Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса

Глава седьмая Инвернесс и Куллоден

Настоящий шотландский завтрак и моя прогулка по элгинскому кладбищу. Я отправляюсь сначала в Форрес, а затем в Инвернесс, где посещаю Куллоденское поле.

Порой судьба делает нам подарок в виде удивительного утра — такого, какие случались лишь в далеком благословенном детстве. Просыпаешься и чувствуешь: к тебе ненадолго вернулись былая радость жизни и острота восприятия. Окружающий мир вновь распахивается перед тобой во всем своем необъятном величии и влечет в неведомые дали. Ты ощущаешь легкий зуд в кончиках пальцев и трепещешь, словно замер на пороге великого открытия. В такие минуты кажется, будто дух твой покинул бренное тело и, опережая события, отправился путешествовать по чужим мирам.

Стояло именно такое экстатическое утро, когда я ехал вдоль берега реки Дон, направляясь в Инверери. Было так рано, что осенний туман еще не успел рассеяться и лежал на полях длинными, плотными — в пояс высотой — полосами серебра. По краям туманная пелена истончалась, превращалась в тонкую серую субстанцию, которая расползалась по земле, набиваясь в каждую выемку и ложбинку. Она курилась на дне неглубоких овражков и казалась призраком давно пересохших ручьев. Затем взошло солнце и разогнало туман. Земля обнажилась во всем сиянии пригожего утра. Взору открылось пустующее жнивье с выстроенными в ряд золотыми снопами. Ветерок приносил с моря свежий, студеный воздух, в него вплетались сладкие запахи ранней осени. Земля радостно улыбалась новому дню, как улыбается счастливая женщина, прижимающая к груди любимое дитя. Внезапно мне расхотелось ехать дальше на автомобиле. Ведь как, наверное, здорово прошлепать в отсыревших башмаках по росистой траве и углубиться в темнеющие за ближайшим пригорком заросли папоротника. Я остановил машину, с наслаждением потянулся и зашагал по едва заметной тропинке, уводившей в глубь луга. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь блеянием овец и монотонным жужжанием пчел, которые с утра пораньше вылетели по своим пчелиным делам. Пройдя с милю или около того, я задержался возле полянки, густо заросшей наперстянкой. С детским любопытством наблюдал я за мохнатым тельцем шмеля, который, судя по всему, застрял в мокром цветке и теперь отчаянно дергал шерстистыми лапками, пытаясь выбраться. Эта сценка неожиданно развеселила меня. В голову пришло, что это, пожалуй, самое забавное зрелище в природе. Конкурировать с ним может лишь вид ныряющих уток. Вы и сами наверняка видели, как это происходит: громкий всплеск, и снаружи остаются лишь две беспорядочно дергающиеся лапки. Глупейшая картина! Остается только ждать, когда счастливая обладательница этих лапок снова вынырнет и заскользит по водной глади с серьезным видом дегустатора, вполне удачно завершившего свой гастрономический эксперимент.

Вскоре я набрел на маленькую речушку (полагаю, это был Деверон в окрестностях Хантли), которая весело бежала по галечной россыпи. Коричневато-бурый поток выглядел столь многообещающе, что я почти различил плеск резвящихся лососей и разглядел призрак самой жирной в Шотландии форели. Я отправился дальше и уже на границе Абердиншира и Банфшира вдруг вспомнил, что не успел позавтракать. И словно в ответ на мои тайные пожелания Господь ниспослал мне чудное видение: за поворотом дороги стояло несколько аккуратных домиков. На стене одного из них красовалась вывеска «Завтраки с чаем». И хотя я отдавал себе отчет, что подобная надпись может означать очень многое или не значить вообще ничего, ноги мои сами зашагали в ту сторону. Подгонял меня восхитительный запах жареного бекона, который выплывал из задних дверей домика и терялся в зарослях жимолости, выполнявшей функции живой изгороди. Дверь была открыта, за ней обнаружилась маленькая гостиная с опрятными столиками. Это зрелище — восхитительное само по себе — настолько соответствовало моему утреннему настрою, что на какое-то время я просто лишился дара речи. Впрочем, быстро опомнился и вступил в переговоры с хозяйкой. Да, конечно, здесь можно позавтракать, сэр. Приготовить для вас овсяную кашу? Нет, здесь не Волшебная страна, но все равно спасибо, вы очень добры! А, может, сэр предпочтет яичницу с беконом? Сэр предпочел. Девица с неулыбчивым веснушчатым лицом и застенчивым взглядом удалилась на кухню, а я вышел во двор еще раз вдохнуть свежего утреннего воздуха. Там было устроено нечто вроде крохотного открытого ресторанчика: несколько обшарпанных металлических столиков и раскладные стулья. От дороги их отделяла все та же живая изгородь из жимолости, которая в настоящий момент прямо-таки вибрировала от пчелиного жужжания. Внимание мое привлек черный ретривер, который сидел с крайне умильным выражением на морде. Мне немедленно вспомнились Пеллеас и Мелисанда, Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта, а также прочие образы трагических любовников в мировой литературе. Завидев меня, пес поднялся и завел безмолвную беседу. Он сообщил, что очень рад моему появлению. Что он с удовольствием отвел бы меня кое-куда и показал кое-что интересное. Однако (тут пес горестно вздохнул) он полагает, что меня — как и всех остальных посетителей — сюда привело чувство голода и я вряд ли соглашусь уйти без плотного завтрака. Ретривер щелкнул зубами на пролетавшую мимо пчелу, промахнулся и снова мне улыбнулся. Мне показалось, что он готов опрокинуться на спину и начать кататься, как маленький щенок. Наверное, я смог бы почесать ему пузо и затеять веселую возню. Кто знает, какие горизонты открыла бы передо мной эта внезапная дружба… Но в тот самый миг в двери показалось уже знакомое веснушчатое лицо, и пронзительный голос радостно возвестил: «Завтрак ждет, сэ-эр!»

Шотландия — самое подходящее в мире место для проголодавшегося человека. Франция с ее таинственной и претенциозной кухней годится лишь для худосочных и застенчивых жеманников, которых надо вежливо приглашать к столу и потчевать микроскопическими порциями вычурных деликатесов. Но если человек обладает честным, здоровым аппетитом, к тому же подогретым длительным пребыванием на свежем воздухе, тогда ему следует как можно скорее двигать в сторону шотландской кухни. Только здесь (и нигде более!) он сумеет утолить голод с минимальным риском для своего организма. Эти великолепные супы — непревзойденные короли кухонных кастрюлек — не имеют аналогии нигде в мире. Это настоящая пища богов! Но не тех аристократических анемичных созданий, что восседают на облаках, а грубых волосатых богов, которые ломятся через вересковые пустоши с добрым мечом в руках и громовым голосом перекликаются с холма на холм. О, как я люблю здешние супы! Они не только тешат мои вкусовые рецепторы, но также удовлетворяют моему пониманию колорита и моей любви к разнообразию. Они похожи на прекрасный сыгранный оркестр, исполняющий великую симфонию. Если, побывав в Шотландии, вы не успели ничего увидеть, кроме шотландской похлебки (или «вечерней каши», как здесь ее называют) — густой, наваристой смеси гороха, ячневой крупы, лука-порея, морковки и вообще всего, что нашлось на кухне, — то поверьте: вы не зря потратили время. Дома вы сможете похвастать знакомством с настоящим супом.

И все же я продолжаю настаивать, что именно в завтраках — в «завтраках с чаем» — шотландский кулинарный гений достиг своего совершенства. На столе меня уже ждала обещанная яичница с беконом. Но, кроме нее, здесь были теплые овсяные лепешки и булочки. Рядом лежали блинчики и тосты. К ним подавался мармелад и конфитюр. В отдельной баночке стоял мед. На тот случай, если всего этого окажется недостаточно, было заготовлено блюдо с имбирными коврижками и смородиновым кексом.

На противоположной стене висела картина, изображавшая коронацию королевы Виктории в Вестминстерском аббатстве. Архиепископ Кентерберийский важно выступал вперед с короной в руках. Но что касается палаты лордов, эти джентльмены явно утратили всякий интерес к историческому событию: они смотрели на меня, и на их лицах было написано выражение удивления и зависти. Все эти облаченные в мантии люди навечно были обречены стоять вокруг своей королевы, я же на их глазах поглощал шотландский завтрак. Такое кому угодно может разбить сердце! В тот момент, когда я атаковал блюдо с овсяными лепешками, мне показалось, что даже ее величество начала коситься в мою сторону.

После завтрака я курил у открытого окна и рассматривал французские журналы мод, в которых содержались подробные инструкции по пошиву вечерних туалетов и коротких панталончиков из крепдешина. Во имя всего святого, что делает эта бесполезная продукция в мирном банфширском коттедже? Какие экзотические ветры подхватили ее на рю де ла Па и зашвырнули в этот маленький шотландский переулок с цветущей жимолостью? В столовой появился черный ретривер и положил у моих ног кость, которой на вид было не меньше ста лет. Его черные блестящие глаза говорили: «Ну что ж, раз ты не смог пойти со мной, полагаю, я должен принести свою находку сюда! Посмотри, вот кость, к которой я испытываю самые сентиментальные чувства. Я принес свое сокровище, чтобы ты мог на него полюбоваться. А все потому, что мы с тобой отлично понимаем друг друга. С виду ты похож на парня, у которого и самого где-то припрятана пара-тройка отличных косточек. Надеюсь, ты не пожадничаешь и тоже покажешь их мне, если я приду к тебе в гости. Очень рад, что ты по достоинству оценил мое сокровище, а сейчас я должен убрать его подальше! Ведь женщины, в отличие от нас с тобой, не понимают таких тонкостей. Бедняги, они одержимы маниакальной любовью к порядку, перед которой бледнеют величайшие сокровища мира…»

Не прошло и получаса, как я снова был в пути и вскоре пересек реку Ислу возле Кейта.

Элгин предстал передо мной в виде маленького процветающего городка — идеального места для пенсионеров. У меня было такое чувство, что здешние торговцы специализируются на местном джентри.

Величественный кафедральный собор Элгина, построенный в эпоху шотландского католичества, когда-то был одним из самых выдающихся творений готической архитектуры. Ныне он представляет собой самые живописные развалины к северу от пограничных аббатств. Я увидел его жарким днем, когда старые потрескавшиеся башни прятались в густой тени огромного нефа. Старушка, проживавшая в привратницкой, устроила мне краткую обзорную экскурсию: показала могилы Гордонов и проводила в здание капитула, где с гордостью продемонстрировала древнюю умывальницу. С этим предметом связана весьма романтическая история, имевшая для города финансовые последствия (что с точки зрения практичных шотландцев только придавало ей ценности).

Случилось это в 1745 году, когда здесь проходил Красавец Принц Чарли со своими войсками. Одна юная красотка (звали ее Мэри Джелзин) из расположенного по соседству прихода Дрэйни влюбилась в солдата по имени Андерсон и бежала с ним из родительского дома. После того как восстание потерпело поражение, влюбленная парочка очутилась на чужбине. Здесь им пришлось пережить столько лишений, что это оказалось непосильным грузом для нежной девушки, и она тронулась умом. Три года спустя Мэри вернулась в Элгин с малолетним сыном на руках. Дома у нее не осталось, идти было некуда. Вот так и получилось, что девушка осталась жить на развалинах элгинского собора. Она обосновалась в полуразрушенном здании капитула, а пустую умывальницу (в которой священник раньше омывал руки перед мессой) использовала как детскую колыбельку. В конце концов Мэри стала кем-то вроде городской сумасшедшей, местные жители жалели ее и давали еду. Мальчик тем временем рос, ему разрешили посещать элгинскую среднюю школу — в обмен на несложную работу, которую он выполнял для горожан. Позже он устроился в Ост-Индскую компанию и уехал в далекие южные края. Начав со скромной должности мальчика-барабанщика, он дослужился до высоких военных чинов. Генерал-лейтенант Андерсон скончался в Лондоне в 1824 году в возрасте семидесяти семи лет. Свое состояние в 70 тысяч фунтов стерлингов он завещал употребить на строительство благотворительного заведения в Элгине, которое предоставляло бы уход десяти местным старикам и возможность бесплатного обучения для трехсот ребятишек. Если в этой истории и есть мораль, то, на мой взгляд, она выражается в одном слове — образование!

Человек, коллекционирующий эпитафии, несомненно, с пользой провел бы день в элгинском соборе. Лично я наткнулся на целый ряд совершенно новых для себя образчиков. Чего только стоит деловитая эпитафия, начертанная в 1777 году одним человеком на могиле его второй жены:

Ниже идет приписка:

Эпитафия выглядит так, будто ее сочинил секретарь крупной компании и утвердил совет директоров. А на могиле элгинского перчаточника мы читаем:

Или вот еще — интересно, многие ли читатели сумеют уловить смысл эпитафии при первом прочтении:

На мой взгляд, не слишком красиво сопровождать смерть подобным посвящением. Куда лучше звучит классическая шотландская эпитафия:

Мне рассказывали, что на кладбище Рейд-Кирк-Ярд в Аннандейле можно увидеть такой великолепный образчик:

А как вам понравится такое:

По-моему, прекрасный пример шотландского чувства социального равноправия! Но мне больше всего нравится лаконичное посвящение:

В отличие от Макбета, я подъехал к Форресу при свете дня и смог хорошенько разглядеть его окрестности. Почти на границе города высится один из самых примечательных британских монолитов, установленный почти 900 лет назад. Считается, что таким образом Свейн, сын Харальда, увековечил свою победу над Малькольмом II. Памятник представляет собой массивный столб из песчаника, покрытый замысловатой вязью рунических узлов вперемежку с примитивными изображениями людей и зверей. Совсем недалеко от него располагается еще один каменный столб, он отмечает место, где в былые времена сжигали форреских ведьм.

Надо думать, что за прошедшее столетие эти городки претерпели разительные изменения. Я уже упоминал, что ныне Элгин выглядит вполне преуспевающим местом. А вот сэр Джон Карр, побывавший здесь в 1809 году, охарактеризовал его как захудалый, пораженный безработицей городок. О Форресе он сказал, что нищета и убожество «довлеют над ним подобно злым духам». Лично я не заметил ничего подобного. Напротив, Форрес показался мне одним из самых уютных городов Хайленда. Теоретически его легко можно перенести в зажиточный и комфортабельный Девоншир, и он смотрелся бы там вполне уместно! Форрес запомнился мне на всю жизнь благодаря забавному происшествию, которые поджидают путешественника в самых неожиданных местах. Дело было так. Я собирался выезжать после обеда и поинтересовался у хозяина гостиницы, не поможет ли он мне запастись выпивкой в дорогу.

— О да, — сказал он. — У меня припасена отличная бутылочка, и не одна…

— И что же это за бутылочка?

— Водка.

Я подумал, что это какая-то местная не вполне понятная шутка. Каково же было мое удивление, когда хозяин действительно достал из-под прилавка бутылку водки! Выяснилось, что он долгие годы жил в России, а возвращаясь домой, прихватил изрядный запас этого напитка.

Вот уж никто бы не подумал, что страстный почитатель водки сможет найти свой любимый алкоголь в маленьком шотландском городке! Если бы меня попросили назвать место, где менее всего вероятно обнаружить этот горячительный напиток, я не задумываясь назвал бы Форрес. Думаю, местные ведьмы с радостью позаимствовали бы глоток водки, дабы добавить его к «коже болотной гадюки», «глазу тритона, лягушачьей лапке, печени нечестивого еврея» и прочим ингредиентам, потребным для приготовления их знаменитого куриного супа!

После Нэрна дорога на Инвернесс резко уходила вниз, спускаясь к заливу Мори-Ферт.

С тех пор, как я пересек границу, мне довелось повидать немало прекрасных, трогающих сердце пейзажей, и я честно пытался описать их вам, уважаемый читатель. Но, должен сказать, что картина, открывшаяся мне в ослепительных лучах солнца по пути в Инвернесс, затмевала многое виденное до того. Справа, сквозь сосновые леса я то и дело ловил проблески далекой морской синевы. Со всех сторон Мори-Ферт окружали холмы сказочной красоты. Их неправдоподобная, прямо-таки атлантическая голубизна разбивала мне сердце. Так выглядят острова Аран и Ахилл у западного побережья Ирландии, если смотреть на них издалека: голубые-голубые, они невольно наводят на мысли о садах, охраняемых гесперидами, и мифической земле лотофагов. В нашем мире просто не может существовать таких красок, это какая-то небесная палитра! На противоположном берегу залива высятся холмы Кромарти и Дорноха, тронутые все той же волшебной, неземной магией. А еще дальше в полуденном мареве колышется и вовсе чудесное видение — горные вершины Сатерлендшира и прибрежные долины Кайтнесса.

Я въезжал в эту сказочную страну со странным чувством нереальности происходящего. На моих глазах оживали пейзажи с железнодорожных плакатов! Но это был не тот традиционный образ Шотландии, что живет в сердцах самих шотландцев и рассеянных по всему миру эмигрантов. Ведь что чаще всего вспоминают изгнанники, какой они видят родную страну в своих мечтах? Это Шотландия зыбких туманов и мелкого упорного дождя. Это серые облака, которые медленно плывут над склонами холмов и оседают в узких глубоких лощинах. Перечтите лучшие поэтические произведения, написанные шотландцами в изгнании. И вы снова увидите все тот же туман и услышите завывания ветра. Вот что говорит Нейл Манро:

Аналогичные мотивы встречаются в стихотворении Стивенсона «В изгнании»:

Для полноты картины вспомним и «Песню канадского лодочника», написанную неизвестным выходцем с Гебридских островов:

В эмигрантской поэзии мало радости и солнечного света. А вот чего там с избытком, так это ветра, дождя и тумана. Можно прибавить к ним тоскливые крики кроншнепов и низкие облака, плывущие над вересковой пустошью. Вот она, настоящая Шотландия! Именно такой — серой, промозглой, исходящей осенними слезами — осталась она в памяти изгнанников. Почему-то такие воспоминания особенно больно бередят душу. Шотландцы не только бережно лелеют этот образ, но каким-то таинственным образом заставили полюбить его и чужеземцев.

Я въехал в Инвернесс. Залив Мори-Ферт напоминал своей голубизной Тирренское море в районе острова Капри, а улицы заливал солнечный свет, не менее яркий, чем в Танжере. Все это выглядело очень приятно, но как-то неправдоподобно!

Мне хочется привести здесь одну подлинную историю, которая поможет вам лучше понять Инвернесс.

Речь пойдет о старом горце, вожде клана, чье имя ассоциируется со звоном шотландских мечей. Как-то раз, оказавшись в Инвернессе, этот старик остановился перед витриной автомагазина. Он был бы не прочь обзавестись собственным автомобилем, но вопрос упирался в деньги. К сожалению, вождь был беден, как только может быть беден горец, отказавшийся продать свои наследственные земли американцам. Долго стоял он, разглядывая выставленные модели и обдумывая ситуацию. Наконец старик решился зайти в автосалон. И здесь с удивлением узнал, что любую машину можно купить в рассрочку. Надо только сразу внести небольшую сумму, а остальное выплачивать позже по частям. Обрадованный горец очень тщательно выбрал себе автомобиль и уже намеревался выписать чек для оплаты начального взноса, когда продавец положил перед ним какую-то бумагу.

— Что это? — поинтересовался вождь.

Продавец пояснил, что это кредитный договор, который он должен скрепить своей подписью. Старик до глубины души был оскорблен такой формалистикой.

— К чему все это? Неужели вам недостаточно слова горца, вождя клана? — воскликнул он и в негодовании покинул магазин.

Я хочу сказать, что город, в котором возможно подобное, — нечто большее, чем просто скопление зданий. Совершенно очевидно, что такой город, одной ногой шагая в будущее, другой прочно опирается на прошлое.

В этом отношении Инвернесс вообще выгодно отличается от остальных шотландских городов. Он представляет собой такое же уникальное явление, как и наш английский Йорк. И хотя, в отличие от Йорка, Инвернесс не утруждает себя заботой о памятниках старины (увы, здесь с ними расстаются так же легко, как и в Данди), но каким-то непостижимым образом ему удается сохранять характерную атмосферу глубокой древности. Создается впечатление, будто сама почва, на которой стоит Инвернесс, пропитана многовековой историей. Внешний вид города наводит на мысль, что основал его какой-нибудь член Королевской академии, увлекавшийся пейзажной живописью. Эдинбург, Стерлинг, Данди, Перт и Инвернесс — всем этим шотландским городам несказанно повезло с ландшафтом. Я не знаю другого такого места на земле (может, за исключением горных городков Тосканы), где бы столь удачно сочетались горы, равнины и море. Мне кажется, это отличительная черта мятущейся, беспокойной юности. Мирные, законопослушные государства обычно предпочитают строить города в надежных, укрытых со всех сторон местах, и лишь такая дикая страна, как молодая Шотландия, могла предпочесть защиту гор. Прошли века… Моря, некогда бушевавшие у подножия гор, отступили, и сегодня эти шотландские города выглядят древними ковчегами, осевшими на своих Араратах.

Инвернесс расстроил и смутил меня. Прежде — еще до знакомства с ним — я считал Эдинбург самым романтичным городом Шотландии. Теперь я уже не так в этом уверен. Мне даже кажется несправедливым, когда в одной стране существуют два таких замечательных кандидата. Эдинбург, несомненно, более роскошный и величавый город, зато в Инвернессе больше романтики. Он обладает тем преимуществом, что стоит на реке: широкая красивая река, протекающая по центру города, дарит ему особенную прелесть. Можно ли себе представить более очаровательное зрелище, чем вид, открывающийся на береговую линию Мори-Ферта — там, где он, изгибаясь, уходит на север к полуострову Тарбат-Несс и затем далее к Бургхеду. В голубой воде отражаются еще более голубые холмы. Узкие, со всех сторон окруженные сушей морские заливы Инвернесса и Бьюли выглядят очень живописно. С возвышенных участков города можно разглядеть лежащую на юго-западе долину, по которой неспешно катит свои коричневые воды Несс. А вокруг раскинулся бесконечный Хайленд: гора громоздится на гору, холм наползает на соседний холм, один лес переходит в другой. Инвернесс по праву может называться сторожевой башней Хайленда. Стоящий на вершине Инвернесский замок (кстати сказать, я все же не верю, что он принадлежал Макбету) служит своеобразным окном для наблюдения за северо-западом Шотландии. Отсюда открывается потрясающий вид на окрестности города: куда ни повернись, всюду ждет величественная гора, безбрежное море или причудливый морской залив. Если окажетесь в Инвернессе, обязательно поднимитесь на закате в одну из замковых башен и понаблюдайте, как солнце опускается за кромку западных холмов. Поверьте, из всех закатов, какие только можно увидеть в Шотландии, этот самый незабываемый.

— Мне хотелось бы еще раз подняться сюда, — сказал я юноше, который сопровождал меня на вершину башни.

— Нет ничего проще, — ответил он. — Надо просто позвонить у входа и сообщить о своей просьбе моему отцу, мистеру Макбету.

— Мистеру Макбету?

— Ну да!

Оказывается, смотрителем Инвернесского замка является человек по имени Макбет! Хотел бы я видеть того озорного фантазера, который принял такое решение.

Никогда за время моих скитаний по Англии, Шотландии и Ирландии мне не доводилось видеть более обольстительного городского парка, чем в Инвернессе. По реке разбросана целая куча маленьких, заросших лесом островков. Узкие каменные мостики соединяют их с берегом и между собой — так, что вы можете переходить с одного островка на другой и все время наслаждаться видом реки и громкой музыкой, доносящейся с берега. Узнав, что вечером в парке состоится праздник, я пришел туда с наступлением темноты. С деревьев свешивались гирлянды китайских фонариков. Облаченные в клетчатые килты и белые гетры волынщики разгуливали по парку в обнимку со своими инструментами, и бархатная ночь оглашалась непрекращающейся музыкой.

Я расхаживал по толпе в поисках знаменитого инвернесского акцента (мои знакомые шотландцы в Лондоне утверждали, что он единственный достоин внимания в Шотландии). Сначала меня постигла досадная неудача. Я самым внимательным образом прислушивался к тому, как разговаривает девушка за гостиничной стойкой. Ее акцент и интонации показались мне просто прелестными. Девушка проговаривала слова четко и ясно, речь ее лилась нежно и переливисто, словно горный ручеек по склону холма. Совершенно очарованный, я сделал ей комплимент: сообщив, что ее английский выше всяких похвал.

— Естественно, — с оттенком раздражения ответила девушка. — Ведь я англичанка!

Увы, должен признаться, что за все время пребывания в Инвернессе я так и не смог познакомиться с хваленым инвернесским акцентом. Возможно, мне просто не повезло. Я не менее пятидесяти раз провоцировал местных жителей на различные беседы, но ни единожды мне не удалось насладиться безукоризненной красотой английского языка. Может, инвернесский акцент попросту изжил себя? Я вполне допускаю, что в прошлом, когда в Инвернессе говорили в основном по-гэльски, а английский только начали преподавать в школе, язык этот настолько поразил неискушенных горожан, что спровоцировал вспышку лингвистического перфекционизма.

На левом берегу Несс высится темный от кипарисов и ливанских кедров холм под названием Томнахурих. Это холм смерти. Когда в незапамятные времена безымянный первобытный поток устремился к морю, то оказавшийся на его пути холм не дал слабину и устоял на месте. В результате воды реки разделились на два рукава и теперь огибают непреклонный холм с обеих сторон. Жители Инвернесса превратили этот холм в одно из самых прекрасных кладбищ в мире.

Мне довелось услышать по крайней мере два толкования названия слова «Томнахурих». В одном варианте это слово означает «холм эльфов», в другом переводится как «холм-лодка». Не требуется обладать глазом кельта, чтобы разглядеть в этом огромном лесистом кургане контуры лодки, перевернутой вверх килем и представляющей на всеобщее обозрение обросшее морскими водорослями днище. Что касается фейри, то, конечно же, они имеют к этому холму самое непосредственное отношение. Если бы Томнахурих умел говорить, он мог бы многое рассказать о несчастных похищенных малютках (ведь всем известно, что фейри время от времени крадут детей). И вообще, вы поступите очень благоразумно, если ночью будете держаться подальше от этого холма. А иначе не ровен час услышите тихие звуки волшебного рила и не сможете отказаться от приглашения потанцевать. Вот тут-то вы и пропали! Все инвернессцы знают историю о двух уличных музыкантах — Фаркуарсоне Гранте и Томасе Камминге из Стратспея. Как-то раз их пригласили поиграть для обитателей Томнахуриха. Друзья не сумели отказаться и ночь напролет наяривали рилы. Когда танцы закончились, они вернулись обратно в город. Но что за диво? Инвернесс разительно переменился. Вместо деревянного моста через Несс, по которому они проходили несколько часов назад, стоял новенький каменный. Люди на улицах тыкали в них пальцами и насмехались над странной одеждой музыкантов. Вскоре выяснилось, что пляски фейри продолжались целое столетие! Дальше было еще печальнее: когда оба волынщика вошли в церковь и услышали имя Божие, они тут же обратились в прах.

Меня привел на Томнахурих человек, который столь яро восхищался этим местом, что становилось ясно: он ждет не дождется, когда его похоронят на холме. Плохо было то, что он твердо рассчитывал на мою компанию.

— Послушайте, дружище, — увещевал он меня, — вы когда-нибудь видели такое местечко? Вот где можно обрести покой в конце жизни! Только посмотрите на те деревья…

Я постарался убедить его не переходить на личности, но все оказалось бесполезным. Он настаивал на моей кандидатуре в качестве соседа по Томнахуриху. Я же со своей стороны считал, что — независимо от того, насколько мне понравилось или не понравилось кладбище — это не самая приятная форма товарищества.

— Вы только представьте, как мирно лежать здесь! Воистину, лучшего и не пожелаешь…

Мы поднимались по спиральной дорожке, переходя с террасы на террасу. Со всех сторон нас окружали ровные ряды могильных камней. Время от времени сквозь заросли кипарисов и кедров проблескивало голубое пятно Мори-Ферта или же мелькали скученные городские крыши. Тишину нарушало лишь беззаботное пение какой-то птахи да заунывное бормотание моего приятеля.

— О да, — бубнил он с каким-то усыпляющим упорством, — лежать здесь — большая привилегия.

Я почувствовал, что разговор начинает меня угнетать.

— Неужели вам не хочется, — продолжал он давить на меня, — чтобы внизу тихо бежала река, а за спиной высились горы Хайленда?

Наконец мы достигли плоской вершины холма и бросили взгляд вниз — на тенистые аллеи с могилами и темными кипарисами. Пейзаж напоминал декорации к пьесе Метерлинка «Синяя птица». Я подумал, что и вправду не видал в своей жизни более прекрасного кладбища — тихого, мирного и в то же время проникнутого ужасающим пафосом смерти. С вершины этого величественного кургана мы смотрели на запад — там стояли горы, и на восток, где искрилась и блестела морская гладь. Прямо под ногами у нас пролегла долина, по которой текла извилистая река.

— Если мечтаешь об идеальном месте упокоения, — убеждал меня приятель, — то лучшего места не сыскать.

Томнахурих действительно выглядел идеальным местом. Холм фейри и одновременно корабль смерти.

В четырех милях от Инвернесса расположена Куллоденская пустошь — место, где печально завершился один из самых романтических эпизодов шотландской истории. Я не знаю, есть ли в мире человек, более подходящий на роль идеального героя, нежели принц Чарльз Эдуард. И существует ли более дерзкая авантюра, чем предпринятая им попытка вернуть своему отцу корону Стюартов. На всем протяжении этой истории — с тех пор как Красавец Принц Чарли высадился в Шотландии и вплоть до того момента, когда он, потерпев поражение, бежал с одного из Гебридских островов — этот человек производил впечатление неисправимого романтика, сочетавшего в себе черты бескорыстного Дон-Кихота и пылкого Д'Артаньяна. Странно сознавать, что в то время уже появился на свет Джеймс Уатт. Мир стоял на пороге новой эры. А этот юноша выступил с мечом в руках в личный крестовый поход против узурпатора королевства…

Итак, вернемся в июль 1745 года.

В море неподалеку от мыса Лизард раздаются пушечные залпы. Два военных корабля — английский и французский — упорно сражаются на протяжении пяти часов, а затем уползают в разные стороны зализывать полученные раны. В то же время 16-пушечный французский фрегат, который предпочел не вступать в бой, продолжает свой путь к шотландским берегам, точнее, к Внешним Гебридам. Ему удается опередить надвигающийся шторм и пристать к крошечному островку Эрискей, расположенному у южной оконечности Саут-Уиста.

На берег сходят семеро, и среди них — 24-летний юноша с большими карими глазами и каштановыми волосами, на концах отливающими чистым золотом. Это Чарльз Эдуард, который именует себя не иначе как «принцем Уэльским, регентом Шотландии, Англии, Франции и Ирландии, а также всех принадлежащих им доминионов». Он прибыл в Шотландию с единственной целью — изгнать с трона ненавистного узурпатора Георга II и посадить вместо него своего отца. Увы, прибыл он с пустыми руками — точь-в-точь как и его отец за тридцать лет до того. Однако на этом сходство и кончается. Юноша обладает несравненно более яркой натурой! В нем сошлись крови Стюартов и Собеских[39]. Чарльз Эдуард в полной мере обладает личным обаянием Стюартов, подкрепленным хорошей порцией огня Собеских.

Орел, который следовал по пятам за фрегатом, улетает в горы. Разражается шторм. У этих семерых нет никакой еды. Они умудряются наловить рыбы и жарят ее на костре. Принц сидит на куче торфяника и весело улыбается… по крайней мере пытается весело улыбаться. Тем временем начинает темнеть, шторм усиливается. Мужчины приходят к маленькой хижине и просят убежища у одного из Макдональдов, Ангуса Макдональда. Принц успел в прошлом познать нужду, в Париже он самолично ходил с кошелкой на рынок. Тем не менее дым от торфяных лепешек, обычного топлива шотландских крофтеров, ему в новинку. Он выходит проветриться на свежий воздух, на что хозяин (которого раздражают нервозность и наигранная веселость молодого человека) кричит: «Какого черта творится с этим парнем? Почему он не может ни сидеть, ни стоять спокойно? Пусть уж либо зайдет, либо выйдет!» Таковы первые слова, которыми Шотландия встречает Красавца Принца Чарли.

Как бы то ни было, а известия о его прибытии уже пошли гулять по горам. В ближайшие дни наши герои благополучно добираются до большой земли, и среди вождей кланов воцаряется беспокойство. А в пустошах расцветает вереск! Во всех якобитских цитаделях усиленно обсуждают новость: «кое-кто» прибыл в Шотландию! Отмалчиваться больше невозможно. Поэтому якобитские вожди седлают своих мохнатых пони — кто знает, какие эмоции одолевают их в тот миг — и тайно едут на встречу с молодым человеком, которого следует именовать «мсье аббат». Для непосвященных он — молодой священник, совершающий путешествие по Хайленду. Для поддержания образа юноша держится очень скромно, одевается в простой черный сюртук и не слишком чистую рубашку. На ногах у него черные чулки и башмаки с медными пряжками. «Когда я смотрел на него, у меня комок подступал к горлу», — напишет позже один из очевидцев. Да уж, не слишком убедительная маскировка!

Некоторое время ничего не происходит. Вожди медлят, совещаясь и взвешивая возможные последствия восстания. Решающий голос принадлежит Джону Камерону из Лохиела. Без него кланы не поддержат принца. Камерон убеждает Карла вернуться во Францию. Он доказывает, что дело безнадежное. И вот тогда принц совершает свой первый (но далеко не последний) героический жест.

— Через несколько дней, — заявляет он, — я с теми малочисленными друзьями, которые у меня есть, подниму королевский штандарт и объявлю народу Британии: Чарльз Стюарт пришел на родину, чтобы заявить свои права на корону предков. И в этой борьбе он либо выиграет, либо погибнет. Что касается вас, Лохиел, человека, о котором мой отец всегда отзывался как о самом честном и надежном из всех друзей, то вы, конечно, можете остаться дома и по газетам следить за судьбой своего принца.

Ну что вы будете делать с таким юнцом!

— Нет, — говорит благородный Лохиел, — я не останусь в стороне и разделю судьбу моего принца. Точно так же поступят и все шотландцы, которые — волею случая или по закону — находятся в моей власти.

Итак, принц победил. Камероны поднялись, и восстание началось. Воодушевленный Чарльз сжигает за собой мосты — он отсылает фрегат обратно во Францию и решает положиться на милость судьбы!

С этого момента события развиваются ускоренным темпом. «Горящий крест» отправляется путешествовать по Хайленду, понуждая горцев обнажить мечи. Не все этому рады. Дело в том, что настало время сенокоса, да и овес еще не убран. Восстание восстанием, а урожай ждать не будет. Но у принца Чарли свои резоны, его тоже поджимает время. Сейчас исключительно удобный момент для выступления: Георга II нет в стране — он в своем родном Ганновере; основные части британской армии тоже на континенте. Медлить никак нельзя! До лондонцев доходят все более угрожающие слухи, но никто им пока не верит. Исключение составляют лишь якобиты, которые собираются по вечерам, чтобы поднять бокал за скорейшую победу. Тени их колышутся в неверном свете свечи, заговорщики играют в привычную игру — молча пьют за каждую тройку букв английского алфавита:

К сожалению, вся борьба так и ограничилась конспиративными пьянками. Если бы все те люди, что поднимали тосты за «короля, который за морем», взялись за меч, то несчастный Яков давно бы уже сидел «на месте Георгишки». Увы, якобитское движение всегда представляло собой бестолковый клубок бесконечных «если». По Англии циркулируют все более угрожающие слухи. В Ганновер спешно отправляют гонцов, чтобы поскорее вернуть короля домой. Георг возвращается и начинает действовать. Как-то раз, когда армия мятежников стояла лагерем в деревушке Кинолхейн, неподалеку от Бен-Невиса, кто-то принес «принцу Уэльскому» прокламацию из Лондона. В ней было написано:

Чарльз в ярости! Он порывается тут же написать ответную прокламацию, в которой будет назначена награда в тридцать фунтов стерлингов за голову Георга II! Как, должно быть, они смеялись позже — когда гнев принца немного поостыл и все осознали комизм ситуации. Окружающие иронизируют, советуют ему поднять цену. И Чарльз (у которого в тот момент не нашлось бы и тридцати фунтов в карманах) действительно садится и пишет воззвание, в котором предлагает фантастическую сумму в 30 тысяч фунтов за голову своего соперника. Делает он это в следующих выражениях:

На дворе девятнадцатое августа 1745 года.

В тесной горной долине с крутыми берегами, на берегу реки Финнан томится принц Чарльз. Рядом с ним престарелый маркиз Таллибардин, хранитель королевского штандарта. Вот уже два часа сидят они в маленьком заброшенном амбаре и дожидаются представителей местных кланов. Наконец их взорам предстает отрадное зрелище: через гребень холма переливает толпа камеронцев — восемьсот человек маршируют двумя колоннами по трое. Но кто же эти безоружные люди, которых Лохиел привел с собой на историческую встречу? Выясняется, что это две роты Королевских шотландцев, взятые в плен возле моста Спин-Бридж. Оказывается, во имя принца Чарльза уже пролилась первая кровь! Разворачивают королевское знамя, которое гордо реет на ветру, произносятся прочувствованные речи. Джеймс VIII провозглашается королем Шотландии (второй раз за последние тридцать лет), а принц Чарльз, соответственно, регентом.

Позже начинается удивительный марш-бросок на Эдинбург. По цветущей пустоши шагают люди в клетчатых килтах, армия мятежников движется на юг. В Эдинбурге и Стерлинге тревожно бьют барабаны, призывая к оружию местное ополчение. Лоуленд напуган до смерти. На Низины надвигается варварская орда: полуголые горцы спустились с холмов и теперь идут сюда со своими страшными клейморами и не менее ужасными волынками. К оружию! К оружию! Расквартированные в Шотландии британские войска чувствуют себя неуверенно, им еще не приходилось участвовать в боевых действиях. Единственное опытное подразделение — Шестой полк Гизов, но он несет гарнизонную службу далеко на севере. Местные же шотландские полки — Ли, Мюрреев и Ласкеллов — вообще самые молодые в армии. Кроме них имеются два драгунских полка — Гардинеров и Гамильтонов, но и им ни разу не доводилось ходить в атаку на врага. Да они и не стремятся, кони их мирно пасутся в Карс-о-Стерлинг, обмундирование пылится в углу. И вдруг на тебе — срочно одевайся, снаряжайся и выступай в поход! Со стороны Перта и Данди к столице приближается неприятель, все громче звук военных пиброхов. Они идут! Тысячи воинственных дикарей, некоторые вооружены косами и длинными пиками. Они уже близко — мысль об этом приводит в ужас необстрелянную кавалерию. По мере того как слухи множились, обрастали подробностями, военные стали паниковать даже больше мирного населения. По правде говоря, несчастные драгуны готовы были в любой момент удариться в бегство. Нервы у них были так напряжены, что, когда на марше одна из лошадей оступилась и с грохотом упала, весь эскадрон развернулся и кинулся наутек, побросав по дороге мечи и пистолеты! Все складывалось как нельзя лучше для Красавца Чарли!..

Одиннадцать часов ночи. В Эдинбурге звонит пожарный колокол. Кланы наступают! Ополченцы должны браться за оружие. Городская стража выходит навстречу неприятелю, но ополченцы отказываются последовать за ней. Их ведь рекрутировали для защиты города, вот они и будут сидеть за городскими стенами! Белые кокарды в Перте и белые перья в Эдинбурге! Всю ночь горожане провели на сторожевых постах. А утром были вознаграждены незабываемым зрелищем отступающей в беспорядке кавалерии. Драгуны промчались на полном галопе — совершенно деморализованные и ошалевшие от ужаса. Эдинбург впал в панику! Только женщины сохраняют спокойствие: они жаждут видеть принца! Магистраты собираются в Голдсмит-холле и спорят до хрипоты: что делать — сражаться или идти на мировую с мятежниками? Так ничего и не решив, они собирают общее городское собрание. Горожане единогласно выносят вердикт: «Мириться!» В этот миг появляется мальчишка-кадди с письмом для лорда-провоста. По его словам, письмо это он получил от какого-то таинственного чужестранца. Его светлость в растерянности. Тем не менее он вскрывает конверт и начинает читать вслух: «В настоящий момент Мы готовы войти в нашу возлюбленную столицу древнего Шотландского королевства…» Что за чертовщина? Провост заглядывает в конец письма — туда, где красуется подпись «Карл, принц Уэльский, регент Шотландии, Англии, Франции и Ирландии, а также всех принадлежащих им территорий». Он в ужасе отбрасывает письмо, отказывается его читать. На том собрание прерывается. Навстречу горцам выслали делегацию для ведения переговоров. И тут приходят известия, что на помощь эдинбуржцам спешат британские войска. И ждать осталось недолго… Ура! Срочно вернуть выехавшую навстречу горцам делегацию! Ах, поздно, не успели! Еще одна ночь проходит в тревожном ожидании. В темноте никто и не заметил, как группа Камеронов с полными мешками пороха подкралась к городской стене и залегла у ворот. На рассвете беспечный стражник отворил ворота, чтобы выпустить чью-то карету, и тут же внутрь рванулись вооруженные люди в килтах. За каких-нибудь пять минут Эдинбург перешел в руки принца! Ранним утром один из горожан вышел на улицу и очень удивился, увидев сидящего на пушке горца.

— Эй, а ты кто такой? — спросил он. — И где вчерашний караул?

— Они уволены! — ухмыльнулся горец.

Полдень. Армия мятежников марширует по городу. Стараясь не очутиться на линии огня замковых пушек, они следуют по Даддингстону к Королевскому парку. Их сопровождает толпа — женщины возбуждены, на лицах мужчин написано сомнение. Шествие возглавляет юный принц, он едет верхом, погруженный в глубокую задумчивость. На нем клетчатая куртка, красные бархатные штаны и зеленый бархатный боннет с белой кокардой. Принц неспешно въезжает в Холируд. В этот миг раздается отдаленный грохот, и со Скалы летит бесполезное, никому не причинившее вреда пушечное ядро.

На непродолжительное время Холируд вновь стал пристанищем шотландского королевского двора. Отсюда кланы уходили в бой. Мне представляется, как на рассвете шли они по осеннему жнивью в сторону Престонпэнса. Карлайл вспоминал, как он наблюдал с крыши отцовской церкви за беспорядочным отступлением армии Коупа. Англичане улепетывали, «как кролеки», — писал Чарльз (тот еще грамотей!) своему отцу в Рим. Успех подвиг его на непостижимо дерзкое вторжение в Англию: принц двинулся на Лондон, имея в своем распоряжении пять с половиной тысяч пехотинцев, пятьсот кавалеристов и всего тринадцать старых пушек. De l'audace, et toujours de l'audace![40] Таков был девиз восстания сорок пятого года.

За этим последовала роковая цепь событий: Дерби, нападение на Английский банк, паника Георга II (в гавани уже держали наготове корабль для его бегства в Ганновер), затем долгое унылое отступление шотландской армии, которое завершилось катастрофой на Куллоденском поле, неподалеку от Инвернесса.

Я отправился туда утром, еще до завтрака. Знаменитое поле боя предстало передо мной в виде бесконечной вересковой пустоши, раскинувшейся справа и слева от дороги. С одной стороны ее заслоняли высокие стройные деревья, зато с другой пустошь беспрепятственно тянулась до самого горного кряжа. Утренний туман еще не успел рассеяться и призрачной пеленой лежал на ветвях деревьев. Придорожные кусты утесника были окутаны серебристой паутиной — похоже, минувшей ночью здесь потрудилась целая колония пауков.

Насколько мне известно, Куллоден — единственное место, которое вполне может называться именно полем боя, таким, как его представляют историки и поэты. Бэннокберн — всего-навсего луг; Флодден — полоска, засеянная рожью; Ватерлоо — скопление ферм; и даже Ипрский Салиент ныне почти неразличим под посевами зерновых. На Углу Адского Огня сегодня выстроен маленький домик, во дворе полощется выстиранное белье, куры деловито разгребают угольную крошку. Как быстро затягиваются шрамы войны! И лишь Куллоден единственный из всех известных мне мест по-прежнему окутан аурой былой боли и печали. Только здесь, на этом поле боя, сохранились могилы павших воинов — они похоронены в широких рвах там же, где застигла их смерть.

Маленькие, истертые непогодой камни высятся в вереске, и на каждом из них высечено имя клана, отдавшего свою жизнь за Стюартов.

Я шел по мокрой траве и читал вслух эти надписи: «Кланы Макгилливрей, Маклинов, Маклахланов, горцы Атолла».

Неподалеку от этого камня стоит другой, на нем значится: «Клан Стюартов из Аппина». И дальше: «Клан Камеронов»… «Клан Макинтошей»…

Тут же протекает крохотный ручеек. Он настолько мал, что едва ли заслуживает звание ручья; по сути, это просто полоска мокрой травы. Но возле изгороди бьет ключ, над ним тоже стоит камень с надписью «Родник Смерти».

Тогда, во время битвы, сюда сползались раненые горцы — передохнуть, утолить жажду. Среди них был вождь клана, которому изрядно не повезло: стоило ему приподнять голову, как в нее попала меткая пуля неприятеля. Вождь так и упал головой в лужицу воды. После битвы от ключа ничего не осталось, он весь был завален мертвыми телами. С тех пор никто и никогда не пьет из «Родника Смерти».

В нескольких ярдах от него начинается пшеничное поле, возле него стоял очередной камень с лаконичной надписью:

Пока я смотрел на этот мемориал, мне припомнился любопытный разговор, который я подслушал в одном из лондонских клубов. Некий англичанин объявил, будто данная надпись — единственное, что выводит его из себя в Шотландии.

— Это звучит так грубо, совсем не по-рыцарски! — возмущался он. — К тому же они засеяли поле пшеницей! Представляете, извлекают пользу из наших трупов!

Кто-то осмелился ему возразить, заметив, что при Куллодене вообще было немного рыцарства.

— Ну, не знаю, — пожал плечами спорщик. — Я просто чувствую, что этот камень сводит меня с ума! Вообще-то я люблю шотландцев, но при виде такого безобразия не могу удержаться, чтобы не воскликнуть: «Черт побери эту Шотландию!»

И это говорил человек, чей прадед был губернатором Форт-Уильяма! Поистине, он не владел своими чувствами.

У меня этот камень не вызвал столь сильных эмоций. Напротив, он показался мне вполне достойным мемориалом. Ведь напомню, что на Куллоденском поле погибло всего пятьдесят англичан. Для Англии это сражение едва ли тянуло на случайную стычку (во всяком случае, если судить по размеру потерь). Для шотландцев же оно не менее трагично, чем незабываемая трагедия Флоддена[41].

Я призываю вас: придите на Куллоденскую пустошь, присядьте на каменный бордюр, как это сделал я, и попытайтесь восстановить в памяти события тех далеких дней. Если в то время еще и сохранялось рыцарство, то эта битва как раз представляет собой безнадежный осколок старомодной рыцарской отваги. В 1746 году здесь не было дороги, лес тоже насадили значительно позднее. Тогда же вокруг простиралась сплошная вересковая пустошь.

У принца Чарльза было пять тысяч человек — голодных, измученных долгим ночным переходом. Им противостояло 9-тысячное регулярное войско герцога Камберленда. Артиллерия принца находилась в плачевном состоянии. Опытные канониры отсутствовали, они ушли в Инвернесс за провиантом и оставили свое хозяйство на попечение добровольцев, которые по квалификации никак не могли сравниться с английскими артиллеристами. В распоряжении же герцога Камберленда был полноценный полевой обоз из семи 57-мм пушек и шестнадцати полевых орудий, которыми командовал полковник Бедфорд, один из самых блестящих артиллеристов того времени.

Армии расположились на расстоянии 400 ярдов друг от друга. Построение англичан сопровождалось барабанным боем и грохотом литавр. Герцог Камберленд привел с собой целый военный оркестр из 225 человек. Особую ярость у якобитов вызывал звук волынок: это протестантский клан Кэмпбеллов сзывал на позиции своих членов (около восьмисот человек). Им отвели место в арьергарде, Кэмпбеллы должны были охранять движимое имущество. Оба войска выстроились в шеренгу. Герцог Камберленд сидел на коне позади роялистской армии; принц Чарльз расположился на небольшом пригорке, почти напротив своего противника.

На построение ушло два часа. За это время не было произведено ни единого выстрела ни с той, ни с другой стороны. Вскоре после часа дня раздался первый залп со стороны горцев. Герцог ответил крупной картечью, которая буквально выкашивала ряды шотландцев. Затем в направлении принца Чарльза полетело ядро, которое упало в гущу всадников и забрызгало лицо принца грязью…

Кланы рвались в бой, но команды все не поступало. Когда же принц Чарльз решился наконец атаковать, вестовые что-то напутали и не доставили вовремя приказ. В рядах горцев, вынужденных бездействовать, поднялся ропот. Им не терпелось смять, сокрушить эти пушки, которые безжалостно их обстреливали! Так прошло еще полчаса. Поднялся ветер, он швырял в лицо пригоршни града. Нет, это невыносимо! Сколько же можно ждать? Первыми не выдержали Макинтоши. С диким криком они вырвались из строя и ринулись на вражеские орудия! Впереди мчался, размахивая клеймором, Макгилливрей из Драмгласса. За его спиной развевалось желтое знамя Макинтошей. Горцы бежали через пустошь навстречу картечи, выстрелам мушкетов и фланкирующему огню, который открыло подразделение Вульфа. Они неистово рвались вперед, их мечи взлетали в воздух и снова опадали. Потрясающая атака! Им удалось прорваться сквозь первую цепь, но лишь для того, чтобы тут же нарваться на взвод Сэмпилла, который стоял во втором ряду. У англичан все было отработано до мельчайших деталей. Передний ряд опустился на колени, и солдаты Сэмпилла разрядили свои мушкеты прямо в бегущих горцев. Многие попадали, будто скошенные колосья, но те, что остались, продолжали бежать… Отчаянно и неудержимо неслись на английские штыки.

Атака горцев вылилась в целую серию героических столкновений. Большой Джон Макгилливрей прокладывал себе путь с помощью широкого палаша. Он уложил несколько английских артиллеристов и захватил одну из 57-мм пушек. Это вызвало бурное ликование в стане шотландцев. Англичане отбивались прикладами мушкетов, но Макгилливрей сразил троих врагов. Подобрав килт, он прыгнул вперед и, как дьявол, обрушился на вторую линию. Ему удалось уничтожить еще дюжину вражеских воинов, прежде чем он сам упал замертво.

Сквозь пелену дыма и града горцы рвались вперед в самоубийственном порыве. На бегу произведя залп из мушкетов, они отбросили в сторону огнестрельное оружие и дальше уже мчались по старинке — с ужасными воинственными криками, с мечами в руках. Так они и обрушились на врага, завязалась страшная сеча. Но армия Камберленда не дрогнула. Солдаты вели себя, как на боевых учениях: держали строй, давали залп из мушкетов, перестраивались, отступая назад, и стояли со штыками наизготовку.

Тяжело раненный Гиллис Макбин из Кинхайла кое-как выбрался из гущи сражения и остановился спиной к каменной ограде. Он увидел приближавшихся драгун Кобэма, которые преследовали его, как загнанного зверя. Макбин решил дорого продать свою жизнь, с мечом в руке бросился на врагов и уложил тринадцать человек, прежде чем сам погиб! Даже Камберленд, наблюдавший за этой сценой, был поражен мужеством горца и позволил себе единственное проявление рыцарства за все сражение.

— Ах, лучше бы они пощадили этого отважного героя! — с горечью произнес он.

Вновь и вновь бросались горцы в атаку. Вновь и вновь падали они наземь, сраженные вражескими штыками. Вся пустошь была усеяна мертвыми телами — бок о бок лежали вожди и рядовые члены кланов в заляпанных кровью тартанах. Наконец раздался барабанный бой, и красномундирники мерным шагом двинулись вперед. Битва завершилась! Шотландцы безоговорочно проиграли. Еще Макдональды с левого фланга шли в свою последнюю атаку, а в воздухе уже разносился тоскливый плач волынок — это Фрэзеры покидали поле боя. Началось бесславное отступление. Принц Чарли в отчаянии: его мечта раздавлена, сердце разбито! Круто развернувшись, он скачет в глубь вересковой пустоши. Прочь, прочь от этой страшной катастрофы… Вперед по дороге, ведущей на остров Скай.

Вот таков был Куллоден. В тот день на пустоши полегли тысяча двести членов различных кланов. Эта пустошь стала могилой не только якобитского движения, но и всей клановой системы. Никогда уже Хайленд не будет таким, как прежде. Многовековые традиции шотландских горцев оказались похороненными среди зеленых курганов Куллодена. Но из этих же курганов суждено было возродиться новой, объединенной Шотландии. Скакавший по обледенелой пустоши Чарльз Эдуард не знал и не мог тогда знать, что его поражение приведет к удивительным результатам, что оно сплотит воедино Хайленд и Лоуленд и породит новое шотландское государство.

В череде кровавых зверств, последовавших за окончанием битвы (и навечно запятнавших имя Камберленда), был, однако, один прекрасный эпизод. Роялистская армия цепью шла по полю боя, на ходу добивая раненых. Взор генерала Хоули упал на истекавшего кровью горца, который сидел, прислонившись к каменной ограде. Раненый был Фрэзером из Инверлохи, но генерал, естественно, этого не знал. Поэтому он крикнул, обращаясь к незнакомцу:

— Кому ты служишь, горец?

— Моему принцу! — отвечал Фрэзер.

— Расстрелять поганого пса! — скомандовал генерал своему адъютанту.

— Вы можете меня уволить, — отвечал молодой офицер, — но я не стану стрелять в этого человека.

— Тогда это сделает кто-нибудь из драгун, — пожал плечами Хоули.

Фрэзера расстреляли.

Генеральского адъютанта звали Вульф, позднее он стал одним из героев Квебека. В Хайленде существует красивая легенда о его гибели на высотах Абрахама. Якобы когда Вульф упал замертво, то тело его подхватил не кто иной, как Фрэзер из Ловата.

Как-то раз мне попала в руки книга Уильяма Хоуитта под названием «Посещение знаменитых мест». Благодаря мистеру Хоуиту я увидел Куллоденское поле таким, каким оно было через девяносто лет после битвы. Автор рассказывает, что он со своими попутчиками вышел из Инвернесса и направился в сторону Куллодена. По дороге он не раз останавливался и пытался уточнить местоположение знаменитого поля. Однако никто из местных жителей не говорил по-английски. И это происходило в 1836 году! Хоуит набрел на развалины старой кузницы, чей хозяин, по слухам, отличился во время Куллоденской битвы. Рассказывали, что вооруженный одной лишь оглоблей от телеги он творил чудеса на поле боя.

К своей великой радости, Хоуит обнаружил, что в одном из соседних домиков проживает семейство Маккензи, которое худо-бедно владело английским языком. Старший сын по имени Уилли с радостью вызвался проводить любознательного иностранца на поле битвы и показать могилы кланов.

После прогулки по Куллоденскому полю Маккензи пригласил Хоуита и его друзей к себе и хижину и предложил им послушать игру на волынке. Следующая сцена описана с тем характерным умилением, с каким столетие назад все иностранцы описывали жизнь в Хайленде.

Тем временем Уилли Маккензи настроил свои волынку и заиграл.

Что касается меня, то я с куда большим удовольствием послушал бы игру Уилли Маккензи 90-летней давности, чем всех этих современных мастеров, которые обивают пороги Бреймарского, Инвернесского и прочих фестивалей. Ведь Уилли, любовно обнимающий свою волынку на Куллоденской пустоши и оглашающий ее зеленые курганы «Похоронной песней Маккриммона», — явление, удивительное во многих отношения. И прежде всего он удивителен своим непониманием простого факта — всего, что ему так дорого, за что он изо всех сил держится, уже не существует. Оно умерло на этой самой пустоши девяносто лет назад.