Шкатулка дедушки Елисея

VII. Вовка

Луна всё прибывает. Скоро она станет совсем полной. Небо абсолютно чистое — располагает к ночным прогулкам.

В одну из таких ночей мы с котом, крадучись, как двое воришек, шли по коридору к нашей странной и ужасной, нашей загадочной Музыкальной Комнате… Пришли. За дверью кто-то тихонько играл на рояле.

И снова я осторожно отпер дверь, приоткрыл, заглянул.

В комнате, в той её части, где стоял рояль, горели несколько свечей. На старинных венских стульях, поставленных вблизи этого инструмента, я увидел фигуры сидящих людей. Они были видны очень слабо, как если бы их нарисовали размытой акварелью. На нас с Амадеем они не обратили никакого внимания. Мы долго стояли, не осмеливаясь двигаться дальше. Мой кот и здесь взял инициативу в свои ру… то есть, я хотел сказать, в свои лапы. Он проскользнул в комнату, спрятался за китайской ширмой и оглянулся на меня: «Давай, мол, сюда, чего ты там застрял?» Пришлось мне последовать его примеру.

Позиция за ширмой — отличная позиция. Ты можешь всё слышать и всё видеть, тебя же не видно никому. Я долго всматривался в этих людей, в тех, кто слушал, и в того, кто играл… Всматривался-и не верил своим глазам.

Вы бы тоже не поверили. Судите сами: передо мной были люди, как две капли воды похожие на портреты композиторов, те, что я видел на обложках музыкальных книг моей сестры! А двое из них совершенно точно повторяли бронзовые бюсты, стоящие у нас на пианино.

От одного этого можно было обалдеть. Повторяю, я не верил своим глазам. Но пришлось, в конце концов, поверить: ведь и одежда их была такая, как там, на портретах! На Моцарте, например, — камзол и белый парик. Чайковский был облачен во фрак. Во что был одет Шопен, я даже точно не берусь сказать, кажется, это называлось «сюртук», но вообще-то я могу ошибиться. И парик на голове Баха был точно такой, как на портретах-огромный, до плеч, в крупных кольцах. Бетховена я узнал, конечно, по его лохматой шевелюре и грозному виду. Одного лишь пузатого человечка с бакенбардами я долго не мог распознать, пока кто-то из присутствующих не обратился к нему по имени. Это был итальянский композитор Россини.

Всех ли я назвал? Кажется, всех… В тот вечер их было шестеро. Всматриваясь, я заметил ещё одну особенность: свечи, которые отбрасывали довольно чёткие тени от всех предметов, почему-то просвечивали сквозь этих людей так, будто они совсем не существовали! Ни одной тени от них я не увидел, сколько ни всматривался… И вот что ещё непонятно: почему же я их не мог увидеть в прошлый раз?

Самое время было себя спросить: уж не во сне ли я это вижу?

Нет. На сон что-то не похоже… Я не смел ни громко вздохнуть, ни резко пошевелиться — настолько меня захватило то, что я увидел. Оглянулся на кота: он почувствовал мой взгляд, поднял чёрную морду с белыми усами. Шерсть на нём стояла дыбом. Переживает, бедняга. Однако с места он не ушёл и не оставил меня одного — мой надёжный друг. Я приложил палец к губам (почему-то мне показалось, что мой кот поймёт этот жест) и стал смотреть дальше.

Долго вытерпеть за этой ширмой мне было трудновато. Я ведь не догадался одеться, в одних трусах стоял на холодном полу. Хотел было уже покинуть мой наблюдательный пункт и разбудить сестру, а там будь что будет… Но игра вдруг оборвалась. Моцарт (это именно он сидел за клавишами) обернулся к своим слушателям, а слушатели поднялись со своих мест.

Отступать к двери было поздно, меня могли увидеть. Я должен был остаться, но, честное слово, мне не пришлось об этом пожалеть: разговор, который начался между нашими удивительными гостями, оказался гораздо важней всего, что мне в эту ночь довелось увидеть и услышать.

Я сказал «разговор». Боюсь, вы меня неправильно поймёте. Это не было разговором в полном смысле слова, потому что никто из них ни разу даже рта не раскрыл. «Звучали» каким-то образом их мысли, обращённые друг к другу. А как звучали? Этого я до сих пор понять не могу. Но каким-то чудом этот их мысленный «разговор» я мог слышать и понимать! Прошу прощения, но, когда мне придётся всё это вам излагать, я вынужден буду писать: «сказал», «ответил». Потому что я не знаю, как написать иначе.

Ну, так вот: Моцарт встаёт из-за рояля, закрывает крышку и говорит:

— Нет, господа, это всё не то. Играя на этом инструменте, Орфей никак не мог бы повелевать стихиями.

— Пожалуй, что да! Ведь, согласитесь, трудновато было бы ему таскать с собой эту вещь в царство блаженных душ, — хихикнул толстяк с бакенбардами.

— Думаю, наш Моцарт и за роялем сумел бы усмирить адских фурий, так божественно он играет! — мягко вступил в разговор Чайковский.

— Господа, господа… Нам сейчас не до комплиментов.

Надо искать, искать, искать этот треклятый инструмент! — тряхнул лохматыми волосами Бетховен.

— Мы перепробовали здесь почти все, и никакого толку, — мрачно заметил Шопен. — Может быть, нам дали неверные сведения?

После этих слов все повернулись к приземистому, очень важному музыканту в огромном парике, в котором — я уже упомянул об этом — мне нетрудно было признать Баха.

— Считаю своим долгом, — сказал Бах, — объявить почтенному собранию, что сведения поступили от лица, заслуживающего самого высокого доверия. Надо искать дальше. Я предложил бы испытать вот этот инструмент, — он показал на фортепиано с подсвечниками. — Не угодно ли теперь попробовать вам, господин Шопен?

— Сомнительно, чтобы мастер Коростылёв сделал это своими руками, — возразил Шопен. — Но так и быть, раз уж мы решили попробовать, я готов. Хотя, конечно, инструменты этого рода не могут иметь к Орфею никакого отношения, — тут я согласен с синьором Россини.

Компания музыкантов, захватив стулья, направилась к инструменту. Открыли крышку. Толстяк с бакенбардами принёс горящую свечу и от неё зажёг две другие, которые стояли в бронзовых подсвечниках.

Шопен сел за клавиши, попробовал их немного, — то есть наиграл несколько пассажей… А затем полилась такая музыка, что у меня от волнения ком остановился в горле! Эту музыку я ни разу не слышал. Кто-то из музыкантов (по-моему, это был Моцарт), сказал: «Браво, Фредерик!» — и все на какое-то время замолчали. В тишине ещё слышнее стал ночной ветер за окнами. Мне было холодно и страшно, но я терпел. По-прежнему я с трудом представлял себе — как же я отсюда выберусь незамеченным?

Затем гости опять начали переговариваться. Стояли они теперь довольно далеко от меня, мне трудно было следить за их жестами, и не всегда я мог понять, кто же из них «говорит», то есть посылает собеседникам свою мысль. Разговор их был примерно такой:

— Значит, господа, и здесь нас постигла неудача?

— Выходит, так… Вы сами слышите: ветер нисколько не стих. Уверен, что укрощать стихию с помощью изящного ящичка совершенно невозможно.

— Мне кажется, мы идём по ложному следу, господа. Я так полагаю, что в этой комнате мы больше ничего не найдём.

— Не будем спешить. Ещё не все инструменты мы испробовали. Нам остался ещё один угол. Там довольно много духовых, а так же струнных…

— А если опять нас постигнет неудача?

— Значит, мы ищем не там.

— Но тогда где же? Не мог ли маэстро Коростылёв подарить свой инструмент кому-нибудь?

— Это маловероятно, господа. Человеку несвойственно расставаться с тем, к чему он стремился всю жизнь. Скорей всего, инструмент где-то спрятан в другом месте. Надо искать,

— Но мы как будто и не очень ищем? — вступил в разговор призрак, похожий на Моцарта. — Ей-Богу, господа, наши встречи всё больше и больше напоминают английский клуб. Ничего мы не ищем, мы просто радуемся, когда слышим музыку друг друга, нам нравится музицировать, мы совсем забываем про инструмент Орфея! А может, это к лучшему? Не всё же нам заниматься поисками, почему бы просто не помузицировать? Дорогой Фредерик! Я хотел бы, чтобы вы сыграли ещё что-нибудь… Знаете ли, я просто влюблён в вашу музыку! Как жаль, что Господь не дал мне достаточно долголетия, чтобы пожить с вами в одно время хоть год или два!

— Я полагаю, мы все присоединимся к просьбе нашего дорогого маэстро Моцарта, — галантно сказал призрак с бакенбардами.

Шопен снова сел за инструмент.

Волшебная, волшебная музыка! И как она хорошо подходила к этой комнате, этим теням от свечей, этой ночи…

Звучал ноктюрн фа минор. Я хорошо его знал. Его когда-то играла Машенька. Верней, пробовала играть — просто так, для себя. Я очень люблю её игру, но разве это можно сравнить с исполнением самого Шопена!

Меня настолько захватили эти печальные, протяжные звуки, что на какое-то время я даже забыл, что за роялем сидит призрак. Мне мешал свет свечей: хотелось, чтобы был только лунный (ноктюрн ведь это именно НОЧНАЯ музыка!) — и не надо было бы прятаться, я бы мог близко-близко подойти и увидеть, как прикасаются к клавишам пальцы Шопена… На какое-то время я опять забыл про свои закоченевшие от холода ноги и про свой страх.

Из столбняка меня вывел опять-таки мой непостижимый кот. Он вдруг заволновался, навострил уши, задрожал всем телом, почти прижимаясь брюхом и животом к полу… Я поглядел: куда это он нацелился?

И вдруг увидел: по полу движется мышь!

Да, мышь. Она спокойно шла через всю комнату куда-то по своим делам и не подозревала о нашем присутствии. Эх, не догадался я схватить моего бродягу вовремя за шиворот! Упустил момент.

Амадей, конечно, достойный и выдержанный кот, этого у него не отнимешь, но такое испытание было ему не по силам. Мгновенно сжавшись в комок, он сделал два мощных прыжка -и мышь оказалась у него в зубах… Одна из половиц при этом произвела такой резкий звук, что мне показалось — вся комната вздрогнула. Игра оборвалась. Шестеро великих музыкантов встали со своих мест и уставились на моего проказника. Увы, как это ни печально сознавать, но чёрный разбойник нарушил нашу с таким трудом созданную конспирацию.

Всё погибло. Россини, оглянувшись, воскликнул:

— Дверь приоткрыта, господа! Сюда могут войти! Скорей, нам здесь больше нельзя оставаться…

Музыканты быстро погасили свечи, комната погрузилась в темноту, и я ничего больше не мог увидеть, только слышал, как запели тревожно коридорные половицы — до, ре, ми, фа… — гости уходили всё дальше, всё дальше… Наконец, в доме воцарилась полная тишина. Кот, с мышью в зубах, шмыгнул в коридор. Я-за ним. Запер осторожно дверь. Положил на место ключи. Пришли мы в мою комнату. Я забрался под одеяло и, конечно, долго не мог заснуть. Угораздило же эту несчастную мышь так не вовремя выйти на прогулку!

Минут через пять я услышал довольное мурлыканье Амадея. После удачной охоты он намеревался, как обычно, улечься у меня в ногах. Его блудливая морда, судя по звуку, находилась где-то в полуметре от моей подушки.

— Ну и балда же ты! — сказал я ему в темноту.

Он перестал мурлыкать. То есть он понял меня правильно. Ко мне на постель этот шельмец не пошёл — удалился куда-то к печке. «Ну, ладно. Обижайся сколько угодно. Всё равно ты балда», — подумал я и повернулся на другой бок.