Шарики патинко

В уголке бассейна Миэко сидит перед перевернутым пластиковым горшком, обхватив руками колени. Только губы у нее шевелятся, открываются и закрываются со звуком лопающегося пузыря. Несколькими днями раньше в бассейн залетела пчела. От страха, как бы она ее не ужалила, девочка накрыла насекомое горшком и теперь боится выпустить.

Я делаю это вместо нее.

Пчела высохла и прилипла к краю горшка. Я ее стряхиваю. При падении на пол лапки и крылья отваливаются от тельца.

— Я ужасная, — стонет Миэко.

Кладу руку ей на плечо.

— Такое случается…

— Ты не понимаешь, — отвечает девочка. — Я хотела, чтобы она умерла. Я ужасная.

Она слабо стучит головой о стенку, повторяя, что она ужасная, ужасная.

Я поднимаюсь в ванную, чтобы сбросить мертвую пчелу в унитаз. Смотрю, как трупик кружится в потоке воды, и мне приходит в голову, что в Швейцарии пчелы не редкость, но откуда она взялась здесь?

Когда я снова спускаюсь, Миэко ничком лежит на кровати, лицом в подушку, совершенно неподвижная под гривой черных волос. Меня посещает мысль, что она мертва.

— Тебе эта комната кажется странной? — приглушенным подушкой голосом спрашивает она.

— А?

Она поворачивается, лицо у нее раскраснелось.

— Ты странно смотришь.

Хотя я отнекиваюсь, она говорит, что и сама ее ненавидит, и мне жаль, что я обманула девочку.

— Ты умеешь плавать? — интересуюсь я.

Миэко отвечает, что очень хотела бы научиться, но мама считает бассейны источником инфекции. Я уверяю ее, что она не много потеряла. Я никогда не любила плавать.

— Патинко ты равно не любишь, — заявляет она. — Ты ничего не любишь.

— Надо говорить «тоже не любишь». И с чего ты это взяла? Неправда, что я ничего не люблю.

— Почему же мы туда не ходим?

— Мы пойдем, я же сказала.

— Когда?

— Скоро.

— Обещаешь?

— Обещаю, — не особо убедительно отвечаю я.

Я раскладываю на столе задания, которые на этот раз подготовила заранее. Миэко жалуется, что проголодалась. Я вынимаю из сумки сливы и пончики, купленные в супермаркете.

— Пончики! — восклицает девочка. — Мои любимые!

Она протыкает одну сливу и кладет ее на пончик, чтобы сделать человечка со скрещенными ногами.

— Это я, только блондинка, — говорит Миэко, водя им на уровне своих ушей.

— Прекрати, ты похожа на мою бабушку.

Она хохочет и выражает желание ее увидеть.

— Не знаю, возможно ли это, — осторожно отвечаю я.

— Почему? Когда мы пойдем в патинко…

— Бабушка не ходит в патинко, только дедушка. Она сидит дома. А в городе она теряется.

— Почему? Не знает его?

— Она старенькая. Токио — не совсем ее дом.

Миэко задумчиво кусает губы. Представляю, как отнеслась бы бабушка к перспективе подобной встречи: особенно ей не понравилась бы необходимость говорить по-японски.

— Она обрадовалась твоему подарку, Бемби? — интересуется Миэко.

Я бормочу «да» и спрашиваю, есть ли у нее цветные маркеры — я не нашла их в ящиках стола.

— Ты знаешь, — продолжает девочка, — однажды я видела ланей, на Миядзиме. Они гуляют на воле, но, поскольку люди дают им угощение, они глупеют и начинают умирать. Разучиваются находить себе пищу. Или заболевают диабетом.

Миядзима. Остров известен своим святилищем на берегу, с построенными на песке красными воротами, которые во время прилива возвышаются над водой. Матьё хотел его посетить, но в конце концов мы остались с бабушкой и дедушкой.

— Я ездила туда на поезде с папой. Мы сидели впереди с машинистом, и папа проверял, чтобы все работало правильно, это ведь он создал тот поезд. А я не кормила ланей. Но один олень все равно ходил за мной повсюду, даже утром стоял у гостиницы, ждал меня всю ночь.

Я поддразниваю Миэко: уверена ли она, что это был самец, раз их там много? Она смотрит на меня с удивлением, выпучив глаза. Я поскорее объясняю, что шучу. Девочка выпрямляется и опирается на локти.

— Когда-нибудь у меня будет настоящая комната. Но мы не можем уехать, пока не вернется папа.

— А где он?

— Ты разве не знаешь? Однажды он сел в поезд и не вернулся.

Я поворачиваюсь к ней. Миэко падает на матрас, и он содрогается. Я вспоминаю, как сказала ей в Диснейленде об отце Бемби, который должен умереть.

— Прости, я не знала.

Она отвечает, что ничего страшного, это было давно.

— Но как папа найдет нас, если вернется, а нас нет?

Она испускает долгий вздох, который кончается свистом.

Мне неловко, и я предлагаю приступить к занятию.

— А чем занимается твой отец? — спрашивает она.

Я вкратце рассказываю про орган, уроки, мессы, концерты. Миэко слушает внимательно, задает вопросы про инструмент. Я затрудняюсь на них ответить и немного сухо произношу:

— Ну ладно. Нам надо заниматься.

Девочка неохотно пересаживается за стол.

У меня не хватило смелости взять упражнения из японского учебника. Вдохновляемая воспоминаниями, я подготовила сценки. Нужно разыграть диалог между девочкой и мальчиком, который я проиллюстрировала схематичными рисунками, выполненными цветными маркерами. Я начинаю:

— «Здравствуй, Кароль, меня зовут Мартин. Хочешь поиграть со мной?»

— «Почему бы и нет?» — отвечает Миэко.

Я сдерживаю смех. По-французски она говорит гнусавым голосом и меня больше не пугает.

— «Ну давай! Во что будем играть?» — Я смотрю на нее и сама тонким голоском произношу ответ: — «Во что хочешь!»

Она хмурится, не понимая: я взяла на себя ее роль. Объясняю ей, что не важно, кто за кого говорит.

— Я сейчас должна изображать девочку?

— Это все равно, — повторяю я.

Миэко откидывается на спинку стула:

— У меня не получается.

— У тебя очень хорошо получается. Продолжай.

Она пристально смотрит на меня:

— Вообще-то ты не настоящая учительница.

— Французский — мой родной язык.

— А я думала, японский.

— Разумеется, нет. Ты знаешь, что моя прабабушка отрезала себе язык, чтобы не говорить по-японски? — Я высовываю язык и изображаю: — Вот так. Ножом.

Ей, наверно, было больно, — кривится Миэко.

— Конечно. Она умерла.

Я выразительно смотрю на девочку. Она приступает к упражнениям, а я занимаю ее место на кровати. Я жалею, что меня занесло. Она еще мала, чтобы понимать такие вещи, на нее это не производит впечатления. По обоюдному согласию мы решаем отложить задания и побеседовать для души, по-французски, по-японски.

— Ты не расскажешь об этом маме?

— Нет, не буду.

Остаток дня мы проводим, играя в тетрис на моем телефоне. Я в рассеянности. Думаю про фотографию моих родителей. Меня беспокоит, что мама постарела. Я впервые заметила, что она стареет.

— Если хочешь, — предлагаю я, — поедем посмотрим ланей. Настоящих.

— Где?

— В зоопарке Уэно. Это недалеко от дома моих бабушки и дедушки.

Девочка сияет:

— Договорились.

Когда возвращается ее мать, Миэко рассказывает ей, как провела день. Меня переполняют чувства, и я запираюсь в ванной. Со времени моего первого визита там собралась пыль. Никакой косметики нет. Только мыло и флакон шампуня. Я тщательно мою руки. Я чувствую себя грязной. Непрерывный дождь закончился тем, что городской сор ручьи понесли по улицам, он проник в мои поры и пропитал пот, как будто земля извергает свои токсины через человечество, которое покрывает ее словно шерстью.

Сейчас госпожа Огава сидит одна на диване. Она приглашает меня присоединиться к ней, показывая на спинку, и расспрашивает о нашей поездке в Диснейленд. Я слегка приукрашиваю согласие между мной и Миэко.

— Она нелюдимая девочка, — наконец говорит госпожа Огава. — Я рада, что она с вами поладила.

Я вежливо улыбаюсь.

— Что вы думаете о ее французском?

Она хорошо говорит.

Я интересуюсь, почему госпожа Огава не попросила одного из своих студентов позаниматься с ней.

— Я преподаю литературу, не язык, — отвечает она. — Да и вообще мои студенты… это слишком сложно, понимаете… Визиты домой…

— Разумеется.

— Ну вот так. — Хозяйка слегка улыбается. — И к тому же это был подходящий случай познакомиться с вами. Мне бы хотелось отправить Миэко в Швейцарию, позже, когда она будет учиться в старшей школе.

Она говорит, что сама училась там, и вспоминает тот период жизни с любовью.

— Вы читали «Хайди»[2]? — спрашивает она меня, перебирая книги.

Я пытаюсь припомнить сюжет романа о девочке, живущей в Швейцарских Альпах. Должно быть, мама читала мне его. У меня остались смутные представления, что-то там про кочергу.

— Я видела аниме задолго до того, как узнала, что существует книга, — продолжает госпожа Огава, — и была уверена, что это японская история. Йоханна Спири страдала от депрессии, но вы наверняка об этом знаете, раз живете в Швейцарии.

Я бормочу, что не знала об этом. А моя собеседница продолжает:

— Она не могла написать эту книгу, пока была занята воспитанием сына. У вас есть дети?

— Нет, — очень быстро отвечаю я.

Госпожа Огава бросает на меня быстрый взгляд.

— Если заведете, желаю вам мальчика. Девочка однажды будет сравнивать себя с вами. Поневоле.

Она берет с полки папку с фотографиями, просматривает ее и вынимает одну карточку.

— Швейцария так далеко… — говорит она, размахивая снимком, словно чтобы проветрить воспоминания, после чего вручает его мне.

Скрещение трамвайных путей, колокольня с зеленой черепичной крышей. Я узнаю Парадеплац в Цюрихе и думаю о «Монополии», о своей бабушке, которая ищет среди названий полей игры наш город, которого там нет. Мы с мамой забавы ради нестираемым маркером заменяли Парадеплац в Цюрихе на Ивердон-ле-Бен, что делало нашу площадь Песталоцци самой дорогой в Швейцарии.

«Понимаешь, — объясняла я бабушке, которая не догадывалась, что мы шутим, — это как если бы мама сказала, будто мы живем, я не знаю, на Манхэттене или на Елисейских Полях в Париже».

«Окей! — восклицала тогда бабушка. — Париж — окей, окей, Париж…»

Госпожа Огава вынимает другие фотографии, которыми размахивает точно так же, прежде чем показать их мне: собор в Лозанне, Федеральный дворец в Берне, Медвежий парк.

— Видите ли, — говорит она — я не могу отпустить туда Миэко, пока она не овладеет языком.

— Она может выучить его на месте…

— Исключено. Школа с очень высокими требованиями, она рискует просто не поступить туда. — И твердым тоном добавляет: — Но возможно, Миэко не сможет поступить. Это как и у вас, верно? В сущности, вы никогда не будете говорить по-японски.

Я аж поперхнулась, услышав подобное заявление. С первой встречи мы общаемся только по-японски. Я пытаюсь поймать взгляд собеседницы, но она отворачивается к окну. Лучи солнца причесывают город, обесцвечивают гору Фудзи. Последние из них проникают в здания.

— Я не знала, что ваши родители держат салон патинко, — произносит госпожа Огава.

— Дедушка с бабушкой. Откуда вам было знать?

— А на родине они не могли работать?

— В Корее?

Она наклоняет голову, как будто говоря, что это очевидно.

— Азартные игры в Корее запрещены. Здесь бабушка и дедушка чувствуют себя хорошо, у них много работы.

Я подчеркнула эти слова интонацией. В Японии тоже запрещены азартные игры. Патинко таковыми не считаются, поскольку шарики обмениваются не на деньги, а на сласти, туалетную бумагу, бутылки воды, зубную пасту. Или же на домино. А их уже по выходе из заведения можно продать в кассе, расположенной у каждого салона, на условиях анонимности.

— Они, наверно, скучают по своей стране.

Нет, — вру я.

— Это, однако, довольно близко — максимум два часа лету.

— Все не так-то просто.

На самом деле ничего подобного, думаю я. Бабушка и дедушка никогда не сядут в самолет, но ведь в Корею можно добраться на поезде и по морю. Токио, Нагоя, Киото, Син-Осака, Хиросима, Хаката. Три часа на пароме до Пусана, поезд до Сеула. Проще простого.

Госпожа Огава теребит фотографии:

— Я ничего не имею против самой по себе патинко. Но на улице постоянно находят детей, чьи мамаши играют, некоторые из малышей едят нерегулярно, в зависимости от проигрыша или выигрыша родителей…

— У моего дедушки в салоне не так, — заявляю я, униженная необходимостью оправдываться.

— Разумеется.

Она хочет что-то еще сказать, но передумывает. Я испытываю соблазн что-нибудь добавить, измыслить историю про мафию, но понимаю точку зрения собеседницы и неохотно заверяю госпожу Огаву, что не поведу туда ее дочь, отдавая себе отчет, что это обещание идет вразрез с данным мною Миэко.

Госпожа Огава с заметным облегчением отворачивается к окну. В нем появились наши отражения. Я замечаю, что она старается не смотреть на меня. Ее взгляд теряется где-то на Токийской башне, по форме повторяющей Эйфелеву.

— Собственно, — произносит она, — это не так-то плохо… Уехать жить в Японию, хоть бы и в Ниппори. Холм защищен от землетрясений. По этой причине там устроили кладбище.

— Миэко рассказала мне об отце.

Молчание.

— Что именно?

— Немного…

Госпожа Огава грустно улыбается.

— Знаете, в Японии каждый год исчезают тысячи людей. Некоторые даже обращаются в частные организации, которые помогают получить новые документы. — Она поворачивается ко мне: — Я вам это говорю, чтобы не было недоразумений. Это не имеет отношения ни к Миэко, но ко мне. Его уход, видите ли, не был… предательством.

Я смотрю на улицу. Гору Фудзи поглотил мрак. Город предстает в темноте грузной массой, живым ковром. Очертания квартиры тоже постепенно расплываются. Я начинаю двигаться с осторожностью. Без вида за окном мне невыносимо. Я задыхаюсь. Передо мной встает образ Матьё в его сельском доме, и я думаю вслух:

— Это был прекрасный день. Мы видели гору Фудзи.

— Вы находите? — Госпожа Огава приближается к окну.

А я не выношу эту высоту. У меня от нее головокружение. Я люблю, когда туман заволакивает окрестности. Он закрывает горизонт, создает впечатление, что бывают времена, когда мы имеем право ничего не видеть. Не видеть, как что-то наступает. — Она издает смешок. — Когда думаешь об этом… Поезда. Нужно бы скорее строить корабли и перевозить всех жить на воду.

Госпожа Огава включает свет, и квартира приобретает совсем другой вид. Я поднимаюсь.

— Думаю, мне пора.

— Вы не останетесь? Я имею в виду, на ужин. Я купила устриц.

— Меня ждут бабушка и дедушка…

Она просит меня задержаться на минуту, идет в кухню и, вернувшись, дает мне банку с сероватой жидкостью.

— Это для ваших стариков. Маринованные.

Я кладу банку в сумку. Внутри угадываются бултыхающиеся устрицы с почерневшими от соевого соуса ободками. Госпожа Огава вызывает лифт. Я прощаюсь с ней, называя профессором. Она поправляет меня. Просит звать ее Анриеттой и говорит при этом быстро, словно чтобы скрыть мгновенный стыд.

— Анриетта, — произношу я.