Шарики патинко

В день моего рождения с самого утра стоит такое пекло, что в прогнозе погоды просят граждан, в особенности пожилых, без крайней необходимости не выходить на улицу, оставаться в прохладе и пить много жидкости.

— Ты слышала? — спрашиваю я бабушку, зашнуровывая туфли.

Я приготовила для нее бутылки воды, чтобы она могла пить в течение дня. Я слышу, как она суетится наверху. Со вчерашнего дня бабушка как-то странно возбуждена: мечется по кухне или ходит кругами, а во время завтрака я почувствовала, что она ждет, когда я уйду.

— Ok, ok, go, go! — торопит она меня из гостиной.

Я встречаюсь с Миэко на станции Синагава. Вместе мы садимся в вагон и едем по линии Яманотэ до Синдзюку, откуда отправляется поезд в префектуру Яманаси.

— У мамы все хорошо?

Девочка кивает, глядя в окно. С момента нашей встречи она практически ничего не говорит. Когда я в итоге интересуюсь причиной ее молчания, она отвечает, что ей грустно: каникулы почти закончились.

Миновав городскую застройку, поезд углубляется в сельскую местность. За окном поросшие мхом леса, лощины. Спустя час, в конце линии Тюо, мы садимся в автобус вместе с несколькими пожилыми людьми, чьи головы повязаны платками. Машина трясется десять километров по гравиевой дороге, пока не привозит нас к каменной ограде «Деревни Хайди».

По неизвестной причине вход в парк сегодня бесплатный. В кассе никого нет. Пройдя через ворота, мы выходим на площадь, окруженную зданиями в средневековом стиле, смутно напоминающем эльзасский. Церковь, мэрия, ресторан, музей, посвященный мультфильму о Хайди, и смотровая башня. На фасаде мэрии висит табличка, где готическими буквами выбито «Цюрих». Не считая стариков, которые исчезли на лестницах, втиснутых между башней и церковью, мы с Миэко единственные посетители. Мы тоже поднимаемся по ступеням. Они приводят к миниатюрной железнодорожной станции, обрамленной скамьей. Рельсы тянутся в парк с густой зеленью, пересеченной тропинками. Колокол бьет одиннадцать раз. Воздух напоен ароматом скошенной травы.

— А нельзя пойти пешком? — спрашиваю я Миэко, которая садится на скамью.

— Нет, скоро придет поезд, — отвечает она, указывая в конец парка.

Прикрыв глаза ладонью, я различаю красный вагончик, зигзагами пересекающий поле подсолнечника, которое вспахивают, пропалывают и орошают старики.

В воздухе разлита мелодия. Я узнаю «Эдельвейс» из «Звуков музыки». Миэко наклоняется над прудом.

— Видишь серую рыбку с белыми пятнами? Это чистильщик. Ты знаешь, что они растут всю жизнь?

— Да. В детстве у меня был такой в аквариуме.

— Но в аквариуме они не могут расти, — возражает Миэко. — Живут меньше и умирают совсем маленькими.

Я киваю. Мой чистильщик умер по другой причине. Мне было тринадцать лет, я поступила в коллеж и только что увлеклась разведением рыб, уже не помню почему. Родители сначала относились к этому скептически, но в конце концов подарили мне аквариум на тридцать литров с парой гуппи, четырьмя неонами и королевским сомом, которого нам порекомендовал продавец под тем предлогом, что последний будет счищать со стенок сосуда водоросли и прочие загрязнения. Уход за аквариумом оказался сложнее, чем можно было предполагать. Водоросли нарастали так густо, что вскоре стало невозможно видеть сквозь стекло. К моему отчаянию, рыбы начали дохнуть одна за другой, кроме сома. Я думала, что он счастлив такому количеству еды на одного. Когда он тоже умер, мы завели кактус. Позже я узнала, что меня дезинформировали — одних водорослей недостаточно. Сому, как и остальным живым существам, требуется специальный корм, подходящий для его вида.

Прибывает поезд, два старика выходят, мы садимся. Состав движется так медленно, что мы быстрее бы дошли пешком. Вагоновожатый в фуражке смотрит направо. Мы проезжаем едва сто метров, как он тормозит и объявляет: «Стоянка пятнадцать минут».

Мы посещаем бревенчатую хижину. Проем открытой двери перегорожен цепью. Дом дедушки. Единственная комната, деревянный стол, на котором расставлена силиконовая пища с этикетками на японском: «Сыр», «Мясо», «Хлеб». Приставная лестница ведет в мезонин, где находится постель Хайди.

Миэко смотрит внимательно, как разглядывают старого знакомого. Я обхожу хижину. На заднем дворе в землю вкопаны картонные кролики, держащие объявление на английском языке, покоробившееся от солнца: «Приносим извинения, мы отсутствуем из-за ремонта». Я чувствую первые признаки мигрени. На сей раз я рада снова сесть в поезд, где есть хоть немного тени, хотя под жестяной крышей жарче, чем на улице.

Между тем деревенская площадь оживилась. В ресторане женщины суетятся над котелком с оранжевым паром. Мы с Миэко садимся возле церкви. От пота девочка похожа на новую куклу в полиэтиленовой пленке. Она поворачивается ко мне. Имеет ли она право вернуться в сад?

— Имеешь.

Она тяжелыми шагами направляется к лестницам. Я прислоняюсь к стене, которая начинает вибрировать. Глядя через витражное стекло, я обнаруживаю, что это не постройка, а только гипсовый фасад, подпираемый металлической арматурой.

Я захожу в музейный магазин. Там можно купить деревянные фигурки коров с рыжими или черными пятнами. Они напоминают мне мою первую поездку от школы на ферму в Аппенцелль. Мне было тогда, должно быть, лет семь или восемь. Супруги-крестьяне выращивали карликовых коров. В конце посещения нам раздали понемногу сыра. Он сильно пах, поэтому мои одноклассники его выбросили; девочки, рисуясь перед мальчиками, с отвращением кривили лица. Я же спрятала свой кусочек в сумке — хотела приберечь его для мамы. В автобусе сыр начал источать характерный запах. В конце концов все стали поворачиваться ко мне и просить отсесть подальше, поскольку я воняю. Я пересела в хвост автобуса, прижимая к себе сумку, чтобы запах был не таким резким. Когда я открыла сумку дома, оказалось, что дневник пропитался жиром. Пикантный дух сохранялся до конца года, зато я очень порадовала маму подарком.

Миэко не спешит возвращаться. Я спускаюсь в парк и вижу ее присевшей на берегу пруда. Линия горизонта подрагивает от зноя. Я не хочу мешать девочке. Блуждаю по обсаженным цветами дорожкам, удаляюсь и углубляюсь в более густую и менее ухоженную рощу, пока не натыкаюсь на стоящую в тени мельницы стеклянную оранжерею размером с коттедж. На железной двери выгравированы фигуры переплетенных котят и надпись по-японски: «Санаторий Клары». Мне это кажется забавным, и я вхожу.

Внутри прохладнее. Там хранятся садовые инструменты и растет около тридцати крошечных оливковых деревьев в кадках. От плещущегося фонтана в чаше из искусственного мрамора на языке у меня появляется вкус оливкового масла, округлости, каникул. Пластиковая утка плавает задом наперед, клюв застрял в сифоне. По краю ползет гусеница. У меня кружится голова, и я чуть не давлю личинку, опираясь на чашу фонтана.

— Вам плохо?

Какая-то женщина наблюдает за мной из глубины оранжереи, в руках у нее поднос с сшивками и секатор. Безукоризненная униформа с красно-черной эмблемой парка на любопытном сочетании швейцарского и японского флагов. Она подходит и протягивает мне стакан воды, которую набирает из фонтана.

— В такую жару надо много пить, иначе можно получить солнечный удар… Вы здешняя? — спрашивает она, вытирая руки.

Я отвечаю, что кореянка.

— Надо же, — улыбается женщина. — Вы хорошо говорите по-японски.

Зубы у нее матовые, как будто во рту нет слюны, оливки на подносе сморщенные.

— Но я имела в виду — вы новенькая? Из персонала?

— Нет, я приехала из Швейцарии.

Моя собеседница хлопает глазами.

— В таком случае, — снова улыбается женщина, напрягшись, — мне очень жаль, но вам нельзя здесь находиться. Это написано на двери.

— Я не заметила. Извините.

Когда я ухожу, она с озабоченным видом добавляет:

— Вы действительно плохо выглядите. Вам лучше вернуться домой.

Миэко ждет меня у церкви, где мы расстались. На коленях у нее пустая упаковка от сэндвича и жестяная банка Pocari Sweat, которую девочка передает мне еще полной. Я делаю глоток содовой. Она горячая и слегка соленая. Я ставлю банку между нами. Миэко робко указывает на нее.

— Можно посметь? — спрашивает она по-французски.

Я тут же отдаю ей банку, стыдясь своей недогадливости: она ждала, когда я сделаю первый глоток. Я не удосужилась узнать, не хочет ли девочка пить или есть. Также я должна была ей объяснить, что мы не используем глагол «посметь» в такой ситуации. Теперь уже поздно. И кроме того, я втайне довольна открытием, что этот ребенок, оказывается, способен делать ошибки.

На обратном пути в автобусе Миэко держит меня за руку. Внезапно она отдергивает руку, отворачивается и прижимается ртом к окну, производя громкий звук засоса.

— Эй! Что ты делаешь?

Миэко быстро отклеивается от окна.

— Рыба-чистильщик.

Она глубоко вдыхает, намереваясь повторить шалость. Я беру ее за плечо:

— Перестань, стекло грязное!

Девочка, не сопротивляясь, откидывается на сиденье. Ее губы оставили на стекле слюнявый круг, застывший из-за кондиционера. Я закрываю глаза, чтобы не встречаться взглядом с другими пассажирами. Через мгновение я чувствую, как мне на плечо опускается голова. Я думаю, что Миэко заснула, но она произносит тягучим от дремоты голосом:

— Я очень рада, что ты придешь к нам сегодня вечером.