимали истинный контекст и смысл речений Иисуса лучше, чем многие современные ученые. Пусть многим речениям и не хватает специфического контекста — у них есть общий контекст и собственное место в повествовании. Снова повторю: это важный момент, который напрасно недооценивают некоторые ученые.

Э. П. Сандерс в своей важной книге об историческом Иисусе справедливо критикует ученых, которые сосредоточиваются на речениях Иисуса, почти не обращая внимания на основные факты и результаты его жизни и учения. Свою книгу Сандерс начинает с перечисления «почти неоспоримых фактов». Вот они:

1. Иисус крестился у Иоанна Крестителя.

2. Иисус был родом из Галилеи, проповедовал и совершал исцеления.

3. Иисус называл своих учеников «Двенадцать».

4. Деятельность Иисуса ограничивалась Израилем.

5. Иисус участвовал в спорах о Храме.

6. Иисус был распят римскими властями неподалеку от Иерусалима.

7. После смерти Иисуса его последователи продолжили существование в качестве самостоятельного движения.

8. Как минимум некоторые иудеи преследовали как минимум некоторых членов этого движения (Гал 1:13, 23, Флп 3:6); такое преследование, по–видимому, продолжалось почти до конца служения Павла (2 Кор 11:24, Гал 5:11; 6:12, см. Мф 23:34; 10:17)[3].

К этим фактам можно добавить еще несколько деталей, довершающих картину. Думаю, весьма вероятно, что окружающие считали Иисуса пророком (Мк 6:4, Лк 7:16, 39); что он много говорил о царстве Божьем (Мк 1:15; Лк 6:20); что в споре о Храме он выступал против первосвященников (Мк 11: 15–12:12) и что римляне распяли его как «царя иудейского» (Мк 15:26).

Можно заметить, что многие изречения Иисуса совпадают с этими историческими элементами, то проясняя их, то сами объясняясь ими. Эти факты создают общий (но важный) контекст, в свете которого следует истолковывать учение Иисуса. Иисус не только говорит: он действует, с ним происходит то или другое. Истолкование изречений без учета этих важных контекстуальных факторов всегда будет ложным. По сути, многие странные истолкования, предлагаемые современными учеными, требуют игнорирования фактов и евангельского контекста.

Иные ученые не только отделяют речения от контекста, но и заявляют, что сами речения записаны неверно. Порой эта идея вырастает из спорного предположения, что передача учения Иисуса из уст в уста напоминала современную игру в «испорченный телефон»: при устной передаче информации от ученика к ученику, от одной группы верующих к другой смысл искажался, пока наконец в Евангелия не попало совсем не то, чему учил Иисус на самом деле.

Шемарьяху Талмон, исследователь иудейских древностей, пришел к следующему выводу относительно основателя Кумранской общины и позднейших записей его учения (т.е. Свитков Мертвого моря): «кумранские свидетельства не поддерживают утверждений современных теоретиков [исследователей Нового Завета] о продолжительной устной передаче и о том, что записанные учения якобы "противоречивы и взаимно исключают друг друга"»[4]. Выводы Талмона вполне соответствуют всему, что нам известно об иудейских учителях и методах обучения.

Конкретный пример

Однако некоторые речения обладают специфическим контекстом, и этот контекст важен для понимания их смысла. Пожалуй, классический пример этого — притча о злых виноградарях. Некоторые ученые попросту отказываются рассматривать ее в евангельском контексте. Они предпочитают вырывать ее из текста, ставить в иные, гипотетические, контексты, а затем угадывать, каким могло быть ее первоначальное значение. Естественно, истолкования при этом возникают самые разнообразные — иной раз почти комические.

Притча о злых виноградарях особенно важна, поскольку в ней идет речь об отвергнутом и убитом сыне. Имел ли Иисус в виду самого себя? И если так — что это сообщает нам о том, как он понимал свою сущность и роль? Считал ли он себя сыном хозяина виноградника, то есть Сыном Божьим? Как видим, эта притча способна внести серьезный вклад в христологию.

Евангельский контекст притчи дает на все эти вопросы утвердительный ответ. Да, Иисус именно себя подразумевал под сыном хозяина виноградника, отвергнутым и убитым арендаторами. Учитывая символизм притчи, в которой виноградник — Израиль, хозяин виноградника — Бог, а арендаторы, отказывающиеся подчиняться хозяину, — первосвященники, Иисус, несомненно, стремился охарактеризовать себя не как просто еще одного вестника, посланного Богом Израилю, но Сына Божьего, которого религиозные вожди Израиля вознамерились убить.

Рассмотрим саму притчу и те толкования, которые дают ей различные ученые, пытаясь понять ее без отсылок к евангельскому контексту. Мы увидим, что их труды и излишни, и безуспешны. Напротив, все свидетельства однозначно подтверждают тот смысл притчи, который легко вычитывается из нее в контексте новозаветных евангелий.

Вот как читается притча о злых виноградарях:

Для тех, кто отвергает евангельский контекст, не учитывает заключительную цитату из Пс 117:22–23 и вступительные слова из Ис 5:1–2, смысл притчи о злых виноградарях остается неясным. Предположения, к которым приходят ученые, поистине удивительны — и удивительно разнообразны.

Начнем с идей Чарльза Карлстона, сравнивающего притчи у Матфея, Марка и Луки. Карлстон сомневается, что притча о злых виноградарях исходит от самого Иисуса, и не верит, что контекст, приведенный у Марка, отражает изначальное значение и смысл притчи (кто бы ни был ее автором). Отвергая аутентичность притчи и ее евангельский контекст, Карлстон не может сказать ничего определенного и о ее значении. Он выдвигает три гипотезы[5]. Все они, в сущности, — просто догадки.

Вот его первая интерпретация: «Это может означать, что Бог отвернется от иудеев, убивших Его Сына и наследника… к тем, кто более достоин виноградника Божьего, то есть к тем, кто верит Благой вести». Но работает ли эта интерпретация? Если таково значение притчи, то что должен был означать для древней церкви «виноградник»? Народ израильский? Страну Израиль? Ученый говорит: «Бог отвернется от иудеев, убивших Его Сына и наследника». Но ведь «виноградник» — это сами иудеи (или Израиль). Как может Бог, отвернувшись от иудеев, передать их самих другим, более достойным? Если мы воспринимаем притчу в евангельском контексте, этот вопрос снимается. Сына убивают хранители виноградника. Эти злодеи — религиозные вожди Израиля. Бог отнимет виноградник (Израиль) у них и передаст другим (ученикам Иисуса и праведникам Израиля).

Рассмотрим вторую интерпретацию Карлстона: «Притча может означать также предвидение Иисуса, что Бог отвернется от иудеев к язычникам». И с этим истолкованием не все гладко. Откуда здесь вдруг взялись язычники (т.е. нееврейские народы)? Сказано, что злые виноградари будут преданы смерти, а виноградник перейдет к другим арендаторам, то есть к другим иудейским религиозным вождям. И снова мы видим, что лучшее объяснение притчи исходит из евангельского контекста. Иисус угрожает священнической аристократии. Это первосвященникам грозит исчезнуть с лица земли и быть замененными на других (тоже иудейских) религиозных лидеров, которые позаботятся о винограднике (Израиле) как должно.

А вот и третья интерпретация Карлстона: «Наконец, в этой притче может отражаться обычный принцип божественной икономии: как Бог повернулся от иудеев к язычникам, так же Он и всегда поворачивается от тех, кто не дает «плодов», к тем, кто их дает». Это третье предположение лишь немногим убедительнее двух предыдущих. Вторая часть истолкования верна: Бог в самом деле отворачивается от тех, кто не приносит «плодов». Согласно евангельскому контексту притчи, Бог отворачивается от «строителей», то есть иудейских религиозных авторитетов. На их место он призывает «других» (также иудейских религиозных) авторитетов, которые смогут лучше позаботиться о винограднике. Однако первую часть третьего толкования постигает та же судьба, что и в предыдущих случаях. Бог отвернулся не от виноградника, но от тех, кто в нем работал.

Основная проблема всех трех догадок — в убеждении, что ранние христиане умели сочинять красочные притчи, однако были неискусны в придании им точного и однозначного смысла. Однако, если древняя церковь сумела найти в Писании подходящее пророчество (т.е. Ис 5:1–7) для описания «виноградника» и создать аллегорию, описывающую всю спасительную работу Божью на протяжении истории Израиля — в том числе и склонность Израиля отвергать пророков, как отверг он в конце концов самого Сына Божьего — могла ли она забыть, что символизирует придуманный ею самой виноградник? Тут уж либо одно, либо другое. Невозможно представить, что ранние христиане сочинили притчу, призванную прояснить роль церкви в планах Бога (а также показать, что Бог отверг Израиль из–за того, что сам Израиль постоянно отвергал пророков и самого Сына Божьего) — а затем сами же истолковали ее неверно, так, что главными ее героями стали виноградари.

Все попытки приписать создание этой притчи не Иисусу, а церкви разбиваются о камни ее сюжета: в центре ее стоит не виноградник — это Израиль, и значение этого символа не меняется — а спор между арендаторами и хозяином виноградника, которого арендаторы не уважают и не желают ему повиноваться. Вот единственно возможное истолкование этой притчи — и оно вполне согласно с контекстом новозаветных евангелий.

По счастью, большинство толкователей наших дней согласны, что эта притча принадлежит Иисусу. Однако некоторые из них отвергают новозаветный контекст, в том числе аллюзии на Ис 5:1–7 и заключительную цитату из Пс 117:22–23. Но эти толкователи сталкиваются с теми же затруднениями, что и Карлстон. Рассмотрим вкратце некоторые из их попыток.

Вот мнение Бернарда Брендона Скотта: «Поскольку притча не предоставляет готовых идентификационных моделей и четкого разъяснения метафор, слушатели остаются в недоумении: царство в этой истории гибнет, кто будет наследником — неясно»[6]. Суждение удивительное, противоречащее и контексту, и содержанию. Скотт говорит, что в притче нет «готовых идентификационных моделей». Разумеется, они есть: библейская традиция в целом (т.е. история страданий пророков Израиля, упорства израильтян во грехе и т.п.) и, в особенности, аллюзии на Ис 5:1–7 (где хозяин виноградника — Бог, а виноградник — Израиль). Скотт считает, что притча оставляет слушателя в недоумении, поскольку «царство гибнет, кто будет наследником — неясно». Но это недоумение разрешается, едва мы обращаемся к заключительной цитате из псалма 117:22–23 («Камень, отвергнутый строителями…»); эта цитата входит в сюжет притчи и разъясняет его.

Другие толкователи также испытывают затруднения с восприятием притчи в ее новозаветном контексте. Так, Брюс Малина и Ричард Рорбо в своем комментарии, сосредоточенном на социальных проблемах эпохи Иисуса, задаются вопросом, не была ли эта притча изначально «предупреждением для землевладельцев, экспроприирующих и экспортирующих за рубеж сельскохозяйственные продукты»[7]. Что могла означать такая притча в контексте служения Иисуса — неясно; толкователи не высказывают на сей счет никаких предположений. Такое истолкование ровно ничего не проясняет.

Роберт Фанк и Рой Хувер — издатели «Пяти евангелий», перевода, сделанного и откомментированного Семинаром по Иисусу, — полагают, что ранняя и более надежная форма притчи о злых виноградарях сохранилась в Евангелии от Фомы. По их версии «Иисус рассказывает тревожную и трагическую историю, не применяя ее ни к кому конкретно»[8]. Да ну? Неужто так–таки «ни к кому конкретно»? Стоит прочесть притчу в новозаветном контексте — и нам становится более чем ясно, о ком идет речь. Конкретный смысл притчи утрачивается, лишь если извлечь ее из евангельского контекста. Это не говоря уж о том, что Евангелие от Фомы, по всей видимости, составлено не ранее 175 г. н.э. Маловероятно, что именно в нем сохранилась ранняя, изначальная форма притчи. Таким образом, истолкование Семинара по Иисусу откровенно произвольно.

Кроме того, замечания Семинара по Иисусу носят в себе отзвуки более ранней работы Джона Доминика Кроссана. Кроссан сообщает нам, что эта притча — «шокирующая история успешного убийства»[9]. Но к чему и для чего она рассказана? Этого Кроссан толком объяснить не может. В своих исследованиях он предлагает разные истолкования. Вырывая притчу о злых виноградарях из новозаветного контекста, Кроссан, участники Семинара по Иисусу и другие интерпретаторы теряют всякое представление о том, в чем же ее смысл.

Столь же неустанные, сколь и бесплодные, попытки понять суть притчи о злых виноградарях, вырванной из новозаветного контекста и лишенной авторства Иисуса, приводят только к банальностям. Либо перед нами оказывается неуклюжий пересказ христианской истории спасения, либо предупреждение против неумеренного экспорта сельскохозяйственной продукции, либо трагедия или даже шокирующая криминальная история. Но в любом случае остается непонятным, зачем было сочинять эту притчу — и зачем сохранять ее для потомства.

Древнейший имеющийся у нас контекст — тот, что мы находим в новозаветных евангелиях, — позволяет нам продвинуться намного дальше, чем сомнительные контексты, обретаемые либо в позднейших источниках, либо в фантазиях и измышлениях современных ученых.

Поговорим и еще об одном вопросе, который мы уже упоминали, но не рассматривали подробно. Речь идет о том, был ли автором притчи Иисус. Некоторые ученые сомневаются в аутентичности притчи из–за необычности ее сюжета. По их словам, герои притчи ведут себя нерационально. Особенно глупо поступает хозяин виноградника. Зачем, ради всего святого, он посылает в виноградник одного за другим своих слуг? Зачем отправляет навстречу такой опасности своего «любезного сына»? Один истолкователь в сердцах восклицает даже, что хозяин виноградника ведет себя «как полный идиот». Однако арендаторы, очевидно, поступают едва ли умнее. Неужели они вправду рассчитывали, что нарушат условия аренды, совершат несколько избиений и убийств — и после этого получат виноградник в собственность?

Из–за всех этих неувязок некоторые считают, что притча возникла уже после Иисуса, или же что Иисус (или кто–то другой) вначале рассказал более простую и реалистичную притчу, а расцвечена и приукрашена она была при позднейших пересказах. Простая метафора превратилась в сложную аллегорию, уже не отражающую реальные условия жизни в Палестине I века. Теперь в ней отражается христианское понятие «блаженное юродство по благодати», как называет его Карлстон[10].

Однако подобные возражения не учитывают жанровых особенностей иудейской притчи, герои которой часто совершают абсурдные поступки и делают то, чего ни один нормальный человек в реальной жизни делать не станет.

Притча о виноградарях мгновенно вызывает в памяти несколько притчей, сложенных раввинами в первые века христианской эры. В некоторых раввинистических притчах Израиль также уподобляется винограднику, иногда — с использованием той же цитаты из Песни о винограднике Исайи (Ис 5:1–7), на которой основывает свою притчу о злых виноградарях Иисус. Заметьте, как в одной из раввинистических притчей привлечена дополнительная метафора, в рассказе появляются «пастухи». Так же и Иисус вводит в свой текст «строителей» (Пс 117: 22–23), смешивая два метафорических ряда: крестьяне и строители. В других притчах, как и у Иисуса, речь идет об отсутствующих хозяевах виноградника. Еще одна рассказывает о царе, который жестоко карает людей, разоривших его виноградник, — на такой же финал своей истории намекает Иисус.

В раввинистической притче о недостойных арендаторах используется образ непокорных, мятежных людей. Эти недостойные арендаторы воруют урожай, в результате чего хозяин изгоняет их; и здесь у хозяина также есть сын. В этой притче, как и в других, хозяин виноградника — Бог.

Быть может, самая поразительная раввинистическая притча — притча о глупом царе, приписываемая Иосии Галилеянину (II в. н.э.) — рассказывает об удивительно глупом и беззаботном царе, доверившем своего сына злодею. Некоторые детали этой истории важны для притчи Иисуса, особенно в свете вопроса о ее аутентичности. В притче Иосии мы сталкиваемся с человеком, которому определенно недостает здравого смысла. Несмотря на советы друзей и придворных, он доверяет сына человеку, о котором известно, что он «дурной опекун». Однако действия самого опекуна понять не легче. Нам не говорится, что он ограбил царевича или получил от своих действий какую–либо иную выгоду. Он просто разоряет столицу царя, сжигает его дворец и убивает царевича. Интересно, что он надеялся выиграть? Воображал ли, что сможет после всего этого уйти безнаказанным? Разве всякий слушатель этой притчи не вправе предположить, что царь пошлет за злым опекуном войска и казнит его?

Такие же вопросы заставляют критиков ставить под сомнение логику, а то и аутентичность притчи о виноградарях в Мк 12 и параллельных местах[11]. Как мог хозяин виноградника так беспечно отнестись к жизни не только слуг, но и собственного сына? На что надеялись арендаторы? Неужели они не знали, что хозяин может явиться и предать их смерти? Неужто всерьез воображали, что сумеют получить виноградник в собственность?

Однако такие вопросы — не причина сомневаться в аутентичности притчей, как Иисусовых, так и раввинистических. Необъяснимая глупость царя в притче Иосии не вызывает сомнений в подлинности ее авторства (заметьте, между прочим, что под царем Иосия подразумевает Бога, поверившего Навуходоносору!) Также и глупость хозяина виноградника и его арендаторов не должна вызывать сомнений в принадлежности притчи Иисусу. Эти притчи действительно заставляют современных читателей — как заставляли и древних слушателей — задаваться такими вопросами. Однако поразительные детали и вызываемые ими вопросы для того и предназначены, чтобы заставить слушателей задуматься над притчей, найти для нее аналогии в жизни и лучше понять вынесенный из нее урок. Далее, все упомянутые мною раввинистические притчи в той или иной степени аллегоричны: под «царем» или «хозяином виноградника» часто подразумевается Бог, виноградник символизирует либо Израиль, либо израильтян, арендаторы — язычников или иных недостойных людей, «сын» царя или хозяина — народ Израилев или же патриархов Авраама, Исаака и Иакова… и т. п. Это ходячие образы, взятые из общей иудейской сокровищницы слов и тем.

Соответственно, сюжет и содержание притчи о злых виноградарях также отвечают типичным стилям, темам и форматам, которые встречаются в иудаизме поздней античности. В притче Иисуса нет ничего, что заставляло бы подозревать в ней руку позднейших христианских аллегористов, стремящихся придать ей новый смысл и значение. Напротив, в этой притче имеются элементы, свидетельствующие против ее церковного происхождения. Например, если автор притчи — не Иисус, а древняя церковь, откуда такое внимание к тому, кто владеет и кто управляет виноградником? Если эту притчу составила древняя церковь, почему в ней не упоминается о воскресении Иисуса? Притча кончается убийством сына хозяина и угрозой возмездия. Даже в цитате из Пс 117:22–23 в эпилоге притчи мы не находим ни слова о воскресении. В этой цитате содержится намек на то, что Иисус в конце концов одержит верх (возможно, станет царем Израиля), но о собственно воскресении не говорится ничего.

Однако в притче о злых виноградарях есть и кое что еще: отдельные ее элементы не так неправдоподобны, как кажется нам, современным людям. В ней имеются параллели с реальными событиями, зафиксированными как в исторических сочинениях, так и в древних письмах и деловых папирусах, которые находят археологи в песках Египта. Деловое соглашение, заключенное хозяином виноградника с арендаторами, соответствует известным нам древним договорам об аренде. В некоторых папирусах рассказывается о безуспешных попытках собрать долги; сборщики — в некоторых случаях слуги важных людей — оказываются изгнаны из города.

Отсутствующие владельцы

Ухаживать, как за виноградником

Разорители виноградника

Переводы

«Отсутствующие владельцы» — перевод на английский язык мой.

«Ухаживать, как за виноградником» — на основе Burton L Visotzky,

The Midraih on Proverbs, YJS 27 (New Haven: Yale Universoty Press, 1992), p. 89.

«Разорители виноградника» — на основе Simon M. Lehrman, «Exodus», in Midrash Rabbah, ed. Harry Freedman and Maurice Simon (New York: Soncino, 1983), 3:367.

Перевод на основе R. Hammer, Sifre: A Tannatic Commentary on the Book of Deuteronomy, YJS 24 (Nwe Haven, Conn.: Yale University Press, 1986), p. 318.

Римский государственный деятель Цицерон рассказывает о том, как пытался взыскать долги с видных граждан Саламиса; это повлекло за собой вооруженное столкновение с участием войск и гибелью людей (ок. 50 г. до н.э.): «Аппий дал ему несколько эскадронов, чтобы надавить на жителей Саламиса… Я приказал людям… заплатить… Я пригрозил их заставить» (К Аттику 5.21). Эти эскадроны, рассказывает Цицерон Аттику в следующем письме, «обложили Саламисский сенат и взяли его в осаду, так что пятеро сенаторов умерли от голода» (К Аттику 6.1). Войска были посланы не против крестьян или саламисской черни, а против правителей города!

Эти исторические эпизоды показывают, что притча Иисуса о злых виноградарях была, возможно, достаточно близка к реальности. Однако притчи не призваны реалистически отражать жизнь. Они часто позволяют себе преувеличения и изображают героев (даже тех, под которыми подразумевается сам Бог!) удивительно беззаботными и доверчивыми. Именно так происходит и в притче о злых виноградарях. Каждая деталь по отдельности возможна, но история в целом совершенно неправдоподобна. Преувеличение используется здесь для того, чтобы подчеркнуть преступления арендаторов и вызвать гнев слушателей притчи — и тем максимально прояснить ее смысл.

Можно поговорить и о других ее интересных деталях. Использование Ис 5 в начале притчи отражает знакомство с тем, как понимали Исайю в арамейских синагогах времен Иисуса. То же верно и в отношении Пс 117, часть которого цитируется в конце притчи, а другие части — во время входа Иисуса в Иерусалим (Мк 11:1–11). Некоторые ученые справедливо усматривают в этом сложную и утонченную герменевтику. В такой герменевтике на арамейской основе легче предположить руку самого Иисуса, чем работу древней церкви. Как видим, если мы берем притчу о злых виноградарях в ее полном и точном контексте — в том числе и евангельском, — буквально все в ней говорит в пользу авторства Иисуса, а не древней церкви.

Я так подробно рассмотрел одну конкретную притчу не потому, что это самая важная притча из рассказанных Иисусом, а потому, что ее исторический контекст, пожалуй, наиболее ясен, а также потому, что некоторые ученые — Бог знает из каких соображений — стремятся вырвать ее из контекста, а затем отыскать для нее новые смыслы в собственных фантазиях и измышлениях. Но это не метод. Как специалистам, так и неспециалистам можно посоветовать лишь одно: читать притчи и речения Иисуса в их новозаветном контексте, всего на поколение (если не еще меньше) отстоящем от самого Иисуса и его непосредственных учеников.

В главе седьмой мы рассмотрим еще одну важную контекстуальную проблему — деяния Иисуса. Не принимая эти деяния всерьез и не ставя их в контекст общественного служения Иисуса, мы рискуем неверно понять его учение.

Притча о глупом царе пытается объяснить, почему Бог (глупый царь) доверил своего сына (Израиль), столицу (Иерусалим) и дворец (храм) злому опекуну (Навуходоносору, царю Вавилонскому, который разрушил Иерусалим, сжег храм и убил множество израильтян).

Перевод — на основе William G. Braude and Israel Kapstein, Tanna Debe Eliyyahu: The Lore of the School of Elijah (Philadelphia: Jewish Puiblication Society, 1981), p. 369.

На первый год плата составляет две трети всех плодов виноградника; а именно, когда все плоды будут превращены в вино, после уплаты апомерм в Казну, платы сборщикам, цены найма давильни и сбора (в месяц урожая?) в половину кадо в крестьянское общество, оставшееся будет разделено на три части, из которых Никомах получит две, а Аполлоний — одну. Кувшины и все потребное для апомерм каждый обеспечивает себе сам, сообразно своей доле; также каждый сам доставляет кувшины в давильню [P. Rylands 582 (ок. 42 г. до н. э.)].

Я получил твое письмо, к которому ты приложил копию письма, написанного Зеноном к Иеддою, где сказано, что, если он не отдаст деньги Стратону, человеку Зенона, нам придется передать залог ему [Стратону]. Я сейчас нездоров и лечусь, поэтому послал к Стратону юношу, своего слугу, с письмом к Иеддою. Вернувшись, оба они рассказали, что моего письма Иеддой читать не стал, а на них напал и вышвырнул из деревни. Теперь я пишу тебе [P.CairoZenon 59.018 (258 г. до н.э.)].