Школа ужасов

6

При виде этого лица Линли подумал, что родители могли бы подобрать сыну и более романтическое имя, нежели Чаз. На ум сразу же приходили имена «Рафаэль», «Габриэль», а если полностью поддаться этому впечатлению, то и «Микеланджело», ибо Чаз Квилтер выглядел точь-в-точь словно юный ангел.

Почти все в его внешности излучало неземное совершенство. Коротко подстриженные светлые волосы ложились вокруг головы завитками, напоминавшими кудри херувимов на картинах эпохи Возрождения, но черты его лица отнюдь не страдали тем досадным безволием и отсутствием индивидуальности, которое присуще ангельским созданиям живописи шестнадцатого века — напротив, они казались скорее скульптурными, настолько точной и смелой была лепка широкого лба, высоких скул, тонко очерченного носа, квадратного подбородка. Прекрасный цвет лица, легкий румянец на щеках. Юноша ростом более шести футов сочетал мускулы атлета с изяществом танцора. Единственным признаком человеческого несовершенства казались очки. В этот момент они как раз съехали на кончик носа, и Чаз Квилтер костяшками пальцев подтолкнул их повыше.

— Вы, должно быть, из полиции. — Чаз на ходу натягивал синий школьный блейзер. На левом нагрудном кармане виднелась эмблема Бредгар Чэмберс: разделенный на три поля геральдический щит с изображением замковой решетки, ветки боярышника, украшенной короной, и двух переплетающихся роз, красной и белой, — все эти символы были любезны сердцу легендарного основателя школы.

— Директор поручил мне провести вас по школе. Рад буду помочь, чем смогу. — Чаз улыбнулся и с обезоруживающей искренностью добавил: — Заодно и утренние уроки прогуляю, верно?

Окружавшие их мальчики вновь занялись переодеванием. Похоже, они ненадолго прервались, чтобы проследить, как старший префект поздоровается с полицейскими. Убедившись, что Чаз справился со своей задачей, ребята вернулись к собственным заботам. Со скамей, расставленных вдоль стен ризницы, они собрали свои учебники и через минуту потянулись гуськом из ризницы — не через дверь, выходившую в часовню, а через другую дверь, открывавшуюся в соседнее помещение. Оттуда еще доносились их голоса, затем захлопнулась вторая дверь, и звуки разговоров замерли вдали.

Чаз Квилтер нисколько не нервничал, оставшись наедине со взрослыми, в его поведении не обнаруживалось свойственного многим подросткам напряжения, он стоял в удобной и привольной позе, не переминаясь с ноги на ногу, не подыскивая слов для разговора.

— Полагаю, сперва вам нужно составить общее представление о школе. Нам будет удобнее пройти здесь. — Поклонившись на прощание миссис Локвуд, Чаз повел их в ту же дверь, через которую ранее вышли его соученики.

Эта дверь открывалась в просторный и пустынный репетиционный зал, судя по его виду — заброшенный, пропахший пылью. Пыль крупными хлопьями усеивала залатанный бархатный занавес, скрывавший небольшую сцену. Они прошли по изрядно поцарапанному паркету и через следующую дверь вышли в галерею, составлявшую древнейшую часть школы. Узкие незастекленные окна позволяли во всех подробностях разглядеть внутренний двор, четыре одинаковых газона, окаймлявших его, четыре пересекавшиеся в центре дорожки, в самом средоточии дворика — статую Генриха Тюдора, а в углу возле церкви — колокольню со слегка поржавевшим шпилем.

— Это отделение гуманитарных наук, — пояснил Чаз, приветствуя взмахом руки трех пробегавших мимо мальчишек и одну девочку. Они громко стучали подошвами по мощеному полу.

— Пятое опоздание — две недели без отпуска, верно? — прокричал он им вслед.

— Пошел ты, Квилтер! — огрызнулся кто-то из них.

Чаз беззлобно усмехнулся.

— Старшеклассники не проявляют уважения к префекту, — поделился он своим опытом с Линли. По-видимому, он не рассчитывал получить какой-то ответ на это признание — пошел себе дальше, приостанавливаясь порой у того или иного окна, чтобы показать архитектурный план здания.

Двор окружало четыре корпуса. Чаз по очереди указывал детективам каждый корпус, поясняя заодно его назначение. Часовня примыкала к главному входу в школу с восточной стороны, а далее в восточной части здания располагались административные помещения: комната казначея, комната швейцара, кабинет директора и кабинеты его секретарей, а также конференц-зал, где заседал совет попечителей и совет префектов школы. В южном корпусе располагалась библиотека — когда-то это была огромная аудитория, предназначенная для первых сорока пяти учеников, набранных Бредгар Чэмберс, учительская, где сотрудники обедали и отдыхали (у каждого из них был там же личный ящик для почты), и кухня. В западном крыле к классам гуманитарного отделения примыкала ученическая столовая, а северный корпус, по галерее которого они шли, служил приютом для музыкальных занятий. Выше, на вторых этажах всех четырех корпусов — они соединялись коридорами у них над головой — размещались английские классы, классы социальных наук, искусства и иностранных языков.

— Больше в главном здании ничего нет, — завершил свой рассказ Чаз. — Театральные и танцевальные классы, компьютерный центр, математика, лаборатории, спортзалы и больница — все это в других помещениях.

— А где общежития мальчиков и девочек? Чаз скорчил хитрую рожу и потер запястьем правый висок, точно прихорашиваясь.

— Их разделяет главное здание. Девочки на южной стороне, мальчики на северной.

— А если эти крайности сойдутся? — поинтересовался Линли. Хотелось бы знать, как современные частные школы, от пущего либерализма отворившие свои двери перед девушками, решают нелегкую проблему постоянного соседства пансионеров противоположных полов.

Чаз смигнул, поправил очки в золотой оправе.

— Думаю, вы и сами знаете, сэр, или, во всяком случае, догадываетесь.

Это означает исключение — и никаких вопросов.

— Крепко сказано! — проворчала Хейверс.

— Но так оно и есть. — И Чаз торжественно процитировал: — «Истинный бредгарианец никогда не допустит сколько-нибудь непристойного поведения в области секса». Устав школы, страница двадцать три. Все первым делом открывают эту страницу и вздыхают над ней. Предаются мечтам. — Все еще усмехаясь, юноша раскрыл перед гостями дверь и пригласил их пройти в короткий коридор, выглядевший поновее, чем другие части здания. — Мы пройдем насквозь через спортзал. Так мы сразу попадем в «Эреб-хаус». Спальня Мэттью Уотли там.

Они вошли в спортивный зал, очевидно сравнительно недавно пристроенный к школе, и нарушили ход урока гимнастики, проходившего в западном крыле этого здания. Ребята — все как на подбор ученики младших классов — разом обернулись лицом к детективам и безмолвно уставились на них. Выглядело это по меньшей мере странно. Почему эти дети не переговариваются, не подмигивают друг другу, даже локтем соседа не подтолкнут? Они же еще совсем юные, им едва сравнялось тринадцать лет, однако никто из них не проявлял неусидчивости, избытка энергии, столь характерного для этого возраста. Все они покорно взирали на Линли. Тренер, молодой парень в гимнастических шортах и свитере, тщетно взывал: «Мальчики! Мальчики!» — никто его не слушал. Линли отчетливо ощутил, как вся команда испустила дружный вздох облегчения, когда, следуя за Чазом Квилтером, они с Хейверс вышли из спортзала и двинулись дальше, в северный флигель школы.

Усыпанная гравием дорожка бежала мимо математического корпуса, вилась по поляне среди маленькой, но отрадной глазу березовой рощи, и привела к предназначенному для учеников входу в «Эреб-хаус». «Эреб-хаус», как и остальные строения, был возведен из хэмского камня теплого медового оттенка и покрыт черепицей, здесь также отсутствовали вьющиеся растения, за исключением одинокого ломоноса, свисавшего над запертой Дверью с восточного торца здания.

— Квартира учителя, — пояснил Чаз, подметив, куда смотрит Линли. — Там живет мистер Корнтел. А спальни третьеклассников здесь. — Он распахнул дверь и вошел внутрь.

Для Линли этот шаг означал шаг в прошлое. Вестибюль заметно отличался от вестибюля его родного итонского общежития, но запахи были все те же: молоко, скисшее в так и не вымытой бутылке, подгоревший гренок, забытый в чьем-то тостере, грязная одежда, пропитанная потом, нагревшаяся на раскаленной печке, — вся эта вонь годами и десятилетиями въедалась в деревянные панели, полы и потолок. Даже когда мальчики разъезжались по домам на праздники и каникулы, этот запах упорно сохранялся.

«Эреб-хаус» был одним из старейших общежитий — об этом свидетельствовали когда-то великолепные панели золотистого дуба, поднимавшиеся в вестибюле от пола до самого потолка. За многие годы золото выцвело, а поколения школьников, отнюдь не способных ценить что-либо только за древность, приложили немало собственных усилий к окончательному уничтожению этой роскоши — панели были во вмятинах, царапинах и трещинах.

Немногочисленные предметы мебели были не в лучшем состоянии. К одной стене прислонялся длинный и узкий обеденный стол, куда, по-видимому, сгружалась почта. Десятки лет школьники бросали на него чемоданы и рюкзаки, большие коробки, книги, полученные из дома посылки, в результате чего стол весь покрылся шрамами, точно ветеран многих сражений. Рядом стояли два кресла, испещренные пятнами, давно лишившиеся подушек. Между креслами на стене висел телефон-автомат, а на панели вокруг него было нацарапано множество имен и номеров телефонов. Единственным украшением холла можно было счесть знамя общежития, которое заботливо убрали под стекло. Знамя тоже знавало лучшие дни, теперь же оно износилось до прозрачности, так что почти невозможно было рассмотреть старинную вышивку.

— Тут изображен Эреб[7], — пояснил Чаз, когда Линли и Хейверс склонились над этой святыней. — Первобытная тьма, поднимающаяся из хаоса. Брат Ночи, отец Неба и светлого Дня. Боюсь, теперь этого уже не разглядишь. Знамя совсем выцвело.

— Ты изучаешь классические дисциплины? — поинтересовался Линли.

— Химию, биологию, английский, — перечислил Чаз. — Нам всем полагается знать, что означают названия общежитий. Традиция.

— Как называются другие пансионы?

— «Мопс», «Ион», «Калхас», «Эйрена» и «Галатея»[8].

— Интересный выбор, если вспомнить все мифологические аллюзии. Полагаю, последние два дома предназначены для девочек?

— Да. Сам я живу в «Ионе».

— Сын афинской царевны Креусы и Аполлона? Да, тоже интересное предание.

Очки Чаза снова сползли на нос. Он подтолкнул их на место, улыбнулся и сказал:

— Третьеклассники живут этажом выше. Вот лестница. — Он начал подниматься. Линли и Хейверс оставалось только последовать за ним.

На втором этаже не было ни души. Детективы прошли по узкому коридору, ступая по истертому коричневому линолеуму, вдоль стен, покрытых казенной серовато-зеленой краской. Пахло сыростью, потом. Под потолком тянулись трубы, затем, изогнувшись вдоль стен, они спускались в отверстие в полу. По обе стороны коридора виднелись двери, закрытые, но незапертые.

Чаз остановился перед третьей дверью слева, постучал, назвался: «Квилтер» — и плечом приоткрыл ее. Быстро заглянув внутрь, он вздохнул: «Господи», — и обернулся к Линли и Хейверс. По лицу юноши они сразу заподозрили, что там что-то неладно. Чаз постарался скрыть смущение преувеличенной жестикуляцией:

— Вот эта спальня. Страшный беспорядок. Подумать только, чтобы мальчишки вчетвером… впрочем, смотрите сами.

Линли и Хейверс вошли, Чаз остался у дверей.

В комнате царил чудовищный беспорядок.

Книги и журналы валялись повсюду, какие-то бумаги то и дело попадались под ноги, мусорная корзина опрокинута, кровати незастелены, шкафы распахнуты, ящики переполнены, в трех из четырех альковов разбросана одежда. Либо в этом помещении недавно учинили поспешный обыск, либо префект пансиона, в чьи обязанности входит следить за тем, чтобы мальчики поддерживали должный порядок, совершенно не умеет держать в руках своих подопечных.

Линли взвешивал обе возможности. Тем временем Чаз вышел из комнаты и устремился дальше по коридору, распахивая другие двери справа и слева. Издали доносилось его негодующее бормотание. Оно послужило ответом для Линли.

— Кто префект этого пансиона, сержант? Хейверс быстро пролистала блокнот, прочла что-то, нашла еще одну страничку:

— Джон Корнтел называл его имя… Ага, вот. Брайан Бирн. Это он натворил, сэр?

— Во всяком случае, отвечать придется ему, — откликнулся Линли. — Посмотрим, что у нас тут.

Спальня была разделена на несколько отсеков с помощью выкрашенных белой краской досок, поднимавшихся от пола примерно на пять футов и тем самым обеспечивавших каждому обитателю общежития хоть некоторую укромность. В тесном пространстве каждого отсека располагалась кровать с двумя ящиками внизу, шкаф (на нем с помощью клейкой ленты закреплялась табличка с именем хозяина) и те картинки или плакаты, которые сам ученик выбирал в качестве любимого украшения или средства самоутверждения.

В этом смысле отделение Мэттью Уотли разительно отличалось от соседских. В закутке мальчика по фамилии Уэдж на стенах были наклеены рок-н-ролльные постеры, достаточно эклектическая подборка — «112», «Эуритмикс», обложка альбома «Стена» группы «Пинк Флойд», Принс по соседству с «Битлс», «Бердс» и «Питер, Пол энд Мэри». В отделении Арлена красотки позировали на пляже: блестящие от крема, облаченные в фантастические купальники тела распростерлись на песчаных дюнах или же прогибались, напрягая грудь, выставляя соски (о, Фрейд!) посреди белопенного моря. Смит-Эндрюс, живший в третьей маленькой нише этой спальни, увлекался фильмом «Чужие» и развесил по стенам отпечатки наиболее жутких кадров из этой картины. Все сцены насильственной смерти были воспроизведены в жестоких, тошнотворных подробностях. А уж сам пришелец, помесь циркулярной пилы, богомола и киборга!..

Четвертое отделение у окна принадлежало Мэттью Уотли. Он предпочел всему фотографии поездов, локомотивов, дизелей, электровозов различных стран. Линли с интересом оглядел эту коллекцию, наклеенную аккуратными рядами над кроватью. На одной открытке имелась надпись: «Ту-ту, паровозик». Странно, что подросток выставил на общее обозрение нечто столь откровенно инфантильное.

Хейверс, стоявшая посреди комнаты, пришла к тому же выводу:

— Не так быстро взрослел, как другие мальчики. Все остальное вполне нормально для этого возраста.

— Если в тринадцатилетнем возрасте есть хоть что-то нормальное, — подхватил Линли.

— Верно. А что висело у вас на стене, когда вам было тринадцать, инспектор?

Линли нацепил очки и принялся просматривать одежду Мэттью.

— Репродукции картин раннего Возрождения, — рассеянно ответил он. — Я фанател от Фра Анжелико.

— Идите вы! — расхохоталась Хейверс.

— Вы подвергаете сомнению мои слова, сержант?

— Еще бы.

— Ну, тогда подойдите и попробуйте разобраться вот в этом.

Барбара подошла поближе и вгляделась в мятое содержимое шкафа. Шкаф Мэттью, как и вся обстановка комнаты, был из белого дерева, и в соответствии с аскетическими манерами Бредгар Чэмберс внутри имелось только две полки и восемь плечиков. На полках лежали три чистые белые рубашки, четыре свитера разных цветов, три джемпера и запас футболок. На плечиках висели брюки — форменные, для класса и для часов досуга. На полу стояли нарядные туфли, гимнастическая обувь и ботинки для непогоды с высоким голенищем. Валялась скомканная спортивная форма.

Линли видел, как Барбара, быстро восприняв все факты, готовит вывод.

— Отсутствует школьная форма. Значит, если он удрал, то в ней.

— Довольно странно, не правда ли? — заметил Линли. — Мальчик решил сбежать из школы, он нарушает устав, и при этом отправляется в путешествие в костюме, сразу же выдающем его принадлежность к Бредгар Чэмберс. С какой стати?

Хейверс нахмурилась, прикусила нижнюю губу:

— Может быть, он получил неожиданное сообщение? Внизу есть телефон, верно? Кто-то мог позвонить ему, и парень решил, что должен немедленно мчаться куда-то. Он не стал терять времени.

— Это возможно, — признал Линли, — однако если он раздобыл бюллетень, чтобы отвертеться в пятницу от футбольного матча, это указывает, что он готовился заранее.

— Да, пожалуй. — Хейверс вытащила из шкафа брюки и бездумно вертела их в руках. — Значит, он хотел, чтобы его заметили. Он отправился на встречу, а форма служила опознавательным знаком.

— То есть по школьной форме неизвестный должен был узнать его?

— Это логично, разве нет?

Линли уже рылся в ящиках под кроватью. Тем временем Чаз Квилтер вернулся к дверям дортуара и стоял там, засунув руки в карманы, наблюдая за действиями детективов. Линли не обращал на него внимания — его слишком удивило то, что содержимое ящиков поведало о Мэттью Уотли и о его матери.

— Хейверс! — попросил Линли. — Передайте мне брюки и пуловер. Любые, все равно, какие именно.

Она повиновалась. Линли разложил наряд на кровати, вытащил из ящика соответствующие носки и полюбовался результатом.

— Она пришила метки с его именем на всю одежду, — поделился он с Хейверс. — Это понятно, этого требует школа. Но поглядите, что еще она сделала для мальчика. — Линли вывернул носок наизнанку и показались цифры 3, 4 и 7. На внутренней стороне пояса брюк Линли продемонстрировал сержанту цифру 3 и ту же самую цифру — на воротнике пуловера. Нашлись и брюки с номером 7.

— Он смотрел на эти номера, чтобы правильно одеться? — воскликнула с отвращением Барбара. — Это просто кошмар, инспектор. «Ту-ту, паровозик» на стене и мамочкины пометки на всей одежде?!

— Это кое о чем говорит, не так ли?

— Это говорит о том, что Мэттью Уотли уже задыхался от всего этого, если, конечно, не был придурком от рождения. Это родители захотели отправить его в Бредгар или нет?

— Похоже, они очень этого хотели.

— Они мечтали о том, как крошка Мэтт будет общаться в новой школе с представителями высшего общества. Никаких промахов, он ведь должен карабкаться вверх по социальной лестнице. Что он в тринадцать лет начнет заводить полезные знакомства — с пометками на одежде, чтоб наряжаться по всем правилам. От такого сбежишь.

Линли продолжал в задумчивости рассматривать номера, потом положил всю одежду на место и попросил префекта убедиться, весь ли предписанный школьными правилами гардероб на месте. Чаз подошел поближе и подтвердил, что отсутствует только школьная форма. Закрыв шкаф и ящики, Линли сказал парню:

— Больше здесь смотреть нечего. Есть у вас общая комната для подготовки домашних заданий?

Чаз кивнул. Его явно тревожил тот факт, что посетители застали такой беспорядок в спальне. В качестве старшего префекта школы он чувствовал свою ответственность, и, как многие другие люди, с которыми Линли сталкивался за годы полицейской работы, Чаз, пытаясь разрядить напряжение, сделался излишне болтлив, причем добровольно сообщил и кое-какую полезную информацию.

— Комната для занятий дальше по коридору. Хотите заглянуть туда, сэр? На каждом этаже в общежитии живут трое, а то и пятеро старшеклассников, учеников выпускного класса. Они-то уж должны понимать, что такое порядок, и заботиться, чтобы младшие не распускались. Префект общежития обязан смотреть, чтобы его помощники из числа старшеклассников распределяли дежурства и следили за уборкой во вверенных им спальнях и в комнате для подготовки заданий. — Тут Чаз мрачно улыбнулся, но ко всему сказанному добавил лишь: — Бог знает, в каком виде мы застанем ее.

— Похоже, в «Эребе» не все ладится, — подвел итоги Линли. Они прошли вслед за Чазом Квилтером по коридору, открыли дверь и вышли в еще один коридор. На ходу Линли обдумывал эти сведения. Старшие мальчики должны были поддерживать дисциплину среди младших, а префект пансиона следил, чтобы старшеклассники добросовестно выполняли свои обязанности, однако старший префект школы, то есть Чаз Квилтер, отвечал за четкое функционирование всей системы в целом, так что если что-то в этой системе разладилось, проблема, скорее всего, коренилась в самом Чазе Квилтере.

Чаз распахнул еще одну дверь.

— Здесь делают домашнее задание третьеклассники «Эреба», — поведал он. — У каждого своя парта и отдельная полка. Мы называем их стойлами.

Порядка здесь было не больше, чем в спальне. Как и холл, это помещение также выглядело обветшавшим с годами. В воздухе витали неприятные запахи: в каком-то уголке гнила забытая пища, испарялся оставленный в открытой банке клей, где-то залежалась нуждавшаяся в стирке одежда. Голый деревянный пол без ковра усеивали пятна чернил и следы жира, оставленные пронесенными тайком лакомствами. Стену покрывали панели из темной узловатой сосны, все в трещинах, и далеко не все трещины удавалось скрыть за яркими постерами. Так же выглядели и места, отведенные для занятий, — Чаз справедливо именовал их стойлами. Они тянулись вдоль всех четырех стен классной комнаты, и на них последние десятилетия упадка школы сказались особенно жестоко.

Места для занятий представляли собой скамьи с высокими спинками и деревянными сиденьями шириной примерно в три фута. Партой служила длинная полка с одним ящиком под ней. Над этой рабочей поверхностью висели еще две полочки поуже, предназначенные для учебников. Каждый отсек в «стойлах», подобно отделению в дортуаре, нес на себе отпечаток личности своего владельца. Все свободное место на стенах и полках занимали открытки, фотографии, пестро разрисованные плакаты. Если прежний обитатель слишком надежно приклеивал свои реликвии, новый ученик, вступая в свои права, попросту обрывал его настенные украшения, оставляя впопыхах ошметки клея, обрывки бумаги — где-то проглядывало лицо, где-то — ампутированная рука, несколько букв, уцелевших от слова, колесо от машины или мотоцикла. Неугомонные пальцы тринадцатилетних сорванцов царапали деревянную обшивку, пережившую несколько столетий, их чересчур подвижные юные тела напрочь стерли лак с сиденьев и спинок, и из-под темного глянца проступили обширные беловатые разводы.

Здесь, как и в дортуаре, Мэттью Уотли предпочел повесить иные картинки, нежели его собратья. Никаких звезд рок-н-ролла или кино, никаких полуобнаженных красоток или атлетически сложенных героев, никаких спортивных автомобилей, ничего из того, что обычно бывает столь желанно подросткам. Мэттью довольствовался одним-единственным снимком: двое детей, с ног до головы покрытых грязью, резвятся во время отлива на берегу Темзы, за спиной у них мост Хэммерсмит. Один из этой парочки — сам Мэттью, улыбаясь до ушей, он тычет в грязь длинной изогнутой палкой; рядом с ним хохочет девочка-негритянка, с голыми ногами, на плечи ей падают десятки изящно заплетенных косичек. Ивоннен Ливсли, подруга детства. Приглядевшись к этой фотографии, Линли усомнился, в самом ли деле Мэттью не мог сбежать из школы только ради того, чтобы повидаться с этой девочкой, как утверждает Кевин. Ивоннен казалась красавицей.

Линли передал снимок сержанту Хейверс, та молча спрятала его в блокнот и продолжала осматривать помещение, а Линли тем временем нацепил очки, чтобы проверить тетради и учебники Мэттью. Обычные школьные пособия, английский, математика, география, история, биология, химия, и, в соответствии с духом этой школы, закон Божий. На парте осталось лежать незаконченное задание по математике, рядом с ним — стопка из трех блокнотов на пружинах. Линли поделил всю кучу, и тетради, и блокноты, надвое, отдал половину Хейверс и занялся своей долей, усевшись на рабочее место Мэттью, что было не просто для мужчины его роста. Хейверс перешла в соседний отсек. Чаз, подойдя к окну, распахнул его и выглянул во двор.

Снаружи донесся оклик, кто-то ответил на него, мальчики во дворе засмеялись, но в комнате для домашних заданий слышался лишь шорох пролистываемых книг и тетрадей. В записи нужно было вчитываться внимательно — нудное, утомительное, но совершенно необходимое занятие.

— Тут что-то есть, сэр, — произнесла Хейверс, передавая ему блокнот поверх разделявшей отсеки перегородки. Она открыла блокнот на каком-то письме, вернее, наброске письма — некоторые слова были вычеркнуты, заменены другими, более уместными.

Сняв очки, Линли посмотрел на Чаза, который так и не отходил от окна, предпочитая держаться на расстоянии то ли от детективов, то ли от «стойла» Мэттью.

— Мэттью написал письмо некой Джин, — обратился к нему Линли. — Он ужинал у нее. По-видимому, это было во вторник, хотя он и не уточняет, в какой именно вторник. Письмо не датировано. Ты не знаешь, кто такая Джин?

Чаз нахмурился. Он медлил с ответом, и когда наконец заговорил, счел необходимым объяснить затянувшуюся паузу:

— Я перебирал имена жен наших учителей. Наверное, это могла бы быть одна из них.

— Неужели Мэттью обращался к жене учителя по имени? Или у вас в школе так принято?

Чаз, смущенно пожимая плечами, признал, что подобного обычая в школе не было.

— Он пишет также, что вернулся в школу с опозданием и кто-то из мальчиков его видел, но никому не скажет. Как это понимать?

— Он опоздал к отбою.

— Разве префект общежития не должен был это проверить?

Чаз еще больше смутился. Уставившись на носки своих ботинок, он промямлил:

— Да, должен был, обычно каждый вечер проверяют.

— Обычно?

— Всегда. Каждый вечер.

— Значит, кто-то — либо один из старшеклассников, либо сам префект — должен был сообщить об отсутствии Мэттью, если после отбоя его не оказалось в дортуаре. Верно?

Растерянность Чаза бросалась в глаза.

— Да, кто-то должен был заметить его отсутствие.

Он не желал называть ответственное лицо по имени. Линли убедился, что не только Джон Корнтел, но и Чаз Квилтер изо всех сил покрывают префекта «Эреба», Брайана Бирна.

Джон Корнтел знал, что полицейские уже явились в школу. Об этом знали все. Даже если б он не видел своими глазами, как Томас Линли входил утром в часовню, достаточно было обнаружить серебристый «бентли» на подъездной дорожке, чтобы сделать закономерный вывод. Обычно полицейские не разъезжают на столь роскошных автомобилях, поскольку далеко не каждый работник Скотленд-Ярда является по совместительству наследником графского титула.

Сидя в учительской в южном флигеле школьного здания, Корнтел старался выцедить еще несколько капель кофе из общего чайника. Он пытался отогнать от себя назойливые мысли, грозившие разрушить тот хрупкий оборонительный вал, за которым он надеялся отсидеться хотя бы еще один день, но всевозможные «если б только» вели беспощадную осаду — если б только он позвонил Морантам и убедился, действительно ли Мэттью поехал к ним в гости, если б только он позаботился лично снарядить мальчика в эту поездку, если б он поговорил с Брайаном Бирном, проверил бы, знает ли староста, где находятся все его подопечные, если б он сам почаще навещал дортуар, не перекладывая эту обязанность на старшеклассников, если б только он не был занят самим собой… не чувствовал себя столь униженным… не оказался бы в ловушке… обнаженный, разоблаченный, отверженный.

На столе возле чайника с кофе остался недоеденный учителями завтрак. Остывшие тосты брошены посреди серебряного блюда со студенистыми яйцами и пятью поблескивающими жиром полосками бекона. Рядом — упаковки корнфлекса, поднос с разобранными на дольки грейпфрутами и тарелка с бананами. Корнтел почувствовал, как из желудка к горлу поднимается горечь. Закрыв глаза, он постарался отрешиться от зрелища неаппетитных объедков и подчинить себе свое тело. Когда он в последний раз ел твердую пищу? Чуть ли не в пятницу вечером. Да, он смутно припоминал ужин в пятницу, но с тех пор не мог заставить себя проглотить ни крошки.

Приподняв голову, Джон уставился в окно. На той стороне лужайки сквозь окна мастерской можно было разглядеть ребят, усердно пилящих, сверлящих, работающих напильником в соответствии с кредо Бредгар Чэмберс о необходимости поощрять творческие устремления каждого ученика, направляя их в подобающее русло. Техническому центру не сравнялось еще и десяти лет, и в свое время этот замысел вызвал ожесточенную дискуссию среди учителей — далеко не все признавали уместность подобного нововведения. Некоторые преподаватели полагали, что мастерская предоставит ученикам возможность отвлечься, отдохнуть от сугубо интеллектуального труда, но другие утверждали, что избыток юношеской энергии вполне могут поглотить спортивные игры и клубы, а технический центр лишь поспособствует появлению в стенах Бредгар Чэмберс «нежелательных элементов». Корнтел сардонически усмехнулся. Вряд ли мастерская, где студенты развлекались, комбинируя дерево, пластмассу, металлические детали или микрочипы, могла существенно повлиять на политику школы, никогда не формулируемую открыто, но сознательно проводимую каждым директором: пусть в школьном проспекте утверждается всеобщий и равный доступ к образованию, реальность остается иной. Во всяком случае, так оно было до появления Мэттью Уотли.

Нет, он не станет снова думать о мальчике! Корнтел встряхнул головой, отгоняя настойчивое воспоминание. Но тогда место Мэттью в его голове занял Патрик Корнтел, его собственный отец, явившийся, как всегда, затем, чтобы указующим перстом ткнуть в промахи и огрехи сына. Директор одной из наиболее престижных закрытых школ страны, человек, всецело приверженный традиции, посвятивший свою жизнь укреплению складывавшихся веками сословных границ. Уж он-то не допустит никаких мастерских в своих владениях! Джон вспомнил их недавний разговор.

— Заведующий пансионом! — одобрительно проревел Патрик в телефонную трубку, словно он говорил с Джоном из-за океана, а не находился на расстоянии в сто миль. — Отлично, Джонни. Теперь ты — заведующий пансионом и старший преподаватель английского языка. Клянусь Богом! Следующая ступенька — заместитель директора, ясно, Джонни? Даю тебе два года. Не засиживайся на одном месте.

«Не засиживайся на одном месте» — этим лозунгом определялась карьера отца. Двадцать лет в погоне за карьерой он неустанно переходил из одной школы в другую, пока не получил то, чего желал, — должность директора. Теперь он ждал того же от сына.

— Подымайся по ступенькам, парень! Когда мне придет пора уходить в отставку, ты должен занять мое место в Саммерстоне. Ты должен быть готов к этому, дружок. Нужен послужной список. Начинай озираться по сторонам. Разнюхивай, где что. Ты должен стать заместителем директора. Слышишь? Заместителем директора. Я тоже буду держать ухо востро, извещу тебя, если появится вакансия.

Корнтел почтительно отвечал — да, папа, да, заместитель директора, да, все как скажешь. Это было куда проще, чем спорить, и гораздо безопаснее, чем открыть отцу истину. Он-то знал, что никогда не продвинется дальше должности заведующего «Эреба» и старшего преподавателя английского языка. Он не испытывал потребности что-то доказывать самому себе или другим. Его терзали другие потребности, совсем другие.

— Пустил в ход старые связи, а, Джон?

Корнтел вздрогнул, когда чужой голос прозвучал у самого его уха. Коуфри Питт, учитель немецкого, старший преподаватель по иностранным языкам, тоже явился выпить кофе. Нынче утром Питт выглядел особенно неухоженным. Редкие пряди волос густо усеяла перхоть, шишковатая физиономия плохо выбрита, из правой ноздри торчит, точно морская водоросль, пук волос. Правый рукав мантии протерся вдоль шва, он так и не удосужился отряхнуть мел с выглядывающих из-под мантии серых брюк.

— Прошу прощения? — переспросил Корнтел, наконец-то добавив молока и сахара в свой остывший кофе.

Питт наклонился ближе к нему, заговорил негромко, заговорщически, точно об общей тайне:

— Я сказал — ты пустил в ход старые связи. Этот парень из Скотленд-Ярда твой давний школьный приятель, верно?

Корнтел отступил в сторону, уставился на поднос с яйцами, будто пытаясь выбрать то, что поаппетитнее.

— Быстро у нас распространяются слухи, — заметил он.

— Вчера ты умчался в Лондон. Я подумал — зачем бы это. Не беспокойся, я сохраню твой секрет. — Питт ухватил тост и принялся его жевать, наклонившись над столом и не переставая ухмыляться.

— Мой секрет? — повторил Корнтел. — Я что-то не очень понимаю.

— Полно, Джон. Мог бы не разыгрывать невинность передо мной. Парень ведь был на твоем попечении, верно?

— А девочки в «Галатее» — на твоем, — отпарировал Корнтел. — Но ты что-то не слишком винил себя, когда одна из них попала в беду.

Питт улыбнулся.

— Я смотрю, наша киска научилась царапаться. — Он вытер пальцы о мантию и нацелился на второй кусок поджаренного хлеба и бекон. При этом он жадно косился на яйца. Корнтел перехватил его взгляд и, несмотря на отталкивающие манеры преподавателя немецкого, почувствовал, как в сердце закрадывается невольная, непрошеная жалость. Он знал, что Питт ни за что не придет в учительскую вовремя, когда завтрак подают на стол, когда он мог бы съесть его горячим, — не приходит из гордости, ведь, торопясь к горячему завтраку в учительской, он бы выдал, насколько неустроен его домашний быт, обнаружил бы, что у себя в «Галатее» он и завтрака не получит. Питт не мог признаться в этом, как не признал бы он и тот факт, что его жена все еще валяется в постели — ей, как всегда, потребуется немало времени, чтобы очухаться после воскресной попойки.

Но жалость к Питту растаяла, как только тот добавил:

— Полагаю, тебе несладко придется, Джонни. Разумеется, я тебе очень сочувствую, но с какой стати ты не позаботился даже позвонить Морантам и убедиться, что все шесть мальчиков проводят уик-энд у них? Это как-никак стандартная процедура. Я никогда не забываю об этом.

— Я не подумал…

— А изолятор? Мальчик заболел, а ты даже не заглянул к нему, не погладил прохладной рукой пылающий лоб? Или, — тут Питт плотоядно усмехнулся, — или твоя рука была в тот момент чем-то очень занята?

Слепая ярость в мгновение ока смыла деланное спокойствие Корнтела.

— Ты прекрасно знаешь, что из амбулатории мне ничего не сообщали. Тебе сообщили, верно? Что ты-то сделал, когда обнаружил у себя в почтовом ящике справку, освобождавшую Мэттью Уотли от игры? Ведь это ты проводил в пятницу футбольный матч, не правда ли? Так что, Коуфри, ты помчался посмотреть, что стряслось с малышом, или ты продолжал заниматься своими делами, приняв на веру, что мальчишка находится там, где он находился, судя по этой справке?

Питт даже ухом не повел.

— Не пытайся свалить все на меня, Джон. — Серо-зеленые глаза, холодные, как глаза рептилии, скользнули мимо Корнтела, быстро оглядели помещение. В учительской никого не было, но Питт все же понизил голос и продолжал конфиденциально: — Мы оба знаем, кто несет ответственность за Мэттью, верно, Джон? Ты можешь сказать полицейским, что я получил справку из амбулатории и не потрудился перепроверить ее. Если хочешь, можешь сказать им об этом. Но в этом нет состава преступления, не правда ли? А вот ты…

— Если ты намекаешь…

Но тут лицо Питта, увидевшего кого-то позади и чуть слева от Корнтела, расплылось в улыбке.

— Доброе утро, директор, — поздоровался он. Обернувшись, Корнтел убедился, что Алан Локвуд, стоя в дверях, следит за их разговором. Оглядев своих подчиненных с ног до головы, Локвуд быстрыми шагами пересек комнату. Его мантия развевалась на ходу.

— Приведите в порядок свою внешность, мистер Питт, — распорядился Локвуд, заглядывая в вытащенное из кармана пиджака расписание. — Через полчаса у вас урок. Этого времени вам хватит на то, чтобы умыться и почиститься. Вас можно принять за бродягу, или вы даже не догадываетесь об этом? У нас в кампусе полиция, совет попечителей соберется еще до полудня. Хлопот полон рот, не хватало мне следить за учителями, которые не в состоянии сами позаботиться о своем внешнем виде. Примите меры, мистер Питт, и немедленно. Вам ясно?

Лицо Питта окаменело.

— Вполне, — коротко отвечал он. Локвуд повернулся и пошел прочь.

— Мальчишка, выскочка! — прошипел ему вслед Коуфри. — Наш Алан вовсю разыгрывает из себя главного. Какая властность, какой авторитет. Господь всемогущий, а не человек. Но загляни за кулисы, и сразу обнаружишь, кто правит бал. Малыш Мэтт Уотли пример тому.

— О чем ты говоришь, Коуфри? — Гнев Корнтела уже улегся, он испытывал лишь раздражение, а потому согласился поддержать беседу. И напрасно — он вновь подыграл Питту.

— О чем я говорю? — с хорошо разыгранным изумлением отозвался Питт. — Ну, ты совсем не в курсе, да, Джонни? Чем же ты так увлекся, что даже не слыхал о последних событиях в школе? А? Я чего-то не знаю о твоей личной жизни, а? Или я догадываюсь?

Корнтел вновь ощутил приступ гнева и поспешил прочь.