Шальная звезда Алёшки Розума

Глава 23

в которой Прасковья находит новую подругу, а Алёшка участвует в воспитании домашней прислуги

Прежде чем лечь спать, Мавра зашла к Прасковье. Та лежала, уткнувшись лицом в стену, подтянув колени к груди.

— Параша, ты не больна? — Мавра присела к ней на постель.

Прасковья медленно, словно нехотя обернулась.

— Мавруша, он был с нею! — На подругу страшно было смотреть — лицо опухло, глаза превратились в щёлочки, видно, рыдала не один час.

Мавра ничего не поняла.

— Кто был? Где?

— В постели! — Парашка всхлипнула. — Алексей Григорич с Елисавет Петровной. Я ему зелья цыганкиного налила и возле кровати поставила. Думала, выпьет, и я к нему приду. А он к ней ушёл! Я ждала, что он её отведёт и вернётся, а они там… там…

Парашка зарыдала, уткнувшись в подушку, а Мавра озадаченно переспросила:

— Погоди… Ты приготовила Розуму приворотное зелье? Но не в руки отдала, а поставила где-то?

— Возле постели в горнице у него. Пришла к нему, гляжу, а он Лизавету из своей комнаты выводит. Она хмельная — на ногах не стоит. Он всё уговаривал её, толковал, что она-де комнаты попутала и пытался прочь увести. Увёл, а я ждать осталась, когда вернётся. Ждала-ждала, а он не идёт, ну я к себе и пошла. В спальню к ней заглянула, а они там… в постели… вместе…

Губы у Парашки задрожали, а в голове у Мавры что-то щёлкнуло, и обрывки сложились в единую цельную картинку. Вот, значит, что произошло… Парашка оставила у Розума своё зелье, а Елизавета его выпила. Она и без того пьяна была, а от цыганкиной отравы и вовсе голову потеряла.

— Дура! — сердито бросила Мавра, вставая; всё сочувствие к Парашке моментально испарилось. — Кто ж приворотное зелье без пригляду оставляет? Его из рук в руки дают и следят, чтобы рядом никого постороннего не случилось. Натворила дел! Всем теперь одна докука!

Из дальнего угла донеслось сперва посвистывание, затем бодрое сопение, которое, наконец, переросло в богатырский храп. Анна лёгкой тенью соскользнула с постели, накинула на плечи шлафрок, сунула ноги в мягкие комнатные туфли и двинулась к двери. Однако не удержалась — заглянула за ширму, где, развалясь на своём тюфяке, выводила рулады горничная. Кувшин из-под вина валялся здесь же. Анна подняла его, аккуратно поставила в изголовье, полюбовалась. Так-то, братец Михайло, соглядатай и дозорщик! Дрыхнет твоя церберица. Не больно-то и трудно от неё избавиться оказалось — всего и понадобилось, что полуштоф[117] вина да пара пилюль сонных.

Анна приоткрыла дверь, прислушалась, убедилась, что в сенях, куда та вела, никого нет, и осторожно вышла из комнаты. Теперь через заднее крыльцо добежать до конюшни, где её ждёт Митенька — и вот оно, счастье! Анна улыбнулась. Главное — воротиться до свету. Третьего дня разнежилась в объятиях любимого, обо всём на свете позабыла, и возвращаться пришлось поутру, когда уж дворня встала. Так что едва не попалась на глаза ключнице…

Анна устремилась к выходу, но, сделав пару шагов, остановилась — за соседней дверью кто-то горько плакал.

Конечно, задерживаться было рискованно, да и Митя ждал. Но, чуть помедлив, она всё же потянула за ручку и вошла. Ничего. Риск невелик, хозяйка комнаты вряд ли заподозрит что-нибудь, да и Митеньке не вредно подождать несколько лишних минут, поцелуи жарче будут.

В горнице оказалось темно, но Анна видела во мраке точно кошка — на кровати в углу возле окна, скорчась, рыдала Прасковья.

Анна приблизилась, прислушиваясь к горьким судорожным всхлипам.

— Прасковья Михайловна? Что с вами? Вам плохо?

Фигурка на постели, глухо вскрикнув, села и в ужасе уставилась на Анну.

— Кто здесь?!

— Это Анна. Почему вы плачете?

Узнав её, Прасковья, казалось, потеряла к неожиданной гостье всякий интерес и вновь упала ничком на кровать. Рыдания зазвучали ещё горше. Анна присела рядом и погладила страдалицу по голове.

— Ну полно! Я могу вам помочь чем-нибудь? Что случилось-то?

Честно сказать, ответа она не ожидала и готова была извиниться и выйти, но Прасковья вдруг схватила её за руку и, давясь слезами, принялась говорить… Анна только диву давалась, слушая. Оказалось, скромница Прасковья до безумия влюблена в Алексея Розума.

Словно ощутив сочувствие собеседницы, Прасковья рассказала и о своём стремлении увлечь гофмейстера, и о приворотном зелье, купленном у цыганки, и о неудавшейся попытке дать снадобье предмету своей страсти. А ещё о том, что увидела, заглянув себе на беду в спальню цесаревны…

— А Мавра ещё и обозвала меня всяко, — горько закончила она свою исповедь. — Сказала, что из-за дурости моей теперь всем неприятство одно… А я… я жить без него не могу-у-у!

И Прасковья зарыдала с новой силой. Минут пять она самозабвенно заливалась слезами, потом, немного успокоившись, заговорила вновь. Голос был гнусавый.

— И ведь он ей не нужен вовсе! Она по Шубину сохнет, знать никого не желает! А он с ней… и всё из-за меня…

— Не плачь! — Анна погладила страдалицу по вздрагивающей спине. — Это зелье виновато! Поверь мне, мало какой муж, когда его целует красивая женщина, устоять сможет…

— Любит он её… — Прасковья тяжко вздохнула. — А на меня и не смотрит вовсе…

Анна и сама знала, что любит, не забыла горькое признание своего спасителя — тогда, на косогоре во время грозы. Вынырнув из горестного омута и немного успокоившись, она стала наблюдать за гофмейстером и очень быстро поняла, кто та «кохана», с коей черноглазому красавцу «никогда вместе не быть». И посочувствовала бедняге.

Как бы ни обернулось, этому спокойному, добродушному парню с ласковой улыбкой и мягким голосом не позавидуешь.

— Так дай ему снова своё зелье! Или оно закончилось?

— Нет. — Прасковья помотала головой. — Зелье есть. Да только какой с него прок, коли он её любит? Даже если придёт ко мне, всё одно о ней думать станет…

— А если Елизавета узнает, что он с тобой был? — Анна задумалась. — Что тогда?

— Не знаю. — Прасковья шмыгнула носом. — Если в добром расположении будет да с глазу на глаз, выбранит, и всё. Уж сколько она Мавре пеняла… А ежели в дурном духе окажется, может и от двора уволить, пожалуй.

Анна задумалась.

— А ежели грех не скрыть? Ежели она тебя с ним своими глазами увидит и будет при том не одна, а со своими людьми да с дворней? Тогда как?

Прасковья поёжилась.

— Вон выгонит.

— Или заставит его жениться на тебе, — протянула Анна. — Может так случиться?

Прасковья в сомнении покачала головой.

— Наверное, может, если сама она в этот миг будет в счастливом расположении… Но потом всё одно уволит от двора обоих, фрейлине замужней быть не положено. Да и Алексей Григоричу она такого не простит. Её Высочество не терпит, когда кого-то ей предпочитают.

— Так оно и к лучшему, коли уволит, этак он её быстрей позабудет… Ну и как? Хочешь за него? — Анна азартно прищурилась. — Не побоишься гнева Её Высочества?

Прасковья длинно вздохнула.

— Хочу, — прошептала она. — Мне без него жизнь не в радость…

— Я постараюсь тебе помочь. Только время надобно подгадать, чтобы она в довольстве оказалась. Подсунешь ему своё зелье да пилюль снотворных добавишь, чтобы поутру рано не проснулся. А уж я устрою, чтобы к вам в горенку весь дворец пожаловал. — И Анна засмеялась, предвкушая каверзу.

На миг мелькнула мысль, что вряд ли её спаситель и друг будет так уж рад стать мужем Прасковьи, но она решительно отмахнулась от неё, будто от назойливого овода — а почему бы ему и не обрадоваться? Прасковья — невеста завидная, поди, и приданое за ней неплохое дадут… Да и породниться с семейством, что царям родственниками приходится, для вчерашнего пастуха — удача немалая. Благодарен будет! А с Елизаветой ему всё одно счастья не видать, так что лучше чиж в кармане, нежели лебедь в облаках.

-----------------

[117] Старинная единица объёма жидкости, равная 0,6 литра.

Разговор с Маврой вернул Алёшку к действительности, из которой он выпал на весь нынешний день, и неожиданно вспомнились мысли, тревожившие в последнюю неделю.

То, что Елизавета повеселела, он заметил сразу. Казалось, её омыло солнечным светом, и теперь она сама его изливала. Лучились большие синие глаза, сияла улыбка, вся она дышала несокрытой от стороннего взгляда радостью.

Теперь по вечерам Алёшка не слышал её трогающих душу грустных песен, а из заветного окошка доносился оживлённый весёлый голос.

Казалось бы, следовало радоваться, глядя на её счастливое лицо, но отчего-то терзала странная, ничем не оправданная тревога. И слушая нежный смех, нёсшийся из окна, он чувствовал, как сжимается в груди.

Вот и сейчас, вспомнив об этом, Алёшка вновь ощутил, как скрежетнуло по сердцу необъяснимое беспокойство. Словно что-то тёмное и опасное надвигалось из мрака. Не на него, на Елизавету.

Он сердито дёрнул плечом — что за чушь! Радоваться надо, что она утешилась и повеселела, так отчего же ему так маятно?

Ноги сами привели на задний двор, и Алёшка не сразу сообразил, что ему здесь понадобилось — к вечеру привезли две подводы дров, и, думая о Елизавете, он, оказывается, не забыл, что нужно проследить, перетаскали ли мужики поленья в сарай. Дрова были убраны, и он двинулся в сторону заднего крыльца, когда из приоткрытой двери сенника послышался звук, похожий на плач, а следом тихий умоляющий голос, что-то быстро говоривший, как ему показалось, сквозь слёзы. Алёшка замер, прислушиваясь. Из сарая донёсся новый звук — отчётливый всхлип: «Христом Богом, не надо!», и он, распахнув дверь, шагнул внутрь.

В сарае было ненамного темнее, чем на улице, и глаза сразу же выхватили две фигуры — та, что выше и шире, тащила в дальний угол, где было свалено сено, вторую, худенькую и невысокую, которая упиралась и тихо плакала.

— Что здесь происходит? — громко спросил Алёшка, и обе тени замерли. — Кто здесь? Отвечайте!

— Не извольте тревожиться, Лексей Григорич! — послышался голос старосты. — Это Трифон. Девку уму-разуму учу, только и всего.

Голос его звучал как-то странно, и Алёшка подошёл ближе. Глаза уже совсем привыкли ко мраку, и он разглядел Акулину, рыжую девчушку лет шестнадцати, которую недавно взяли во дворец из деревни. Лицо девушки было залито слезами, ворот сарафана расстёгнут, коса растрепалась.

— Что здесь происходит? — повторил Алёшка, вглядываясь в Трифона — рубаха у того задралась, выставляя напоказ сытое брюшко.

— Девку школю, — во мраке глаза Трифона зло сверкнули, однако голос звучал сладко, — чтоб полы чище мыла, распустёха ленивая.

И он замахнулся, намереваясь отвесить девушке пощёчину, Алёшка перехватил руку.

— Не стоит, Трифон Макарыч, домашняя прислуга не твоя докука. С грязными полами ключница разберётся, она же и накажет, коли будет за что.

И обернулся к девке:

— В дом ступай.

Девчонка метнулась к выходу, будто за ней гналась ватага чертей с пылающими головёшками, и вмиг выскочила из сарая. Алёшка двинулся следом, затылком чувствуя тяжёлый взгляд Трифона. В дверях остановился.

— Полагаю, Её Высочеству вряд ли понравятся методы, какими вы воспитываете пригожих девушек, — проговорил он, помолчал, глядя старосте в глаза, и, не дождавшись ответа, добавил: — Если не оставите девчонку в покое, мне придётся доложить обо всём, что видел, её хозяйке.