Шляпа Ирины. Современный китайский рассказ

Чи Цзыцзянь 迟子建 Любимый картофель 亲亲土豆

Если бы вы могли взглянуть на июльский Личжэнь с Млечного Пути, вы бы увидели его утопающим в пышном цветении. Эти цветы клонились подобно колосьям, свешивались как фуксии, смутно серебрились в свете звёзд и луны. Затаив дыхание, вы бы услышали, как ветер нежно обдувает их, но прежде всего ваша душа почувствовала бы восходящий из подлунного мира непрерывный поток цветочного благоухания. Вы невольно заплакали бы, и слёзы, барабаня по колокольчикам цветов, отозвались бы мелодичным эхом беспорядочного перезвона, и вы преисполнились бы светлого спокойствия оттого, что некогда, в своём прежнем воплощении, вы с великой заботой взращивали подобные цветочные гроздья.

Так навечно покинувшие Личжэнь снова и снова передают родным свою тоску по родине через мир их сновидений.

Оттого-то так привычно и повседневно звучала беседа двух работяг, только что оторвавшихся от мира грёз и пришедших на колышущееся в утренней росе картофельное поле:

— Прошлой ночью сынов-то дедуля с того света сказал, что непременно хочет поесть молоденькой картошки, ты подумай-ка! А ведь цветы-то только распустились, и к чему такая спешка?

— А наш старик Син, думаешь, другой? Досадует, что в этом году картошки мало посадили и он не может чуять запах цветов нашего семейного поля. Нет, ну ты глянь, какой у него нос чуткий!

Цветы картофеля раскрылись круглыми ушками, слушающими этот диалог на земле и па небесах.

Каждая семья в Личжэне сажает картофель. Цинь Шань с женой имели самые большие картофельные угодья в Личжэне, они засеивали картофелем добрых 3 му[1] на южном склоне. Во время весеннего сева уходило изрядное количество мешков картошки, а летом, во время цветения картофеля, только их надел полностью расцвечивался таким узором всевозможных оттенков фиолетового, розового, белого. В результате осенью их урожай, естественно, был самым большим. В конце осени они отправлялись в город и продавали картофель, оставшееся же, за исключением посадочного материала для последующего сева, шло на пропитание людям и домашним животным. Цинь Шань был смуглым худощавым человеком, любившим всё лето ходить босиком. Его супруга Ли Айцзе, на полголовы выше его, хотя и была не очень красива, но кожа у неё была светлой и чистой, а сама она — нежной и умной. Работать на картофельное поле они ходили всегда вместе, непременно ведя за собой свою девятилетнюю дочку Фэнь Пин, которая то принималась срывать цветы, то ловила кузнечиков, то дразнила ивовым прутиком покладистых коров. Цинь Шань был страстным курильщиком, его всегда видели с зажатой в зубах сигаретой, покуривающего с блаженным прищуром. Во дворе его дома в большом количестве рос табак, и когда осенью он созревал, его связывали пучками наподобие вееров и развешивали под карнизом дома, где пучки свободно покачивались, как древние колокола буддийского храма под дуновениями осеннего ветра. Когда наступала зима, Цинь Шань целыми днями курил на тёплом краю кана[2], время от времени зазывая на табачок друзей. Его зубы и пальцы прокоптились до тёмно-жёлтого цвета, губы приобрели коричневую окраску, и это частенько давало его жене повод для попрёков.

Из-за неумеренного курения Цинь Шань часто кашлял, с годами всё больше, а весной и осенью — особенно сильно. Ли Айцзе часто жаловалась другим женщинам, что она должна мыть волосы через день, а не то впитанный волосами удушливый запах табака будет бить в нос до тошноты. Они тут же подтрунивали над ней: «Уж не потому ли, что Цинь Шань постоянно прижимает тебя к груди, когда курит?» Ли Айцзе всё больше краснела и резко отвечала: «Да ну вас! Цинь Шань ведь не такой приставучий».

Кто может с уверенностью утверждать, как было на самом деле?

Цинь Шань и его жена очень любили есть картошку, то же относилось и к их дочери Фэнь Пин. В семье Циней было множество способов приготовления картошки: её готовили на пару, пекли, жарили, досуха жарили в масле и добавляли в супы — как только её не готовили, казалось, что способов приготовления было больше, чем бахромчатых кистей на мантии наряда невесты. Зимой Фэнь Пин часто запекала на втором уровне решётки картошку целиком, и всё домочадцы почитали её за лучший десерт.

Жители Личжэня начинали выкапывать молодую картошку для еды в конце июля. Дети тайком пробирались на картофельное поле на южном склоне. Они прознали, что, если пошарить пальцами в трещинах, образовавшихся на грядах, обязательно выкопаешь пухлый округлый клубень; они складывали клубни в маленькие корзинки, а дома тушили их со стручковой фасолью — действительно великолепное кушанье. Разумеется, когда всё трещины на своих полях были тщательно обследованы одна за другой и уже не было шанса найти там картофелину, они, пригнувшись, прокрадывались, как лисята, на картофельное поле Цинь Шаня, быстро и ловко нащупывали картофелины, более всего опасаясь быть замеченными Цинь Шанем, идущим работать в поле. На самом деле Цинь Шаня вовсе не заботили несколько пропавших картофелин, поэтому, приходя на поле, он прежде громко кашлял, давая детям сигнал к бегству, чтобы не напугать их. Похитившие картошку дети считали себя в вышей степени изощрёнными бандитами и, вернувшись домой, говорили родителям: «Кашель от курения у Цинь Шаня и впрямь очень сильный — кашляет всю дорогу до картофельного поля».

Однажды в начале осени Цинь Шань, как обычно, ел картошку, когда у пего вдруг случился приступ невыносимого кашля. Его плечи содрогались, как одёжная вешалка, которую били и трепали порывы ураганного ветра, он чувствовал только, что всё его внутренности сдвинулись со своих мест и пришли в полный беспорядок, в теле не было ни одного живого места. Ли Айцзе, массируя ему спину кулаками, бранила его: «Вот покури мне ещё, завтра же сожгу всё эти твои табачные листья».

Цинь Шань сначала хотел возразить на эти попрёки жены, но силы совсем оставили его. Вечером того же дня у него повторился острый приступ сильного кашля, к тому же появились тошнота и отвращение к еде. Звук его кашля разбудил дочку. Фэнь Пин, спавшая за дверью, детским голоском спрашивала: «Пап, я выкопаю тебе редьку, давай полечим кашель?»

Цинь Шань, схватившись за грудь, отвечал: «Не надо, Фэнь Пин, спи давай».

Кашель утомил Цинь Шаня, и он забылся тяжёлым полусном. Ли Айцзе волновалась за него и на следующий день проснулась раньше обычного. Глядя в сторону Цинь Шаня, она заметила на его подушке следы крови. Ли Айцзе опешила от испуга и хотела разбудить мужа, чтобы он взглянул, ведь если уже и кровью кашляешь, то дело плохо, надо, чтобы он знал, но не будет ли от этого только хуже? Поэтому она лёгонько приподняла голову Цинь Шаня, вытащила его подушку и подложила на её место свою. Покой Цинь Шаня был потревожен, он чуть приоткрыл глаза, но борьба с кашлем вымотала его, и он вновь отошёл ко сну.

Ли Айцзе встала и постирала ту наволочку. Когда Цинь Шань проснулся, она, подавая ему полную миску каши, сказала: «Так сильно кашляешь, сегодня же поедем в город к врачу, проверимся». — «Вот пару дней нс буду курить, и сразу полегчает, — возразил Цинь Шань с лицом землистого цвета. — Ну его».

Ли Айцзе сказала: «Да как же не показываться? Нельзя дальше тянуть!» — «От кашля не умирают, — заявил Цинь Шань. — Вот если бы кто-нибудь по пути из города прихватил бы мне пару цзиней[3] груш, так я сразу бы и поправился».

Ли Айцзе подумала про себя: «Да, от обычного кашля не умирают, но вот от кровавого кашля до смерти и впрямь недалеко». Из-за погружения в эти недобрые мысли её руки дрожали, передавая ему миску, она даже не осмеливалась смотреть ему в глаза. И только чтобы поддержать разговор, она сказала: «Погода сегодня уж очень хороша! Ни облачка на небе».

Цинь Шань, прихлёбывая кашу через край, невнятно хмыкнул в знак согласия.

«В последние дни свинья Лао Чжоу отказывается есть, его жена тревожится, хочет найти кого-нибудь, чтобы сделал ей укол. Ты подумай, уже осень в разгаре, как же свинья умудрилась заболеть?»

«Ну а чем свинья отличается от человека? В любое же время заболеть может», — сказал Цинь Шань, отодвигая миску.

«Почему же ты только половину миски съел? — упавшим голосом спросила Ли Айцзе. — Это пшено я трижды просеяла, шелухи ни одной чешуйки нет, должно же быть очень вкусно».

«Не хочется есть», — лёгонько кашлянул Цинь Шань. Его кашель, подобно остаточным толчкам, следующим за землетрясением, заставил её дрожать от страха.

После завтрака Ли Айцзе вновь и вновь убеждала мужа, и только после настойчивых уговоров Цинь Шань согласился поехать в город показаться врачу. Они поехали в город за компанию, на овощной повозке, принадлежащей семье Фэй Сили, оба супруга сидели в хвосте телеги. Из-за прошедшего дождя и без того ухабистая поверхность дороги ещё и напрочь размокла, поэтому за колёсами повозки, врезающимися в грязь, фонтаном взлетали брызги, бившие по нижним частям штанин супругов. Ли Айцзе обыденно говорила: «Только бы эта осень не была такой, как в позапрошлом году, — целыми днями шёл дождь. Не то выйдет так, что, когда придёт время выкапывать картошку, перемажемся как черти».

Фэй Сили взмахнул плетью и, обернувшись, произнёс: «Вот только ваша семья и боится, что осенние дожди затянутся. Ну кто вас заставляет всё поле одной картошкой засаживать? Ваша семья, поди, уж на 50 лошадей накопила?»

Цинь Шань улыбнулся: «Однако сейчас-то ни одной ведь нет».

Фэй Сили усмехнулся: «Да не пойду же я на конюшню уводить твоих лошадей, чего ты боишься, в самом деле, скажи как есть».

Ли Айцзе вставила: «Вы нашего Цинь Шаня не подзуживайте, если бы на деньги с продажи картофеля можно было купить хоть пять лошадей, он давно бы завёл молодую жену».

Фэй Сили расхохотался, лошадка тоже пошла весёлой рысью. Телега подпрыгнула, закачалась, и бубенчик, висящий на шее лошади, издал чистый хрустальный звон, подобный звону серебра, упавшего в фарфор.

Цинь Шань, задыхаясь, сказал: «И в мыслях не было брать наложницу, я, в конце концов, не помещик».

Ли Айцзе допытывалась: «А если бы в самом деле был помещиком?»

«И тогда женился бы только на тебе одной, я люблю только свою императрицу! — Цинь Шань сплюнул на дорогу и сказал: — Вот подожди, пока я умру, а ты благодаря деньгам с продажи картошки возьмёшь в мужья красивого парня — как пить дать заживёшь счастливо».

Ли Айцзе, никак не ожидавшая подобной шутки, изменилась в лице и чуть не заплакала.

Доктор сделал снимок и сказал Цинь Шаню снова прийти через три дня. Через три дня супруги вновь приехали в больницу на овощной повозке Фэй Сили. Доктор тихонько сказал Ли Айцзе: «У вашего мужа в лёгочных долях обнаружены три опухоли, одна уже достигла значительных размеров. Вы должны поехать в Харбин для дальнейшего обследования».

Ли Айцзе взволнованным шёпотом спросила: «Это же не может быть рак?»

Врач сказал: «Пока это только подозрение, опухоль вполне может быть доброкачественной. Возможности нашей больницы весьма ограничены, нельзя поставить точный диагноз, я считаю, что ехать следует как можно раньше, он ведь так молод».

«Ему всего 36 лет, — подавленно сказала Ли Айцзе. — Этот год — его год судьбы»[4].

«Ну, такие годы всегда не слишком благоприятны», — сочувственно успокаивал её доктор.

Оба супруга, возвращаясь в Личжэнь, купили несколько цзиней груш. Фэнь Пин, видя, что родители вернулись и выражение лиц у них доброжелательное, решила, что болезнь отца уже совсем прошла, и немедленно попыталась выхватить груши у Цинь Шаня, чтобы съесть. Быть может, охлаждающее действие груш так хорошо изгнало мокроту и облегчило кашель, но в ту ночь Цинь Шань не кашлял и даже был очень расположен к нежности с Ли Айцзе. Чувства в её душе были в большем смешении, чем вкусы и ароматы в лавке пряностей. Отвечая на его ласки, она волновалась, что это может подорвать его жизненные силы, а оттолкнуть его она тоже боялась — неизвестно, когда потом ещё представится такая возможность? Она чувствовала себя как покусанная осами, во всём теле ощущался дискомфорт, и оттого было одновременно стыдно и неловко, и она исполняла свои обязанности кое-как, что привело к укорам Цзинь Шаня: «Да что с тобой, в самом деле, случилось этим вечером?»

На следующий день Ли Айцзе проснулась очень рано и в чуть забрезжившем мягком свете восходящего солнца посмотрела на подушку Цинь Шаня. Подушка была абсолютно чиста — ни следа крови. Поэтому она начала понемногу успокаиваться. А про себя подумала, что, возможно, слова доктора и не надо принимать близко к сердцу, доктор ведь тоже не может всегда быть прав. Супруги должны были приступать к повседневным делам: выдернуть сорняки на картофельном поле, опрыскать капусту химикатами от вредителей, выкопать чеснок, сплести его в косы и развесить их на стене под фронтоном. Но всё хорошее быстро кончается. Не прошло и недели, как у Цинь Шаня опять начался сильный кашель, на этот раз он сам увидел кровь, и его лицо застыло, как у восковой фигуры.

«Давай-ка мы с тобой в Харбин поедем, покажемся врачу», — предложила Ли Айцзе.

«А поправляются люди, которые кровью кашлять начали? — задал вопрос Цинь Шань. — Рано ли, поздно ли, всё одно — помирать, а я нипочём не хочу спускать деньги на лечение болезни».

«Эх, да если уж заболел, в любом случае придётся лечиться, — сказала Ли Айцзе. — В большом городе любую болезнь вылечат. Да к тому же мы в Харбине и не были никогда, прогуляемся, свет поглядим».

Цинь Шань промолчал. Только потратив после половину ночи на обсуждения, супруги решили вдвоём ехать в Харбин. Ли Айцзе взяла с собой всё пять тысяч юаней семейных сбережений, да ещё попросила соседа помочь ей позаботиться о Фэнь Пин, свинье да нескольких курах. Сосед спросил, смогут ли они вернуться ко времени сбора урожая. Цинь Шань криво усмехнулся: «Даже если у меня останется последний вздох, я живым вернусь сюда выкопать свой последний урожай картошки».

Ли Айцзе хлопнула его по плечу, ругая: «Что за чушь ты городишь?» Супруги вновь присоединились к Фэй Сили, едущему в город на своей овощной телеге. Тот, видя, что понурый Цинь Шань пребывает в подавленном состоянии, сказал: «Ты вот меня послушай, не надо тебе ездить показываться никаким докторам. Ты кури на пару кисетов табака поменьше, да двигайся побольше, вот сразу и поправишься».

«Я что ни день подолгу на картофельном поле работаю, куда уж больше двигаться-то? — сухо улыбнувшись, сказал Цинь Шань. — Да и какая, к чёрту, больница! Едем с женой прогуляться, большой город поглядеть, купить пару кожаных туфелек и ципао[5] с длинными разрезами по бокам».

«Ни за что такие вещи носить не стану, тебе позор один», — прошептала Ли Айцзе.

В городе они купили один цзинь пирожков и два пакета солёных овощей, после чего сразу отправились на железнодорожную станцию. Билеты на поезд были совсем не так дороги, как они воображали, они нашли свободные места, расположенные рядом друг с другом, и это их очень обрадовало. Поэтому с момента отправления поезда Ли Айцзе постоянно издавала восхищённые возгласы:

— Цинь Шань, быстро глянь на это поле фиолетовых ирисов, какие нежненькие!

— Да тут, наверно, больше десяти коров, и всё такие здоровые! Чьи они, интересно?

— Ну и роскошный дом у этой семьи, глянь, даже ворота в синий цвет покрасили!

— А вон тот в рваной соломенной шляпе правда ведь похож на нашего, личжэньского, Ван Фу? Да Ван Фу-то, пожалуй, покрепче будет.

Цинь Шань, слушая голос жены, будто вернувшейся во времена своей молодости, ощутил грусть мрачнее умирающего света закатывающегося солнца. Если болезнь пока не очень серьёзная, ещё можно будет продолжать слушать её голос, если же болезнь зашла слишком далёко, этот голос исчезнет, как вспышка, и затихнет навсегда. Кто тогда будет обнимать её тёплое нежное тело? Кто поможет ей растить Фэнь Пин? Кто поможет ей ухаживать за таким большим картофельным полем?

Вдумываться дальше Цинь Шань не осмеливался.

По прибытии в Харбин у обоих супругов не возникло желания любоваться видами города, прежде всего они по пути перекусили в маленькой пристанционной закусочной. Они поели доуфунао[6] и полосок жаренного во фритюре теста, затем принялись расспрашивать, как добраться до больницы и попасть на осмотр. Толстый повар в белом фартуке посоветовал им много больших больниц и рассказал, как до них доехать.

«Вы столько больниц назвали, а какая из них самая дешёвая?» — спросил Цинь Шань.

Ли Айцзе, бросив на него гневный взгляд, сказала: «Нам нужна больница с самым лучшим уходом, неважно, дорогая она или нет».

Повар оказался сердечным человеком и терпеливо объяснил им, какие условия в каждом из госпиталей, и в конце концов помог им определиться с выбором.

Они сбились с ног, пока наконец нашли больницу, Цинь Шань был немедленно госпитализирован. Ли Айцзе внесла восемьсот юаней предоплаты, затем вышла купить коробку для еды, ложку, стакан для воды, махровое полотенце, тапочки и прочие вещи, необходимые в больнице. Всего в палате Цинь Шаня находилось восемь человек, двое из которых были под кислородной маской. Прерывистое дыхание тяжёлых пациентов дополнялось кашлем других больных, звуками отпиваемой воды и сплевываемой мокроты. Ли Айцзе выслушала лечащего врача, который настаивал на проведении томографического обследования Цинь Шаня, которое опять-таки требовало немалой суммы денег. Но Ли Айцзе не хотела считаться с расходами.

Как только Цинь Шань попал в больницу, его лицо сразу стало серым и угрюмым, особенно когда он увидел, что остальные пациенты тоже всё как один хмурые и отчаявшиеся. На него навалилось ощущение, что он привёл в действие гигантскую ловушку, подстроенную жизнью. К ужину Ли Айцзе вышла купить два варёных в чае яйца и большую булку. Пациент на соседней с Цинь Шанем койке, также мужчина средних лет, был очень полным, голова его покоилась на пузыре со льдом. Его жена как раз кормила его. Вероятнее всего, он перенёс инсульт, рот был перекошён, речь невнятная, поэтому процесс поглощения пищи давался ему с неимоверным трудом. Кормившей его женщине было под тридцать, волосы не доходили до плеч, а всё лицо выражало измождение. В один момент по неосторожности она пролила ложку горячего бульона на шею мужа, и пациент в гневе разом выбил ложку из её рук и через силу выругался: «Шлюха! Ведьма! Потаскуха!» Женщина бросила миску и, глубоко уязвлённая, выбежала в коридор.

Ли Айцзе, закончив есть и пить с Цинь Шанем, принялась расспрашивать родственников других пациентов, как заказать на следующий день еду, а также разузнавать, где можно вскипятить воду. Они охотно и доброжелательно объясняли ей. Когда Ли Айцзе, держа термос, вышла из дверей больничной палаты, небо уже потемнело, мрачный коридор весь был заполнен тёмным, холодным зловонием. Возле кучи выгоревших углей из чайной печи она неожиданно натолкнулась на ту обруганную мужем женщину средних лет, которая в этот момент курила. Заметив Ли Айцзе, она спросила: «чем болен твой муж?»

«Так диагноза ещё нет, — сказала Ли Айцзе. — Завтра будет томография».

«А что у него не в порядке?»

«Похоже, что лёгкие, — Ли Айцзе повернула кран водонагревателя и, слушая звук воды, с журчанием и бульканьем льющейся в термос, сказала: — Он всё кровью кашляет».

«М-м-м, вон оно что», — мрачно вздохнула женщина.

«У вашего мужа был удар?» — с участием спросила Ли Айцзе.

«Именно. Ещё называется мозговым кровоизлиянием, он чуть не умер. Пока скорая приехала, половина тела уже не двигалась. Потому и характер испортился, чуть что не по нему — сразу на мне гнев срывает, да ты и сама видела».

«Человек, когда болен, всегда нервный, — сказала Ли Айцзе, закрыв воду и плотно затыкая термос пробкой. Распрямившись, она утешительно произнесла: — Ну, поругает пару раз — и что с того?»

«Эх, такое невезение — иметь больного мужа, горькая доля нам выпала, — женщина раздавила пальцами сигарету и спросила: — Ты откуда приехала?»

«Личжэнь, — ответила Ли Айцзе. — Это пару суток езды на поезде».

«Так далёко… — произнесла женщина. — Наш дом в Миншуй. — Оглядев Ли Айцзе, она сказала: — С койки, на которой твой муж сейчас, только прошлой ночью одного вынесли. Всего сорок два было, рак печени, двоих детей оставил и старуху мать, под восемьдесят. Жена его в голос рыдала — так убивалась».

Рука, в которой Ли Айцзе держала термос, разом ослабела, она упавшим голосом спросила: «Скажите, вы думаете, если у человека и правда рак лёгких, его ещё можно спасти?»

«Не хочу накаркать, но рак неизлечим, — заявила та женщина. — Да уж лучше деньги на лечение потратить на прогулки и увеселения. Но ты бы не беспокоилась так. Как знать, может, это и не рак вовсе, к тому же и диагноза ещё нет».

От этих слов вероятные перспективы представились Ли Айцзе ещё более мрачными, сил не осталось не только в руках, но к тому же и ноги обмякли, перед глазами зарябило и закружилось.

«У вас в Харбине есть родственники?»

«Нет», — ответила Ли Айцзе.

«Тогда где ты остановишься вечером?»

«Я останусь возле своего мужа, буду составлять ему компанию».

«Так ты, наверно, не знаешь, что родственникам нельзя оставаться в палате на ночь. За исключением разве что тех, кого допустили сопровождать тяжёлых больных в критическом состоянии. Судя по тебе, у вас в семье не особенно много денег, гостиницу не потянете, лучше уж остановись со мной — всего сто юаней за месяц».

«А что это за место?» — спросила Ли Айцзе.

«Это в двадцати минутах ходьбы от больницы, среди предназначенных под снос домов, хибары вроде собачьей конуры, там, конечно, не развернёшься. Домовладельцы — пожилая супружеская чета, сдают свободную комнату площадью десять квадратных метров. Раньше я жила с той женщиной, у которой муж болел раком печени, как только он умер, она собрала вещи и уехала домой».

«Не хотелось бы злоупотреблять вашей добротой, — сказала Ли Айцзе. — У вас действительно добрая душа».

«Меня зовут Ван Цюпин, — представилась женщина. — Можешь звать меня сестрица Пин».

«Сестрица Пин… — вымолвила Ли Айцзе. — Мою дочь тоже зовут Пин, Фэнь Пин».

Они вдвоём покинули комнату с чайной печью и, пройдя по сплошь покрытой угольным шлаком мостовой, вернулись в больничный коридор приёмного отделения. Они шли друг за другом тяжёлой, усталой походкой. Родственники пациентов непрерывным потоком ходили туда-сюда, наливали воду, выбрасывали объедки. Мусорное ведро в туалете распространяло прокисший запах, бивший в нос.

Как раз когда Ли Айцзе пора было уходить и идти в комнату Ван Цюпин, Цинь Шань вдруг схватил её руку и сказал: «Айцзе, если у меня диагностируют рак, мы ни в косм случае здесь не останемся, это уже сейчас невыносимо, я уж лучше умру в Личжэне, на нашем картофельном поле».

«Глупости!» — Ли Айцзе заметила, что Ван Цюпин смотрит на них, поспешно отдёрнула руку и немного покраснела.

«Не жалей денег, ты должна хорошо есть и устроиться в приличном месте», — настойчиво говорил Цинь Шань.

«Понятно», — отвечала Ли Айцзе.

Домовладельцы, увидев, что Ван Цюпин привела ещё одного постояльца, конечно, чрезвычайно обрадовались. Старая хозяйка торопливо вскипятила чайник воды, помыла пару молодых огурцов и дала им, чтобы они поели их вместо фруктов. Комната была с низким потолком, обе кровати — сооружены из кирпичей, поддерживающих деревянные планки, между кроватями располагался низкий продолговатый прямоугольный стол, покрытый обшарпанной краской, на нём в куче лежали зубные щётки, зеркало, чайные чашки, туалетная бумага и тому подобные вещи. На стене висели несколько старых поношенных платьев, за дверью в тёмном углу находился ночной горшок с деревянным стульчаком. В тусклом свете маломощной лампочки весь этот вид становился ещё более гнетущим.

Ван Цюпин и Ли Айцзе помыли ноги, выключили свет и, лёжа вдвоём во мраке, стали разговаривать.

«Только что видела, с каким чувством твой муж схватил твою руку, у меня аж глаза от зависти загорелись! — восхищённо сказала Ван Цюпин. — Да-а-а, ваши чувства и впрямь очень глубокие».

«Поэтому после того, как он заболел, я мучаюсь больше, чем если бы заболела сама», — шёпотом произнесла Ли Айцзе.

«Да даже до болезни моего мужа у нас и то не было таких хороших отношений — что ни день, то ссоры. Когда он заболел, я всё же поступала как должно, кто же думал, что нрав этого человека будет становиться всё более и более скверным? Я уже три месяца ухаживаю за ним, а его болезнь всё не отступает, денег в доме не осталось ни гроша, в долгах увязли, тоска такая, что я и жить больше не хочу, оба ребёнка ещё не встали на ноги, а свекровь — обжора и лентяйка, постоянно намёками старается задеть меня».

«Вы тоже от земли кормитесь?» — спросила Ли Айцзе.

«А как иначе? Мы же тоже крестьяне. В позапрошлом году муж, когда ещё не болел, с одним человеком совместно организовал маслобойню, заработал несколько тысяч юаней, да всё на азартные игры спустил».

«Так как же ты вернёшь деньги?»

«Я начала подрабатывать в паре мест, — сказала Ван Цюпин. — Каждый день рано утром, в три с небольшим, я прихожу в железнодорожную кассу, становлюсь в очередь и покупаю билеты на спальные места, потом перекупщик даёт мне за это 15 юаней. Днём я обхожу несколько ресторанов и собираю всякие остатки и объедки для свиноферм, это тоже позволяет заработать восемь-десять юаней. Так к концу дня могу получить где-то около двадцати юаней».

«Твой муж понимает, насколько ты тяжело трудишься?»

«Да когда он меня не бранит, я уже благодарю богов, где уж тут надеяться, что он мне посочувствует, — протяжно и тяжело вздохнула Ван Цюпин. — Если в будущем он не полностью восстановится и его навсегда парализовало, оставшаяся часть моей жизни будет совсем безнадёжна. Иногда я действительно хочу, чтобы он…»

Ли Айцзе понимала, что та хочет сказать, и лишь испуганно ахнула в темноте.

«Если бы с тобой такое приключилось, ты бы меня поняла, — бессильно проговорила Ван Цюпин. — Если у твоего мужа действительно рак, понадобится значительная сумма денег, да ещё не факт, что лечение пойдёт ему на пользу. Когда придёт время, я помогу тебе устроиться на какую-никакую работу: продавать еду в коробках, помогать присматривать за детьми, разносить молоко…»

Голос Ван Цюпин становился всё тише и тише, тяжёлая усталость наконец прервала его и толкнула Ван Цюпин в мир грёз. Ли Айцзе ворочалась с боку на бок, размышляя то о том, удастся ли Цинь Шаню нормально отдохнуть в больнице, то не одолел ли его ночной кашель, через некоторое время вновь гадала, освоилась ли Фэнь Пин у соседей, потом ещё вспоминала Личжэнь, их семейное поле на южном склоне. Она думала до изнеможения, только тогда её затуманенное сознание отключилось. К тому времени, когда она проснулась, день уже был в разгаре, домовладелица как раз подметала двор, несколько серых голубей ворковали на подоконнике, постель Ван Цюпин была пуста.

«Хорошо вам спалось этой ночью?» — приветливо спросила хозяйка.

«Великолепно, — сказала Ли Айцзе, — усталость как рукой сняло».

Домовладелица деловито подметала и назойливо расспрашивала Ли Айцзе обо всех её делах. Да чем муж ваш заболел, да сколько в семье человек, да сколько у вас комнат. Она сообщила Ли Айцзе, что Ван Цюпин спозаранку ушла на станцию встать в очередь за билетами в спальные вагоны и передала ей, чтобы, как встанет, сходила на угол купить лепёшек с начинкой на завтрак.

Ли Айцзе, помыв лицо, по пройдённому прошлой ночью пути прошла к больнице. На улице и машин и пешеходов было не счесть, она подумала, что городские дороги и впрямь были дорогами несчастья и злой судьбы. Несмотря на пасмурный день, большая часть женщин носила юбки, обнажающие ноги, у них были сумочки на самый взыскательный вкус, и цоканье их туфель на высоких каблуках разносилось громким эхом. Она сначала думала было пойти на угол купить лепёшек и перекусить, но из-за беспокойства о Цинь Шане всё же пошла в больницу с пустым животом. Стоило ей войти в коридор, как двери палаты, где лежал её муж, были распахнуты резким толчком. Наружу, суетясь и торопясь, скопом вырвались пять-шесть человек, среди них были и врачи, и незнакомые люди со смятением, написанным на лицах. Когда вместе с этим потоком выкатили и пациента, ноги её едва не подогнулись. Только разглядев, что этот пациент не Цинь Шань, она немного перевела дыхание, глядя, как они удаляются в сторону реанимационного отделения.

Цинь Шань заказал для жены порцию пшённой каши, боясь, как бы она не остыла, плотно закутал её и, согнувшись и прижав её к животу, прикрывал рукой. Как только Ли Айцзе вошла, он, улыбаясь, быстро достал кашу из-под одеяла: «Ну вот, ещё совсем тёплая! Ну-ка, быстренько ешь».

Ли Айцзе, на грани плача, спросила: «Не кашлял ночью, а?»

Цинь Шань подмигнул ей, покачал головой и шёпотом сказал: «Но вот когда тебя нет рядом, как тут поспишь спокойно?»

Ли Айцзе взглянула на Цинь Шаня, глаза её увлажнились, она опустила голову и принялась есть кашу. За окном палаты, в которой лежал Цинь Шань, ветер, обдувая листья, издавал шелестящие звуки, напоминавшие шуршание соломинки, которой Цинь Шань в молодые годы щекотал её ухо. Ли Айцзе бросила взгляд на мужа Ван Цюпин. Его конечности были разбросаны по кровати, голова свесилась набок, он с жадностью наблюдал, как пациент на соседней койке ест блинчики. Лицо его выражало младенческую невинность.

Результаты обследования Цинь Шаня пришли очень быстро. Когда Ли Айцзе вызвали в кабинет доктора, она ощутила, что всё кончено. Врач сказал: «У него последняя стадия рака лёгких, уже пошло метастазирование».

Ли Айцзе не могла издать ни звука, она только почувствовала, будто солнце разом перестало испускать свет, а её уронили в непроглядную темень колодца.

«Даже если говорить об операции, вряд ли можно ожидать хороших результатов, — сказал доктор. — Вы взвесьте всё тщательно; и даже если сразу начать применять препарат для поддержания его состояния, лучше не давать пациенту знать об истинном положении вещей, в противном случае это может увеличить психоэмоциональную нагрузку».

Ли Айцзе тяжело вышла из кабинета, и хотя в коридоре наталкивалась на множество людей, она чувствовала, что осталась одна во вселенной. Она прошла через главный выход регистратуры, встала напротив большой клумбы, желая выплакаться над этими прекрасными цветущими, не ведающими ни печалей, ни забот травинками. Но неизмеримая печаль задушила её плач, она преодолела грань слёз и тогда только поняла, что у действительно потерявших надежду больше нет слёз.

Когда Ли Айцзе пошла проведать Цинь Шаня, чтобы скрыть смятение и панику, царящие в её сердце, она тайком сорвала цветок с клумбы и спрятала его в рукаве. Цинь Шань в этот момент как раз пил воду, сверкающее солнце отбрасывало на его зеленовато-жёлтую истощённую щёку ясный свет. Его губы были сухими и потрескавшимися. Воспользовавшись моментом, Ли Айцзе достала из рукава цветок: «Понюхай, понюхай-ка, ароматный, нет?» — она теребила и мяла цветок прямо у него под носом.

Цинь Шань после глубокого-глубокого вдоха сказал: «И всё же не сравнится с ароматом цветов картошки».

«Но ведь цветы картофеля не пахнут», — поправила его Ли Айцзе.

«Кто это сказал, что цветы картофеля не пахнут? Разве у них не особый неповторимый аромат? Обычно его невозможно почувствовать, но однажды учуявший его уже никогда не забудет, — Цинь Шань, оглядевшись, убедился, что другие пациенты и их родственники не смотрят. Слыша, что они болтают о своём, он нахально сказал: — Ну точь-в-точь как запах твоего тела».

Ли Айцзе отчаянно улыбнулась и, изобразив внутренний подъём, с притворно радостным воодушевлением сказала: «Ты понимаешь, почему я украла цветок, чтобы подарить тебе? Сегодня у нас праздник, твою болезнь диагностировали, это всего лишь распространённая форма туберкулёза, несколько месяцев уколов, капельниц — и ты как новенький».

«Ты разговаривала с врачом?» — холодно спросил Цинь Шань.

«Доктор мне только что сообщил, не веришь — иди поспрашивай», — сказала Ли Айцзе.

«То, что у меня нет тяжёлой болезни, уже здорово! Так зачем мне ещё расспрашивать, пора нам откланяться, да и время выкапывать картошку наступило».

«Успокойся, в Личжэне так много хороших людей, они не допустят, чтобы наша картошка загнила в земле», — возразила Ли Айцзе.

«Главное удовольствие в том, чтобы самому собрать то, что сам посадил! — Внезапно Цинь Шань спросил: — Всё деньги хранятся у тебя, а вот не могла бы ты дать мне несколько сотен на траты?»

«Да я разве похожа на жадину, а? — сжав губы, улыбнулась Ли Айцзе. — Но ты же лежишь в больнице и не можешь выходить гулять, на что тебе деньги?»

«Да вкусненького немного заказать, может, попрошу через кого-нибудь купить фруктов и всякого такого. — Он поднёс ко рту стакан и отпил глоток воды, после чего сказал: — Да и мне будет спокойнее, если у меня при себе будут деньги».

Ли Айцзе тут же достала из кармана триста юаней и отдала Цинь Шаню. После полудня того же дня медсестра как раз пришла сделать Цинь Шаню первое вливание — прозрачной однородной жидкости в бутылке без этикетки. Ли Айцзе составляла ему компанию во время процедуры и мягко беседовала с ним. Наступили сумерки, переливание жидкости закончилось, подали еду. Потом они ещё вместе поели риса и стручковой фасоли. Цинь Шань хоть ел мало, но всё же, судя по виду, настроение у него было недурное, и он постоянно болтал.

Стемнело. Ван Цюпин принесла мужу еду, вокруг её глаз были чёрные круги, рука забинтована. В последние несколько дней её преследовали неприятности. Железная дорога начала активную кампанию против билетных спекулянтов, и всё перекупщики носа не смели высунуть. Ван Цюпин хотела сама купить билеты, чтобы потом втихомолку продать их по более высокой цене. Однако, вопреки ожиданиям, в последнее время каждый день вставала слишком поздно, в итоге успевая только в конец очереди в кассу и, разумеется, не выручая ни гроша. Да вдобавок она, как на беду, поранила руку о железную решётку ограды. Несмотря на дурной нрав, её муж не только не растерял былого аппетита, но и поглощал еду с безудержным пылом, целыми днями требуя то курятину, то рыбу, — Ван Цюпин только и оставалось, что терпеть из последних сил.

«Цинь Шань, давай-ка и ты попей немного куриного бульона», — предложила Ван Цюпин.

«Я только что поел вместе с Айцзе, — радостно улыбаясь, сказал Цинь Шань. — Большое спасибо».

Муж Ван Цюпин бросил па неё злобный взгляд, говоря: «Думаешь, он моложе меня, поэтому даёшь ему пить мой куриный бульон, ты соблазнительница…»

Ван Цюпин покачала головой и вздохнула, обречённо скармливая мужу ложку за ложкой куриный бульон. Покормив мужа, она вместе с Ли Айцзе пошла в туалет и внезапно сказала: «Так много людей, которым не место в морге, отправились туда, а вот тот, кому туда прямая дорога, всё ещё здесь, изо дня в день изводит и терзает меня. Иногда всерьёз думаю отравить его».

Ли Айцзе оторопело поглядела на Ван Цюпин и безжизненно произнесла: «Диагноз Цинь Шаня готов». Она внезапно бросилась в объятия Ван Цюпин и расплакалась: «Мне хуже, чем тебе, даже нет никакой возможности, чтобы он терзал меня».

Две женщины, держа друг друга в объятиях, охваченные горем, рыдали, обливаясь слезами, и несколько зашедших в туалет людей от испуга изменились в лице.

Той ночью Ван Цюпин и Ли Айцзе почти не сомкнули глаз. Вдвоём они купили бутылку байцзю[7], мертвецки напились, и всё невыплаканные в туалете слёзы вновь вырвались наружу. Когда они только начали, обе чувствовали сильное опьянение, но, как ни странно, когда всё слёзы были выплаканы насухо, в головах у них прояснилось и совершенно исчезла сонливость. Они принялись рассказывать каждая о себе, о своих семьях и говорили, пока не забрезжило утро. Только тогда они почувствовали резь в усталых глазах и тут же, в разгар рассвета, распускавшегося подобно бутону, крепко заснули.

Ли Айцзе снилось, как они с Цинь Шанем шли на прополку картофельного поля, проходя по заливному лугу, Цинь Шань хотел сорвать для неё цветок и угодил в самую топь. Глядя, как он проваливается всё глубже и глубже, от волнения Ли Айцзе закричала что было сил, вздрогнув от испуга, вырвалась из сна и резко села на кровати. Растирая виски и глядя на пустую бутылку, недоеденные остатки колбасы, полосок сушёного соевого сыра и лущёного арахиса на низеньком столе, она вспоминала, как прошлой ночью пила с Ван Цюпин. Та, завернувшись в жиденькое шерстяное одеяло, спала с распущенными волосами, её ноздри едва заметно шевелились, цвет лица был гораздо лучше, чем днём. Ли Айцзе схватила наручные часы и, увидев, что время уже подошло к полудню, не на шутку перепуталась, стала поспешно расталкивать Ван Цюпин: «Сестрица Пин, уже полдень, а мы ведь ещё не ходили в больницу».

Ван Цюпин ахнула и тоже села на кровати, тыльными сторонами ладоней с усилием растирая глаза, с досадой негодовала на себя: «Эх! В очередь за билетами не встала, даже корм для свиней собрать не выйдет!» Она потянулась, распрямившись, и внезапно, разбросав руки и ноги, повалилась на кровать с видом полной покорности судьбе: «Всё равно ведь уже полдень, уж лучше проспать до вечера, так хоть можно сэкономить на еде».

Ли Айцзе знала, что подруга говорит в сердцах. К тому времени, как она, закончив причёсываться и умываться, вернулась в комнатушку, Ван Цюпин и правда встала. Она сказала Ли Айцзе, что через день-два собирается съездить разок в Миншуй. Ночью она видела во сне, что двое детей были покусаны собакой: «Одного укусили за ручку, другого за ножку, они бросились ко мне и безутешно плакали, их действительно можно пожалеть уже за то, что они родились в нашей семье».

«Сны следует толковать наоборот, — утешила её Ли Айцзе, — то, что ты видела их во сне плачущими, предвещает их смех».

«А я так соскучилась по детям! — Ван Цюпин вновь протяжно вздохнула. — К тому же надо собрать осенний урожай, сколько же можно полагаться на семью моей матери».

«И верно, надо собирать урожай, у нашей семьи ведь немаленькое картофельное поле», — произнося эти слова, Ли Айцзе испытала невыразимое чувство грусти и потери, будто ещё не вошедшая в свои права осень уже прошла и она обеими ногами стояла на тонком, только что образовавшемся льду.

Разговаривая, они вдвоём вышли на улицу, каждая купила себе блинов с начинкой и, прислонившись к решётке ограды, густо покрытой многочисленными слоями пыли, начала есть. Солнце ярко светило, они, прищурившись, тоскливо наблюдали за прохожими, автомобилями и рекламными вывесками, слушали звук автомобильных гудков, популярные песни, играющие на магнитофонах перед ларьками, торгующими аудиозаписями, и то повторяющиеся, то вновь затихающие крики торговцев, зазывающих покупателей.

Когда они добрались до больницы, время обеда уже прошло. Войдя в палату, Ли Айцзе встала как вкопанная. Цинь Шаня нигде не было видно, больничная одежда была сложена горкой па кровати, коробка для еды и прочие вещи с прикроватной тумбочки также исчезли.

Медсестра, как раз делавшая пациенту укол, завидев Ли Айцзе, резко спросила: «Родственники больного с пятой койки, почему пациент не на месте?» — «Вчера вечером, когда уходила, он ни на что не жаловался и находился па месте, как он мог покинуть больницу? — задыхаясь от волнения, выпалила Ли Айцзе. — Это, наверно, надо у вас спросить, нет?»

«Больница вам не ясли, — недоброжелательно сказала медсестра. — Он ещё планирует здесь оставаться? Если нет, то, между прочим, есть и другие пациенты, ожидающие места».

Ли Айцзе подняла простыню Цинь Шаня и увидела, что тапочки из-под кровати тоже пропали. Охваченная страхом, она села в изголовье и заплакала. Пациент с соседней койки рассказал, что вечером Цинь Шань ещё преспокойно спал, около четырёх часов ночи, когда небо лишь начало светлеть, сразу слез с кровати, — сосед полагал, что он просто отправился по нужде.

Не мог ли Цинь Шань уйти умирать? Вчера они с Ван Цюпин долго плакали в туалете, пусть даже перед возвращением в палату она очень много раз мыла лицо, да ещё и стояла во дворе на ветру, чтобы успокоиться, но, может быть, её опухшие и покрасневшие глаза позволили ему получить зацепку и обо всём догадаться. Он ушёл, не попрощавшись, похоже было, что он больше не хочет жить.

Ван Цюпин, не успев позаботиться о собственном муже, поспешно отправилась на поиски вместе с Ли Айцзе. Они сходили на берег реки Сунгари, к выходу железнодорожного переезда на мосту Цзихун, а также в уединённые парковые рощи — места, пригодные, чтобы покончить с собой. Почти всё они были ими прочёсаны, но не нашлось никого, кто утопился бы в реке, лёг на рельсы или повесился на дереве в парке. Из-за наступления темноты они уже не могли разглядеть следов Цинь Шаня, только безостановочную разношёрстную толпу чужих людей, возвращающихся по домам. Ли Айцзе упала на зелёную железную решётку ограды моста Цзихун и громко разрыдалась.

Они ломали голову, куда бы мог пойти Цинь Шань. В конце концов Ван Цюпин сказала, что он, может быть, отправился в храм Цзилэ[8], чтобы уйти от мира. Ли Айцзе чувствовала, что в этом есть некоторый резон, возможно, Цинь Шань полагал, что уход от мира и вступление в буддийскую школу смогут сделать так, что и его телесная болезнь, и душа будут исцелены. Поэтому они провели ещё одну бессонную ночь, и лишь только рассвело, отправились в храм Цзилэ. Они разыскали настоятеля монастыря, спросили, не приходил ли кто-нибудь накануне, чтобы примкнуть к братии. Настоятель молитвенно сложил руки, промолвил «О, Амитабха»[9], после чего лёгонько покачал головой. Затем они также обошли находящиеся на улице Дачжицзе костёл и протестантскую церковь. Почему они искали в церквях? Быть может, они принимали как должное, что церкви являются местом приюта человеческих душ. Уже перевалило за полдень, а Цинь Шаня не было и следа. Они поспешили назад на съёмную квартиру, смотреть хозяйский телевизор. Просмотрели дневную хронику, не было ли объявления о пропавшем человеке или о произошедшем несчастном случае. В результате они ни на шаг не приблизились к цели своих поисков.

Стрелка часов подошла к двум, как вдруг пребывающая в состоянии паники Ли Айцзе внезапно осознала, что Цинь Шань непременно вернулся в Личжэнь. Зачем решившему свести счёты с жизнью брать с собой коробку для еды, махровое полотенце, тапочки и прочие вещи? Она вновь вспомнила тот момент, когда он попросил у неё деньги, и ещё более утвердилась в мысли, что Цинь Шань вернулся в родной Личжэнь. Ли Айцзе начала собирать багаж для возвращения.

«Сестрица Пин, немного погодя пойдём со мной, помоги мне закончить формальности по выписке из больницы, — попросила Ли Айцзе, даже не поднимая головы. — Цинь Шань точно уехал и сейчас вернулся домой».

«Он оставил надежду вылечиться?» — воскликнула Ван Цюпин.

«Он точно понял, что его болезнь смертельна, а принимать лекарства от неизлечимой болезни он никогда не будет, — задыхаясь от слёз, говорила Ли Айцзе. — На самом деле он думал о деньгах, которые останутся на жизнь мне и Фэнь Пин, знаю я, что он задумал».

«И как тебе достался такой достойный и добрый муж? — всхлипывала Ван Цюпин. — Как же он вернулся домой, не предупредив тебя?»

«Если бы он сообщил мне, разве отпустила бы я его? — сказала Ли Айцзе. — Сегодняшний поезд уже не догнать, завтра я без промедления вернусь обратно».

Как только выяснилось местонахождение Цинь Шаня, Ли Айцзе сразу успокоилась. После полудня Ван Цюпин составила ей компанию, они пошли улаживать формальности по выписке. Больница вначале не уступала задаток, объясняя это тем, что пациент уже прожил у них более недели, да к тому же на него было израсходовано много лекарств. Ли Айцзе так и не переспорила их, тогда пришлось обращаться за помощью к лечащему врачу Цинь Шаня. Доктор, внимательно выслушав и поняв обстоятельства дела, помог им вернуть причитающиеся деньги.

Вечером Ли Айцзе открыла дорожный мешок, достала совершенно новые шерстяные брюки серебристо-стального цвета и вручила их Ван Цюпин: «Сестрица Пин, это мои брюки трёхлетней давности, ношены всего пару раз. Городские жители любят судить о человеке по его внешности, ты как пойдёшь на работу, так сразу надень их. Ты повыше меня, можешь удлинить штанины немного».

Ван Цюпин, сжимая брюки двумя руками, разрыдалась прямо в них и насквозь промочила слезами порядочный участок.

Когда Ли Айцзе в спешке прибыла в Личжэнь, как раз наступило время сбора осеннего урожая, каждая семья в полном составе выкапывала на южном склоне картошку. Было уже за полдень, небеса кристально чисты, на небе ни облачка, лишь свежий ветерок гуляет по улочке. Ли Айцзе, не заходя домой, пошла прямо на картофельное поле. Всю дорогу она видела стоящие на краях полей ручные тележки, люди выкапывали, собирали, паковали картофель в мешки. Соседская собака, следуя за хозяином по пути на поле, заметила Ли Айцзе и, прихватив зубами её штанину, виляла хвостом, будто заботливо приветствуя её: «Ты вернулась?»

Ли Айцзе издалёка увидела согнутую спину Цинь Шаня, выкапывающего картошку на их семейной земле, и рядом Фэнь Пии, следом за ним собирающую картошку в корзинку. Цинь Шань был одет в одежду из синей ткани, послеобеденное солнце густо озаряло её, заставляя ярко сиять в нестерпимом солнечном свете. Ли Айцзе из самых глубин души позвала: «Цинь Шань…» Обе её щёки были обожжены слезами.

После окончания сбора картофеля вся семья Цинь Шаня предалась блаженной зимней бездеятельности. Цинь Шань с каждым днём худел всё больше, он едва мог есть. Он часто подолгу любовался Ли Айцзе, не произнося ни слова. Она по-прежнему смиренно готовила ему, стирала, стелила постель и ложилась с ним. Однажды вечером, когда за окном валил снег, а Фэнь Пин жарила пластинки картофеля на кухонной печи, Цинь Шань внезапно сказал Ли Айцзе: «Возвращаясь сюда из Харбина, я купил тебе кое-что из одежды. Угадай — что?»

«Да как же я угадаю?» — Сердце Ли Айцзе барабанило и подпрыгивало.

Цинь Шань сошёл с кана и достал из шкафа свёрток, обёрнутый в красную бумагу; слой за слоем развернув его, высвободил сапфировое атласное ципао. И платье в свете искусственной лампы всё засверкало, от него разлилось неяркое завораживающее сияние.

«О!» — изумлённо воскликнула Ли Айцзе.

«А как сверкает, — сказал Цинь Шань. — Следующим летом надень-ка его».

«Лето следующего года… — с болью произнесла Ли Айцзе. — Когда оно наступит, я буду носить его для тебя».

«Для меня, для других — не всё ли равно?» — ответил Цинь Шань.

«Такой высокий разрез никак не могу» носить перед другими-то, — Ли Айцзе, наконец перестав сдерживать бесконечные потоки слёз, бросилась в объятия Цинь Шаня. — «Я не желаю, чтобы другие видели мои ноги…»

После двух снежных дней и ночей агонии Цинь Шань наконец перестал дышать. Всё жители Личжэня пришли помочь Ли Айцзе с похоронами, но бдение у гроба она взяла на себя. Дома Ли Айцзе была в том сапфировом атласном ципао. С утра и до ночи и с поздней ночи до рассвета она не гасила очага и находилась при муже. Только когда пора было выносить покойного, она переодела платье.

Из-за лютого мороза для почивших в эту пору никак нельзя было выкопать достаточно глубокую могильную яму, и то небольшое количество замёрзшей земли, при помощи которого пытались скрыть вид гроба, никак не помогало делу. Тогда обычно привозили телегу угольного шлака, чтобы засыпать могилу, а с наступлением вёсны вторично обкладывали могилу свежей землёй. Когда организатор похоронной процессии послал людей притащить шлак, Ли Айцзе внезапно воспротивилась: «Цинь Шань не любил золу».

Проводящий похороны подумал, что это из-за её глубокой скорби, и собирался мягко убедить её, но она неожиданно принесла из сарая несколько холщовых мешков и направилась к входу погреба, распахнула дверь и приказала нескольким молодым и крепким людям насыпать картошку в мешки.

Всё поняли намерение Ли Айцзе, поэтому тотчас дружно принялись собирать картошку. Не прошло и часа, как пять холщовых мешков были наполнены картофелем.

Жители Личжэня наблюдали необычные похороны. Рядом с гробом Цинь Шаня стояли пять мешков отборнейшего картофеля, Ли Айцзе с головой, обвязанной белой тканью[10], следовала за телегой, и хотя руководитель процессии не разрешал ей идти пешком до самого кладбища, она всё же твёрдо стояла на своём. Гроб Цинь Шаня опустили в могильную яму, после того как люди при помощи железных лопат перекидали в могилу всю скудную мёрзлую землю, красный цвет гроба всё ещё проглядывал то тут, то там. Ли Айцзе выступила вперёд и принялась мешок за мешком высыпать картофель в могилу, только и видно было, как картофелины с гулким грохотом вертятся и подпрыгивают в могиле. В конце концов они покрыли и окружили гроб Цинь Шаня, единым массивом заполнили яму. Образовался округлый могильный холм, являвший собой картину изобилия и процветания. Устало пробивающееся сквозь снег солнце из последних сил нитями протягивало свои лучи в зазоры между картофелинами, заставляя весь могильный холм испускать мощные волны тёплого, уютного аромата богатого урожая. Ли Айцзе удовлетворённо смотрела на этот могильный холм, думая: сможет ли Цинь Шань в пору, когда Млечный Путь особенно ярок, с первого взгляда узнать их семейное картофельное поле? Сможет ли он к тому же учуять тот неповторимый аромат цветов картофеля?

Ли Айцзе последней покинула могилу Цинь Шаня. Она отошла лишь на два-три шага, как вдруг услышала за спиной шуршащий звук. Оказалось, что это круглая толстенькая картофелина скатилась с вершины могильного холма. Она подкатилась к стопам Ли Айцзе, остановилась возле её обуви, как любимый, привыкший к ласке ребёнок, который выпрашивал у матери столь обожаемую им близость объятий. Она с нежностью посмотрела на эту картофелину и с лёгким упрёком сказала: «Ты всё ещё ходишь за мной по пятам?»