Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса

Глава первая Приграничье и сэр Вальтер Скотт

Я отправляюсь на поиски Шотландии, выезжаю из Лондона и пересекаю границу; вас ждет рассказ о маленьких городках шотландского Приграничья и его аббатствах. Я расскажу, как стоял на берегу легендарного ручья, как посетил жилище сэра Вальтера Скотта и увидел рыцаря-разбойника.

Как-то осенью маленький, видавший виды автомобиль выехал на рассвете с одной лондонской площади и направился в сторону Великой Северной дороги.

В тот ранний час площадь выглядела чистой и невинной — как бывает лишь на рассвете. Старые дома-греховодники, стоявшие здесь со времен королевы Анны и много повидавшие на своем веку, затаились за чугунными оградами и спущенными шторами.

На всем лежала печать осени и глубокого сна.

В предрассветной тишине город, похоже, отказался от привычных пороков. Он временно обрел чистоту и прощение — в самом сердце Лондона я наслаждался подлинным дыханием осени. Оно было насыщено теплыми запахами земли, наводившими на мысли о фруктовых садах и спелых колосьях в поле. Под воздействием этой магии худосочные лондонские скверики — с их таинственным переплетением ветвей — временно превратились в маленькие фрагменты деревни, которую так любят англосаксы и которую неизменно тщатся (порой насильно) принести с собой в город. Я замер, полной грудью вдыхая этот сладкий, располагающий к ленивой истоме запах. Он порождал мысли о бездействии и мирном отдыхе — точно так же запах боярышника обычно подталкивает к движению и приключениям.

Пробились первые солнечные лучи, предметы отбрасывали те странные тени, которые знакомы лишь молочникам, выезжающим из дома рано поутру. Все вокруг выглядело безжизненным и таинственным. А посреди этого странного мира сидел в маленькой машинке человек, порвавший с привычной жизнью и решившийся на дальнее путешествие в неизвестную Шотландию.

Что ждет его впереди, в далеком краю? Кого он там встретит? Каких новых друзей обретет? Какие новые песни узнает? Над чьими могилами замрет в грустном раздумье?

Кто знает… Пока же мне предстояло провести поистине сказочную ночь в Йорке. Я остановился в гостиничном номере, который некогда занимала сама королева Виктория. Со всех сторон меня обступали воспоминания. Они до сих пор живут в этой старинной комнате и в предрассветные часы шелестят по углам подобно выцветшему от времени черному шелку.

За волшебной ночью последовал ранний старт.

Ньюкасл.

И вновь передо мной простирается дорога, которая рано или поздно приведет в Шотландию.

Эта дорога бодро петляла по безлюдным просторам. Временами она отклонялась от прямого курса на север, вынужденная огибать чересчур крутые холмы. А порой взбегала на склон и вновь устремлялась вниз, в укромные лощины. Иногда она сужалась до тропы, а затем вновь распахивалась в необъятную пустошь, поросшую темно-лиловым вереском. Вокруг царила почти полная тишина, нарушаемая лишь далеким блеянием овец да пением ветра в телеграфных проводах.

Над самыми верхушками холмов проплывали облака. Время от времени между этими белыми пуховыми подушками возникали черные контуры, напоминавшие клочки обгорелой бумаги, — вороньи стаи с хриплым карканьем пикировали с горных вершин в далекие долины. Взгляд скользил по пустынной местности, там и здесь натыкаясь на следы человеческой деятельности: местные жители, подверженные все той же удивительной всеобъемлющей любви к собственности, старательно возводили овечьи загоны. Эти стенки высотой в половину человеческого роста, сложенные из коричневого камня, обычно огораживали несколько акров пустоши, на которой паслись черномордые овцы. В жизни не видал более бодрых и жизнерадостных животных! Лохматые, довольно неряшливые на вид, они с неизменным оптимизмом бродили по скудной болотистой почве и, помахивая на ветру своими длинными мягкими хвостами, разыскивали пропитание.

Вот оно, шотландское Приграничье.

Попав в него, начинаешь ощущать одиночество, как посреди открытого океана. Бесконечные подъемы и спуски по склонам холмов напоминают скольжение по замерзшим морским волнам. И вот уже вы, подобно бывалому моряку, обшариваете взглядом окрестности в поисках признаков человеческого присутствия — пастуха с отарой овец, фермера на вспаханном поле, а лучше всего маленького белого домика с вьющимся над крышей дымком. Подобная картинка радует глаз, ибо предполагает наличие трех столпов цивилизации — домашнего очага, женщины и детишек.

Я ехал все дальше, испытывая радостное волнение. Мне казалось: вот за очередным поворотом передо мной наконец откроется земля обетованная. Ведь не могут же безлюдные пустоши тянуться вечно! Так скиталец в пустыне заранее чувствует приближение оазиса, задолго до того, как на горизонте обозначатся контуры пальм. Я неутомимо катил по проселочной дороге, поднимался на склоны холмов и съезжал в вересковые долины, пересекал ручьи, огибал горные отроги и всеми фибрами души ощущал: скоро, совсем скоро меня ждет встреча с Шотландией. Как же я ошибался! Приграничье тянется, кажется, бесконечно. Эта пустынная ничейная земля между Англией и Шотландией обладает собственной душой. Она сохранила воспоминания о тех временах, когда каменистые утесы, хищно ощеривающиеся посреди бурых пустошей, служили убежищем местным жителям — древним пиктам. Те трудились в зарослях вереска, прислушиваясь к мирному жужжанию своих пчел, и время от времени бросали бдительные взгляды на юг: не замаячит ли вдалеке дымный столб? А, возможно, сработает своеобразный гелиограф — медный щит, установленный на границе с римскими землями и подающий сигнал боевой тревоги. Пришлым римлянам так и не удалось покорить эту часть острова к северу от Адрианова вала. Здешние холмы неоднократно становились свидетелями военных действий. Местное население заключало множество союзов, но не терпело над собой хозяев. Здесь рождались героические и романтические баллады, а не сухие законы.

Я остановил машину и вытащил дорожную карту. Затем вскарабкался на каменную стену, чтобы свысока обозреть бесконечные вересковые пространства и определиться с дальнейшим направлением движения. Ага, вот он, мой маршрут! Вы только вслушайтесь в названия холмов, отмеченных на карте! До чего же точно они отражают суровый и негостеприимный характер здешней местности. Слева от меня высились Корби-Пайк (Воронья высотка) и Уинди-Крэг (Ветреный утес), Дуэр-Хилл (Суровый холм) и Хангри-Ло (Бесплодный холм); в нескольких милях от них маячили Бладибуш-Эдж (Край Кровавого Вереска) и Бифстэнд-Хилл. Шесть удивительных колоритных имен, будто взятых из шотландской баллады! Справа же неясно вырисовывалась громада Блэкмен-Ло (Холма Черного Человека), за ней вздымался крутой Оу-Ми-Эдж (Горе-Мне-Край). Нет, это слишком великолепно, чтобы быть правдой! Хотел бы я знать, кто и когда придумал это звучное название — Оу-Ми-Эдж? Может быть, здесь — как и в случае с нашим Виэри-Олл-Хилл в окрестностях Гластонбери — отражено то пагубное воздействие, которое непокорная высота оказывала на конечности несчастных путников, вынужденных штурмовать ее склоны?

Вересковый ковер послушно пригибался под порывами ветра. Головки цветов клонились к земле, при этом обнажались дымчато-серые стебли и вся пустошь приобретала характерный блеск атласного дерева. Недавно прошел дождь и изрядно промочил почву: там, где я недавно стоял, уже образовались маленькие лужицы ржавой болотной воды. От них поднимался специфический торфяной запах, который для меня однозначно ассоциируется с ранней осенью. Все вместе — ветер, колышущийся вереск, ржавая водица под каблуками, непрерывная цепочка холмов, тянувшихся на горизонте, далекое блеяние овец и назойливое жужжание насекомых в вереске — порождало всепоглощающее ощущение одиночества, затерянности между небом и землей, но вместе с тем несло в себе какую-то неясную угрозу. Оно повергло меня в двойственное состояние: я чувствовал себя умиротворенным и одновременно взволнованным. За этой реальной картиной мира мне мерещилось присутствие невидимых, но бессмертных враждебных сил. Ох, недаром я зачитывался балладами шотландского Приграничья!

Я отыскал островок сухого вереска и улегся со своей картой. Полежал, рассеянно наблюдая, как разгулявшийся ветер сносит дымок от трубки. И тут у меня в памяти вдруг возникло забытое название. Боже, какой же я глупец! В своем невежественном нетерпении я проехал замечательное место. Что же теперь делать? Снова отмотать пятнадцать миль по дороге, чтобы взглянуть-таки на Оттерберн? Ведь это — ворота в Шотландию, навеки запечатленные в первой романтической балладе:

Мне припомнилось высказывание сэра Филипа Сидни: «…никогда не слушал я старинную песню о Перси и Дугласе, чтобы мое сердце не было тронуто больше, чем звуками боевой трубы»[5]. То была достойная схватка, и в ней, как в зеркале, отразился рыцарский дух далеких героических времен. Вновь и вновь перечитывая Фруассара — замечательные по своей искренности и достоверности строки, — я испытывал горькие сожаления о том, что родился слишком поздно и не мог все видеть собственными глазами. Помните тот отрывок, где Фруассар описывает погоню шотландского рыцаря, сэра Джеймса Линдсея, за правителем Берика, англичанином Мэттью Редманом? Он нравится мне даже больше баллады о гибели Дугласа — той самой, где тело шотландского вождя спрятали в вересковых зарослях до победоносного окончания сражения. Я позволю себе пересказать часть истории Фруассара, чтобы читатель мог по достоинству оценить благородство и отвагу, присущие той дикой эпохе.

Итак, видя, что схватка проиграна, сэр Мэттью вскочил на коня и изо всех сил припустил к Ньюкаслу, сулившему ему защиту и безопасность. Но победитель, Джеймс Линдсей, вовсе не собирался упускать добычу. Он тоже пришпорил коня, на скаку взывая к англичанину: «Эй, сэр рыцарь, постойте! Неужели вам не стыдно улепетывать во все лопатки? Обернитесь же, с вами говорю я, Джеймс Линдсей!» Однако сэр Мэттью не желал его слушать, он изо всех сил нахлестывал коня, стремясь оторваться от преследователя. Таким образом они проскакали около трех миль. Внезапно конь англичанина споткнулся, и седок кубарем скатился на землю. Ликующий Линдсей выхватил оружие и бросился к поверженному врагу. Выбора у сэра Мэттью не оставалось. Он тоже обнажил меч и приготовился к бою с приближавшимся всадником. Мгновение, и Линдсей налетел на него с копьем наперевес. Сэр Мэттью умудрился не только парировать удар, но и расщепить вражеское копье. Очко в пользу англичанина! Не помня себя от ярости, Линдсей соскочил с коня и бросился на неприятеля. В руке он сжимал боевой топор, который всегда носил за спиной. Завязалась ожесточенная схватка. Долго они сражались, пока силы не покинули сэра Мэттью. Чувствуя, что уступает неутомимому шотландцу, он опустил меч и сдался на милость победителя. И как вы думаете, что же произошло дальше? После кровопролитного сражения оба рыцаря обменялись рукопожатием и разговорились, будто добрые друзья! Весь их воинственный пыл куда-то испарился. Ниже привожу их беседу, слегка модернизировав архаичный язык Фруассара.

— Вы победили меня, — честно признал Редман. — Теперь я ваш пленник. Скажите же, как вы намерены со мной поступить?

И добавил, словно невзначай:

— Вообще-то мне обязательно нужно попасть в Ньюкасл. Если вы отпустите меня, сэр, обещаю вернуться через две недели и снова сдаться вам в плен.

Лично меня бы насторожило подобное предложение — откуда взяться столь беспечному тону у человека, только что чудом избегнувшего смерти? Однако Линдсей, похоже, мыслил иначе. Он удовольствовался словом джентльмена и решил отпустить недавнего противника.

— Будь по-вашему, поезжайте, — сказал он, — но дайте мне слово христианина, что в течение месяца вернетесь ко мне в Эдинбург. И еще одно условие: я хочу, чтоб повсюду, куда бы вы ни направились, люди знали, что вы мой пленник.

На том и порешили. Бывшие враги разъехались: сэр Мэттью направился в Ньюкасл, а Линдсей повернул обратно, в родное Приграничье. И тут, по словам Фруассара, вступила в силу «удивительная военная фортуна», придавшая ситуации особую пикантность. Линдсей преспокойно возвращался к себе домой, когда навстречу ему попался многочисленный конный отряд — всадников было не менее четырех сотен. Вначале он принял их за своих соотечественников, но, как выяснилось, ошибся. Это оказался английский резерв во главе с епископом Даремским. Теперь уже сам Линдсей оказался в роли пленника и несколько минут спустя уже ехал по той самой дороге в Ньюкасл, по которой совсем недавно удалился сэр Мэттью. По прибытии в город шотландского рыцаря разместили в доме епископа. И представьте себе, первым же, которого он встретил, был его недавний визави, сэр Мэттью. Тот зашел в кабинет и обнаружил Линдсея, «лежащего у окна».

— Что вы тут делаете? — в удивлении воскликнул англичанин.

— Боюсь, что вам уже не придется возвращаться ко мне в Эдинбург, — отвечал Линдсей. — Как видите, мы поменялись ролями.

— Не огорчайтесь, сэр, — по словам Фруассара, ответил сэр Мэттью, — мы уладим дело прямо сейчас. Сегодня же вы будете обедать вместе со мной.

(Как по-английски это звучит! Должно быть, он учился в Итоне!)

— Я был бы рад отобедать с вами, — вздохнул Линдсей.

Вся эта история — с отчаянной утренней схваткой, с рыцарским обменом любезностями и расставанием — завершилась ближе к вечеру обильным возлиянием в Ньюкасле. О, как бы мне хотелось услышать, о чем они беседовали за пиршественным столом!

На мой взгляд, это прекрасная камея темных веков, свидетельство дружбы между двумя нациями, позже сгинувшей в многовековой вражде.

Итак, я смотрел на Оу-Ми-Эдж и все глубже погружался в воспоминания. В этом и заключается действие чар Приграничья. Стоит только проехать Оттерберн и углубиться на север, и вы начинаете ощущать их действие. Как передать словами очарование этой дикой, непокорной земли, где все углы и закоулки словно сошли со страниц рыцарского романа! Трудно представить себе более романтический край, отмеченный таким количеством дерзких, героических деяний. На протяжении многих поколений люди здесь любили и ненавидели, и благодаря этому все детали окружающего ландшафта приобрели особое значение. Казалось, сама земля пропиталась человеческими страстями, и от этого каждая скала, каждый клочок зеленой травы стали особенными.

Я вернулся на дорогу и поехал дальше. Меня по-прежнему не покидало ощущение близости Шотландии. На каждом повороте я невольно вглядывался вдаль, ожидая, что вот-вот передо мной распахнется дикая, неизведанная страна. Внезапно дорога пошла резко в гору, и я в азарте добавил газа. Наконец-то! Местные жители называют это место Картер-Бар. Внизу передо мной расстилалась Шотландия…

Во всех странах есть такие пейзажи, которые безошибочно трогают сердце путника. Именно такой вид открывается с вершины Картер-Бар. Перед вами Шотландия. Но не та страна, о которой сказал поэт: «О Каледония, твой лик / Порою строг, порою дик!»[6] Нет, эта Шотландия напоминает женщину в хорошем настроении: она вам рада, встречает с улыбкой на лице, пирогом на противне и горячим чайником над очагом. Именно такой образ милой и уютной Шотландии навечно запечатлелся в сердце самого великого из всех сынов Приграничья — сэра Вальтера Скотта. Я думаю, ни один шотландец, возвращающийся домой после долгого отсутствия, не сумеет сдержать чувств на вершине этого холма. То, что предстает его взору, — несомненно, Шотландия и ничем другим быть не может. Мне кажется, для каждого шотландца эта картина — такой же безошибочно распознаваемый образ, как и меловые утесы Дувра для англичанина.

Весь пологий склон холма зарос вереском. Солнце садилось, и небо над Ламмермурскими холмами тревожно алело. Ветер стих. Внизу, в долине, собирался осенний туман: крадучись, он переползал от леса к лесу. В домах топились печи, и из труб неподвижными колоннами тянулся в небо дым. На фоне зеленых лугов извивались белые призрачные змеи — это туман струился над поверхностью реки или ручья. Весь пейзаж выглядел потрясающим этюдом в голубых тонах. На переднем фоне — подобно обещанию далекого Хайленда — маячили вершины Эйлдонских холмов. Синие, как тепличный виноград, они поднимались над зелеными берегами Твида. На горизонте тоже громоздилась цепочка холмов, а за ней еще одна… и еще… пока все не растворялось в сплошной голубизне. Длинные пологие склоны Ламмермурских холмов на западе переходили в очертания Морфут-Хиллз и Пентленд-Хиллз. На всем лежала печать тишины и покоя. Было так тихо, что я мог различить далекий лай деревенских собак. В полном одиночестве я стоял на границе: одной ногой в Англии, другой в Шотландии. Рядом торчал металлический щит с надписью «Шотландия». Он казался совершенно излишним; и так было ясно, что Англия осталась за спиной. Картер-Бар действительно служит воротами в Шотландию, на протяжении веков эта возвышенность обозначала границу между кельтами и англосаксами.

Я долго сидел на вершине холма, наблюдая, как гаснет дневной свет, туман сгущается, а голубизна наливается темными оттенками. В этот вечерний час, когда на небе зажигались первые звезды, я особо остро ощутил очарование Приграничья. Его чары приблизились и окутали меня подобно колдовскому заклинанию. Как описать эту странную извечную осведомленность Приграничья? Его почти сверхъестественную наблюдательность? Его диковинную способность затаиться и присматриваться, и прислушиваться? Меня не покидало ощущение, будто некто невидимый следит за всеми моими передвижениями. В каждом скрюченном дереве мне виделся затаившийся соглядатай. Я так и ждал, что вот сейчас из вересковых зарослей навстречу мне тихо выедет королева эльфов. Я вспоминал, как в этих самых местах подобная история приключилась с Томасом из Эрсилдуна, или Томасом Рифмачом: он повстречал королеву, та ехала верхом, и «пятьдесят девять серебряных колокольчиков» позвякивали в конской гриве.

Вокруг по-прежнему царила тишина, но я беспокойно обшаривал взором окрестные пустоши, на которых кровавыми пятнами алел вереск. Мне казалось, будто что-то должно произойти. Приграничье грозило вот-вот пробудиться, осыпаться искрами огня с верхушки дерева, пронестись со склона на склон, наполнив тихий закат звоном мечей, стуком копыт и диким пограничным кличем: «Шотландцы! Шотландцы!» В моих ушах звучали тревожные клики: «Армстронг!», «Эллиот!» В глазах стояла картина: темная толпа заполнила пустошь, она несется под «бледным светом луны».

Нет, что ни говорите, а Приграничье все еще населено былыми призраками. Оно спит — но вполглаза! Тем временем заметно похолодало. Я все дальше углублялся на шотландскую территорию.

Приближались сумерки. По пути мне попадались маленькие пограничные деревушки — выстроенные из серого камня, строгие, замкнутые, упрямо отгородившиеся от дороги глухой стеной. Я остановил машину, вдохнул поглубже местный воздух, прислушался к доносившимся звукам. Мне хотелось проникнуть в жизнь этих людей. Запахи были привычными, уютными: как и в любой нормальной деревне, к запаху торфяного дыма, курившегося над печными трубами, примешивались незатейливые, честные ароматы коровника. Что же касается звуков… Я услышал, как во дворе неподалеку беседовали мужчина и женщина. Их голоса явственно разносились в вечерней тишине.

— Вот уж не знаю, — говорила женщина. — Уж не мастер ли Армстронг едет по дороге?

— Ну да, — отвечал ей муж.

— Куда это он собрался? Никак к мистеру Фергюсону, что живет по соседству со священником.

— Выходит, что так.

Затем к их разговору присоединился новый голос: некто, очевидно прохожий, распевно произнес:

— Вечер до-обрый!

— И вам того же, — ответила женщина.

Вот и все, что я подслушал. Короткий обыденный разговор, но для меня он значил так много. Подлинный голос Шотландии! Я поехал дальше, но мягкий говор жителей Приграничья продолжал звучать в моих ушах. Про себя я повторял незатейливые слова, пытаясь произносить их так же тягуче, нараспев. По мне, так «до-ом» звучит гораздо милее и приятнее, чем просто «дом». Наверняка в «до-оме» чувствуешь себя куда уютнее… во всяком случае мне так кажется.

Уже совсем смеркалось, когда в одном из переулков я повстречался с местным пастухом — он гнал свою отару домой. Хотя, по правде сказать, всю работу за пастуха выполняла его маленькая овчарка. Мне она показалась исключительно умной — ни дать ни взять профессор математики. Она была настоящей красоткой: черная, как смоль, лишь морда и грудка да кончик хвоста белые. В отличие от наших пастушеских собак в Саут-Даунс, эта собака не подавала голоса. Она безмолвно кружила вокруг стада, проявляя при этом непреклонность высшего божества. Если требовалось призвать к порядку какую-нибудь заблудшую овцу, она просто мягко тыкалась носом той в бок. Этого оказывалось достаточно: отара трусила себе дальше, а собака — внимательная и неутомимая — продолжала патрулировать серую лавину.

И мне подумалось: такого не увидишь ни в одной английской деревне — овцы, умница-собака и согбенный пастух с волосами цвета льна.

— Вечер до-обрый, — на ходу оборонил старик.

— И вам того же! — ответил я.

И они пошли дальше, а в моей памяти навечно запечатлелась эта картинка — характерная виньетка шотландского Лоуленда: пастух в сумерках гонит стадо к родной деревушке, которая призывно подмигивает ему освещенными окнами и манит запахами готовящейся вечерней трапезы…

Я же, несмотря на подступавшую ночь, продолжал ехать в сторону Джедборо — туда, где на склоне холма лежало разрушенное аббатство. И вот уже мой автомобиль катит по улицам города. В этот поздний час они полны жизни. Я дотошно отмечаю встречающиеся по пути маленькие шотландизмы. Так, оказывается, мясник здесь называется «флешер» — тот, кто торгует мясом животных. А вот вход в аптеку — его украшают огромных размеров ступка и пестик… забавно! Я купил вечернюю газету и пробежал ее глазами. Внимание мое привлекла рубрика «In Memoriam»: целая колонка некрологов по шиллингу за строчку (каждое объявление минимум по 3 шиллинга). Аналогичные объявления мне доводилось видеть в ирландских газетах. Полагаю, это чисто гэльская черта: лишь кельты способны облечь свое горе в стихи. Хотя, на мой взгляд, это не всегда уместно: порой неудачные вирши мешают прочувствовать простую и искреннюю человеческую боль. Судите сами, как вам понравились бы такие стихи:

Или такие:

Увы, не всегда соленые слезы скорбящих способны раствориться в слащавом сиропе салонной баллады.

Заночевать мне пришлось в гостиничном номере Джедборо — скудно обставленной и чопорной комнате. Главенствовали в ней два предмета — обширное ложе с потертым чугунным изголовьем и не менее солидный одежный шкаф светлого дерева и отвратительных пропорций. Кроме них в номере имелись: письменный стол, стул и небольшой туалетный столик, который, судя по всему, в прошлом неоднократно служил посадочным полем для выкуренных сигарет. Голые стены комнаты украшала единственная картина — идиллия в духе Маркуса Стоуна. На ней на фоне роскошных холмов был изображен пылкий молодой человек, он стоял, склонившись над грубой садовой скамейкой, на которой восседала жеманная девица — в кокетливом наряде и с таким слащавым выражением лица, что невольно вспоминалась витрина кондитерской лавки.

Надо сказать, обычно я проявляю крайнюю щепетильность в отношении спален — черта, которая мне самому изрядно отравляет жизнь. Дело в том, что эти комнаты, прикидываясь безликими, надолго запечатлевают и сохраняют индивидуальность своих бывших гостей. Что касается меня, то я с трудом засыпаю в чужой постели. Оказавшись в такой ситуации, я буду долго вертеться, гадая, чья голова покоилась на этой подушке прошлой ночью, какие мысли бродили в ней, какие сны посещали ее во время той тревожной имитации смерти, которую мы обычно зовем ночным отдыхом. В этой комнате царили флюиды двоякого рода — коммерческие и романтические. В ящике письменного стола я обнаружил обрывок газеты с пометками предыдущего постояльца. Очевидно, он принадлежал к племени коммивояжеров, потому что подробно исследовал возможности приобретения использованного оцинкованного железа. Романтическая же составляющая была представлена легким запахом, поселившимся в гардеробе. Это был тонкий, едва уловимый аромат неизвестной женщины, который всегда тревожит сердца одиноких впечатлительных путешественников.

Гостиничная спальня встретила меня не слишком приветливо. Вы, наверное, тоже сталкивались с подобной категорией комнат: они обращают к вам свою суровую, насупленную физиономию, словно сомневаясь в вашей платежеспособности. И я знаю лишь единственный способ сделать такую комнату относительно приятной, вернуть подобие улыбки на ее лицо — это завалить ее с ног до головы книгами! Нагромоздите всевозможные тома на столах, стульях, умывальниках, каминной доске, а, если получится, то и на полу. Уверяю вас: ни одна, самая безнадежная спальня не сможет противиться вашей попытке превратить ее в библиотеку. Книги и тепло очага способны оживить любое помещение, и если вы, подобно мне, путешествуете с багажом, в котором книги преобладают над предметами гардероба, то вам нечего бояться. Можете смело заявляться в любую гостиницу — покой и уют вам гарантированы. Место же, где я остановился, представляло собой старую добрую гостиницу, каких раньше было немало в сельской местности. Полагаю, в прошлом она принимала под свой кров немало замерзших путников, которые устало выгружались из дорожных карет (напомню, в эпоху, когда железных дорог на Британских островах еще не существовало, такое путешествие было тяжким испытанием).

Увы, в этом номере не хватало прикроватной лампы. На мой звонок явилась горничная — рыжеволосая девушка с россыпью веснушек на носу. С собой она принесла свечу, укрепленную на голубом эмалевом подсвечнике. Воистину, если б я и согласился стать членом парламента, то лишь с единственной целью — протащить билль, который бы обязал все британские гостиницы обеспечить номера приличным освещением. На мой взгляд, очень важно иметь под рукой хорошую лампу, которую можно потушить перед сном, не поднимаясь с кровати. Те, кто подобно мне любят читать в постели, знают, насколько раздражают сложные сооружения из шнуров, скоб, кожаных ремней и веревок. Представьте себе эдакого отвратительного питона, беспорядочным клубком свернувшегося возле вашего ложа. Вы поглядываете на него с робкой надеждой, что в нужный миг вам достаточно будет лишь дернуть за полосатый шнурок, и вся конструкция — в полном соответствии с законами механики — обеспечит выключение света. И какое горькое разочарование ждет вас, когда выясняется, что — дергай, не дергай — а лампа как горела, так и горит. Во имя всего святого, пусть мне кто-нибудь объяснит, почему в нашем мире, битком набитом диковинными (и часто абсолютно бесполезными) изобретениями, никто не удосужился придумать электролампу с дистанционным управлением?

Устроившись в постели, я погрузился в ту приятную полудрему, которая является промежуточной стадией между бодрствованием и глубоким сном. Сквозь смеженные веки я наблюдал за игрой каминных отсветов на потолке и прислушивался к звукам засыпавшего города. Время от времени до меня доносились голоса запоздалых прохожих, бой часов на городской ратуше, далекие гудки прямых потомков древних дилижансов — пулмановских омнибусов на пневматическом ходу, которые в этот поздний час уносили своих пассажиров в Ньюкасл или даже, может быть, в далекий Лондон.

Посреди ночи меня разбудил стук копыт. И в полусне мне подумалось: должно быть, это Мария, королева Шотландская, спешит в замок Джедборо, к своему возлюбленному Босуэллу. О, то была лихая скачка, но она дорого обошлась Марии: враги королевы выжали из этого эпизода все, что возможно. И именно здесь, в Джедборо, Мария свалилась в смертельной горячке. Она выглядела такой больной, что слуги распахнули настежь все окна — дабы выпустить прочь ее исстрадавшуюся грешную душу.

Сколько раз в дальнейшем Мария Стюарт повторяла:

— Лучше б я умерла тогда в Джедборо!

Под окнами прозвучали одинокие шаги последнего путника, и на город опустилась ночная тишина.

Солнечным утром я выехал на дорогу, которая уводила через мост Джедфорт в сторону Келсо. Приблизившись к этому городку, я замер в изумлении. Похоже, меня каким-то чудом занесло во Францию! Во всяком случае планировка Келсо была самая что ни на есть французская. В сердце города лежала великолепная grande place (центральная площадь) — мощеная темным базальтом и со всех сторон окруженная высокими многоэтажными домами. Эти дома со сдержанными фасадами, напоминавшими постную физиономию парижской консьержки, немало повидали на своем веку и хранили множество секретов. Нет, как же все-таки похоже на Францию! Для полноты иллюзии не хватало лишь деревянных ставенок.

Не в силах сдержать свое любопытство, я поинтересовался мнением одного из горожан, без дела слонявшегося по площади.

— Скажите, ваш город имеет какое-то отношение к Франции?

Мужчина посмотрел на меня с видимым неудовольствием и лаконично ответил:

— Это Ш'тландия, сэр!

Вот уж нет! Келсо нес явный отпечаток нездешности. В шотландском Лоуленде он выглядел таким же «иностранцем», как Бостон в Линкольншире или Брэдфорд-на-Эйвоне в Уилтшире. И не странно ли, что именно этот городок, столь французский с виду, не оказал никакой реальной помощи Красавцу Принцу Чарли в 1745 году. Единственное, что снискал принц в Келсо — улыбки и слезы умиления местных женщин.

Поскольку уже давно перевалило за полдень, я решил немного подкрепиться. С этой целью я направился в солидный отель, стоявший на центральной площади Келсо. Вход во внутренний двор украшала высокая арка, строившаяся еще в расчете на громоздкие дилижансы. Пройдя под ней, я — в полном соответствии со своими ожиданиями — окунулся в подлинную атмосферу Франции восемнадцатого столетия. Гостиничный двор являлся точной копией того, на котором Стерн искал экипаж для сентиментального путешествия со своей прекрасной горничной.

Потемневшие от времени ступени привели меня в огромный обеденный зал, окнами выходивший на площадь. В тот миг, когда я вошел, юная официантка с белой наколкой на волосах как раз обслуживала одинокого посетителя, по виду коммивояжера. Своей аккуратной миниатюрной фигуркой девушка напоминала француженку, да и ловкости ей было не занимать. Она проворно выставляла на стол компоненты той обильной и сложной трапезы, которую сами шотландцы с присущим им юмором именуют не иначе как «чай».

Одержимый «французской» теорией, я решил поделиться своими наблюдениями с коммивояжером, и — к немалому удивлению — встретил полное понимание с его стороны.

— Вы попали в самую точку! — воскликнул он. — Келсо чрезвычайно похож на французский город, особенно в такой солнечный день, как сегодня. Мне и самому это часто приходило в голову!

Высунувшись из окна, мы любовались видом великолепной площади, ярко блестевшей в солнечном свете. Как странно выглядели старинные приграничные названия на витринах окрестных магазинов!

— Здесь все настолько напоминает Францию, — продолжал мой собеседник, — что я бы не удивился, увидев вывески вроде «Estaminet» и «Brasserie»[7]. Так и кажется: выглянешь в окошко, а там посреди площади стоит жандарм в синих форменных штанах и курит сигару.

Этот человек определенно читал мои мысли! Думаю, жители Келсо из числа бывших солдат нисколько бы не удивились, если б где-нибудь возле «Головы королевы» их остановил придирчивый военный патруль. Да и зрелище артиллерийской батареи, грохочущей по базальтовым плитам площади, тоже, пожалуй, их не смутило бы.

Пока мы так беседовали, маленькая изящная официантка быстро накрыла для меня стол — еще один вариант «шотландского чая». Нет, боюсь, никогда нам, англичанам, не постигнуть бездумной расточительности шотландских чаепитий. Вообще-то они существуют в двух вариантах — плотный и легкий, что соответствует «раннему ужину с чаем» и «просто чаю». Первый из них фактически включает в себя весь мыслимый (и немыслимый) набор снеди, подаваемый вместе с традиционной чашкой чая. Можете не ограничивать себя в выборе: заказать ветчину и яйца, половину холодной куропатки и пудинг. И все это — в сопровождении таких несущественных (но изумительно вкусных!) яств, как плоские пресные лепешки, кексы и разнообразные сорта хлеба. На мой взгляд, шотландцы вполне могут поспорить с жителями Вены в борьбе за звание самых искусных кондитеров в мире.

На сей раз, однако, наша трапеза ограничилась «голым чаем». На столе стояли горячие кексы, масло, белый и черный хлеб, фруктовый пирог, блюдо под названием «селкеркская лепешка», напоминавшее наш сливовый пудинг, имбирные пряники и блюдечко с пурпурным яблочным желе. Стол выглядел, как праздничная витрина кондитерского магазина.

— Может, желаете вареные яйца? — тихо спросила девушка.

Клянусь, она не шутила!

Нет уж, благодарю покорно! При таком богатстве стола мне и в голову не пришло бы «пожелать» вареные яйца.

В меру своих способностей вкусив от каждого блюда, я покинул гостеприимную гостиницу и медленно спустился по широким ступенькам. В планах у меня стояла прогулка по городу. Очень скоро выяснилось, что сходство с Францией, столь поразившее меня при первом впечатлении, заканчивалось на мосту через реку Твид.

Миновав указанный мост и пройдя немного по дорожке, я остановился, очарованный открывшимся видом. Приграничье лежало передо мной во всей своей красе! Среди заливных лугов извивалась прелестница Твид, над ней перекинулся мост, казавшийся младшим братом лондонского моста Ватерлоо. За ним виднелись утопавшие в зелени черепичные крыши Келсо, среди которых выделялся острый шпиль церкви. И над всей этой красотой господствовала высокая норманнская башня из розового песчаника, принадлежавшая разрушенному аббатству.

Великолепное зрелище! Оно напомнило лучшие пейзажи Уилтшира и заставило позабыть все аналогии с Францией, не дававшие мне покоя в центре Келсо. Казалось, вся сладость и мягкость шотландского Лоуленда сосредоточилась в этом маленьком городке.

Позже я выяснил, что сходство местного моста с мостом Ватерлоо в Лондоне отнюдь не случайно. Оказывается, Джон Ренни построил его в 1803 году — в качестве «пробной модели» знаменитого моста через Темзу.

Я вернулся к своей машине, оставленной на центральной площади Келсо. Солнце уже клонилось к закату, но от этого grande place не утратила своей прелести. Эта площадь занимает особое место в шотландской истории. Именно здесь в 1715 году Джеймс Стюарт был провозглашен королем Иаковом VIII; и сюда же тридцать лет спустя привел свою армию его сын, принц Чарльз Стюарт. Полагаю, воспоминания о тех славных событиях навечно сохранятся в базальтовых плитах центральной площади Келсо! Они до сих пор помнят французскую речь, звучавшую здесь в 1745 году.

Наверное, подобные размышления настроили меня на особый лад. Посему, покидая город, я не смог побороть искушения и созорничал: помахал полицейскому и бросил ему в открытое окно «Au revoir!» Впрочем, судя по его непроницаемому виду, он так ничего и не понял…

Хотелось бы мне знать, каково это — бродить по колосящимся полям Приграничья? Что чувствует человек, сидя с книжкой в руках на берегу ручья или прогуливаясь по склонам приграничных холмов? Какие мысли роятся у него в голове? Какие мечты одолевают? И самое главное, какую книгу он берет с собой на прогулку? Для меня единственная книга, уместная в здешних местах — это «Песни шотландской границы» Вальтера Скотта. За данный сборник стихов мы навечно останемся у него в долгу. Хотя стихи ли это? Баллады Вальтера Скотта так же соотносятся с поэзией, как скромная полевая смолевка с садовой гвоздикой. Или скажу проще: произведения великого шотландца столь же похожи на традиционные стихи, как крепкое крестьянское рукопожатие на церемонное приветствие ученого академика. Бесполезно даже пытаться познать эту землю, не прочитав «Песен шотландской границы». Отправляясь исследовать Приграничье, обязательно возьмите с собой томик Вальтера Скотта. В его балладах вы найдете и шум осенних дождей, и завывание ветра в вересковых пустошах. В них отразится мерцание углей в зимнем камине и тихое звучание далекой арфы. Вчитайтесь в эти строки, и они откроют вам дверь совсем в иной мир. Они искренни, просты и бесхитростны. Они такие же весомые и настоящие, как меч, который шотландец выкапывает из земли накануне боя. Мне не хочется вступать в полемику с литературными критиками, этими педантами, которые в целях изучения пытаются разложить радугу на составляющие элементы. Бог с ними! Пусть, коли пожелают, слово за словом разбирают баллады Скотта и выясняют, что же хотел сказать автор. Они могут хоть под лупой разглядывать каждую строчку — подобно тому, как продавец мебели исследует стоящий перед ним ореховый стул эпохи королевы Анны… дюйм за дюймом будет он разглядывать изделие, пока не найдет наималейший дефект. Это занятие для скучных людей, а мне достаточно и того, что «Песни» великолепно воссоздают дух эпохи. Настолько точно, что, читая их, я начинаю ощущать конские бока под своими коленями и тяжесть боевого копья у седельной луки.

Загляните в эти баллады, и вашему взору предстанет цепочка четырехугольных пограничных крепостей, протянувшаяся от Берика до самого Карлайла. Ночь оживет и наполнится стуком копыт; из лесной чащи появится бродячий рыцарь и медленно проедет мимо. Что ищет он? Любовь или муку? Или и то, и другое вместе? На вересковых пустошах вы повстречаете прекрасную королеву эльфов. Медленно, молча поднимет она на вас взгляд… и навсегда похитит вашу душу. Собственными ушами вы услышите тяжелый стук в дверь и дикие крики под окнами. Увидите, как над горизонтом вьется пыльное облако — то возвращаются из набега шотландские разбойники, перед собой они гонят угнанное у соседей стадо. Ах, что это были за времена! То и дело кланы поднимались на войну и, потрясая своими клейморами, скрывались за холмами. Сколько снаряжалось военных экспедиций: шотландские отряды бесстрашно скакали к границе с намерением подпалить бороды баронам — хранителям марок (пограничных владений). Сколько слез пролили шотландские девы, прислушиваясь в ночи: не слышен ли стук копыт, не возвращается ли милый домой? И не думайте, что это писательские выдумки, большая часть описываемых событий приключилась на самом деле. Перед нами разворачивается реальная история минувшей эпохи, облагороженная фантазией автора и сохраненная для многих поколений благодарных потомков. Уж они-то знают, что все это чистая правда! Достаточно однажды прочитать баллады Вальтера Скотта, и они навсегда останутся с вами. Недаром писал Александр Смит: «Стихи и отрывки из этих баллад постоянно живут в моей памяти, они непрерывно шелестят и щебечут подобно ласточкам, живущим под карнизом крыши». Как верно подмечено! Строки Вальтера Скотта действительно живут в веках и не устаревают. Только вслушайтесь:

Для меня «Погоня в Супорте» является истинным воплощением грубого реализма тех далеких времен! Увы, в английской литературе не существует ничего подобного. Это же боевой танец краснокожего индейца! Горестный вопль жительницы английского Приграничья, которая проснулась поутру и обнаружила, что банда проклятых шотландцев угнала скот и опустошила ее закрома. Каждый куплет баллады оканчивается такими строками:

Женщина зовет на помощь своих односельчан, рассказывает о приключившейся беде: в одну ночь она лишилась двадцати четырех коров и всех лошадей. Сколько боли и жажды мести вкладывает она в последние напутствия участникам погони:

Если бы бедный хромой Топпет Хоб каким-то чудом воскрес, даже он не сумел бы рассказать больше о разбойничьих налетах в Приграничье, чем сообщил нам автор баллады. А ведь подобные налеты в то время не были редкостью. То, о чем рассказывает автор, могло случиться в любую ночь и в любом доме. Почитайте «Джейми Теффлера» или плач «Вдовы с границы». А чего стоит история Кинмонта Вилли, чье освобождение из замка Карлайла в апреле 1596 году стало самым дерзким деянием шотландского Приграничья!

И пусть сегодня Приграничье стало спокойным и безопасным, но призраки тех далеких и жестоких времен все еще живы, они по-прежнему бродят в здешних местах. Путешествуя вдоль границы, переезжая от одной пограничной башни к другой, обратите свой взор в прошлое, дайте волю воображению. И, может быть, тогда вы увидите одинокого всадника, который, натянув поводья, останавливается и зорко оглядывается по сторонам. Он все примечает и запоминает, он знает о Шотландии больше, чем кто-либо другой. Этот человек — главный хранитель местных преданий, и имя ему — Вальтер Скотт.

Думаю, ни один путешественник, приехавший в Шотландию, не упустит возможности посетить дом сэра Вальтера Скотта в Абботсфорде. Это место примечательно еще и тем, что некогда превратилось в подмостки, на которых разыгралась величайшая в истории литературы драма. Так уж сложилось, что на склоне своей жизни Вальтеру Скотту пришлось пережить жесточайший финансовый кризис. Его партнеры по издательскому делу довели предприятие до разорения, убытки составили катастрофическую сумму в 117 тысяч фунтов стерлингов. В те времена еще не существовало такого понятия, как общество с ограниченной ответственностью, и все долги тяжким бременем легли на плечи пятидесятипятилетнего писателя. Многих людей подобные обстоятельства сломили бы и подтолкнули к самоубийству, но только не Вальтера Скотта. На тот момент он находился на вершине своей литературной славы. Исторические романы, которые он писал, приносили ему доход в размере 10 тысяч фунтов в год. Это была немалая сумма — особенно если учесть, что американцы еще не успели изобрести систему гарантированных писательских гонораров и авторских прав на экранизацию произведений.

Так или иначе, Вальтер Скотт решил потратить остаток своей жизни на то, чтобы расплатиться с долгами. Мужественное решение, но привело оно, увы, к трагическим последствиям. Выглядело так, будто сама судьба обратилась против писателя, испытывая на прочность его могучий интеллект и талант, не уступавший по своим масштабам таланту Шекспира. Шесть лет Скотт трудился не покладая рук: он писал все новые и новые романы и в конце концов загнал себя в могилу. Ценой неимоверных усилий ему удалось выплатить за этот срок 80 тысяч фунтов.

Оглядываясь назад, можно сказать, что в последние годы своей жизни писатель беспрестанно вел героическую борьбу, вполне соизмеримую с рыцарскими деяниями его героев.

Абботсфорд представляет собой живописный особняк — утопающий в зелени, со множеством башенок. Он стоит на возвышенности, откуда открывается замечательный вид на протекающую мимо реку Твид. Дом выглядит потрясающе — словно рыцарский замок, сошедший со страниц «Айвенго». Пока вы рассматриваете его со стороны, а затем идете вдоль высоких стен, которыми обнесено поместье, у вас создается ощущение причастности к миру средневековой аристократии. Так и кажется, будто вот-вот под торжественные звуки труб выйдет герольд и, склонившись в почтительном поклоне, поинтересуется вашим статусом в дворянском справочнике «Дебретт». К сожалению, магия скоро рассеивается — посетителей проводят в дом через задние двери, предназначенные для слуг и заезжих коммивояжеров.

В сопровождении особого гида вы поднимаетесь по лестнице в просторный холл и попадаете в настоящий музей. Здесь все осталось, как при Скотте — подчеркнуто готический интерьер, перенасыщенный деталями. Кажется, будто автор исторических романов попытался втиснуть в одну комнату все средневековье. Я незаметно покосился на других посетителей и увидел, что они пребывают в состоянии легкого ошеломления. Приехавшие из Америки шотландцы недоверчиво взирали на богатую коллекцию средневековых сувениров, на их лицах явственно читалось: «Как же можно жить в таком доме?» Полагаю, для нас с вами это стало бы нелегкой задачей. Однако хочу напомнить: это все же дом Вальтера Скотта! И он идеально соответствовал внутреннему миру своего хозяина, был для него столь же естественным и гармоничным, как те костюмы, что Скотт носил при жизни.

Чего здесь только не было: резные орнаменты из монастырей, гобелены, коллекция оружия, служившая грозным напоминанием о пограничных набегах, а также зловещие реликвии старого Эдинбурга — ключи от темницы, палаческие мечи и топоры. Больше всего интерьер дома напоминал декорации для съемок исторического фильма. Но я понимал: Скотт не просто так собирал все эти экспонаты, они помогали автору создавать особое настроение, в них он черпал вдохновение.

— А скажите, сэр, — обратился к гиду один из американцев, — Скотт был богат? Он, должно быть, потратил чертову уйму денег на строительство такого дома и приобретение всего этого хлама!

— Поместье строилось постепенно, — отвечал служитель, — по мере того, как поступали деньги от издателей.

Вот еще одна интересная особенность характера Скотта. Едва начав прилично зарабатывать писательством, он сразу же — с какой-то почти женской страстью — кинулся тратить деньги на обустройство дома. Абботсфорд был любимым детищем Скотта, идеальной рамкой для обрамления его необычной индивидуальности, тем местом, где писатель наиболее полно мог себя выразить.

Дом действительно строился в рассрочку. Когда Вашингтон Ирвинг в 1817 году посетил Абботсфорд, он нашел Скотта живущим в маленькой хижине на участке. Временные неудобства не пугали писателя, он продолжал работать и с удовольствием наблюдал, как на его глазах вырастают стены и башни будущего особняка. Ему пришлось трудиться долгих десять лет, чтобы построить Абботсфорд. И, на мой взгляд, этот дом стал одним из лучших творений писателя, не уступающим его знаменитым историческим романам. Долгое время Вальтер Скотт жил мечтой об Абботсфорде. Любой литературный успех немедленно сказывался на строительстве: добавлялась еще одна комната, перекрывался новый потолок, появлялась панельная обшивка, резные стулья — точная копия церковных сидений из аббатства Мелроуз — или еще какая-то необычная деталь, помогавшая воссоздать необходимую атмосферу.

Я не знаю другого случая, когда человек потратил бы столько труда на создание идеального дома. Это монументальное строение, в которое Скотт вложил все свои сбережения и которое с мрачным пафосом назвал «Далилой», стало его единственным утешением на склоне лет, когда на писателя обрушился финансовый крах.

Я не являюсь экспертом в творчестве Скотта. Каюсь, руки у меня так и не дошли до его «Дневников», да и Локхарта я давно уже не перечитывал. Но почему-то мне кажется, что этот несчастный человек придавал большое значение возможности доживать век в Абботсфорде. Смятенная душа писателя отдыхала в убежище, созданном силой его воображения.

То мужество, с которым Вальтер Скотт сражался с судьбой, его непреклонное желание выплатить до смерти огромный долг в 117 тысяч фунтов не может оставить равнодушным ни одного посетителя Абботсфорда. Ежедневно множество людей приходят в этот маленький, заставленный книгами кабинет. Они поднимаются на галерею, в самом углу которой притаилась незаметная дверь, ведущая в спальню писателя. Я хорошо представляю себе, как ранним утром Скотт проходит по этой галерее, спускается в кабинет и усаживается за рабочий стол. И вот уже его великолепная крупная голова склоняется над бумагами. В ней роится множество замыслов, рождаются образы отважных рыцарей галантного века. Скотт не задумывается о том, что он и сам является благородным рыцарем, заложником чести.

Он зарабатывал огромные деньги. Современные писатели, которые гордятся своими авторскими гонорарами, наверное, удивились, если б узнали, что за одну только «Жизнь Наполеона Бонапарта» — книгу, более известную в Эдинбурге, нежели в Лондоне — Скотту заплатили авансом 19 тысяч фунтов. У него вошло в привычку брать авансы. За «Вудсток» он получил таким же образом сумму в 6075 фунтов, за «Хроники Кэнонгейта» — 11 400 фунтов и 4200 за «Анну Гейерштейнскую». Так что кредиторы Скотта могли жить спокойно, их средствам ничего не угрожало.

Спешу успокоить шокированных авторов нынешних бестселлеров: эти цифры отнюдь не являлись рекордными. Известно, например, что Маколею за его «Историю Англии» выплатили 20 тысяч фунтов стерлингов (причем тоже авансом, за девять месяцев до окончания книги). И напомню, что дело происходило в прошлом веке, когда еще не было Голливуда, а нью-йоркские издатели не успели взвинтить авторские гонорары.

Под впечатлением своих подсчетов я дал себе слово перечитать кое-что из последних романов Скотта, написанных с целью погашения издательского долга.

Визит в Абботсфорд произвел на меня большое впечатление. Каждое помещение в доме писателя несет столь явный отпечаток яркой индивидуальности его хозяина, что невозможно не восхищаться этим человеком. Полагаю, даже те посетители, которые еще в школе распростились с романами Вальтера Скотта, испытали новый интерес к его творчеству.

Если подняться на Бемерсайд, оттуда открывается прекрасный (возможно, самый эффектный во всем Приграничье) вид на Эйлдонские холмы. Местные жители называют его «Променадом сэра Вальтера»: писатель частенько приезжал сюда на экипаже — отдохнуть и полюбоваться пейзажем. Это была его родная земля, он любил ее народ и всю жизнь собирал местные исторические предания.

Ранним вечером я тоже пришел на Бемерсайд. Закат окрасил небо над Мелроузским аббатством в алый цвет. Легкий дымок курился над крышами далеких ферм, он поднимался ввысь, чтобы позже в виде ночного тумана осесть на берегах реки Твид. Было так тихо, что я смог расслышать, как где-то в долине лает собака. По мере того, как солнце садилось, меж холмами залегали густые тени, и казалось, будто невидимая рука накинула на них серую вуаль.

Мне повстречался старик, возвращавшийся с работы, и мы разговорились. Сначала он говорил только о недавнем соревновании рыбаков, в его рассказе то и дело всплывали корзины, полные «фор-рели». Но незаметно мне удалось свернуть разговор на Вальтера Скотта, и я нисколько не удивился, узнав, что за всю свою жизнь старик не прочитал ни одной из его книг. Но это вовсе не означало, что он не восхищался своим знаменитым земляком! Как же могло быть иначе, они ведь оба выросли в Приграничье! Старик поведал мне историю о похоронах сэра Вальтера, когда здесь, на Бемерсайд, собралась длинная очередь экипажей. И все потому, что лошади Скотта, в этот день запряженные в катафалк, дошли до привычного места и остановились. Они терпеливо простояли полчаса — как делали на протяжении последних лет — и лишь потом тронулись дальше.

— Что там говорить… великий был человек! — вздохнул на прощание мой собеседник, не прочитавший ни строчки из Вальтера Скотта.

И мне подумалось, что, пожалуй, в этом нет ничего смешного. Возможно, именно так выражается народная любовь. Ведь для местных жителей Скотт был чем-то большим, нежели просто писателем. Да, он являлся признанным королем баллады. Но, помимо этого, в нем видели еще и великого человека, одного из вождей Приграничья. И именно так его воспринимали простые люди, не читавшие книжек, всю жизнь проработавшие косой и лопатой.

Разглядывая карту, я увидел, что неподалеку от Мелроуза протекает небольшой ручей с названием, которое меня сразу очаровало. Богл-Берн… Ну разве можно проехать мимо и не взглянуть на подобную достопримечательность?

Любой знаток местного фольклора скажет вам, что «богл» — это злой дух. И не надо его путать с нашим английским боуги, куда более мелкой нечистью. Последний появился не так давно, в эпоху наполеоновских войн, и изначально назывался вовсе не «боуги», а «бони». Слово это происходит от имени французского завоевателя Бонапарта, которым английские матери пугали непослушных детей: «Вот будешь баловаться, придет бони и заберет тебя!» На мой взгляд, «богл» куда страшнее «боуги». В самом этом слове есть нечто жуткое, кладбищенское… такое, от чего мурашки по коже бегут. Так и представляется пучеглазое страшилище, темной ночью выползающее из могилы. Повстречаться с таким — это вам не шутки!

Короче, я свернул с дороги и направился к означенному ручью. Богл-Берн обнаружился где-то на полпути между Мелроузом и Ньютаун-Сент-Бозуэлс. Он весело журчал, протекая по дну неглубокого оврага с заросшими густым подлеском склонами. Оставив машину на дороге, я стал спускаться к ручью, продираясь сквозь заросли папоротника и колючий кустарник. По-моему, местность идеально подходила для обитания всякого рода духов — по виду настоящая зачарованная лощина. Время от времени я терял ручей из вида, он прятался под сплетением зеленых ветвей. Но я продолжал идти, безошибочно ориентируясь на звук.

Неожиданно я вышел на маленькое поле, где трудился старик. Его красное обветренное лицо украшала челюсть, сильно смахивавшая на стальной капкан. Поздоровавшись, я завел беседу.

— А кто такой богл? — закинул я удочку.

— Призрак, вестимо, — откликнулся старик.

— И что ж, у этого ручья действительно есть свой призрак?

— О чем вы говорите, — отмахнулся он. — Все эти россказни о призраках — сплошная ерунда… бабьи выдумки.

Ну, меня так просто не проведешь! Я уже сталкивался с подобным, когда путешествовал по Корнуоллу и Сомерсетширу: в глубинке люди не любят пересказывать чужакам свои предания и легенды. Боятся, что их поднимут на смех. Помню, мне тогда пришлось немало потрудиться — и так обхаживал, и эдак, прежде чем завоевал доверие. Однако здешний старик, похоже, был крепким орешком — сто очков вперед сомерсетцам. Напрасно я пытался его разговорить. Он простодушно хлопал нахальными ярко-голубыми глазами (подозреваю, самыми голубыми и самыми нахальными во всем Приграничье) и продолжал отнекиваться. Почему Богл-Берн? Нет, ничего не помнит… вроде, что-то такое слышал, да позабыл. Да и какой смысл всякую чепуху запоминать?

Когда я уже совсем потерял надежду и готов был отступиться, старик неожиданно смягчился. Он присел рядом со мной на ограду, помолчал немного, а затем не спеша поведал одну из типичнейших историй Приграничья.

— Ну, так слушайте, — начал он. — Давным-давно в местечке Эрлстон жил человек по имени Томас-Рифмач…

И тут меня осенило: старик пересказывает мне легенду о Томасе Лермонте. Однако я продолжал тихо сидеть и слушать. Кое-где в деталях старик допускал неточности, но я позже сверился по печатному варианту легенды.

Итак, тот, кого он окрестил Томасом-Рифмачом, на самом деле звался Томасом из Эрсилдуна или же Томасом Лермонтом. Жил он в тринадцатом веке неподалеку от Эйлдонских холмов, и по всему Приграничью о нем шла молва как о великом человеке, выдающем рифмованные пророчества. У нас в Англии тоже был подобный персонаж — Матушка Шиптон. Наверное, самое известное пророчество Томаса касалось графов Хейгов (уж его-то повторяли по всему миру):

В тринадцатом веке — когда в Приграничье вовсю пылал пожар войны и люди гибли один за другим — это было очень смелое утверждение. Но, как ни странно, оно оказалось верным! Неважно, сколько бы Хейгов ни сошло в могилу, всегда в их роду находился лэрд, который наследовал Бемерсайд. В восемнадцатом веке репутации Томаса Рифмача возникла серьезная угроза, когда у тогдашнего графа Хейга одна за другой рождались девочки! Однако можете себе представить, пророк Приграничья и тут не подкачал: после двенадцати дочерей на свет наконец-то появился сын, наследник Бемерсайда!

Самым значительным событием в жизни пророка оказалась встреча с королевой эльфов, которая, испытывая парня, предложила ему себя поцеловать. Будучи настоящим шотландцем — дерзким, безрассудным — Томас принял предложение: не успели слова сорваться с губ королевы, как он вскочил и действительно поцеловал ее. После чего и сгинул на долгих семь лет. Королева эльфов увела его в волшебную страну, под холмы.

— Вот здесь, на берегу Богл-Берн, это все и случилось, — рассказывал старик. — В этой самой долине…

Я слушал одну из самых прелестных легенд Приграничья, и фоном к ней было журчание ручья, который весело бежал в своем зеленом туннеле и перекатывался по камешкам.

В сборнике баллад говорится, что Томас уснул под «Эйлдонским деревом» и не видел, как из леса показалась «прекрасная леди» в «зеленом, как молодая трава, платье», ехавшая на молочно-белом коне. Она приблизилась к Томасу, и тот сначала подумал, что ему явилась сама Дева Мария. Однако красавица поспешила его разуверить, сообщив, что она не кто иная, как королева эльфов.

Вышло все так, как хотела королева эльфов.

Королева села на своего белоснежного коня, усадила сзади Томаса и, как ветер, умчалась в волшебную Страну эльфов.

По истечении семи лет она отпустила Томаса домой, наградив даром пророчества. Вот как это было. Королева сорвала с дерева яблоко и протянула Томасу. Она объяснила, что яблоко это не простое: съев его, Томас обретет «правдивый язык, не способный лгать». Бедняга понимал, как такая награда усложнит его жизнь, и попытался отказаться от подарка. Но королева эльфов проявила завидную настойчивость, заявив:

Что было дальше? Конечно же, Томас Рифмач послушался прекрасную королеву:

После этого Томас вернулся в родную Шотландию и стал удивлять соотечественников своими пророчествами, которые помнят и по сей день. Увы, баллада утверждает, что счастья пророк так и не обрел. Он не мог забыть свою истинную любовь. Все время вспоминал годы, проведенные в Стране эльфов, и грезил об «устах краснее роз». Он долго мучился и все надеялся, что в один прекрасный день королева эльфов снова его позовет. Так и случилось.

Как-то вечером Томас устроил пир для друзей в Эрсилдунекой башне. Вдруг в зал вошел гонец и сообщил хозяину о странном случае: в деревне объявился олень с самочкой. Якобы вышли они из леса и бок о бок пошли по улице. Пока гости удивлялись такому чуду, Томас Эрсилдунский поднялся из-за пиршественного стола и, ни слова не говоря, вышел на улицу. Односельчане видели, как он приблизился к необычной парочке и встал между ними. Они пересекли всю деревню, поднялись по склону холма и скрылись в лесу. Больше Томаса никто не видел.

Долго я стоял на берегу ручья, прислушиваясь к журчанию воды, шелесту листвы и птичьему щебету…

Можно ли вообразить себе более прекрасную сказку?

У меня было такое чувство, будто эта зачарованная страна — как правило, упрямо скрывающаяся и прячущая свое лицо от пришлых чужаков — на мгновение сжалилась надо мной, откинула покрывало и позволила заглянуть в свои загадочные глаза.

Здесь, в Приграничье, представлявшем собой причудливое сочетание поля боя и Волшебной страны, у меня была еще одна цель: я намеревался осмотреть руины лоулендских аббатств. Их разрушенные нефы по-прежнему вздымаются к небу из зеленых зарослей вереска и шиповника. Монахи всегда славились умением выбирать подходящие места. Свои аббатства они построили на излучинах реки Твид — там, где русло изгибается и делает широкие петли посреди редколесья и заливных лугов. И на протяжении столетий стояли эти храмы, возведенные во славу Божью. Подобно островкам мира и спокойствия, возвышались они над бурным морем нескончаемых пограничных войн. Считалось, что аббатства ничьи — ни английские, ни шотландские. Это были владения матери-церкви, а значит, в некотором смысле, они принадлежали обеим странам. Вокруг них раскинулась исстрадавшаяся, выжженная земля — что ни год, здесь случались грабежи и убийства. Но аббатства жили по собственным законам, в их священных приделах царил навечно заведенный распорядок: заутренняя служба сменялась вечерней, плыл над округой благовест, в праздничные дни священники проводили торжественные мессы, и нередко так случалось, что аромат ладана смешивался с едким запахом дыма.

Пограничные аббатства Келсо, Джедборо, Драйбург и Мелроуз выполняли важную функцию — в мир ненависти и насилия они несли благую весть любви и смирения. Все они, по образцу йоркширских аббатств, строились неподалеку друг от друга и напоминали четырех падре, бесстрашно вышедших на передовую. Неспособные остановить волну насилия, они тем не менее дарили утешение страждущим, не разбирая, кто перед ними — друг или враг.

Если осматривать все аббатства в один день (как это сделал я), то легко себе представить, что ощущали жители Лоуленда, когда ужасные новости одна за другой распространялись по Приграничью: «Мелроуз горит! Джедборо в огне! Келсо больше нет!»

Покушение на святые обители выглядело страшным святотатством даже в этой земле, долгие годы жившей среди бед и напастей.

Для шотландцев было слабым утешением сознание, что этот тяжкий грех лег на душу Англии. Но надвигалась очередная беда, неотвратимая, словно морской шторм. В отношениях между двумя странами уже наметился новый этап, оказавшийся, пожалуй, самым печальным за всю историю.

Начиналось все хорошо: в Эдинбурге был торжественно объявлен бессрочный мир между Англией и Шотландией! Генрих VIII сидел в Вестминстере, как злой великан из сказки, и радостно потирал руки. А, может, этот хитрый и проницательный Тюдор уже предвидел, что все интриги и махинации пойдут прахом и его мечте не суждено сбыться. Как бы то ни было, он решил повысить ставки и ввел в игру козырную карту — собственного сына Эдуарда. Этому худосочному, болезненному принцу предстояло стать мужем шотландской королевы Марии Стюарт и навечно скрепить дружбу между двумя державами. Соответствующий договор был заключен в Гринвиче первого июля 1543 года. Однако не всем в Шотландии понравилась такая перспектива, многие католики были ориентированы на союз с Францией. Заручившись поддержкой большей части народа, прокатолическая партия одержала верх, и в декабре Шотландия разорвала Гринвичский договор. Тем самым она фактически бросила вызов Англии — стране, уже нанесшей ей тягостное поражение при Флоддене тридцатью годами ранее. У меня лично эта часть истории порождает множество вопросов. К примеру, как сложилась бы судьба двух стран, если бы — в соответствии с планами Генриха VIII — Мария Стюарт действительно приехала в Англию и несчастный принц Эдуард успел бы жениться на шотландской королеве? Впрочем, что толку теперь гадать… Не более чем предаваться интригующим, но бесполезным размышлениям: по какому пути пошло бы религиозное развитие Европы, если бы принц Артур, старший брат Генриха VIII, не скончался в 1502 году, а был бы коронован на правление Англией? Ведь напомним: он стоял первым в очереди наследников и после смерти Генриха VII должен был принять бразды правления. Что же касается Генриха VIII — второго сына и фактического родоначальника реформации, — тот мог рассчитывать лишь на церковную карьеру!

Узнав о вероломстве шотландского парламента, король Генрих пришел в ярость и не замедлил нанести ответный удар. Начался период так называемого «жесткого ухаживания» — Англия попыталась склонить Шотландию к брачному союзу при помощи меча и огня. Сохранилось свидетельство графа Хертфорда о той поре. Он писал: «Не то чтобы я был против этого брака, но мне претили методы сватовства». В мае 1544 года в заливе Ферт-оф-Форт объявился английский флот, и упомянутый граф Хертфорд высадился на шотландскую землю во главе большой армии. Англичане разграбили Эдинбург и разрушили Холирудское аббатство. Вслед за тем войска Хертфорда промаршировали к границе, сея вокруг смерть и разрушения. В последнее время зрелище горящего аббатства стало привычным для англичан, в их собственной стране подобное случалось нередко. Где бы ни селились монахи — в уютных йоркширских долинах или на плодородных землях центральных графств Англии — везде рано или поздно монастыри настигала беда. В результате объявленной королем практики «разграбления монастырей» 3219 мелких и средних аббатств оказались разрушенными, а казна его величества пополнилась солидной суммой в 161 тысячу фунтов стерлингов. Так что ни Хертфорду, ни сменившему его герцогу Сомерсету, «лорду-протектору королевства», не пришлось изобретать ничего нового. В ситуации с шотландскими аббатствами оба действовали по хорошо отработанной схеме: отыщи тлеющую головню и, как бы случайно, подложи под стену, а уж там пусть попробуют потушить разгоревшийся пожар. Вот так и случилось, что по всей Шотландии прокатилась волна кощунственных поджогов. И пока все добрые католики в стране содрогались от ужаса, на исторической сцене обозначилась новая яркая фигура. Некий немолодой священник, полковой капеллан и наставник Керса Самюэлстона, тоже, естественно, слышал о гибели шотландских аббатств, но у него эти вести вызывали мрачное удовлетворение. Пройдет два года, и этот священник вместе со своим соратником, протестантским мучеником Джорджем Уишартом, обойдет графство Восточный Лотиан. С собой они будут нести грозный символ — огромный двуручный меч. Именно таким мы и видим Джона Нокса сквозь пророческий дым пожарищ: его религиозные теории еще не оформились, но оружие уже при нем.

А еще через три года начнется второй этап «жесткого ухаживания». Английские войска вернутся в Шотландию, дабы захватить все, что упустили в первый раз. За эти три года позиции протестантизма в Шотландии значительно окрепли, причем без всякой помощи со стороны Англии. Дело дошло до открытого восстания, среди мятежников был и Джон Нокс. Поэтому ему не пришлось наблюдать, как английские пушки по второму разу обстреливали руины пограничных аббатств. В это время Джон Нокс отбывал наказание за участие в сент-эндрюсском мятеже. В числе прочих шотландских протестантов он сидел, прикованный к веслу французской галеры с весьма символичным названием «Нотр-Дам». У воинственного священника было достаточно времени поразмыслить над своим, казалось бы, совершенно безнадежным положением. Однако, как выяснилось, Джона Нокса рано было списывать со счетов. Причудница-судьба не имела намерения погубить его окончательно. Напротив, она оказала благодеяние шотландскому проповеднику, до поры до времени припрятав его в относительно безопасном (хотя и не самом приятном) месте.

Еще не успели остыть пепелища на месте шотландских пограничных аббатств, как Англия вновь принялась беззастенчиво флиртовать со своей северной соседкой. Снова зашла речь о браке принца Эдуарда с шотландской королевой. В то время во всех английских церквях можно было услышать следующую молитву:

Хорошая молитва, ничего не скажешь… Жаль, что Всемогущий Господь ее не услышал.

Завершив осмотр Мелроузского аббатства, я устроился на отдых неподалеку от разрушенного северного нефа. Сидел на камне посреди заросшей маргаритками полянки и прислушивался к беззаботной песне, которую выводила невидимая пичуга. Я пребывал в приятно-расслабленном настроении: в недавнем прошлом остался бокал пива, выпитый в обществе местного жителя — кривоногого мужчины, который без устали потчевал меня сомнительными историями о псарне герцога Боклю. И вот сейчас я сидел, немного осоловевший, и лениво размышлял о лежавших передо мной развалинах. На мой взгляд, Мелроуз является одним из самых красивых из всех пограничных городков. Надо думать, он значительно похорошел за последние сто лет, ибо, помнится, сэр Вальтер Скотт отдавал предпочтение Келсо, считая его если не самым прекрасным, то уж точно самым романтичным местом во всем Приграничье. Лично мне непонятно, как кто-то может предпочитать Келсо Мелроузу. Ведь последний является подлинным воплощением духа Лоуленда. Он настолько же шотландский город, насколько Келсо — французский.

В этом месте я вынужден был прерваться, ибо по ту сторону каменной стены, возле которой я расположился, кто-то шаркал и скребся. Такое впечатление, будто этот самый «кто-то» пытался пройти по узкому карнизу, тянувшемуся вдоль всей стены. Осторожные шаги достигли угла, и затем моему взгляду предстало абсолютно странное и несуразное зрелище (нечто подобное иногда случается во время долгих странствий). Длинная изящная ножка в коричневом шелковом чулке высунулась из-за угла и в нерешительности застыла в воздухе, ее обладательница явно вслепую шарила в поисках надежной опоры для ступни.

Ножка опускалась все ниже и ниже, щедро демонстрируя красоту молодости и здоровья. Я совсем уж было собрался броситься на помощь отважной скалолазке, но меня остановил вид подвязки с тартановым узором — видно, юбка у девушки задралась непозволительно высоко. В следующее мгновение из-за угла появилась незнакомка, тут же выяснилось, что, помимо очаровательных ножек, она является счастливой обладательницей пары пронзительно-голубых глаз. Заметив меня, девушка поспешно одернула юбку и прикрыла колени.

— О Боже! — воскликнула она. — Я и не знала, что здесь кто-то есть.

Акцент безошибочно выдавал в ней жительницу Бостона.

Я поспешил уверить незнакомку, что сладко спал и очнулся лишь мгновение назад. Мне уже доводилось сталкиваться с юными американками подобного сорта. Обычно они путешествуют по миру веселой восторженной стайкой под присмотром почти такой же молоденькой (и хорошенькой) воспитательницы. Я невольно оглянулся в поисках остальных подружек.

— Вы нигде здесь не видали путеводителя? — спросила девушка.

— Нет, — отвечал я, поспешно обшаривая взглядом заросли маргариток.

— Вот черт! — огорчилась американка. — Я ведь специально за ним вернулась. Хотела почитать историю Сердца.

— Вы имеете в виду сердце Брюса?

— Ну да, конечно.

— Если хотите, я перескажу эту историю, — предложил я.

— А что, вы ее знаете? — простодушно удивилась девица.

Я даже не стал отвечать на ее вопрос, просто уселся поудобнее и предложил ей сигаретку. Поколебавшись, девушка взяла сигарету и приготовилась слушать.

Эта история известна любому местному школьнику, ибо в Шотландии она не менее популярна, чем, скажем, в Англии легенда о короле Альфреде и подгоревших лепешках. Итак, вот вам история в кратком виде. Умирая, король Брюс завещал, чтобы его сердце вырезали из груди, поместили в специальную шкатулку и отвезли на захоронение в Святую Землю. Верный Дуглас исполнил последнюю волю героя: он сделал все, как было велено, но до Иерусалима не доехал. По дороге судьба занесла его в Испанию, где он погиб в битве с маврами. После этого шкатулка с сердцем Брюса вернулась на родину и была похоронена у главного престола Мелроузского аббатства.

— По-моему, совершенно жуткая история, — безапелляционно заявила американка. — В старину мужчины были ненормальные! Они просто напрашивались на неприятности… и с ними случались ужасные происшествия, причем как при жизни, так и после смерти.

Некоторое время она молча курила, погрузившись в размышления. Затем спросила:

— По-вашему, все это правда?

— Как сказать… Я знаю совершенно точно (со слов одного знакомого из управления общественных работ), что в 1920 году во время раскопок тут обнаружили шкатулку, в которой действительно лежало человеческое сердце. Все, естественно, решили, что это и есть сердце Брюса. Однако потом кто-то обратил внимание, что шкатулка лежала совсем не там, где бы ей полагалось. Из чего сделали вывод, что, скорее всего, сердце принадлежало одному из монахов аббатства.

— Ничего себе! — воскликнула девушка, и я перевел ее бессмысленное восклицание, как американский аналог нашего британского «не может быть!»

Окинув свою собеседницу критическим взглядом, я понял, что сердиться на нее бесполезно. Девушка сидела, скрестив свои великолепные спортивные ноги и небрежно стряхивая пепел на ковер из маргариток. Типичное дитя Нового Света! Прелестная, непосредственная и абсолютно невежественная. Все эти истории казались ей невероятными выдумками. По-моему, всем юным американкам присуща одна и та же беда: они настолько торопятся постигнуть историю чужой страны, что в их очаровательных головках воцаряется сплошной хаос — некий сумасшедший калейдоскоп, где «Эдуард Завоеватель» и «Вильгельм Исповедник» гоняются друг за другом по непостижимым лабиринтам истории. Чувствуя себя неуверенно, бедные девочки пытаются спрятаться за барьером наигранного высокомерия…

— Вам нравится Шотландия? — поинтересовался я.

— Нет, я тащусь от Парижа!

Я хотел спросить, зачем же тогда она носит подвязки с узором тартаны, но в этот миг из-за угла показался новый персонаж — болезненного вида американец в интеллигентных очках. Он сразу же напустился на девушку:

— Вот ты где! Мы с мамочкой тебя обыскались, уже все горло надорвали…

— Привет, па! А я тут практикуюсь в истории.

С виду ее отец выглядел обычным американцем — средних лет, невозмутимый, со стальным взглядом серо-голубых глаз. Но подозреваю, что в душе у него скрывался комок подавленных эмоций. Ведь неспроста же он — как и тысячи его успешных соотечественников — отправился в это сентиментальное путешествие. Не буду говорить об американцах польского, немецкого, итальянского или чешского происхождения… Не знаю, возможно, они тоже наводняют бесчисленные европейские кладбища, жадно читая древние таблички на могилах и пряча в глазах томительную неуверенность. Но мне доподлинно известно, что все американцы, в чьих жилах течет хоть капелька английской, ирландской или шотландской крови, рано или поздно приезжают на землю своих предков. Они бродят по маленьким деревушкам и захудалым городкам; подобно шайкам вампиров, отираются на сельских кладбищах, разглядывая покосившиеся надгробия и сосредоточенно изучая записи в церковно-приходских книгах. В этой неодолимой тяге к своим национальным корням я вижу одну из самых трогательных черт американского характера.

Для этого человека Шотландия воплощала в себе все самое прекрасное и романтическое на свете. Не удивлюсь, если он много лет планировал путешествие сюда. И, наверное, скептицизм его дочурки выработался как противодействие чрезмерному отцовскому энтузиазму. Но сейчас он спокойно сидел рядом со мной и говорил ровным голосом — так хороший гребец работает на длинной дистанции. Он рассказывал, что впервые приехал в Шотландию, вернулся, чтобы оживить целую кучу воспоминаний его отца, дедушек и бабушек. И чем дольше он говорил, тем теплее становился его тон, холодное выражение глаз куда-то испарилось, уступив страстному желанию поделиться своей радостью.

— Предки мои из Перта, — говорил он. — Приехали где-то в сороковых годах. Мы сами принадлежим к одному из септов клана Макдональдов.

— У вас славная тартана, — заметил я, бросив лукавый взгляд на девушку.

— Вот свинья, — пробормотала она вполголоса.

— Мне кажется, — продолжал ее отец, — здесь уже не осталось никого из нашей родни. Однако я точно помню: отец говорил, что дед похоронен в Перте. Так здорово наконец-то оказаться на родине…

И он застенчиво улыбнулся. Мне понравился этот тихий американец. Какая жалость, что он не оставил своих женщин в Париже! Он не такой, как они. В его жилах еще жива та самая капелька шотландской крови, которая бурлит и волнуется, и порождает непонятное ему самому томление. Интересно, подумал я, многим ли из этих скитальцев повезло обнаружить свои корни. И не только обнаружить, но и признать.

Вскоре вся семейка уселась в огромный автомобиль и скрылась в направлении Эдинбурга.

Солнце все еще висело над Мелроузским аббатством. На кладбище мне повстречался человек, отличавшийся крайне меланхоличным хобби — он коллекционировал эпитафии. Желая, очевидно, похвастаться последним приобретением, он провел меня к старому надгробию из красноватого камня, на котором виднелись полустертые строки. Не без труда я сумел прочесть следующее посвящение:

На мой взгляд, Драйбург является самым прекрасным из всех четырех аббатств. Оно лежит в излучине реки Твид, там, где русло делает крутой изгиб, образуя небольшой уютный островок. Драйбург практически со всех сторон окружен широкой лентой коричневатой воды. Уверен, что здешние монахи никогда не испытывали недостатка в форели и прочей рыбе. Аббатство стоит в окружении высоченных ливанских кедров, завезенных в Англию еще рыцарями-крестоносцами. Красотой и древностью с ними могут поспорить наши родные тисовые деревья, некоторым из них, по слухам, больше семи веков.

В Шотландии издавна существовала традиция паломничества в Драйбург. Это и неудивительно, ведь здесь покоится прах Вальтера Скотта, величайшего из сынов Приграничья. По моему твердому убеждению, в Англии нет и не может существовать такой страстной литературной привязанности, какую демонстрируют шотландцы по отношению к своему Скотту. Они испытывают к нему непреходящее чувство благодарности. Ведь Вальтер Скотт сумел силой своего творческого воображения выразить и обессмертить все то, за что местные жители любят Приграничье.

Когда я слышу, как высоколобые умники болтают про «страну Вордсворта» или «страну Лорны Дун», мне хочется взять их за шиворот и хорошенько окунуть в ближайший пруд. Другое дело страна Скотта — она действительно существует, это не надуманное понятие. Вальтер Скотт был и навечно останется королем Приграничья. При одном только взгляде на Эйлдонские холмы или на протяженные пустоши Ламмермура в памяти неминуемо встает его образ. Что касается меня, то стоит мне лишь услышать журчание пограничного ручья или увидеть, как утренний туман стелется по поверхности Твида или Тевиота, как я сразу вспоминаю Вальтера Скотта. Никто — ни до него, ни после — не знал Приграничье так хорошо и не писал о нем с такой любовью.

Рядом с гробницей писателя находится и место захоронения графа Хейга. Выглядит оно довольно примечательно: на свежем дерне круг, образованный цветущими фландрскими маками, а в центре — простая плита, на которой указано лишь имя почившего. Это стандартное военное надгробие для рядовых солдат, и граф сам выбрал его для своей могилы.

В Драйбурге царила атмосфера безмятежного покоя. Полуденную тишину нарушал лишь шорох волн Твида, монотонная песенка дрозда в ветвях ближайшего тисового дерева, да незатейливые звуки шотландской деревни, время от времени приплывавшие со склонов Бемерсайда.

В Галашилс я прибыл с последними лучами солнца. На западе догорал закат, на улицах уже зажглись уличные фонари, и под ними прогуливались стайки миниатюрных симпатичных девушек. То там, то здесь над крышами домов торчали печные трубы — они вздымались в небо подобно уродливым растопыренным пальцам.

Прежде Галашилс был мне известен как центр шерстяного производства, и я никак не ожидал, что в этом краю маленьких фабрик и водяных мельниц моим глазам предстанет зрелище, исключительное по своей красоте и силе воздействия. Уверен, лишь человек, искренне и глубоко одержимый историей шотландского Приграничья, мог создать подобное…

Представьте себе ночное небо, а на его фоне великолепную сторожевую башню из серого камня. Башня снабжена узкими окнами-бойницами и увенчана трехскатной крышей. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это — всего лишь современная реконструкция средневековой башни. Но реконструкция, выполненная настолько удачно, что казалось, будто одна из подлинных пограничных башен каким-то чудом воскресла из руин и переместилась сюда, на городскую площадь. На фасаде здания было вырезано некое подобие алтаря со скрытой подсветкой. Неяркого золотого света ламп как раз хватало на то, чтобы разглядеть медную табличку со списком имен галашильцев, погибших в последнюю войну. Перед алтарем застыла скульптурная фигура женщины с двумя лавровыми венками в руках. Причудливая игра света и теней превращала ее в ангела с призрачными крыльями за спиной.

Как ни хороша была башня и сколь эффектной ни казалась алтарная композиция, но все же больше всего запомнились мне не они. Подлинное потрясение я испытал при виде конного памятника, установленного на пьедестале перед башней — так, чтобы четко выделяться на фоне освещенной стены. Памятник изображал приграничного рыцаря-«разбойника», облаченного в боевой шлем и нагрудник. Наверное, неискушенный англичанин мог бы принять всадника за одного из «железнобоких» воинов Кромвеля, однако для шотландцев он однозначно символизирует древнего защитника Приграничья, одного из героев многочисленных преданий, вошедших в «Песни шотландской границы» Вальтера Скотта. На боку у него тяжелый меч, легкое копье вскинуто на правое плечо. Наверное, что-то встревожило рыцаря, так как он осадил коня, поставив чуть ли не на дыбы. Слегка пригнувшись, шотландец уверенно сидит в седле и зорко вглядывается вдаль — туда, где заметил опасность. Меня поразила естественность и правдоподобие позы: всадник выглядел, как живой. Да он и был живым! Так и казалось, что вот сейчас он сорвется с места и вихрем умчится за горизонт… Или же, круто развернувшись, скроется в зарослях вереска.

Этот великолепный памятник жители Галашилса посвятили всем «бравым парням», сложившим свои головы на полях сражений.

Если какие-то английские города планируют возвести у себя военные мемориалы, то я бы посоветовал им поучиться у Галашилса. Пусть члены распорядительного комитета приедут и посмотрят на здешний памятник — самый прекрасный и вдохновляющий из всех, что я когда-либо видел.

И хотя я еще плохо знаю Шотландию (мое знакомство с ней только началось), но почему-то мне кажется, что эта страна питает отвращение к второразрядным военным мемориалам — вроде железнодорожного обелиска сэра Эдвина Лютьенса в Норке или непонятного кенотафа в Манчестере. И, слава богу, пока мне не встречалось здесь памятников, которые с известной долей снисходительности можно описать как «девяносто девять процентов чувства, один процент мастерства».

Шотландцы обладают врожденным вкусом и чувством меры, так что даже самые скромные мемориалы становятся высокохудожественными произведениями. Если какая-нибудь деревня не может позволить себе грандиозный памятник, то она ограничится скромной мемориальной табличкой, но это будет заслуживающее внимание зрелище.

Если же говорить о Галашилсе, то здесь шотландцы превзошли сами себя. Если бы на Британских островах объявили конкурс на самый удачный военный мемориал, то я, не задумываясь, отдал бы пальму первенства Галашилсу. Его композиция — пограничная башня и памятник всаднику — просто великолепны! И мне видится несправедливым, что этот маленький городок отмечают лишь за его мельницы. Пора исправить досадное упущение и отвести Галашилсу достойное место на туристической карте страны — так, чтобы ни один автомобилист, пересекающий границу, не проехал мимо. И поверьте моему опыту, друзья, вы не пожалеете о потраченном времени, особенно, если будете осматривать памятник ночью, как это сделал я. Именно в такое время он выглядит наиболее эффектно!

Я все думаю, как хорошо, что местные мастера не пошли по легкому пути, проторенному традициями южноафриканских войн. Ведь легко могло случиться, что на пьедестале стояла бы фигура в железном шлеме и с винтовкой в руках. Но нет, они создали абсолютно свой памятник, достойный той призрачной вереницы шотландцев, которые встали на защиту родного дома и сгинули на широких просторах Приграничья.

За поздней трапезой я познакомился с интересным человеком. В прошлом этот немолодой эдинбуржец служил в армии, сейчас же подвизался в роли коммивояжера. Ему тоже довелось побывать в Галашилсе, и он восторженно отзывался о тамошнем мемориале. После этого разговор естественным образом перешел на воспоминания военных лет.

— Шотландцы очень держатся друг за друга, — заявил мой собеседник. — Такой уж мы народ, привыкли жить кланами… Задень одного шотландца и будешь иметь дело со всеми. Вот, помнится…

И он поведал мне одну из своих фронтовых историй. Его речь — простая и образная, местами грубая, пересыпанная армейским сленгом — оказалась прекрасным инструментом для воссоздания картины сражения на гряде Вими[10] сырой весной 1916 года. Будто воочию увидел я грязные окопы и заграждения из колючей проволоки; услышал разговоры саперов, ставивших мины перед вражескими укреплениями; почувствовал зловоние отбросов, которые немцы выбрасывали из своих окопов, норовя закинуть к канадцам.

— А я, понимаете ли, состоял в разведслужбе при канадцах, — рассказывал он. — Ну, типа бесплатного приложения, которое никому на фиг не нужно! Они, гады, даже на довольствие меня не поставили. Ох, и набедовался я тогда! Поверите ли: чтоб не сдохнуть с голоду, вынужден был воровать еду в окопах. Да уж, страшно вспомнить… Короче, три месяца я терпел, а потом плюнул на все и решил идти в Обиньи. У них там, понимаете ли, штаб-квартира располагалась… у канадцев этих. Ну а я-то был старый кавалерист и тертый калач. Знал: где склады, там всегда в интендантах шотландец ходит. Глядишь, и поможет земляку. Видок у меня был еще тот — на ногах резиновые сапоги, и оба левые. Я их увидел в грязи на бруствере, ну и прихватил, конечно. Один, помнится, еле-еле выдрал из глины… ну да ладно, не о том речь.

Идти я уже не мог — ноги стерты до мяса, да и отощал я вконец на такой кормежке. Приходилось ползком ползти. Ползу я, значит, а сам по сторонам поглядываю: как бы мне кавалерийскую часть не пропустить. Там, глядишь, по старой памяти перекусить дадут и попонку какую-нибудь завалящую… Я-то под дождем вымок — зуб на зуб не попадает. Одежда в грязи, так к телу и липнет. Да еще вши донимают, будь они неладны! Короче, выполз я к бивуаку. Вокруг ночь, а впереди палатка стоит освещенная. Я глянул внутрь, а там огромный такой детина-канадец варит себе на спиртовке какао. Мать моя женщина! Что за запах! Верите ли, приятель, мне этот запах до конца жизни сниться будет. Я уж настолько ослабел, что и на ногах не держался. Просовываю, значит, голову в палатку и начинаю канючить: не найдется ли одеяла какого старого или попонки там ненужной? А канадец этот здоровенный смотрит на меня так и спрашивает:

— Откуда будешь, парень?

— Из Эдинбурга! — говорю. — А ты-то сам откуда?

— А я из Галашилса, — отвечает. А затем протягивает мне свою банку с какао и говорит: — Давай, Джок[11], входи, попей горяченького.

Я ушам своим не поверил! Ввалился в палатку, отогрелся чуток, разговорились. Оказывается, в Галашилсе он не был с тех пор, как эмигрировал. Чуть не прослезился… и все повторял, что это совсем рядом с Эдинбургом. И что думаете? Этот парень мало того, что меня накормил, так еще и раздобыл для меня четыре попоны. Я потом все думал: интересно, а что бы он сделал, если б я сказал, что тоже из Галашилса? Небось, спер бы и лошадь, и орудийную повозку… Вот я и говорю: шотландец за шотландца завсегда постоит.

Я видел, что сидевший за соседним столиком мужчина прислушивался к нашей беседе, но до поры до времени старался не выказывать интерес. Однако здесь он не выдержал и подошел к нам.

— Вы, ребята, извините, что вмешиваюсь, — начал он с улыбкой, — но у меня тоже есть на этот счет хорошая история. Я однажды вляпался в переделку с австралийцами. Мы тогда служили во Франции и были вроде как на отдыхе. Ну, и вы сами знаете, как это бывает… Пили, не просыхая, во всяком случае трезвенниками нас никто не назвал бы. Ну вот, и как-то в одной забегаловке я повстречался с чертовой кучей этих придурков. Один из них прошелся по моему поводу: сказал что-то такое, чего ни один уважающий себя мужчина не потерпит. Я-то, конечно, сразу возбух — даром что боец из меня никакой, да и ростом, как видите, не вышел. В общем, я подскочил и врезал ему от души, чуть челюсть не своротил. А потом огляделся — батюшки-светы! Вокруг меня не меньше десятка проклятых осси, и все они поднимаются со своих мест и направляются в нашу сторону. Ну, все, подумал я, теперь мне крышка! И что вы думаете, пятеро из них обступают меня плотным кольцом и кричат: «Давай, Джок, не дрейфь! Мы тебя в обиду не дадим!» И ну махаться с остальными парнями! Да, доложу я вам… это была славная драка, другой такой и не припомню. Потом уж мне в голову пришло: я, должно быть, когда врезал тому придурку, крикнул что-то такое, что выдало мою национальность. И все австралийцы, которые из шотландцев, тут же пришли мне на помощь!

— Это к тому, насколько мы дружный народ! — завершил он свой рассказ. — Стоит только подать голос, и откуда ни возьмись появится наш брат-шотландец…

Позднее я не раз вспоминал памятник на галашилской площади. Отправляйтесь туда и посмотрите на него. Всадник стоит, как символ идеального стража и защитника всех приграничный жителей. Он воплощает в себе лучшие черты шотландского характера — беззаветную преданность родному дому, сумасшедшую гордость и отвагу — все то, что, покидая родину, многие сотни парней из Приграничья прихватили с собой и принесли в далекую Долину смерти.