Шарики патинко

После урока Миэко хочет отвести меня на крышу и что-то показать. На улице уже темно. Анриетта спрашивала меня, не могу ли я сегодня задержаться подольше, поскольку у нее внеплановое заседание кафедры.

Мы взбираемся по пожарным лестницам. Они открываются на площадку, покрытую вентиляционными трубами, как пиявками. Из-за стелющегося по земле дыма не видно машин, только верхняя половина зданий, на высоте фонарных столбов, вывесок, освещенных окон, как будто плавающих, словно медузы, в небе. Миэко указывает на дом напротив:

— Пчела прилетала оттуда. Это токийские пчелы. Они делают мед из вишен, потому что в городе есть только такие цветы.

Я не сразу различаю ульи, многочисленными рядами расположенные на крыше.

— Мне холодно, пойду поищу, что накинуть, — говорит Миэко, возвращаясь в дом.

Я приближаюсь к краю. Крики ворон. Сирены скорой помощи. Поднимаясь сюда, звуки глохнут. Паук ткет на перилах густую паутину, которая отсюда кажется не меньше, чем бейсбольные поля на соседних крышах с их защитными сетками.

Вдалеке один игрок. Рука застыла в воздухе в ожидании мяча, которого никто не подаст. Медленно разворачивает тело, создавая впечатление, что ему потребуются годы, чтобы вернуться в начальную позицию. Я некоторое время наблюдаю за этим одиноким игроком, повторяю его движения, копирую эту безграничную медлительность, спрашивая себя, действительно ли он играет, или мое восприятие изменено, или, может, время попало в какую-то ловушку, где все заторможено.

— Онни?

Миэко пристально смотрит на меня, держа в руках термос и два махровых полотенца. Я стою с поднятой головой, одна согнутая нога впереди, вторая сзади. Выпрямляюсь и слишком радостно восклицаю, что термос — знак уходящего лета.

— Холодает, — смеется Миэко. — Это королевский молочный чай.

Мы закутываемся в полотенца. Для меня они слишком короткие, доходят только до низа живота.

— Пчелы умирают, — говорит девочка, — потому что в городе становится все меньше деревьев. И кажется, в тот день, когда они все умрут, мы умрем тоже.

Я поворачиваюсь к ней.

— Знаешь, я тоже боюсь…

— Пчел?

— Что деревья умрут… Все. Вот почему я люблю забираться на вершины гор, туда, где их нет по природе.

— А я никогда так высоко не была, — вздыхает Миэко.

— Может быть, еще побываешь.

Мы крепче натягиваем на плечи полотенца и пьем королевский молочный чай, передавая друг другу термос. Появился лежащий серп луны. Меня каждый раз удивляет, что в Японии луна как будто спит, тогда как в Швейцарии стоит прямо. Я делюсь этим наблюдением с Миэко. Она наклоняет голову набок, чтобы увидеть светило под другим утлом.

— Ты ждешь своего отъезда? — спрашиваю я.

— Мама говорит, это ради моего будущего.

— А ты? Что думаешь ты?

— Да я не знаю, это ведь еще не скоро… Когда мы пойдем в патинко?

— Не уверена, что у нас будет время, — бормочу я.

Но потом каникулы закончатся!

Я отвечаю: посмотрим. У нее дрожит подбородок. Из опасения, что она заплачет, я непринужденным тоном замечаю:

— В детстве я мечтала заниматься разложением хлорофилла.

Девочка вопросительно смотрит на меня. Я объясняю ей, что хлорофилл помогает дышать, он для растений почти как кровь. К тому же их молекулы похожи — четыре атома, собравшихся вокруг центрального. Единственное различие состоит в том, что в хлорофилле присутствует магний, а в гемоглобине железо.

— Я думала, если человеку удастся раздробить молекулу хлорофилла, извлечь магний для трансплантации в кровь, нужно будет только подставить тело свету, чтобы организм сам производил кислород. Мне хотелось заниматься такими исследованиями. Я была убеждена, что это может стать профессией.

— Почему же ты не стала ими заниматься?

— Потом я решила, что разложением атома можно также создать атомную бомбу.

Миэко задумывается.

— А кстати, сколько тебе лет?

— Тридцать. Ну, почти.

— Тридцать! А мне десять.

— Я знаю, — с досадой отвечаю я.

— А когда у тебя день рождения?

— Скоро.

— Когда скоро?

— Двадцатого августа.

Она принимается считать на пальцах, непонятно почему придя вдруг в восторг.

Бейсболист ушел. Покинутое поле блестит в свете прожекторов, создающих искусственный день. Поднимается ветер. Сейчас можно рассмотреть разные железнодорожные станции Токио, пересеченные наземными и воздушными путями.

— Тебе не кажется, что поезда напоминают рыб? — спрашивает Миэко.

— Возможно. Некоторые из них.

— Ты знаешь, — продолжает она, — что очень давно нашу планету полностью покрывал океан? Рыбы могли плавать повсюду, даже на высоте этого здания. Поэтому мой отец и хотел, чтобы его поезда были похожи на рыб. Или на драконов. Драконы — это эволюционировавшие рыбы. — Девочка смеется. — А еще есть поезда-слизни — трамваи — или дождевые черви — метро. Но их конструировал не мой отец.

Я говорю ей, что поезда «Синкансэн» — самые быстрые в мире и она, наверно, гордится тем, что столько людей могут ездить так далеко и так быстро благодаря ее отцу. Миэко отвечает, что ненавидит отца, — он построил эти поезда, чтобы сбежать от нее и матери. Девочка встает и складывает полотенца решительными жестами, которых раньше я у нее не замечала.

— Я хочу есть, — заявляет она. — Пойдем.

Миэко хочет омлет. Ее мать закупила все необходимое. Холодильник заполнен яйцами: перепелиными, куриными, есть яичный салат, нарезанный квадратами омлет из Family Mart. Имеется даже яичница-глазунья с похожим на лампочку желтком, герметично упакованная в прозрачный пакет. Я вынимаю один омлет. Миэко качает головой — она хочет приготовить свой.

— Уверена?

На этот счет ее мать указаний мне не давала.

— Ну да, я знаю как, — говорит она, разбивая яйцо о край сковороды.

Я напряженно наблюдаю за ней. Тягучий, как струйка слюны у спящего человека, белок течет по скорлупе, потом по ее пальцам. Я не притрагиваюсь к сырым яйцам с тех пор, как наткнулась на эмбрион цыпленка. Я мну готовый омлет через упаковку. Он выглядит как губка. Когда я нажимаю, появляется желтоватая жидкость, которая исчезает, как только я убираю палец. В это время Миэко разбила уже не меньше десяти яиц и зажгла газ.

— Мама говорит, что мне надо пробовать иностранные блюда, чтобы привыкать к ним. Она считает, что, когда все клетки организма обновятся из-за новой пищи, я буду готова.

Я пользуюсь тем, что она упоминает об Анриетте, чтобы спросить, почему ее мать просит звать ее так, это ведь, скорее всего, не настоящее ее имя. Девочка пожимает плечами.

— Думаю, из-за Хайди.

— А при чем тут Хайди?

— Полное имя Хайди — Адельхайд. Оба имени начинаются на одну букву.

Вскоре яйца начинают потрескивать, мягко лопаться, брызгая желтками. Миэко ловит один из отскочивших кусочков и сует его в рот.

— Готово, уже хрустит.

После ужина Миэко просит меня помочь ей принять душ. Она снимает одежду и, свернув клубком, бросает в раковину. В ванной нет места для двоих. Я сажусь на унитаз и от застенчивости смотрю в пол. Во взрослом возрасте я еще не видела маленьких девочек голышом. Хотя стало уже очень жарко, Миэко выкручивает кран с горячей водой на максимальную температуру. Нас тут же обволакивает паром. Я бросаю на нее взгляд. Она натирается банной перчаткой. Идеально гладкая кожа, руки, которые вызывают желание поддержать их из страха, что они оторвутся. Острые лопатки. Мыло не пенится. Я думаю о сухой коже Анриетты, и мне кажется, что им нужно более увлажняющее, менее агрессивное средство. Когда Миэко закрывает глаза, чтобы вымыть лицо, я рассматриваю ее в открытую. У нее еще не сформировалась грудь, только едва темнеют две ареолы, как две капли воды на бумаге. Возможно, как и ее матери, ей не понадобится лифчик.

Я была всего на год старше нее, когда у меня стала расти грудь. Бабушка увидела выпуклости и надавила на них большими пальцами, как будто чтобы они вернулись назад в тело, словно им нечего было делать снаружи. Перед самыми каникулами мама купила мне очень тесный бюстгальтер, который врезался в бока. Я этого стыдилась. Пряталась в туалете, чтобы помассировать кожу, боясь отсутствия ключа в двери, бабушки, которая может войти без стука.

От влажности дышать невыносимо. Я отодвигаю волосы, прилипшие к вискам, кручу юбку вокруг бедер. Миэко не прекращает намыливаться. Я ухожу ждать в гостиную.

Я изучаю книги. Между двумя изданиями из «Библиотеки Плеяды» я натыкаюсь на французский перевод «Хайди». Текст пестрит комментариями на японском, сделанными зелеными чернилами и потому похожими на высохшие между страницами былинки. Разобрать их почти невозможно. Несколько цитат жирно подчеркнуты.

Орел слетает к сельчанам с неба: «Если бы вы были меньше привязаны друг к другу, если бы каждый шел своей дорогой и поднимался ввысь, как я, вы были бы счастливее!»

Или бабушка пастуха признается Хайди: «Когда дует ветер, он пронизывает весь дом, все стучит и хлопает, вещи теряют опору. Ночью, когда все спят, я боюсь, как бы крыша не обрушилась на нас. Никто не сможет починить этот дом. И Петеру тоже не справиться!»

Чувствуя неловкость, я ставлю книгу на место. Из нее вы падает рекламный буклет. Деревня Хайди. Я разворачиваю его. Парк аттракционов по одноименному мультфильму студии «Гибли». Он расположен в префектуре Яманаси, вблизи холмов Хокуто, в двух часах езды от Токио. Я кладу буклет на журнальный столик и задерживаю внимание на полке, отведенной под детские книги. Прямоугольные и квадратные, с яркими иллюстрациями. Названия мне незнакомы, кроме «Эрнеста и Селестины». Эту мне тоже читали, думаю я, открывая книжку.

Акварели. Бежевые тона. Огромный Эрнест в детстве казался еще больше. Селестина, наоборот, меньше. Они ставят палатку в лесу, и вскоре там поселяется бездомный. Меня удивляет экономное использование слов при значительном объеме. Когда мама читала мне эту сказку, в ней было много событий. Селестина пошла в школу, познакомилась с книгами, которые обогатили историю знаменитыми сюжетами, Эрнест влюбился в белую медведицу, с которой встретился в холодных странах. Сейчас я ничего этого не могу найти ни в тексте, ни в рисунках. Неужели мама это сочинила сама? Я просила ее читать медленно, чтобы удостовериться, что она ничего не выдумывает. Но сама я тогда еще читать не умела. А когда научилась, принялась за другие книги.

Вот и конец. Бездомный ушел, оставив подарки неизвестным хозяевам. Я закрываю книгу.

Медведь и мышонок. Странная парочка из сказки. Собственно, Селестина — сирота, чью маму съела кошка. И, если подумать, разве огромная сутулая спина Эрнеста не свидетельствует о том, от какого груза давней печали он освободил Селестину, приютив ее у себя? Я так никогда и не задала этот вопрос.

Шлепанье мокрых ног заставляет меня поднять голову. Миэко в материнском пеньюаре предстает передо мной и указывает на буклет «Деревни Хайди».

— Я была там с классом. Ничего особенного.

— А я бы хотела там побывать.

— Предупреждаю: это для детей.

Она делает глубокий вдох и прерывисто выдыхает.

— Тебе тяжело дышать? Я часто вижу, как ты так открываешь рот.

Она трясет головой и говорит, что все хорошо. Потом, увидев «Эрнеста и Селестину», спрашивает:

— Можешь мне почитать?

Я начинаю с первого абзаца, но она показывает мне страницу в середине:

— Я хочу отсюда.

Мы гасим свет, оставляем только бра возле дивана. По мере чтения я чувствую, как Миэко все тяжелее и тяжелее опирается на меня. Наконец она засыпает у меня на коленях. Так нас и обнаруживает Анриетта. Я не шевелюсь, боясь разбудить девочку. Когда я встаю, чтобы покинуть их, Миэко взмахивает рукой, чтобы подать мне знак, но издалека, как Селестина Эрнесту из палатки при свете карманного фонарика.