Шарики патинко

Назавтра Анриетта присылает мне сообщение. Миэко хочет поехать в «Деревню Хайди». Анриетта предлагает мне отвезти ее туда двадцатого, после чего, если я пожелаю, мы отпразднуем мой юбилей у них дома. А до того времени они проведут неделю на спа-курорте в Окинаве. Тон письма прохладный. Меня слегка обижает, что ни одна из них не сказала мне о поездке на курорт. Анриетте я не называла дату своего рождения. Видимо, Миэко сообщила ей. У меня ничто не запланировано на этот день, я даже не говорила об этом с бабушкой и дедушкой. В любом случае, в их представлении мне уже исполнилось тридцать лет, поскольку корейская традиция отсчитывает возраст с момента зачатия. Я принимаю приглашение.

Без Миэко я чувствую себя неприкаянной. Много времени провожу в своей комнате, изнывая от жары. Хотелось бы посетить музей, пройтись по кварталу, но я знаю: пока я остаюсь в доме, бабушка спокойна. Она вполголоса напевает колыбельные по-корейски, всегда один и тот же неизвестный мне мотив. Ничего похожего на то, что она пела мне, когда я была маленькая. Иногда я иду на прогулку на кладбище, где поют сверчки. Выхожу на тихую улицу позади станции, потягивая напиток из глазированного риса, сижу на лестницах, где собираются, кажется, все кошки квартала.

Через две недели надо отправляться в путь, а дедушка так и не подтвердил дату нашего отъезда. Я больше не решаюсь его спрашивать. В ожидании я навожу справки на железной дороге. Нужно сесть в поезд «Синкансэн», следующий на восток через Киото и Хиросиму. Дорога занимает пять часов. Для двух стариков это долго. Я обнаруживаю, что остров Миядзима, куда Миэко ездила с отцом, расположен всего в нескольких километрах от Хиросимы. Можно сделать там остановку.

Я говорю об этом с бабушкой и дедушкой. Они согласны и предоставляют мне свободу выбора. Отвечают рассеянно, не отрываясь от телевизора.

Время от времени я играю с бабушкой в «Монополию». Но сегодня, вскоре после начала партии, она указывает в сторону моей комнаты и говорит:

— Ok, ok, go, go.

Я делаю вид, что возражаю, задерживаюсь ненадолго и одновременно с облегчением и грустью спускаюсь по лестнице.

Через потолок я слышу, как они разговаривают. Дедушка упоминает патинко. Среди посетителей появляется все больше женщин. Но они не чувствуют себя в безопасности, и мало кто из них курит. Сегодня во многих салонах существуют отдельные залы для курящих и для женщин, где предоставляют услуги по присмотру за детьми. Возможно, ему следует подумать об изменениях в «Глянце».

Я раздражена. Я вообще не слышу, чтобы бабушка с дедушкой говорили о Корее. Наше путешествие приближается, а мне кажется, что они намеренно его оттягивают, пишу я Матьё. Дело вообще не сдвигается с мертвой точки. Я начинаю подозревать, что в конце концов мы никуда не поедем. Он отвечает, что я должна понять стариков: вероятно, они в тревоге, ведь в их родной стране все изменилось, они так давно покинули ее. Нужна ли мне помощь? Он может взять билеты, помочь мне с переводом. Нет, сама справлюсь, отвечаю я, уязвленная. Я займусь этим. Все хорошо. Что до него, то диссертация почти закончена, впереди уже замаячил финал. Матьё желает мне счастливого юбилея, в тот день написать мне не сможет, но обещает поздравить меня после моего возвращения.

Мне хочется марципана. Жирного, утешающего. Давным-давно мама разводила его для меня в воде и давала в детском рожке, даже когда я уже вышла из возраста грудного вскармливания.

Я побила свой рекорд в тетрисе: в течение нескольких дней не могу пройти пятнадцатый уровень.

Дни понемногу становятся короче. В семь часов вечера небо уже черное. Лежа на полу, я смотрю в окно. Женские икры, мужские ботинки, каблуки, искривленные весом тела и долгим ношением обуви. Шаги клерков — я узнаю их по деловым костюмам, по напряженной походке. Ноги людей, в основном спешащих, реже медлящих. Часто я поворачиваюсь и никого не вижу, но тогда их тени движутся по стене моей комнаты, искривленные, увеличенные в свете ночных фонарей. Иногда у окна останавливается такси, и шофер спит, прижавшись лбом к рулю.

Я иду в Family Mart купить шампунь. Беру с миндальным молоком, мой любимый, увлажняющий. Через заднюю дверь вижу в «Глянце» дедушку. Он прогуливается по проходу между машинами, любовно похлопывает каждую по бокам, будто вьючное животное после тяжелого трудового дня. Потом направляется к стойке администратора и садится рядом с охранником. Один игрок выгружает свои шарики и уходит с плюшевым медведем.

Когда я выхожу из магазина, на улице гроза. Дождь горячий, но не липкий. Он стекает, не оставляя жирной пленки. Зонта у меня нет. Летний ливень длится недолго, я подожду.

Я приближаюсь к женщине-сэндвичу, прячусь за ее спиной. Ее волосы заплетены на сторону, между натянутыми прядями видна кожа. С навеса брызжет. Девушка не вздрагивает, когда капли падают ей на шею. Картонные листы прикрывают ее до лодыжек, хлопают на ветру, ударяются о тело, не облепляя фигуры. Я придвигаюсь еще ближе, пока не чувствую исходящий от нее запах стирального порошка, перемешанный с дождем. Увидеть ее лицо не получается. Надвинув на глаза кепку, она прикрывает веки и горбится. Прохожие на нас не смотрят. Они идут мимо. Некоторые останавливаются перед входом в «Глянец». Это их ноги я вижу через окно своей комнаты. Мне бы хотелось видеть их лица. Я делаю шаг в сторону. Шеи стиснуты воротниками, головы повернуты, руки в карманах. Я решительно ступаю на тротуар перед женщиной-сэндвичем и тотчас же промокаю до нитки. Отяжелевшая одежда сковывает тело, и мне кажется, что я в доспехах. Люди старательно огибают меня, не задевая. За спиной у меня девушка продолжает говорить в микрофон. У меня возникает желание выдернуть ее из-под навеса, прижаться к ней и крикнуть: «Посмотри на нас!»