Школа ужасов

22

Ночная гроза сменилась накрапывающим дождем. Линли вывел свой «бентли» с парковки у восточного въезда на территорию Бредгар Чэмберс. Впереди в тени деревьев скользнула полицейская машина из Хоршэма без опознавательных знаков и растворилась за поворотом дороги. Дорожки между зданиями школы были хорошо освещены, но прилегавшие к ним участки казались мрачными и заброшенными. Не поймешь, совершает ли свой обход дежурный учитель, проверяя, как спят воспитанники, не ускользнули ли они тайком из пансиона.

Сержант Хейверс откровенно зевала, пристроившись на заднем сиденье.

— Я догадываюсь, как Брайан доставил Мэттью из «Калхас-хауса» в лабораторию, — пробормотала она. — Бедняжка, конечно, вообразил, что посреди ночи префект его пансиона пришел ему на помощь. Он охотно пошел с ним, даже если Брайан не потрудился вынуть кляп у него изо рта и развязать ему руки, а когда он сообразил, что «спаситель» ведет его вовсе не в «Эреб», а к лаборатории, Брайан без труда связал измученному мальчику ноги и отволок в здание, а там засунул в вытяжной шкаф. Я другого не понимаю — как Брайан сумел перетащить тело Мэттью из лаборатории обратно в «Калхас», а оттуда на следующую ночь в микроавтобус и его ни разу не заметили.

— В пятницу посреди ночи никто и не мог его увидеть, — возразил Линли. — Корнтел не вышел на дежурство, ученики разъехались на выходные, оставшиеся в школе давно спали. От «Калхас-хауса» недалеко до лаборатории. Думаю, у него ушло не более тридцати секунд на всю дорогу, хотя он и тащил Мэттью на себе — пробежал через лужайку по дорожке, — и вернулся в «Калхас». Он гораздо больше рисковал в ночь субботы, но на этот раз он был не один. Ему помогал Клив Причард, ведь он считал себя виновником смерти Мэттью Уотли и верил, будто Брайан спасает его шкуру; он так и не понял, что Брайан его подставил.

— А стоянка для школьного транспорта находится у самого «Калхас-хауса», — дополнила Барбара.

Линли кивнул.

— Они раздобыли на чердаке одеяло, завернули в него Мэттью и перенесли его на стоянку. Была глубокая ночь, они шли не по дорожке, а под деревьями, где совсем темно, и их там никто не мог разглядеть. К тому же дорожка боковая, ею пользуются только для парковки транспорта, так что даже если бы они пошли прямо по ней, таща завернутое в одеяло тело, на них бы, скорее всего, никто не наткнулся.

— Но ведь дорожка проходит мимо домика привратника? — уточнил Сент-Джеймс.

— Примерно в пятидесяти ярдах от него. Если б даже Фрэнк Ортен и мог расслышать шум мотора на таком расстоянии, если б даже этот звук и возбудил в нем какие-нибудь подозрения, ребятам ничего не грозило, поскольку в эту ночь привратник отлучился. Мальчики знали: Элейн Роли сказала об этом Брайану. Если б Ортен вернулся, пока они ездили, он бы не заметил отсутствия автобуса, поскольку свою машину оставил в гараже у дома.

— Клив помог засунуть Мэттью в микроавтобус, а сам поспешил в Киссбери добывать себе алиби, — вставила Хейверс.

— А Брайан и Чаз поехали в Стоук-Поджес.

— Но ведь они добрались туда уже после полуночи. Не поздновато ли наносить визит? — усомнилась Барбара.

— Сесилия знала, что Стридеры уедут на все выходные к дочери, — напомнил ей Сент-Джеймс. — Она сообщила об этом полиции вечером в воскресенье. Ее не так уж беспокоило, в котором часу приедет Чаз, лишь бы увидеться с ним.

— Она понимала, что Чазу придется позаимствовать микроавтобус или ловить попутку, — подхватил Линли. — Она и не надеялась увидеть его раньше.

— Какая бессмысленная смерть! — вздохнула Барбара. — Ну скажите, инспектор, почему Чаз Квилтер не мог признаться во всем? Зачем он повесился, отчего он предпочел смерть?

— Он оказался в ловушке, Хейверс. Ситуация казалась ему совершенно безнадежной. Какой бы путь он ни выбрал, пришлось бы кого-нибудь предать.

— Лишь бы никого не заложить! — с отвращением откликнулась она. — В этом все дело, верно? Вот чему его научили в Бредгар Чэмберс. Скрывать правду, быть лояльным по отношению к «товарищам». Чушь какая! Культивируемая в подобных школах мораль способна породить только ничтожества!

Она метко нанесла удар. Линли содрогнулся от слов сержанта, но возражать не стал — Барбара была права.

Они проехали мимо домика привратника. Элейн Роли стояла на узком крыльце, сражаясь с побитым непогодой зонтиком. За ее спиной маячил Фрэнк Ортен, баюкавший на руках старшего внука.

— Долго еще она будет охотиться за ним, как вы думаете? — поинтересовалась Барбара. Фары «бентли» лишь на миг выхватили из мрака эту семейную картинку. — После семнадцати-то лет пора бы уже и сдаться.

— Она любит его, — промолвил Линли. — Люди могут отказаться от чего угодно, Хейверс, только не от любви.

Стук в дверь раздался лишь около полуночи, но Кевин Уотли и его жена были готовы встретить посетителей. В одиннадцать вечера их предупредили звонком из Бредгар Чэмберс, они знали, что детективы из Скотленд-Ярда намерены нанести им еще один, последний визит. Пара уже знакомых им полицейских явилась в сопровождении худого как щепка человека с искалеченной ногой. К его левой лодыжке крепился металлический протез, и ходил он хромая. Инспектор Линли представил его, но Кевин разобрал только слово «эксперт» и, не участвуя в дальнейшем разговоре, пристроился на стуле у обеденного стола, отделившись от компании, оставшейся в гостиной. Пэтси предложила им кофе, но все трое отказались.

Кевин видел, как Линли темными глазами внимательно разглядывает его жену, отмечает синяки на руках, подбитый глаз, осторожную походку — одну руку Пэтси прижимала к телу чуть пониже груди, словно защищая от удара ребра. Он смутно расслышал вопрос инспектора. Пэтси отвечала спокойно: упала на лестнице. Она даже добавила художественный штрих для правдоподобия: упала, когда поднималась вверх по лестнице. Можете вы себе такое представить?

Говоря это, Пэтси не смотрела в сторону мужа, но Линли быстро глянул на него. Инспектора не проведешь. Он обо всем догадался, и эта дамочка, сержант, — тоже. Она так деликатно взялась за эту проблему: «Хотите, чтобы я кому-нибудь позвонила? Вероятно, вы могли бы на время поехать к кому-нибудь из друзей? В такой момент, когда теряешь близких, испытываешь потребность в поддержке, и перемена места тоже пойдет на пользу». Нетрудно угадать, к чему она клонит. «Беги отсюда, Пэтс. Кто знает, что стрясется в следующий раз».

Но Пэтси и ухом не повела. Оправила свой пропахший потом халат и уселась на пластиковую табуретку. Послышался скрип, когда голая кожа коснулась сиденья, полы халата, натянувшись, высоко открыли ноги. Даже со своего места Кевин видел темную полоску волос, поднимающуюся вверх по голени.

«Мы произвели арест, — сообщил инспектор. — Мы хотели сразу же известить вас. Бот почему мы приехали сегодня, невзирая на поздний час».

Кевин слышал, как Пэтси что-то говорит в ответ, но слов не разобрал. Его мозг не воспринимал ничего, кроме той первой фразы, произнесенной инспектором. «Произвели арест». Кевин не ожидал, что именно эти слова прозвучат для него похоронным звоном. Они придавали окончательность, непоправимую реальность смерти. Гибель Мэттью перестала быть кошмаром, от которого Кевин мог бы однажды очнуться. «Арест» подводил черту — полиция не может арестовать кого-то лишь на основании пригрезившегося Кевину страшного сна. Арест означал, что страшный сон был действительностью.

Только когда Пэтси окликнула его, Кевин обнаружил, что, сам того не замечая, он встал со стула, дошел до лестницы и тупо, словно в тумане, поднимается на второй этаж. Там, внизу, еще продолжался разговор. Выражают сочувствие родителям жертвы. Все это уже не имело значения для Кевина. Он полностью сосредоточился на ступеньках. Шаг за шагом, нащупывая доски ногами, поворачивая на площадке, неуклонно стремясь в комнату наверху.

Дверь в спальню Мэттью была распахнута. Кевин вошел, включил свет, присел на кровать. Он шарил взглядом по комнате, внимательно рассматривая вещи, пытаясь из каждого предмета вызвать призрак своего сына. Вот шкаф, возле него Мэттью одевался по утрам, кое-как натягивая одежку, лишь бы поскорей выскочить на улицу. Вот стол, здесь он делал домашнее задание и возился с моделями поездов. На стене пробковый щит, Мэттью прикреплял к нему семейные фотографии — пикники, дни рождения — и снимки поездов. Вот полка с книгами и старыми, потрепанными мягкими игрушками — он слишком любил их, не мог выбросить на помойку. Вот окно; высунувшись из окна, Мэттью наблюдал за лодками на Темзе. Вот постель, в ней он безмятежно проспал тринадцать лет.

Кевин вбирал в себя увиденное, всматривался, изучал, запоминал навеки и все пытался сложить из осколков, как из мозаики, образ сына, услышать его голос — но все впустую. Оставалось лишь одно слово — «арест» — и непоправимое знание, что наступил конец, пришла определенность, от которой не отмахнешься.

— Мэтти, Мэтти, Мэтт! — звал он шепотом, но никто не отвечал ему. Пусто в комнате, одни лишь неодушевленные вещи, и они не заменят ему сына. Как ни старайся, Мэттью не восстанет из дерева и бумаги, из стекла и одежды, составлявших среду его обитания.

«Папа, смотри! Смотри, смотри на меня!»

Кевин ждал этих слов, но они так и не прозвучали. Он сам мог повторять их снова и снова, но Мэттью больше никогда не окликнет его.

«Мы произвели арест». Все кончено.

Кевин с трудом встал с осиротевшей постели сына, подошел к шкафу, поднял кусок мрамора, утащенный им накануне из мастерской, отнес его к кровати, сел и положил мраморную доску себе на колени. Нащупал в кармане карандаш, специально предназначенный для такой работы, сжал его и вновь уставился на ожидавший его прикосновения камень.

Если он начнет сейчас выводить на нем имя, не будет ли это капитуляцией? Он как бы признает, что подвел сына, покинул его в тот самый момент, когда Мэттью особенно остро нуждался в его помощи. Кэвину казалось — это акт смирения, покорности судьбе. Сделай это — и будешь жить дальше. Разве это возможно? Это значит — предать сына. Как может он допустить, чтобы его скорбь утихла?

Руки дрожали, ощупывая прекрасный, испещренный жилками камень.

«Мэтти! Мэтти, Мэтти, Мэтти!»

Шепча имя сына, Кевин прижал острие карандаша к холодному мрамору и принялся выводить первую букву. Вот уже и имя написано. Под ним — слова: «Любимый сын». В самом низу — хрупкие очертания ракушки.

«Наутилус, Мэттью», — пояснил он вслух, но никто не услышал. Мэттью не было.

— Кевин.

Пэтси вошла в комнату. Кевин старался не глядеть на нее. Он склонился над своей работой.

— Они ушли, Кев. Инспектор сказал, мы можем забирать Мэттью. Полиция в Слоу готова его отдать.

Он не хотел отвечать. Только не говорить. Не говорить о Мэттью, не говорить с женой. Кевин ушел в работу. Пэтси прошла через комнату. Он почувствовал, как она опустилась на кровать рядом с ним. Сейчас она читает, что он написал на камне. Она снова заговорила, мягким, растроганным голосом, касаясь ладонью его узловатой, натруженной руки:

— Ему бы это понравилось, Кев. Мэтти нравились ракушки.

Кевин почувствовал, как сжимается в нем тугой узел. Он не мог больше совладать со скорбью. Пэтси все еще пытается заговорить с ним. Пэтси все еще любит его. Она касается его руки, она понимает его.

Он уронил карандаш. В отчаянии он пытался ухватиться за холодный мрамор, лежавший у него на коленях, последний надежный оплот.

— Пэтс… — Голос изменил ему.

— Я знаю, милый, — ответила она. — Я все знаю. И он заплакал.

Барбара Хейверс подождала, пока Линли не отъехал подальше, и только тогда пустилась пешком к своему дому. Линли хотел подвезти ее к самому порогу, ведь час был поздний, однако Барбара уговорила инспектора высадить ее на углу Ганнерсбери-лейн и Аксбридж-роуд. Ей, дескать, не повредит небольшая прогулка, свежий после дождя воздух прочистит мозги.

Линли попытался спорить. Ему не нравилось, что она пойдет домой одна, после полуночи, по темным улицам пригорода.

Но Барбара настояла на своем. За всеми приводимыми ею доводами Линли расслышал настоятельную потребность укрыть свою частную жизнь. Быть может, он догадался, что ей непременно надо скрыть от инспектора, какой жизнью она живет за пределами Скотленд-Ярда. Линли, внимательный наблюдатель, не мог не заметить, как обветшали дома, мимо которых они проезжали. В конце концов он нехотя согласился с ней, остановил «бентли» у фонаря и, нахмурившись, подождал, пока она выйдет из машины.

— Хейверс, вы вполне уверены… — окликнул он ее, опустив окно. — Не слишком-то это разумно. Уже поздно.

— Все будет в порядке, сэр, уверяю вас. — Покопавшись в висевшей на плече сумке, Барбара достала сигареты. — Увидимся утром, да? — Попрощавшись с Сент-Джеймсом, она шагнула прочь от машины. — Поезжайте домой, инспектор. Отдохните малость.

Он что-то проворчал в ответ, поднял стекло, и машина тронулась с места. Барбара помедлила с минуту, следя за габаритными огнями «бентли», возвращавшегося в город. Чиркнула спичкой, прикурила, бросила спичку в лужу на тротуаре. Огонек зашипел, поднялся клубочек дыма, миниатюрное перистое облако, и растаял.

Удивительно тихая ночь. Плотное одеяло дождевых туч не только скрыло луну и звезды, но и приглушило все шумы. Единственный звук нарушал тишину, размеренный стук ее собственных каблуков по асфальту, но даже его поглощал туман.

Подходя к дому, Барбара бросила сигарету на мокрую дорогу, полюбовалась, как она гаснет в маслянистой грязи. Затем пересекла узкую полоску земли — даже дождь не сделал ее мягче, податливее, — и вот она уже стоит перед дверью в свой коттедж. Ее машина так и осталась в подземном гараже Скотленд-Ярда, где она поставила ее утром, поскольку предпочла встретиться с Линли там, хоть он и предлагал заехать за ней по пути в Бредгар Чэмберс. В результате утром ей придется добираться на работу в метро. Неприятно, конечно, но уж лучше так, чем позволить Линли заглянуть к ней домой. Не очень-то это похоже на его городской особняк в Белгравии.

Барбара поднялась по ступенькам, нащупала в кармане ключ. Как нее она устала, устала до изнеможения! Тяжелый выдался день.

Стоило распахнуть дверь, как она услышала мурлыканье, бездумный напев, две-три нотки, повторявшиеся снова и снова, бессвязно, беспрерывно. Звук доносился с нижних ступенек внутренней лестницы. Барбара разглядела съежившуюся фигурку — ноги подтянуты к животу, голова упала на колени, руки обхватывают тело, будто пытаясь укрыть его.

— Мама? — прошептала она.

Напев не смолкает. Барбаре даже удалось разобрать отдельные слова: «Не у-ви-дим Ар-ген-ти-ну».

— Мама! — повторила Барбара, вплотную подходя к ней. — Мама, почему ты не ложишься спать?

Мать подняла голову, раздвинула губы в рассеянной улыбке.

— Там есть ламы, милочка. В том зоопарке, в Калифорнии. Только мы, наверное, не сможем поехать туда.

Совесть подсказывала: Барбара могла бы и извиниться перед матерью, ведь она не удосужилась предупредить ее, что вернется так поздно, но вместе с чувством вины в ней нарастало и раздражение. Мать должна бы уже привыкнуть. Если Барбара не звонит, значит, она занята расследованием. Неужели она обязана всякий раз докладываться родителям, будто школьница, когда служебные обязанности вынуждают задержаться на весь вечер вдали от дома?! Уж отец-то, по крайней мере, еще более-менее в здравом уме, мог бы и объяснить матери, чем вызвано отсутствие Барбары.

Теперь ее слух уловил еще один звук, она не расслышала его, когда только вошла в дом. Монотонно сигналил телевизор: его не выключили на ночь, а канал уже прекратил работу. Барбара заглянула в гостиную.

— Мама! — сердито воскликнула она. — Почему папа до сих пор не в постели? Он так и уснул перед телевизором? Господи, ты же знаешь, ему надо нормально отдохнуть. Не может же он спать в кресле, ты же знаешь, мама!

Мать умоляющим жестом вцепилась ей в локоть:

— Мы так и не поедем, лапонька? Мне так нравятся ламы.

Барбара оттолкнула ее руку, пробурчала что-то нелюбезное и прошла в гостиную. Отец сидел в кресле. Свет погашен.

Прежде всего Барбара выключила телевизор, затем потянулась к стоявшему возле отцовского кресла торшеру. Она едва не коснулась рукой его головы и только тут поняла, что неладно в этой комнате, в этом доме. Войдя в дом, она слышала нелепый напев матери, она слышала гудение забытого телевизора, но не было того звука, к которому она привыкла за годы болезни, не было слышно натужного дыхания отца — ни с порога, ни с лестницы, ни теперь, когда она стояла вплотную к его креслу.

— Господи! Господи! — Дрожащими руками Барбара нащупала выключатель.

Он умер давно, посреди дня, тело было совсем холодным, началось окоченение. И тем не менее Барбара попыталась подать кислород давно остановившимся легким, возилась с кнопками, бормоча про себя молитву.

Снять его с кресла. Уложить на пол.

Нехитрая мелодия из двух нот приближалась к комнате. Мать вошла и забормотала бессмысленно:

— Я приносила ему суп, лапочка. Как ты мне велела. В полпервого. Но он даже не шелохнулся. Я покормила его с ложечки. Налила ему прямо в рот.

Барбара только теперь заметила на отцовской рубашке пятна от супа.

— Боже, боже, — прошептала она.

— Я не знала, что теперь делать. Сидела на лестнице и ждала. Ждала там, на лестнице. Я знала, ты придешь, милая моя. Я знала, ты позаботишься о папе. Только вот… — Миссис Хейверс в растерянности перевела взгляд с дочери на мужа. — Только вот он не хочет есть суп. Не стал глотать. Я налила ему прямо в рот. И подержала, чтобы он не выплюнул. Я сказала: «Надо кушать, Джимми», а он мне ничего не ответил. И я…

— Он умер, мама. Папа умер.

— Я не стала мешать ему. Пусть спит. Ему ведь нужен отдых, да? Ты сама так сказала. Я сидела на лестнице. Я подумала: моя лапонька придет и все устроит. Я ждала на лестнице.

— С тех самых пор? С половины первого?

— Я все сделала правильно, верно, лапонька? Я ждала на лестнице.

Барбара словно со стороны видела морщины на лице матери, вытянутую, тощую шею, отсутствующее выражение лица, неприбранные волосы. Не было у нее слов, чтобы оплакать смерть отца, только одно и осталось повторять: «Боже, боже, более». Все ее чувства слились в этой беззвучной молитве. Отчаяние. Пустота.

— Не придется нам поехать в тот зоопарк, лапонька, — вздохнула мать. — Так мы и не увидим лам.

Звонок телефона разбудил Дебору. Он прозвенел только один раз, и где-то в доме поспешно сняли трубку. Дебора привычным жестом протянула руку, но рядом с ней в постели никого не было. Посмотрела на часы. Двадцать минут четвертого.

Она сегодня лежала без сна. Примерно через полчаса Саймон вернулся. Она ждала в темноте, ждала, что он придет к ней, и в конце концов провалилась в тревожный сон. А он так и не пришел в постель. Если он и лег спать, то в другой комнате. Так было и прошлой ночью: Саймон работал допоздна в лаборатории и лег спать в комнате для гостей якобы потому, что не хотел будить Дебору.

Две ночи подряд она оставалась одна в постели. Ей казалось, что она съеживается, превращается во что-то маленькое, незначительное. Совсем одна. Дебора попыталась утешить себя мыслью, что так им обоим легче, но чувствовала лишь безысходность. А что, если воспользоваться как предлогом разбудившим ее ночным звонком?

На ходу, уже покидая комнату, Дебора подхватила и поспешно надела халат. В ночной тишине она отчетливо различала негромкий голос мужа наверху. Она начала подниматься по лестнице.

Пока она дошла до лаборатории, Сент-Джеймс уже закончил телефонный разговор. Остановившись в дверном проеме, Дебора произнесла его имя, и муж удивленно вскинул голову.

— Меня разбудил телефон, — пояснила она. — Что-нибудь случилось? Что-то плохое? — Она быстро перебирала в уме всех его родных, все мыслимые несчастья. Однако Саймон казался привычно подавленным, а не потрясенным дурной вестью.

— Это Томми, — ответил он. — Умер отец Барбары Хейверс.

Ее лицо затуманилось.

— Жалко ее, Саймон! — Дебора прошла в комнату, подошла вплотную к мужу, работавшему за столом.

Саймон разложил на столе полицейский отчет, готовясь к экспертизе, которая либо подтвердит, либо опровергнет предварительные выводы. На это потребуется несколько недель. Нет никакой необходимости приниматься за подобный труд сегодня ночью.

Он уходит в работу, оглушает себя работой, лишь бы не общаться с женой. Она сама хотела этого, она надеялась, она упорно цеплялась за мысль, что работа, карьера полностью поглотит Саймона, и он позволит ей жить собственной жизнью, отгородиться от него, и им никогда не придется вести откровенный разговор, ей не придется брать на себя вину за то несчастье, в которое она ввергла их обоих. Да, на это она рассчитывала, а теперь, когда Саймон начал поступать в полном соответствии с ее планами, она не может больше вынести это. Она видела, как изменилось лицо Саймона, когда он разглядел фотографию Томми у нее в руках. С тех пор миновало две ночи — две ночи одиночества. Дебора подбирала слова, чтобы начать разговор. Чужое горе могло послужить завязкой беседы.

— Как жаль! Что мы можем сделать для нее?

— В данный момент — ничего. Томми еще позвонит. Барбара всегда предпочитала держать свою частную жизнь при себе. Не думаю, что она позволит нам вмешиваться.

— Да, конечно. — Дебора без особой надобности перелистала страницы отчета (какие-то проблемы токсикологии, она ничего в этом не смыслила). — Ты давно вернулся домой? Я спала, не слышала, как ты вошел. — Обиходная, почти бессознательная ложь. К грузу, отягощающему ее совесть, она ничего не добавит.

— Два часа назад.

— А!

Больше вроде говорить не о чем. Беспредметно-вежливый разговор непросто поддерживать и в дневные часы, а посреди ночи, когда усталость подрывает выработанные навыки общения — обмен банальностями, блестящие доспехи, скрывающие тайную рану, — такую беседу вести и вовсе не возможно. И все нее Дебора не хотела уходить из комнаты. Она хорошо знала, какое чувство не позволяет ей уйти: два дня назад по лицу Саймона она догадалась о мыслях, зародившихся в его душе. Она обязана рассеять это подозрение, обязана вернуть возлюбленному его цельность, его самоуважение. Сумеет ли она? Куда легче было бы и дальше брести наугад, положиться на судьбу — авось как-нибудь они бы миновали трудные времена и вновь обрели друг друга, без лишних душевных усилий, без драм. Но сейчас она видела, что у нее нет оснований рассчитывать на благополучный исход и все попытки обойти откровенный разговор были трусостью. Но как подобрать слова, с чего начать объяснение?

И тут Саймон сам заговорил. Глядя в сторону, на лежавшие на столе бумаги и приборы, он без видимой причины принялся подробно рассказывать о деле, распутанном Линли, о Чазе Квилтере и Сесилии Фелд, о Брайане Бирне, родителях Мэттью Уотли, об их домике в Хэммерсмите. Он описывал помещение школы, вытяжной шкаф в лаборатории и чердачную комнату над сушилкой, домик привратника и кабинет директора. Дебора вслушивалась в каждое слово, начиная осознавать, что муж рассказывает все это с единственной целью — удержать ее здесь. Когда она поняла это, в душе ее вспыхнула надежда.

Она выслушала все до конца, положив руку на стол поближе к руке мужа. Другой рукой она перебирала завязки шелкового халата.

— Бедняги! — вздохнула она. — Что может быть страшнее… — Нет, она не заплачет. Она ведь решилась справиться со своим горем, задавить его, вот только оно никак не поддается. — Что может быть страшнее утраты ребенка?

Он посмотрел ей прямо в глаза. На лице Саймона застыла маска сомнения и тревоги.

— Страшнее — потерять друг друга.

Она так и не преодолела страх и все же заставила себя заговорить:

— Ты думаешь — это с нами происходит? Мы теряем друг друга?

— Похоже на то. — Саймон откашлялся, с трудом сглотнул. Повернувшись к микроскопу, зачем-то принялся закреплять новое предметное стекло. — Знаешь, — он старался говорить небрежно, но давалось ему это с большим трудом, — ведь дело, скорее всего, во мне, а не в тебе. Кто знает, что еще эта проклятая авария повредила в моем организме, кроме ноги.

— Нет.

— Или это какое-нибудь врожденное отклонение. Именно из-за этого ты не можешь выносить моего ребенка.

— Нет, любовь моя, нет!

— С другим мужчиной ты бы могла…

— Саймон! Прекрати!

— Я тут кое-что почитал об этом. Если проблема в моих генах, мы сможем в этом разобраться. Я пройду генетическое обследование. Тогда мы будем знать наверное и сможем принять решение. Разумеется, это значит, что я не смогу быть отцом наших детей. Мы найдем донора.

Она не могла больше выносить мучения, которые он причинял себе ради нее.

— И ты думаешь, мне это нужно? Ребенок любой ценой? Не от тебя, так от кого угодно?

Теперь он не отводил взгляда от ее лица:

— Нет. Не совсем так. Не от кого угодно.

Ну вот, он выложил карты на стол. Она хотела бы бежать, скрыться, ибо час расплаты настал, но даже в эту минуту Дебора преклонялась перед отвагой своего мужа — он не отступал перед худшим из своих кошмаров, он готов был сражаться с ним лицом к лицу. Она восхищалась им и вновь до боли в сердце ощущала переполнявшую ее любовь к Саймону.

— Ты имеешь в виду Томми, — сказала она

— Ты ведь тоже думала об этом, не правда ли? — мягко спросил он.

Дебора предпочла бы самые жестокие и несправедливые упреки этой готовности понять и поддержать ее. Она обязана рассказать ему обо всем.

— Это вполне естественно, — продолжал он, словно речь шла о логике, а не о невыносимой, нестерпимой для него муке. — Если б ты вышла тогда замуж за Томми, как он мечтал, у вас уже были бы дети.

— Я вовсе не думала об этом. Я никогда не пыталась даже прикинуть, что было бы, если бы я вышла замуж за Томми. — Она слепо уставилась на стол, все предметы расплывались у нее перед глазами. Собраться с духом и выложить правду. Просто так, на слово, он ей не поверит. Как он может поверить? Что заставило ее перебирать фотографии Томми, если не воспоминания, не сожаления об упущенном?

Саймон начал неторопливо собирать листы полицейского рапорта, соединил отдельные документы скрепками и вернул на место, в папку. Он забыл выключить принтер. Дебора подошла к компьютерному столу, выключила принтер, аккуратно накрыла его, не торопясь, выгадывая время. Она вновь обернулась к мужу, но теперь она оказалась в тени, а лицо пристально наблюдавшего за ней Саймона освещала яркая лампа, висевшая над его столом.

Дебора порадовалась, что выражение ее лица хотя бы отчасти скрыто от мужа.

— Жизнь не всегда похожа на сказку, — пробормотала она, чувствуя, как вспотели ладони, как тысячи иголок впиваются в усталые веки. — Мы с тобой полюбили друг друга, поженились. Я хотела родить тебе ребенка. Я думала, все будет как надо, все, как я задумала. Но так не всегда получается. Я пытаюсь примириться с мыслью, что этого никогда не будет. И с мыслью, что я… — Слова давались ей со все большим трудом. Тело словно оцепенело. Дебора стряхнула с себя наваждение, подавила инстинкт самозащиты, мешавший ее исповеди. — Я сама во всем виновата, — договорила она. — Это все моих рук дело.

Саймон беспокойно зашевелился на стуле, жестом прервал ее:

— Никто не виноват, Дебора. В такой ситуации не может быть виноватых. Зачем ты взваливаешь это на себя?

Она слегка отвернулась — не для того, чтобы скрыть от мужа свое лицо, но лишь бы самой не смотреть в его глаза. Теперь она видела только ночную тьму за окном да свой силуэт на стекле. Этот призрак словно бросал ей вызов: «Ну же, иди до конца!»

— Даже если нужно искать виноватого, им вполне могу оказаться я, а не ты, — продолжал Саймон. — Вот почему я считаю нужным пройти обследование. Если дело во мне, если это какое-то генетическое отклонение, тогда и подумаем, что нам делать дальше. — Он сделал паузу и повторил уже высказанное ранее предложение: — Мы можем найти донора.

— Ты этого хочешь?

— Я хочу, чтобы тебе было хорошо, Дебора.

Он желал лишь выразить свою любовь к ней, но в ее ушах эти слова прозвучали упреком и вызовом.

— Чего бы это ни стоило тебе самому?

Он не ответил. Дебора повернулась в нему. Саймон постарался встретить ее взгляд спокойно и твердо, продемонстрировать свою готовность отказаться ради нее от радостей отцовства. Но глаза его не умели лгать.

— Нет, — ласково сказала она, — нет, мой дорогой. Не нужно никаких исследований. И доноров нам не нужно. Нет причины подвергать тебя всему этому. Дело во мне. Я знаю.

— Как ты можешь быть в этом уверена?

— Знаю. — Она так и не сдвинулась с места, она обращалась к нему через разделявшее их пространство комнаты. Так было проще. Дебора даже не представляла, как Саймон воспримет истину, но, уж конечно, он предпочтет в этот миг быть подальше от нее. — Понимаешь… в тот момент я и не думала… Мне было всего восемнадцать.

— Восемнадцать? — озадаченно переспросил он. — О чем ты?

— Я сделала аборт, — сказала она. На этом можно остановиться, не идти дальше. Об остальном он и сам догадается.

Саймон вздрогнул. Лицо его застыло — он понял. Потом он резко поднялся.

— Я не могла рассказать тебе раньше, Саймон, — умоляюще прошептала она. — Не могла. Ты знал обо мне все — только не это. Я хотела, я много раз пыталась, но не могла… А теперь… Господи, что я сделала с нами!

— Он знал? — глухо спросил Сент-Джеймс. — Он знает теперь?

— Я никогда ему об этом не говорила. Он шагнул к ней, но тут же остановился.

— Почему? Он бы женился на тебе, Дебора. Он же хотел жениться на тебе! Разве беременность что-нибудь изменила? Его бы это не остановило. Да нет, он был бы счастлив. Ты дала бы ему все, о чем он мечтал — ты и наследник. Почему же ты не сказала ему?

— Ты знаешь почему.

— Нет, не знаю.

— Из-за тебя. — Голос изменил ей. — Ты же знаешь — из-за тебя.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я любила тебя. Тебя, а не Томми. Я любила тебя, всегда только тебя. Ты же знаешь. — В груди ее поднимались рыдания, речь прерывалась, но она изо всех сил пыталась договорить самое главное: — Я думала… это не было настоящее… только ты, всегда… я ждала… тебя, всегда… всегда. Но я была одна… все эти годы, а ты даже не писал мне… а он приехал в Америку. Ты знаешь, что было… я не… он приехал из дома…

Саймон сдвинулся наконец с места. Дебора услышала быстрые неровные шаги, простучавшие по деревянному полу. Она подумала — сейчас он покинет комнату. Поделом ей, именно это она и заслужила. Но он уже стоял рядом с ней, его руки обвились вокруг нее.

— Дебора! Боже мой, Дебора! — Он перебирал пальцами ее волосы, голова ее упала на плечо мужа. Она чувствовала, как резко бьется его сердце. Саймон с трудом выговаривал слова: — Господи, что я наделал?!

— Что ты! — в смятении воскликнула она.

Он все крепче, все неистовей прижимал ее к себе.

— Я все испортил, все! А ты стала жертвой. Мои страхи, растерянность, сомнение — все легло на тебя. Три кошмарных года. Прости меня, дорогая. Любовь моя! — И повторил вновь, бережно приподнимая ее лицо: — Моя любовь!

— Насчет фотографии…

— Оставь. Теперь я понимаю. Ты смотрела на прошлое. Нашего будущего это не касается.

Она не сразу поняла, что он сказал. Саймон гладил ее лицо, кончиками пальцев утирал слезы. Дрогнувшим голосом, шепотом, он позвал ее по имени.

Она снова заплакала.

— Неужели ты простишь меня? Разве я могу просить о прощении?

— О прощении? — Он будто ушам своим не поверил. — Господи, Дебора, с тех пор прошло шесть лет! Тебе было восемнадцать, совсем девочка. Прошлое в прошлом. Для нас имеет значение только настоящее и будущее. Уж это ты должна была бы знать.

— Нет, не понимаю… Сможем ли мы снова стать друг для друга тем, чем были? Как нам жить с этим?

Он притянул жену к себе:

— Просто — жить.

Мелкий, упорный дождь сеялся на тех, кто пришел на кладбище в Саут-Йлинге проводить в последний путь Джимми Хейверса. Над головой сержанта Хейверс, ее матери и нескольких престарелых родичей покойного на скорую руку натянули пластиковый навес, остальные участники церемонии укрывались под зонтиками. Священник взывал к милосердному суду Божьему, прижимая к груди Библию и стараясь не обращать внимания на липнущую к полам рясы грязь. Линли попытался сосредоточить внимание на словах молитвы, но его отвлекало перешептывание старух:

— Им пришлось заплатить, чтобы хоронить его именно здесь, знаете ли. Пришлось специально покупать участок. Давно уже купили, много лет назад. Сын у них в соседней могилке лежит.

— Это она нашла его, Барби. Он так весь день и пролежал мертвый. Мать была дома, но она и не заметила, как он дух испустил.

— Ну, это меня не удивляет. Она не в себе, мамаша ее. Давно уже такая.

— Маразм?

— Нет, просто не все дома. На десять минут без присмотра не оставишь.

— Беда. Что же Барби с ней делать?

— Упрячет куда-нибудь. Должны быть приюты для таких, как она.

— Такую не во всякий приют возьмут. Ты только посмотри на бедняжку!

Линли впервые видел мать сержанта Хейверс. Нелегко было привыкнуть к этому зрелищу, тем более что до сих пор Хейверс никого не впускала свою частную жизнь. Линли давно был знаком с Барбарой, последние полтора года они работали как напарники, но только случай позволил инспектору проникнуть в ее частную жизнь, узнать Барбару не как коллегу, а как человека. Она умело уклонялась от таких ситуаций, и Линли не возражал. Он словно с самого начала догадывался, сколь угрюмые тайны хранила в душе эта молодая женщина, и предпочитал не вмешиваться.

Несомненно, мать принадлежала к числу ее мрачных секретов. Старуха, утопавшая в непомерно большом черном пальто, болтавшемся вокруг ее тощих щиколоток, повисла на руке дочери, улыбаясь, кокетливо покачивая головой. Она явно не понимала, что рядом с ней вершится погребальный обряд; бросая растерянные взгляды на группку людей, окруживших открытую могилу, мать продолжала что-то шептать Барбаре, поглаживая ее руку. Барбара в ответ молча похлопывала мать по руке. Один раз она наклонилась к ней, застегнула пальто на верхнюю пуговицу, стряхнула упавшие на воротник седые волоски и вновь принялась напряженно слушать священника. Лицо Барбары было сосредоточенным, она не сводила глаз с гроба отца. Похоже, все ее мысли занимала заупокойная служба.

Линли так и не смог погрузиться в молитву. Для него существовало только здесь и сейчас. Что толку взывать о вечном блаженстве? Отвлекшись, он принялся изучать людей, пришедших на похороны. Вон Сент-Джеймс держит зонтик над головой жены, притянув Дебору поближе к себе. Дальше — суперинтендант Уэбберли стоит под дождем с непокрытой головой, глубоко запихав руки в карманы плаща. Позади еще три детектива и чернокожий констебль Нката. В небольшой группе собравшихся там и сям мелькают знакомые лица из Скотленд-Ярда. Никто из них не знал отца Барбары. Они пришли сюда только из уважения к ней.

Неподалеку какая-то женщина в розовых резиновых перчатках возится в урне у подножия мраморного надгробья. Чужие похороны ее не интересуют, она обустраивает что-то, переходит с места на место, хлюпая галошами, словно она тут одна, и только шум подъехавшей машины, расплескавшей колесами лужи на подъездной дорожке со стороны Саут-Илинг-роуд, на миг привлек внимание этой женщины. Машина остановилась, но мотор все еще работает. Распахнулась и захлопнулась дверца. Машина отъехала. Чьи-то поспешные шаги по асфальту. Кто-то еще подоспел на похороны, когда обряд уже близится к завершению.

Линли стоял спиной к дороге. Он догадался, что Хейверс знает вновь прибывшего. Он видел, как ее взгляд метнулся от могилы к дорожке, а затем Барбара сразу же автоматически взглянула на него. Она тут же отвела глаза, но этого было достаточно. Линли хорошо знал Барбару и по ее лицу мог определить, кто приехал. А если не Барбара, то Сент-Джеймс и Дебора — их лица тоже подсказали ему, кто приехал. Скорее всего, они-то и послали на Корфу телеграмму, вынудившую леди Хелен вернуться.

Да, это Хелен стоит там, с краю небольшой группы людей. Линли знал это, не оборачиваясь. Он чувствовал ее присутствие. Не было необходимости даже бросить взгляд, чтобы убедиться. Он всегда будет чувствовать ее приближение, как чувствуют некий тонкий аромат, разлившийся в воздухе, — всегда, до самой смерти. Она уехала на два месяца и вернулась, но в нем ничего не изменилось — ничего не изменится и за два десятилетия.

Священник дочитал молитву, отступил в сторону, предоставляя могильщикам опустить гроб в могилу. Сержант Хейверс подвела мать попрощаться, уговорила ее бросить в могилу букет весенних цветов. Во время службы миссис Хейверс мяла цветы в руках, она успела дважды уронить их по пути из церкви. Букет был весь измят, превратился в месиво из стеблей и лепестков, не угадаешь даже, из каких цветов он составлен. Старуха выпустила цветы из рук, и дождь тут лее прибил их к земле.

Священник последний раз возгласил: «Вечный покой», пробормотал какие-то слова утешения, обращаясь к Барбаре и ее матери, и повернулся уходить. Толпа потянулась к вдове и дочери, выражая соболезнование.

Линли смотрел, как они подходят к сержанту Хейверс, то по одному, то парами: Сент-Джеймс с Деборой, Уэбберли, Нката. Соседи, коллеги, дальние родственники. Он все еще стоял у открытой могилы и смотрел в нее. Тускло мерцала медная пластинка, прикрепленная к гробу. Он исполнил все формальности, соблюдаемые во время похорон. Теперь он вправе обернуться, поздороваться с Хелен, завязать необязательный разговор. Нет, это безнадежно. Даже если он сумеет выдавить из себя какие-нибудь легковесные банальности, лишь бы помешать Хелен покинуть его вновь, разве лицо не выдаст его, не обнаружит сразу же все, что он хотел бы скрыть?

Два месяца ничего не изменили, ровным счетом ничего. Не угасили его любовь, не усмирили желание.

— Томми!

Он стоял потупив глаза и видел только ее ботинки. Несмотря на все свои переживания, Линли не удержался от улыбки. Как это похоже на Хелен! Совершенно непрактичные, невероятно изысканные кожаные туфельки, нисколько не защищающие ее ноги от грязи. Судя по фасону, их шили специально для убежденных мазохистов.

— Как ты можешь носить такое, Хелен? — поинтересовался он. — Неужели тебе не больно?

— Не то слово! — подхватила она. — Я так натерла себе ноги, что у меня глаза того и гляди выскочат. По-моему, это орудие пытки, Впрочем, теперь-то я знаю, будь сейчас война, я бы давно выболтала врагам все, что мне известно.

Он негромко рассмеялся и отважился наконец поднять голову и посмотреть на нее. Нисколько не изменилась. Гладкие каштановые волосы все так же обрамляют лицо. Темные глаза все так же смело встречают его взгляд. Стройная фигура, прямая, горделивая осанка.

— Ты нынче утром примчалась из Греции? — поинтересовался он.

— Только на этот самолет и были билеты. Я приехала прямо из аэропорта.

Вот почему она так одета — легкомысленно, по-весеннему, в платье персикового цвета, совершенно неуместное на похоронах. Сняв плащ, Линли предложил его Хелен.

— Я так плохо одета? — уточнила она.

— Вовсе нет. Но ты промокнешь. Туфли уже не спасти, но зачем же губить и платье?

Хелен накинула на себя плащ. Он был слишком, до нелепости, велик ей.

— Зонтик-то у тебя есть, — напомнил он. Сложенный зонтик свисал с ее запястья.

— А, да. Знаешь, эти ужасные автоматически складывающиеся зонтики. Я приобрела его в аэропорту. Он только и знает, что автоматически складываться. — Она потуже затянула пояс плаща. — Ты уже говорил с Барбарой?

— По телефону говорил, несколько раз со среды. Сегодня нет. Еще нет.

Леди Хелен посмотрела в сторону Барбары. Тоненькая цепочка людей все еще тянулась к ней. Линли продолжал смотреть на леди Хелен. Она резко обернулась к нему, и он залился румянцем, точно она застала его врасплох. Слова ее тоже прозвучали неожиданно.

— Саймон рассказал мне о вашем расследовании. Об этой школе и погибшем мальчике. — Помедлив, она добавила: — Тебе это нелегко

— Да, кое-что в самом деле… Особенно сама школа. — Линли отвернулся. Та женщина, в розовых перчатках, все еще возится у соседней могилы, Рядом с ней на земле дожидается азалия — нечего сказать, удачно выбрала погоду.

— Напомнила тебе Итон?

Да, она все знает про него, все знает. И так всегда. Она сразу же нащупывает самую суть. Ей и гадать не надо для посадки.

— Я молился за него в Итоне, Хелен. Я когда-нибудь говорил тебе? В мемориальной часовне. Четыре архангела смотрели на меня сверху из всех четырех углов и обещали — мои молитвы будут услышаны. Я приходил туда каждый день. Вставал на колени и молился: Боже, сохрани жизнь моему отцу. Я сделаю все, что пожелаешь, Господи. Только бы он не умирал.

— Ты любил его, Томми. Любой ребенок молится о своем отце. Дети не хотят, чтобы родители умирали. В чем же твоя вина?

Линли покачал головой:

— Не в том дело. Я не понимал тогда, не думал. Я молился, чтобы он не умирал. Хелен, я молился, чтобы он остался жить. Мне и в голову не пришло попросить, чтобы он исцелился. Моя молитва была услышана, он прожил еще шесть лет, шесть мученических лет.

— Ох, Томми!

Ее нежность, ее сочувствие сокрушили его. Слова вырвались помимо его воли:

— Как я скучал по тебе!

— Я тоже, — ответила она. — Честное слово.

Могут ли четыре простых слова подарить надежду? Линли прикидывал так и этак, наполнял ее ответ смыслом, обещанием. Стоило ей произнести эти слова, и он уже готов был все поставить на карту, вновь объясниться в любви, отдать ей всю свою жизнь, потребовать, чтобы она признала, приняла давно установившуюся между ними близость. Но за эти два месяца, два месяца разлуки, два месяца, когда он ни на единый час не забывал ее, Линли, по крайней мере, научился сдерживаться.

— У меня дома есть непочатая бутылка шерри, — отважился намекнуть он. — Приезжай, отведай, скажешь, каково на вкус.

— Томми, ты же знаешь, я не могу устоять перед шерри. Можешь процедить его через собственные грязные носки, а я все равно буду пить и расхваливать.

— Когда-нибудь это с тобой и случится, — напророчил он, — но не в этот раз.

— Да? Почему?

— У меня есть почти чистые носки, всего один раз надеванные.

Она рассмеялась. Лицо ее радостно вспыхнуло. Осмелев, он поспешно предложил:

— Как насчет сегодня? — и тут же торопливо добавил: — Или завтра, или позднее. Ты же устала с дороги.

— А что потом, после шерри? — уточнила она. Линли отбросил всякое притворство.

— Не знаю, Хелен. Может быть, расскажешь мне про поездку, а я расскажу тебе про работу. Засидимся допоздна, взобьем омлет, он у нас подгорит, и придется выбросить все в помойку. Или просто проведем вечерок вдвоем. Я не знаю, Хелен. Что тут поделаешь? Я просто не знаю.

Леди Хелен помедлила с минуту. Взгляд ее скользнул в сторону сержанта Хейверс и ее матери. Небольшая группа людей вокруг них уже почти рассеялась. Линли понимал, что Хелен собирается подойти к Барбаре и его место там, рядом с Барбарой, а не подле женщины, в которую он влюблен. И все-таки он торчит возле нее и ждет хоть намека, любого намека на будущее, которое его ждет. Он негодовал на самого себя: он поставил Хелен в неловкое положение. Он требует от нее ответа, требует немедленного решения и тем самым вновь и вновь вынуждает ее отдаляться от него.

— Слушай, извини, — забормотал он. — Не подумал. Кажется, у меня это хроническое. Пойдем, поговорим с Барбарой?

— Да, давай. — Похоже, она вздохнула с облегчением.

Подхватив Линли под руку, Хелен направилась к людям, все еще стоявшим под пластиковым навесом.

— Томми, — задумчиво проговорила она на ходу. — Все-таки я обожаю шерри. С детства.

— Знаю. Вот я и подумал…

— Я согласна, Томми. Насчет шерри. Я готова отведать его прямо сегодня.

Голос ее звучал не слишком уверенно. Линли воспринял это как предостережение: не обольщайся. И все же, не удержавшись, он повторил ее прежний вопрос:

— А что потом, после шерри?

— Не знаю. Как и ты — делаю что могу. Как, для начала хватит?

Нет, конечно. Никакой ее ответ не удовлетворит его, ничто, кроме полной и окончательной уверенности. Но до этого еще далеко.

— Хватит, — солгал он. — Для начала хватит. Пока.

Они присоединились к Сент-Джеймсу и Деборе, подождали своей очереди, чтобы выразить сочувствие Барбаре. Линли ощущал прикосновение руки Хелен к своему локтю, он наслаждался легким касанием ее плеча, сознанием ее присутствия, звуком ее голоса. Ему требовалось от нее еще многое, гораздо больше, чем она готова была дать сейчас. Но он понимал: пока придется довольствоваться этим.