Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса

Глава четвертая Сент-Эндрюс и Перт

Я под дождем следую к Лох-Левену и оказываюсь в плену у новых воспоминаний о королеве; далее я приезжаю в Сент-Эндрюс — город, который даже во сне играет в гольф. Я пересекаю Тей по пути в Данди и продолжаю свой путь в Перт, где встречаю коробейника, распивающего ром и пиво.

Неподалеку от Стерлинга на склонах Охильских холмов я наткнулся на местечко под названием Доллар. Меня особо позабавило, что Доллар располагается буквально под боком у Стерлинга и всего в нескольких милях от живых, полновесных долларов Данфермлина! Думаю, что шотландцы — которые, по слухам, в равной степени любят доллары и фунты стерлингов — должны особенно охотно селиться в здешних местах. В деревушке мне рассказали, что, если подняться выше в холмы, то там можно увидеть узкую горную долину (в Шотландии они называются гленами). Посреди этой долины находятся развалины замка, некогда принадлежавшего семейству Аргайлов. Он носил название Касл-Глум, то есть Мрачный. По словам местных жителей, в древности про обитателей этого замка говорили так: живет в Мрачном замке, на берегу речушки Гриф (или Горестной), в долине Кэр (то есть Долине забот), рядом с деревней Доллар (или деревней Скорби[23]) — уж точно, в самом несчастном месте на земле! На мой слух, звучит, как отрывок из Беньяна.

Был мокрый, дождливый день. Облака висели так низко над холмами, что верилось: встань на табуретку, и достанешь их палкой. Мелкий дождь падал тонкими косыми струйками, а злобные порывы ветра со всей силы ударяли из-за угла и заставляли струйки снова взлетать в воздух. Местность вокруг выглядела серой и унылой, словно застывшей в печали. Время от времени в Шотландии выдаются такие дни, когда кажется, будто и небо, и земля сдались на волю грусти. На фоне плачущего неба и слезливой земли особенно отрадно видеть неизменное добродушие людей, эту землю населяющих. В такие дни поленья в камине сельской гостиницы пылают особенно ярко, и вы с обостренной благодарностью воспринимаете простой вопрос хозяйки:

— Возьмете яйцо к чаю?

Я просто влюбился в эту фразу! Попав сюда, забудьте всякие изыски типа «не желаете ли яйцо?» или «подать вам яйцо, сэр?» или «позволю себе смелость предложить яйцо». В Шотландии спрашивают именно так: «Возьмете яйцо к чаю?» И в этом, мне кажется, присутствует некая средневековая учтивость. Как будто мне и вправду предлагают пойти на кухню и протянуть руку за яйцом.

Или вот еще одна достойная фраза: «И тут раздался стук в дверь». Шотландцы говорят буквально следующее: «И тут пришел стук к двери». Да-да, у них никогда не бывает стука «в дверь», а только так — «к двери». Это наш английский «стук» тупо стучит, шотландский же «приходит». Согласитесь, звучит намного драматичнее. Так и видишь, как нечто — еще не «стук», но уже несущее в себе все его зловещие признаки — маячит вдалеке, затем начинает приближаться с неотвратимостью Рока в греческой трагедии и наконец останавливается на вашем пороге и, выдержав долгую, почти устрашающую паузу, проявляет себя в полной красе. Жутковатая картина! Почти как в шотландских легендах:

— И вот… ты слушаешь меня?., и вот стук пришел к двери, а затем…

День уже клонился к вечеру, когда я подошел к озеру. На фоне серого неба его поверхность казалась серебристо-белой и была вся исколота падавшими дождевыми каплями. Недалеко от берега на волнах покачивалась маленькая лодочка, а в ней мужчина в мокром, блестящем дождевике методично забрасывал в озеро наживку. День был как раз подходящий для рыбной ловли: дождливо, облачно, ветрено.

Посреди озера виднелся мрачный остров, который отсюда смотрелся как темное скопление деревьев, над ними медленно перемещалась причудливая туманная пелена. Издалека казалось, будто старая колдунья бродит по полянке, собирая ядовитые ягоды. Я тоже сел в лодку и погреб к острову. Деревья выстроились плотными рядами вдоль берега, словно часовые, поставленные охранять некий секрет. Уже на острове выяснялось, что секрет этот — развалины старого Лох-Левенского замка.

От него многое осталось: квадратная сторожевая башня, стена, огораживающая замковый двор, останки стен, выглядящие зарубцевавшимися шрамами на зеленом мху, кустарник и живая изгородь из деревьев, за которыми темные волны накатывались на берег с тихим, характерным для озера звуком. Я похвалил себя за то, что прямо из Стерлинга направился к Лох-Левену, поскольку таким образом я повторял путь, некогда проделанный Марией Стюарт. К тому же здешний остров, как и многие шотландские пейзажи, сильно выигрывает в дождливую погоду…

Итак, припомним, на чем оставили древний замок: королева стоит у окна и печально разглядывает туманную долину Карс-о-Стерлинг; принц Джейми покойно спит в своей колыбели; Дарнли хандрит, а Босуэлл красуется в новом голубом камзоле. Все это происходило шесть месяцев назад (немалый срок, чего только не случится с женщиной за полгода!). Однако теперь уже июнь 1567 года. Прошло два месяца с того зловещего взрыва в Керк-О'Филде, который разбудил Эдинбург и эхом прокатился по всей Европе. Эта заурядная вспышка пороха высветила такую картину, которая проняла даже не слишком щепетильную совесть шестнадцатого столетия. Весь цивилизованный мир — Англия, Франция и Ватикан — обсуждал неприглядные дела, творившиеся в Шотландии. Супруг королевы зверски убит. Сама королева оказалась под подозрением. Что же до графа Босуэлла, то его соучастие в преступлении ни у кого не вызывало сомнений. Поговаривали о любовной связи между этими двумя. Следует пояснить, что в ту эпоху никто не возражал против убийства как такового. Для шотландцев это был старый добрый обычай, да и в остальных государствах политическое убийство считалось вполне допустимым средством достижения целей. Бывали случаи, когда одно дешевое убийство — при условии, конечно, что оно правильно спланировано и реализовано — помогало избежать множества смертей в ходе дорогостоящей войны. И никто бы особенно не стал жалеть лорда Дарнли, этого жалкого спившегося труса, но вот то, как Мария Стюарт решила обойтись с убийцей своего мужа, возмущало многих. Даже королеве не дозволено нарушать законы справедливости, а согласно этим законам убийце место на виселице, а не в постели вдовы. Многие пытались предостеречь Марию. Среди них была и Елизавета, которую трудно отнести к числу ближайших друзей шотландской королевы. Тем не менее, изменив своей обычной сдержанности, она пишет «дорогой кузине» письмо, в котором умоляет соблюсти правосудие. Увы, это необычное послание — одно из тех честных и взволнованных писем, которые одна женщина пишет другой в приступе неконтролируемой искренности — не возымело действия. Мария никого не слушает, похоже, она вознамерилась испить до дна чашу позора и печали.

Я не знаю другого примера в истории, когда бы женщина столь отчаянно и безрассудно распорядилась своей жизнью. Но история Марии Стюарт — это еще и величайшая тайна. Ибо мы не знаем (и вряд ли узнаем), о чем думала она, что чувствовала в эти полгода, отделявшие ее от Кэрберри-Хилл. События тех месяцев носят оттенок голливудских драм — даром что происходят в древнем Холируде. Чего стоит один только невероятный вечер, когда шотландские лорды под угрозой оружия вынуждены были официально признать Босуэлла женихом королевы. А затем случилось еще более невероятное нападение на кортеж Марии в окрестностях Эдинбурга: шум, переполох, сверкание стали, но никакой крови, поскольку никто не сражался. Королева добровольно отправилась вслед за своим похитителем в Данбарский замок. Что мы должны думать об этом? Была ли она действительно жертвой Босуэлла? Или же — в поисках защиты и поддержки — по собственной воле бросилась в его грубые объятия? Вопросы без ответов… Так или иначе, парочка уединилась в замке на берегу Северного моря и провела там десять дней — тихий медовый месяц, опередивший женитьбу. Впрочем, свадьба не замедлила последовать: торжественная церемония состоялась летним утром в холирудском зале заседаний. И здесь впервые за всю историю бедствий королевы возникает новая нота — возмущенный ропот простого народа, который в откровенных, площадных словах выражает свое отношение к поведению королевы. Однако Мария будто не слышит. Она, как одержимая, множит счет своим безрассудствам. Мы видим королеву во время безумной ночной скачки, когда она в костюме мальчика-пажа сломя голову несется к своему возлюбленному. И вновь они затворяются в Данбаре, на сей раз затем, чтобы вместе подготовиться к грядущему испытанию. Марии не во что переодеться, приходится позаимствовать платье у служанки. Так, в костюме простой горожанки, она и отправится с Босуэллом к Кэрберри-Хилл, где их уже дожидается вся шотландская знать. Однако до сражения дело не доходит. Босуэлл изъявляет готовность один на один сразиться с любым достойным соперником. Бароны медлят, и ситуация заходит в тупик.

А что же Мария? Она и слышать не хочет о поединке Босуэлла. Почему? Наверное, потому что любит его и не хочет потерять. Королева пытается выторговать гарантии неприкосновенности для Босуэлла, но наталкивается на решительный отказ баронов. Для них смерть Босуэлла уже решенный вопрос. Однако такое развитие событий не устраивает Марию. Она хочет во что бы то ни стало спасти своего возлюбленного и уговаривает его бежать. Вот как описывает сцену их расставания один из очевидцев: «Королева принудила герцога скрыться, но сделала это с великой болью и мукой. Прощание их сопровождалось слезами и множеством долгих поцелуев. Перед отъездом Босуэлл сжал ее руку и спросил, будет ли она хранить ему верность, и она ответила, что будет. После этого он стремглав умчался в Данбар в сопровождении нескольких верных слуг».

А она осталась. Эта хрупкая женщина обладала воистину отважным сердцем. С пяти утра и до восьми часов вечера она просидела без еды на палящем июньском солнце, и кто знает, что ей довелось пережить в эти часы, какие зловещие предчувствия томили ее душу. Однако когда мятежные лорды наконец-то прибыли, чтобы препроводить свою королеву в Эдинбург, их встретила не сломленная, слабая женщина, а разъяренная львица. Мария проклинала мятежных подданных и грозила им всяческими карами. Лишь одна деталь исторгла у нее слезы: напоминание об убитом супруге. Королева ехала в окружении конвоя, ощетинившегося копьями. На этих копьях развевался стяг с изображением мертвого Дарнли, лежащего под деревом. Гремя копытами и поднимая облака пыли, печальная кавалькада въехала в город. Королеву встречала негодующая толпа, со всех сторон неслись хриплые крики: «На костер шлюху!» Один из рыцарей, Керколди Грейндж, на коне ворвался в толпу и при помощи меча заставил хулителей умолкнуть. Однако Марии от того не стало легче: она уже слышала глас своего народа.

Затем последовала мимолетная сцена в доме провоста, куда ее доставили под конвоем. Простоволосая королева на несколько мгновений появилась у окна: она рыдала и умоляла горожан ее спасти. После чего окно захлопнулось, Марию увели. Эту ночь она провела в одиночестве, рядом не было ни единой женщины, чтобы прислуживать ей. Королева не спала и не ела. На следующее утро в окружении вооруженных всадников она направилась в Холируд, и в сердце ее ненадолго вспыхнула надежда: Мария снова почувствовала себя королевой. Увы, тем же вечером ей велели готовиться к отъезду. С первыми лучами солнца Мария, едва живая от усталости, покинула дворец. Ее доставили на берег озера Лох-Левен, посреди которого виднелся мрачный, окутанный туманом остров. На долгие месяцы ему предстояло стать тюрьмой для королевы.

В жизни Марии Стюарт присутствуют три эпизода, которые известны, наверное, всем. Это убийство Риччо, казнь в Фотерингее и бегство из замка Лох-Левен.

Я стоял посреди старых развалин, которые некогда послужили декорациями к одному из самых захватывающих приключений — вполне в духе тех французских романов, которыми зачитывалась королева. Она оказалась пленницей Дугласов и все свои дни проводила под неусыпным надзором старой леди Дуглас, бывшей любовницы ее отца. Бедная Мария дни и ночи изнывала в тоске и тревоге. Она опасалась, что носит под сердцем ребенка Босуэлла. Время от времени она вспоминала крики «На костер шлюху!», и в душе вновь ворочался липкий, тошнотворный страх. Когда-то одна старуха из Хайленда нагадала королеве, что у нее будут пять мужей и что при пятом муже ее сожгут заживо. Мария так и не смогла отделаться от этого наваждения: перед глазами постоянно маячил призрак костра. К тому же положение ее усугублялось полной изоляцией от внешнего мира. Как-то раз королева услышала звуки далекой пушечной канонады и увидела фейерверки. Лэрд Лох-Левена поведал ей причину торжеств: оказывается, в Эдинбурге короновали ее сына Джеймса.

При этом известии Мария преобразилась: в душе ее вновь проснулись отвага и наследственная гордость Стюартов. И хотя ей не давали ни чернил, ни бумаги, она умудрилась отправить возмущенное послание, написанное на носовом платке при помощи разведенной в воде сажи. А затем настал день, когда на берегу озера объявились таинственные всадники. В это время на сцену выходит юный Уилли Дуглас — шестнадцатилетний романтик, навечно вписавший свое имя в историю. Он проживал в замке в качестве вассала лэрда Лох-Левена. Кто знает, с чего началась его страсть и какой огонь зажгли в его душе прекрасные глаза Марии… Но он принял самое деятельное участие в судьбе королевы. Ночью второго мая 1568 года юноша сумел выкрасть ключи от замка. Наутро Мария получила жемчужную сережку — знак того, что все готово к побегу. Весь день она летала, как на крыльях. В какой-то миг старая леди Дуглас выглянула в окно и увидела группу незнакомых всадников в Кинроссе. Она решила послать гонца, дабы выяснить, в чем тут дело. Сердце Марии сжимается от страха. Чтобы отвлечь старуху от ее планов, она заводит пустой спор по поводу графа Морея. Позже лэрд замечает Уилли Дугласа, который на берегу занимается тем, что подрезает веревки у лодок — таким образом он пытался обезопаситься от возможной погони. Лэрд кричит на юношу, обзывает его дураком. И вновь Мария спасает положение: имитируя обморок, она отвлекает внимание лэрда от окна. Напряжение все возрастает, день тянется бесконечно…

Наконец миновал ужин. И хотя во дворе полно слуг, Мария выскальзывает из дома и, накинув на голову простой крестьянский плащ, спешит к воротам. Уилли Дуглас выпускает ее и тут же запирает двери на ключ. Еще несколько минут, и королева уже в лодке. Она прячется под скамейкой для гребцов, и Дуглас отчаливает от острова. По пути он выкидывает ключи от замка в воду. Когда лодка достигает середины озера, королева позволяет себе выбраться из укрытия. Она тут же хватается за весло и вместе с Дугласом гребет к берегу, где уже дожидаются сообщники. Скорее, скорее! Не успели они причалить, как Мария выпрыгивает из лодки. На глазах ее слезы радости. Свободна! Наконец-то свободна после одиннадцати месяцев плена! Ее ждет оседланная лошадь, но Мария медлит, пока Уилли Дуглас не сядет на коня. Этой ночью они пересекли Ферт-оф-Форт…

А еще через одиннадцать дней Мария увидит, как ее армию вдребезги разбили у Лэнгсайда. И вновь ее настигает призрак горящего костра. Королева ударяется в бегство. В панике она проскачет шестьдесят миль, прежде чем остановится на берегу Солуэйского залива. На том берегу лежит Англия. Королева садится в маленькую рыбачью лодку, которая везет ее навстречу девятнадцатилетнему плену.

Никогда не забуду свой первый вечер в Сент-Эндрюсе. Едва войдя в холл гостиницы, я увидел маленького мальчика, который методично размахивал клюшкой, примериваясь к невидимому мячу. Трое мужчин, склонившихся над регистрационной книгой, горячо обсуждали достоинства различных клюшек. А в гостиной некая девица громогласно отстаивала свое поведение на площадке для гольфа. Во время обеда я обратил внимание на мужчину в брюках гольф, который в полном одиночестве сидел за соседним столом и при помощи ложки отрабатывал выводящий удар. Позже, когда ложка была безнадежно испачкана в супе из бычьих хвостов, он перешел к тренировке толкания мяча к лунке, используя при этом хлебные катышки и вилку.

В голову мне невольно пришла аналогия с Ньюмаркетом. Оба эти города безнадежно потеряны для мира, ибо стали жертвами фанатичной страсти — каждый к своему виду спорта. Все жители Ньюмаркета прилипают к окнам, когда по дороге проезжают чистопородные жеребцы — участники очередного забега. В каждом доме висят литографии великолепного Диомеда, выигравшего дерби в 1780 году. Весь город до сих пор обсуждает его блистательную победу и жалеет Шекспира и Данте, понапрасну проживших свою жизнь. Но пусть кто-нибудь попробует бросить вызов мистеру Раффу или дурно отозваться о Нате Гулде!

Обитатели Сент-Эндрюса тоже одержимы. Вид звездного неба порождает у них единственную ассоциацию: пора пропалывать маргаритки на игровых площадках! Уверен, что, увидев падающую звезду, они воскликнут: «Отличная подача!»

Здесь, в Ньюмаркете или Сент-Эндрюсе, вы начинаете понимать, что ощущает человек, впервые попавший в монастырь. Это дыхание истинной веры! Бремя традиционных знаний тяжким грузом давит на плечи, и остается лишь беспомощно наблюдать за теми, кто верит и без тени сомнения исполняет свои обязанности. В этой целеустремленности есть нечто от религиозного фанатизма. И человек, который всю жизнь провел на чайных плантациях Цейлона или командовал кавалерийским полком в Индии, приезжает сюда и начинает понимать, как это здорово — очутиться в «духовном» монастыре, где вера по-прежнему пылает средневековым огнем, а каждый день приносит новые темы для обсуждения.

Два эти города представляют собой уникальное явление, на Британских островах не возникало ничего подобного со времен разорения монастырей!

Сент-Эндрюс и сам по себе хорош: маленький серый городок со старинными зданиями и монастырскими развалинами. По его улицам разгуливают мужчины в брюках гольф и женщины в твидовых жакетах с сумками для гольфа; здесь же можно видеть выпускников знаменитых университетов в алых мантиях. А сколько упоительных сплетен рождается на встречах единомышленников в местных кондитерских! А какие шелковые пижамы мелькают в старинных высоких окнах! К прочим приметам города относятся пестрые вязаные джемперы, спортивные ботинки, естественно, сумки и клюшки для гольфа и, как ни странно, пара книжных лавок, очевидно, предназначенных для студентов шотландского Оксфорда.

И все это существует на фоне неумолчного шума Северного моря с его изогнутой кромкой чудесного залива и освященной веками прибрежной полосой. Здесь, в окружении песчаных дюн, располагаются знаменитые поля для гольфа, за которыми маячит строгая громада мекки гольфа, каковой является «Королевский и Старейший» гольф-клуб.

Ранним утром Сент-Эндрюс просыпается с мыслями о гольфе. Мужчины отправляются на работу в маленькие мастерские, расположенные на задворках магазинчиков. Там они делают клюшки для гольфа, предназначенные для того, чтобы преодолевать различные препятствия в разных уголках земного шара, особенно в Америке. Для американских игроков в гольф Сент-Эндрюс представляет собой не меньшую святыню, чем Стратфорд-на-Эйвоне для американских студенток филологических колледжей. Городок привлекает также множество неугомонных туристов, которые никогда в жизни не брали в руки клюшки для гольфа, но тем не менее считают себя фанатами этой игры. Нам всем хорошо известен такой тип людей: они спешат везде поспеть — так сказать, скачут «галопом по Европам» — с единственной целью набраться разнообразных, абсолютно бесполезных впечатлений. Зачем они это делают, одному Богу известно — наверное, чтобы иметь возможность при случае поддержать послеобеденную беседу. И вот подобный «энтузиаст» появляется в Сент-Эндрюсе — запыхавшийся, но чрезвычайно довольный собой — и с победной улыбкой на лице объявляет:

— Я не мог проехать мимо! Что я скажу дома: был в двух шагах от Сент-Эндрюса и не поиграл на его площадке? Эй, парни, послушайте, не даст мне кто-нибудь ненадолго свою клюшку? О, отлично! И еще, скажите, пожалуйста, а какая клюшка лучше?

Хотел бы я посмотреть, как этот профан будет пользоваться одолженной клюшкой. Очень любопытно наблюдать, как Сент-Эндрюс снисходительно, с безграничным терпением обслуживает таких, с позволения сказать, «игроков».

Я получил приглашение посетить «Королевский и Старейший» клуб и могу засвидетельствовать: это место, где царит исключительно серьезная, пропитанная мужским духом атмосфера. В этом отношении КСК вполне может поспорить с жокей-клубом или знаменитым зданием суда на Стрэнде.

Здесь имеется так называемая «комната безмолвия» (полагаю, КСК, как никакой другой клуб в мире, нуждается в подобном убежище). Это помещение необходимо посетить хотя бы для того, чтобы заглянуть в огромный несгораемый шкаф, где в специальном застекленном ящике хранятся святыни гольфа — нечто, по своему значению сопоставимое с королевскими регалиями в Тауэре.

Центральное место в этой экспозиции занимает серебряная клюшка, главный приз КСК. В 1754 году некие «аристократы и джентльмены, страстные поклонники древней и полезной игры в гольф» приобрели эту клюшку вскладчину (по пять шиллингов с каждого) и подарили Сент-Эндрюсскому клубу. Не менее ценной реликвией является золотая медаль, которую Вильгельм IV презентовал клубу в 1837 году вместе с титулом «Королевского и Старейшего». Любопытно, что слово «гольф» выгравировано на медали с ошибкой — через «ph» вместо обычного «f», — но, думается, курьез этот лежит на совести безграмотного лондонского мастера, изготавливавшего медаль!

Я наблюдал, как гости клуба почтительно, на цыпочках приближаются к шкафу и молча рассматривают королевские регалии гольфа. В музее хранится также интереснейшая коллекция древних клюшек и мячей, сшитых из кожи и набитых перьями. Из окон клуба открывается несравненный вид на Старую площадку КСК — идеально ровное зеленое поле, отделенное песчаными дюнами от прибоя Северного моря.

В клубе ежедневно собираются зрители, внимательно наблюдающие за тем, как игроки наносят первый удар по мячу. Начало игры — это вообще один из самых ответственных моментов, который обставляется с соответствующей серьезностью. Кому будет доверено право «первого удара», решается голосованием. И каждый день целая толпа кадди собирается вокруг стеклянного павильона, куда в назначенный час выйдет местный «олдермен» — такой, как доктор Инграм из Сент-Эндрюса — и объявит имя победителя (возможно, какого-нибудь лорда или другой важной шишки).

Кандидаты в ожидании решения сидят в клубе: они попыхивают трубками, пересказывают друг другу истории об «Елисейских полях» и ожидают, когда их призовут. Вот в толпе собравшихся кадди и праздных зевак, которые с утра бродят вокруг поля, возникает волнение: заветный миг настал. Счастливые избранники выходят из здания клуба и направляются на площадку — туда, где среди мягкой травы скрываются метки для мяча.

Мне рассказывали, что самую лучшую игру демонстрируют жители города — те самые, которые являются наследственными владельцами здешних полей. И немудрено, ведь технику удара они отрабатывают с шестнадцатого столетия. Каждый налогоплательщик Сент-Эндрюса имеет право бесплатно пользоваться площадками, и в этом отношении местный трубочист имеет преимущество перед самыми важными заезжими миллионерами. Столица гольфа бережно хранит древние демократические традиции — в память о первом чемпионате, когда эдинбургский сапожник в паре с королем обыграл своих аристократических противников.

Сидя в номере, я прислушивался к могучему храпу, доносившемуся из соседней комнаты. Я почти не сомневался, что в ней живет тот самый мужчина в брюках гольф, который за обедом практиковался со столовой ложкой. В его храпе мне слышался триумфальный окрик игроков на площадке: «Эй, впереди!»

Мне посчастливилось приобрести книгу некоего мистера У. Т. Линскилла, старейшины местной гильдии, под названием «Рассказы о привидениях Сент-Эндрюса». Вечером, удобно устроившись в постели при свете настольной лампы, я приступил к чтению.

Боже мой, я даже и не подозревал, что Сент-Эндрюс такое жуткое место. По словам автора, в определенные ночи неподалеку от поля для гольфа разъезжает призрачный экипаж[24]. Свидетели рассказывали, что слышали мерный стук копыт по мостовой, видели саму карету с укутанным в саван возницей, но ни разу не сумели разглядеть его лица. Кроме него, оказывается, существуют «Кричащий череп монаха-францисканца», «Задушенный волынщик с Западных Скал», «Прекрасная Белая Леди из Призрачной Башни» и множество других привидений, с каждым из которых связана своя душераздирающая история.

Что и говорить, занимательное чтение. Но меня очаровали не столько сами привидения, сколько та манера, в которой мистер Линскилл рассуждал о них. Подозреваю, что в глубине души автор являлся убежденным философом и свой опус сочинил исключительно с целью повеселить читателя.

Ибо истинными призраками этой книги — убедительными, любовно выписанными — на самом деле являются воспоминания о днях выпускников в Оксфорде, о представлениях в лондонском театре «Гэйети» и европейских курортах, столь любимых Эдуардом IV. Большинство историй в этой книге начинается примерно так:

Я буквально влюбился в это словечко — «грог»!

Рассказы мистера Линскилла буквально искрятся юмором и населены весьма колоритными личностями. Один герой по имени Джонни «весело играет в гольф», другой, его друг из «бывших военных», постоянно восклицает в минуты волнения: «Клянусь святым причастием!»

Нет, положительно невозможно, чтобы автор подобной книжки был скучным охотником за мистическими случаями. На следующее утро я поинтересовался его личностью и услышал от кого-то из местных жителей:

— Как, вы не знакомы со стариной Линскиллом? Это же легенда Сент-Эндрюса! Основатель гольф-клуба Кембриджского университета, просто удивительный человек — в свои семьдесят четыре года он выглядит на пятьдесят! И, между прочим, большой знаток истории города. Он больше чем кто-либо другой может рассказать о Сент-Эндрюсе…

Воодушевленный таким отзывом, я отправился на поиски автора книги. Он и вправду оказался похож на энергичного генерал-майора в отставке: громкий голос, просторный костюм с брюками гольф, трубка, длинные седые усы и пронзительный взгляд, более приличествующий тридцатилетнему человеку. Я невольно пожалел тех призраков, которые взялись бы досаждать мистеру Линскиллу. В этом семидесятичетырехлетнем старике ощущалась отвага и сила духа пятидесятилетнего. Он и разговаривал-то в точности, как герои его рассказов — те самые, из «бывших военных»:

— Добрый день, сэр! Чертовски рад познакомиться. Чем могу служить?

— Мне просто хотелось бы побеседовать, если вы не против.

— Ну тогда присаживайтесь, сэр. Может, сигару? Нет? Ну, как хотите… курите, черт побери, что вам нравится.

Знакомство с мистером Линскиллом возродило давние воспоминания: мне показалось, что я вновь присутствую при смене караула в фехтовальной школе.

— Гольф в Кембридже? Как же, как же… было такое дело. Помнится, я как раз заканчивал учебу, когда заболел этой игрой, ну и принес ее в университет. Так сказать, организовал университетский гольф-клуб. А какие межуниверситетские матчи мы устраивали! Я и сам играл в двух из них. Между прочим, оказалось чертовски сложно привить эту игру в Кембридже. Может быть, это было самое сложное в моей жизни. Весь город потешался над нами на первых порах. Стоило нам, выпускникам, появиться на улице со своими клюшками, все смеялись и тыкали пальцами. Да, черт побери, в то время надо было обладать смелостью, чтобы играть в гольф. Эх…

Тут мистер Линскилл проделал удивительный трюк: прочистил горло, да так, что его покашливание плавно перешло в гулкое «эх». Общий эффект был таков, словно кто-то из учеников проехался мокрой тряпкой по классной доске.

— Да, — продолжал мой собеседник, — если вспомнить тот гольф, в который мы играли в Сент-Эндрюсе пятьдесят лет назад, то современная игра покажется просто дамскими штучками. Одни только мячи чего стоили! Их ведь изготавливали вручную из гуттаперчи. Получалась чертовски непрочная штуковина. Ужасно неприятно, знаете ли, когда вы бьете по мячу, а он в полете разлетается на тысячу проклятых кусочков! А в те дни было правило, что новый мячик выставляется на то место, где упал последний ошметок от предыдущего.

Меня-то самого учил Младший Том Моррис. А площадки какие были в наше время! Ей-богу, сэр, вы не поверите: у нас в Сент-Эндрюсе маргаритки цвели так густо, что белый мяч среди них терялся, приходилось пользоваться цветными. Помню, кадди всегда спрашивали: «Какой мяч подать, сэр, красный или желтый?» А наши ночные игры… Клянусь небом, теперь такого не увидишь! Только представьте себе: на небе полная луна, впереди бегают мальчишки-кадди — кричат, куда упал мяч, а за нами по пятам катят тележку с прохладительными напитками. О боже, вот это было времечко! Эх…

Слушая мистера Линскилла, я поражался его завидной памяти и своеобразному мастерству рассказчика. И то сказать, у него ведь было целых семьдесят четыре года, чтобы тренировать свои таланты. Одна из самых драматических историй оказалась связана с его поездкой на поезде в 1879 году. Дело происходило ненастной воскресной ночью: поезд едва не сдуло с моста, когда он пересекал реку Тей; все пассажиры вымокли до нитки.

— В тот раз мы с другом ехали из Эдинбурга в Данди, — рассказывал мистер Линскилл. — Но едва наш поезд миновал Сент-Эндрюс, разразилась такая непогода, что путешествие превратилось в сущий ад… Ну это была и ночка! Дул такой жуткий ветер, что шляпы и цилиндры десятками носились по улицам. Ей-богу, вы не поверите: они летали, точно стаи бабочек. Эх…

Мой собеседник выколотил трубку о каминную решетку и, бросив на меня быстрый взгляд, переключился на новую тему:

— О небо, а какие девушки были в наше время! Чего только стоила Кейт Воган — сущая красотка! А незабвенная Нелли Фаррен! Для вас, молодых, эти имена превратились в пустой звук, не так ли? А, может, вы и имен-то таких не слышали… Но видит бог, это были прелестнейшие создания!

Мистер Линскилл так живо и красочно описывал Лондон времен своей молодости, что я ощутил запах пудры в артистических фойе, услышал хлопанье пробок от шампанского и цоканье копыт по мощеной мостовой Стрэнда. В его рассказах ощущался аромат поздней георгианской эпохи — такой, какой она была в 1878 году. Я словно перенесся на пятьдесят лет назад, когда люди еще путешествовали верхом, а каждый второй пешеход к западу от Темпл-Бара носил бархатные бриджи.

— Расскажите мне что-нибудь о ваших призраках! — попросил я.

— Увы, мне так и не довелось увидеть ни одного из них, — вздохнул мистер Линскилл. — А ведь я так старался, черт побери! Чего только не перепробовал, и все напрасно. В молодости я как-то прихватил с собой бутылку виски и отправился ночевать в Призрачную Башню. Ну, думаю, теперь-то уж точно повезет. И ни-че-го! Посещал различных медиумов, включая самого Хоума. И тоже безрезультатно. Однажды на моих глазах разыгралась любопытная сценка. Я присутствовал на спиритическом сеансе. Меня усадили в особое кресло для «неверующих», остальные гости расселись вокруг столика. Сначала все шло как обычно. Но вдруг я вижу, что все они, как по команде, убирают руки со стола и медленно-медленно поднимают взгляд к потолку. Вид у них при этом был довольно глупый: кучка идиотов с задранными головами. Потом они так же медленно опустили головы и снова положили пальцы на стол. И все ко мне с вопросами: «Вы это видели?! Видели, как стол поплыл под потолок, повисел там пару секунд и легко, точно перышко, опустился обратно?» Я отвечаю: «Я все время смотрел на стол! Можно сказать, глаз с него не сводил, и могу засвидетельствовать: этот чертов стол ни на единый дюйм не сдвинулся с места!» Ну, и что же это такое, если не гипноз в чистом виде? Вроде трюка с индийской веревкой, помните?

Затем Линскилл рассказал мне историю брата Плейтера — того самого монаха, который убил монтрозского настоятеля. После смерти призрак Плейтера почему-то привязался к маркеру местного бильярда. Он повсюду его сопровождал, стоял у него за спиной на работе и ужасно досаждал своей болтовней. В конце концов он обратился с просьбой: пойти в указанное место, откопать его останки и похоронить их по христианскому обычаю. Как ни странно, там действительно обнаружились кости. Делом заинтересовался последний маркиз Бьют, да и не он один.

— Я говорил им, что это чистое безумие, — пожал плечами мистер Линскилл. — Однако… они завернули найденные кости в рясу августинского монаха и захоронили там, где указал призрак. А маркер уехал от греха подальше в Австралию. Уж больно ему надоело это привидение…

Тем временем часы пробили полночь, и я засобирался уходить.

— Подождите, — остановил меня старик. — Я расскажу вам еще про Заколдованную Эрментруду…

Я выслушал и эту историю, после чего распрощался и побрел в свою гостиницу. Я шел по ночным улицам Сент-Эндрюса и думал, что такой человек, как мистер Линскилл, является украшением любого города. Прожитые годы никак не сказались ни на его уме, ни на памяти, в которой хранится масса бесценных воспоминаний. Особенно же ценным приобретением мистер Линскилл стал бы для какого-нибудь предприимчивого издателя, которому следовало бы записать все эти истории и выпустить отдельной книгой. Уверен, что это издание пользовалось бы неизменным спросом. Ведь благодаря ему читатель смог бы заглянуть в более старую и более счастливую эпоху — когда сквайры ездили в конных экипажах, придерживались хороших манер и в минуты наивысшего волнения восклицали: «Клянусь святым причастием!»

Хочу предупредить всех автомобилистов, которые, подобно мне, будут ехать из Сент-Эндрюса в Ньюпорт: вас ждет серьезное испытание, особенно если сердце ваше неравнодушно к норманнской архитектуре. Где-то на середине этого пути вы увидите нечто такое, что заставит вас резко ударить по тормозам — так, словно вы неожиданно увидели перед собой на дороге жирную корову. Лейхарская церковь! Потрясающая апсида этой церкви издалека напоминает норманнского рыцаря в кольчуге, застывшего посреди кладбища на боевом коне.

Я многое повидал за время своих странствий по Британским островам. Норманнские колонны Стерлинга, несомненно, хороши; неф Данфермлинского аббатства производит величественное впечатление; часовня Маргариты в Эдинбурге — маленькая драгоценность. Однако ничто не может сравниться с данной апсидой, которая — по какому-то капризу судьбы — пережила века, осталась нетронутой в файфской глубинке и перешла по наследству рядовой деревенской церквушке. На мой взгляд, это самый великолепный памятник норманнской архитектуры из всех, сохранившихся в Шотландии. Возможно, в Англии вы найдете и более совершенные постройки того периода, но здесь я не видел ничего подобного. Это — своеобразный норманнский антиквариат! При одном взгляде на здешнюю церковь у меня мороз пробегает по коже. Давно я не испытывал такого волнения — наверное, с тех пор, как увидел часовню Кормака на Скале Кэшела в ирландском графстве Типперери или миниатюрную норманнскую церковь в местечке Тикенкоут графства Ратленд.

Как бы вы ни спешили, остановитесь и внимательно рассмотрите здешнюю апсиду. Поверьте, оно того стоит — ведь эта восьмиугольная башня и уникальный фонарь простояли почти восемь столетий, благополучно пережив нашествие и английских мародеров, и вандалов-кальвинистов. Здание украшено декоративными арками и пилястрами, и если присмотреться к этим аркам, то можно заметить следы норманнских топоров — точно такие же, как на колоннах, украшающих крипту Кентерберийского собора.

Это настоящая поэма в камне — памятник, столь же древний и подлинный, как, скажем, «Книга Страшного Суда» или битва при Гастингсе. И к ней пристроена уродливая каменная коробка, которая, собственно, и является зданием современной церкви. Я долго стоял, не решаясь войти внутрь. Увы, прежний опыт знакомства с шотландскими церквями подготовил меня к горькому разочарованию. Не раз уже бывало, что я восхищался зданием снаружи, а затем заходил внутрь и убеждался: самые ценные детали интерьера безнадежно испорчены — замазаны, заколочены или подверглись еще какому-нибудь надругательству. У нас в Англии реформация ударила в первую очередь по народу: протестантский огонь породил немалое количество мучеников-католиков, но почему-то пощадил католическую архитектуру. В Шотландии все происходило с точностью до наоборот: костров было немного, зато фанатики от протестантства отыгрались на камне. И, на мой взгляд, это гораздо хуже, поскольку каждый новоявленный мученик возносится на небеса и там обретает достойную награду. Что же касается разрушенных архитектурных шедевров, то они так и остаются неотомщенным преступлением перед Богом и человеком. Так или иначе, но я наконец решился войти в церковь и, честно говоря, вздохнул с облегчением: мои худшие опасения не оправдались. Внутри царила будничная атмосфера пресвитерианской церкви: стандартные лакированные скамьи, обычные подслеповатые окошки. Но по крайней мере люди не стали воевать с останками католицизма. Они пощадили эту чудесную апсиду, разрешили ей существовать в качестве восточного крыла храма. Я почувствовал глубокую благодарность к жителям Лейхарса. Судьба подарила им подлинное сокровище, и они сумели достойно воспользоваться этим подарком.

С легким сердцем вернулся я к машине и продолжил свой путь. Мне было хорошо, я распевал во весь голос — и то сказать, ведь не каждый день сталкиваешься на дороге с норманнским рыцарем в кольчуге, который сидит на боевом коне посреди сельского кладбища…

Чтобы попасть из Ньюпорта в Данди, мне пришлось воспользоваться паромной переправой. Там царила ужасная толчея. Я оказался зажат между грузовым фургоном сомнительного нрава и маленьким двухместным автомобильчиком с рыжеволосой красавицей за рулем. Судя по всему, и малолитражка, и ее хозяйка обладали бойким характером: они так и норовили бесцеремонно взгромоздиться на мой многострадальный бампер. Впрочем, трудно соблюдать правила хорошего тона в подобной тесноте: вокруг нас громоздились сплошные повозки, фургоны, легковые машины — все спешили в Данди.

Паромные переправы являются неизбежным бичом шотландских автомобилистов. Некоторые из их, вроде Куинсферри на заливе Форт и переправы на остров Скай, устанавливают свои расценки, исходя из давнишнего предубеждения против нашего брата. Там почему-то считают, что все владельцы автомашин — люди состоятельные. Поэтому они без зазрения совести дерут с каждого автомобиля по десять шиллингов за десятиминутную переправу через Форт. За еще более короткое путешествие в Кайлакин приходится платить по пятнадцать шиллингов! Надо ли говорить, что такой грабеж приводит шотландцев в ярость: ведь в характере этого народа непонятным образом уживаются почти донкихотская щедрость и бережное отношение к деньгам. Возможно, будь Эдинбург поближе к Лондону, здесь давно уже построили бы автомобильный мост через Форт. Да и река Тей заслуживает большего, нежели один железнодорожный мост.

Нам, однако, повезло: владельцы паромной переправы в Данди проявляли разумную умеренность. За провоз четырехместного «роллс-ройса» они брали всего три шиллинга и три шиллинга шесть пенсов — за обслуживание четырехместного «форда». Что поделать, машины облагаются данью в зависимости от количества посадочных мест!

Данди обозначился перед нами как сплошное скопление труб, окутанное облаком дыма. Мне пришло в голову, что так, наверное, выглядел бы Шеффилд, если бы его перенесли на побережье. Однако внезапно сильный ветер, который до того гонял пенные барашки по поверхности Тей, поменял направление и прогнал клубы дыма в сторону Хайленда. Моим глазам предстал третий по величине город Шотландии.

Данди трудно назвать особенно милым, когда глядишь на него вот так, с палубы парома. Если и есть в нем что-то привлекательное, так это географическое расположение. Город действительно построен исключительно удачно. Вдоль берега широкой реки (а ширина Тей в этом месте достигает двух с четвертью миль) тянутся судоремонтные верфи и пристани. В пределах видимости (и почти в пределах слышимости) раскинулось зелено-голубое море. Общая панорама Данди — при условиях замены Тей на Мерси — напомнила мне вид Ливерпуля.

Несмотря на раннее утро, город выглядел ужасно деловитым, он занимался своими кексами и джемом, своими фабриками по производству джута и льнопрядильными фабриками. Время от времени по улицам проезжали повозки с джутом, извлекая из каменной брусчатки мостовых глубокий, почти манчестерский грохот. Каким-то таинственным образом Данди умудрился избавиться от прошлого. А ведь это город с долгой и захватывающей историей. Начать с того, что Уильям Уоллес посещал местную среднюю школу. В былые дни город неоднократно переходил из рук в руки: англичане захватывали его, шотландцы отвоевывали обратно. В этом отношении Данди «повезло» ничуть не меньше приграничного Берика. Если даже эти факты и неизвестны среднестатистическому читателю, то уж такие названия как «Nethergate» и «Seagate» точно у всех на слуху — они давно приобрели силу официальной родословной, скрепленной печатью геральдической палаты. Однако Данди все нипочем: город стремительно меняет свое лицо — повсюду, куда ни взгляни, древние детали сменяются современными.

Главной статьей экспорта является, конечно же, журналистика. Ни один город в мире не производит столько молодых бескомпромиссных редакторов и корреспондентов, как Данди (правда, в последнее время к нему вплотную приближается Абердин). И вся эта пишущая (и правящая) братия устремляется за рубеж.

Данди держит Калькутту в своем кармане. Сейчас там живет немало людей, мечтающих о возвращении в Данди. Чтобы по достоинству оценить богатство этого города, советую вам заглянуть в Броти-Ферри, Карноусти и Ньюпорт. Нет другого такого места на земле, где богачи чувствовали бы себя так приятно и вольготно.

Однако Данди вовсе не является землей обетованной для всех своих жителей. Здесь, как и во многих крупных городах, богатство соседствует с нищетой, роскошь процветает рядом с ужасающей мерзостью запустения. Я видел в Данди убогие горбатые улочки, где босоногая детвора целыми днями играет в сточных канавах, по которым текут нескончаемые потоки грязной воды. Такое впечатление, что здесь перманентно царит банно-прачечный день. На одной из таких улочек я услышал характерный ирландский говор и, оглянувшись, увидел здоровенного Пэдди, который попыхивал трубкой в дверях своей лачуги.

— Что, без работы? — спросил я.

— Так точно.

Домик, однако, выглядел чистым и аккуратным. Мужчина рассказал мне, что жена его работает на фабрике, а он в это время занимается домом и детьми. Трудно было представить этого здоровяка в роли няньки, кухарки и прачки! Полагаю, подобное противоестественное разделение обязанностей не редкость для Данди. К нему приходится прибегать всякий раз, как останавливаются судостроительные заводы и верфи. Аналогичную картину я наблюдал в Лондондерри, где женщины находят себе работу на швейных фабриках, в то время как их мужья вынуждены сидеть дома.

Я поинтересовался, не тяжело ли зависеть в материальном плане от жены? Мой собеседник, похоже, не видел в этом ничего унизительного. Он сказал, что присматривать за двумя детьми уже само по себе нелегкое дело.

— Лучше я день отработаю на заводе, чем выкупаю одного сорванца! — заявил он.

Хорошо еще, что жена относится с пониманием; уж ей-то известно, каково это — крутиться по хозяйству. Она дает ему деньги на пиво и время от времени выводит в кино!

Наверное, Данди очень задумчивый город. Ведь недаром же в центре его расположилось одно из самых старых и мрачных кладбищ во всей Великобритании. Называется оно Хауфф, и вот уже триста лет обитатели Данди хоронят здесь своих мертвецов. Многие поколения местных жителей нашли последний приют на этом тихом, огороженном стеной клочке города. Их прах медленно дотлевает под целой армией серых могильных камней. Подобные места видятся мне идеальным убежищем в минуты невзгод и печали. Здесь вы можете без помех предаваться тоске и, как следствие, в полной мере насладиться свалившимся на вас несчастьем. По ту сторону кладбищенской стены — совсем рядом! — живет привычной жизнью современный Данди. Люди бегают, суетятся, занимаются повседневными делами и, похоже, не задумываются об этом мрачном соседстве. Странное дело, подумалось мне, Данди — самый яркий пример того, как город может порвать со своим прошлым, уничтожить все памятники древней старины. Такое впечатление, что он ни в грош не ставит историю, И в то же время я не знаю другого города, который бы жил в такой близости от обители мертвых, места, где лежат тысячи мужчин и женщин, создававших эту историю…

Главным сокровищем Данди — его гордостью и красой — является высоченная скала под названием Данди-Ло, у подножия которой и вырос город. Казалось бы, этим шотландцев не удивишь. Жители Эдинбурга и Стерлинга тоже имеют возможность подняться наверх и свысока обозревать кипение жизни на городских улицах. Однако в Данди все выглядит по-другому. Здешняя скала имеет форму отвесной башни, и если сверху что-то и можно разглядеть, так только крыши домов.

Очень своеобразный вид, я нигде такого не видел в Шотландии: крыша наползает на крышу, печные трубы пытаются взгромоздиться друг на друга. Некоторые любители городских пейзажей утверждают, что в этом присутствует своя эстетика. Но если вы желаете насладиться действительно прекрасным видом, расширьте угол зрения, охватите взглядом не только город, но и его окрестности. Вы увидите широкую Тей, а над ней удивительный мост длиной в две с четвертью мили. Слева тянутся доки, а за ними распахивается необъятный морской простор. Справа же — вдалеке, за чередой холмов — просматриваются золотые пески и черепичные крыши Сент-Эндрюса. Все это вместе составляет неповторимое зрелище. Если подняться на вершину Данди-Ло в солнечный, но ветреный день, то вы сможете почувствовать то же самое, что и я — странное волнение в крови и неодолимое желание закричать.

Однако и это еще не все! Налюбовавшись морскими просторами, повернитесь на сто восемьдесят градусов и устремите взор в глубь суши. Там, вдалеке вы сможете разглядеть сверкающий на солнце Стерлинг. А теперь окиньте взором горизонт: перед вами откроется незабываемая перспектива шотландского Хайленда. Грампианские горы с их снежными верхушками, как всегда, выглядят таинственными и неприступными; их голубые контуры четко выделяются на фоне неба.

Вот тот пейзаж, который милее всего жителям Данди. И куда бы ни забросила их судьба, они бережно хранят его в своем сердце. Так стоит ли удивляться, что все они, выходцы из Данди, в один прекрасный день возвращаются домой.

Неподалеку от Данди я наткнулся на небольшую сельскую гостиницу. Это была не та прелестная живописная гостиница, которую можно видеть в английской глубинке, и не жалкая трущоба, которыми грешит ирландская деревня… Нет, передо мной стояла типичная шотландская гостиница — очень деловая и практичная. Народа внутри было немного, и я сразу обратил внимание на старика с ликом апостола. Он сидел на деревянной скамье и пил эль. В профиль его лицо поражало одухотворенностью: породистый длинный нос, прекрасный подбородок, наполовину скрытый седой бородой. Именно такими я представлял себе средневековых святых. Затем он повернулся анфас, и я испытал нечто вроде шока. На моих глазах свершилось моральное падение: святой старец превратился в обычного шотландского старика. Один глаз у него не открывался, и это опущенное веко придавало незнакомцу хитроватый вид — будто он постоянно подмигивает. Однако второй глаз — широко открытый, пронзительно-голубой — горел таким неистовым огнем, словно вобрал в себя силу двух нормальных глаз. На полу у ног старика стоял объемистый короб, накрытый клеенкой и с лямкой, чтобы можно было носить через плечо. Вот оно что: передо мной сидел представитель вымирающего племени шотландских коробейников.

Его одеяние поражало оригинальностью — казалось, в этом костюме воплощалось все многообразие человеческого опыта. На голове у старика была бесформенная шляпа, которая не поддавалась никакому анализу. Зеленый клетчатый лапсердак лет пятьдесят назад — в пору его далекой, невероятной юности — вполне мог бы принадлежать маркизу Абердинскому. То же самое можно было сказать и о брюках: они явно знавали лучшие времена. Но вот что касается ботинок, то здесь не возникало никаких иллюзий. Это были рабочие башмаки, башмаки-трудяги, у которых в прошлом осталась не одна тысяча исхоженных миль.

Когда же старик распахнул свое видавшее виды пальто, взору моему предстало и вовсе удивительное зрелище: праздничный камзол горцев, пребывавший в крайне прискорбном состоянии. Одна из пуговиц умудрилась сохранить первоначальный блеск — дерзко и надменно сверкала она среди лохмотьев, наводя на мысль о вечерах в обществе прекрасных дам, обитательниц аристократических замков. Все прочее, увы, не несло в себе никакого блеска, никакой дерзости. Оно было изорванным, грязным и засаленным, изобличая в своем хозяине безнадежного неряху и дебошира.

Я с любопытством разглядывал старика, а его глаз смотрел на меня. Почему бы нам не побеседовать? Я помог ему распаковать короб, и старик принялся копаться в содержимом. По ходу дела он демонстрировал свой обширный ассортимент: новенькие блестящие иголки и булавки, рулетка, пуговицы на картонках, одежные крючки, ленты, щетки, расчески и прочая мелочь.

Я изъявил желание угостить его выпивкой, и Глаз одарил меня одобрительным взглядом. По просьбе старика я заказал ему «один ром и один шунер» (как выяснилось, «шунером» называлась промежуточная порция эля — чуть меньше пинты). Он аккуратно заглотнул рюмку рома и тут же запил ее «шунером». Во время всей этой процедуры старик не сводил с меня внимательного взгляда, но вслух произносил малозначащие фразы: о том, что погода прекрасная, жизнь дорогая, а короб непомерно тяжел для человека семидесяти пяти лет.

Когда я предложил повторить заказ, Глаз потеплел и словно засветился обещанием более близкого знакомства. До сих пор он настороженно изучал меня. Это был очень странный старик. Говорил он медленно, и речь его отличалась вполне городской правильностью. Вообще я пришел к выводу, что приодеть его, повесить на грудь орденскую ленточку — и старик вполне мог бы сойти за какого-нибудь известного дипломата. Его странные глаза — один мертвый, а другой непомерно живой — наводили на мысль о скрытности характера, а возможно, и крайнем коварстве.

Я поинтересовался у старика, посещал ли он школу. Он ответил, что да, шестьдесят пять лет назад он ходил в начальную школу. В нем, как и в большинстве его соотечественников, ощущалась страстная тяга к знаниям. Старик рассказал, что до недавнего времени много читал.

— И какого рода литературу вы предпочитали?

Глаз взглянул на меня задумчиво:

— Богословскую.

Пока старик расправлялся со второй порцией рома и «шунера», я наблюдал за ним в профиль. Нет, все-таки вылитый святой!

Тут я заметил, что Глаз с откровенным сожалением уставился на опустевший стакан. Затем обратился ко мне… во взгляде читалось: «Да, еще один ром и «шунер» были бы весьма кстати». Я почувствовал, что это начинает мне надоедать.

Однако третья порция выпивки дала столь неожиданные результаты, что мое назревавшее раздражение как рукой сняло. Возможно ли такое? Его дремлющее веко потихоньку оживало. Оно слегка приподнялось и снова опустилось. Я ощутил волнение, как в преддверии восхода солнца. Несколько томительных мгновений мертвый глаз словно бы колебался — оживать или нет. И вот на меня уже смотрят два совершенно одинаковых — здоровых, ясных и блестящих — глаза.

Я замер в восхищении. Противоречие между профилем и анфасом исчезло. Теперь передо мной сидел настоящий, несомненный святой. Более того, эта неожиданная трансформация распространилась вглубь и захватила всю личность старика. Куда подевалась его прежняя робость! Стукнув по столу рукой, старик назидательным жестом поднял вверх указательный палец (вот оно, наследие Джона Нокса, к которому теперь прибегает всякий шотландец, выпивший предварительно три рома и три «шунера») и с полной уверенностью пророкотал:

— Этот мир-р-р со всем, что в нем существует, катится прямиком в геенну огненную!

В ответ на мой вопрос, почему он так думает, старик разразился долгой историей своей жизни.

Выглядела она чрезвычайно запутанной. Я так понял, что давным-давно, во времена бурной молодости, с моим знакомцем приключилась беда: то ли он сбил с ног полицейского, то ли только замахнулся, а тот сам упал, но старика судили и посадили в тюрьму. Там он в основном щипал паклю — и это были его самые неприятные воспоминания.

Затем он вышел на свободу, пытался работать, но ему никогда не удавалось заработать много денег. В его рассказе промелькнули несколько невнятных женских имен, но старик на них не останавливался подробно. Далее, если я ничего не напутал, у него случился еще один конфликт с властями (столь же невинный и непреднамеренный — просто по причине излишне горячего нрава), и он снова очутился за решеткой. Случай сам по себе неприятный, но он в корне изменил всю жизнь старика. Тюрьма помогла ему обрести истинную веру. Так уж вышло, что попал он туда накануне казни одного убийцы и всю ночь просидел, размышляя о смысле жизни и всем том, что преподобный Джон Нокс вложил в его подсознание. Старику явилось видение геенны огненной, он подумал о Боге, о своей душе и вдруг осознал, что душа-то у него бессмертна! Тогда же он понял, что спасти ее можно единственным способом — благодаря молитве и праведной жизни. Словом, старик решил порвать с прежними привычками, а заодно и сменить работу, тем более что его давно уже тянуло на природу.

— Вот так я и стал коробейником — стал ходить по дор-р-огам и р-р-размышлять о вечных истинах.

— Скажите, вы счастливы?

— Счастлив? О да, дружище, я чувствую себя счастливым.

На лице его застыла блаженная улыбка христианского мученика.

Я предложил подвезти его в Перт, и старик с достоинством согласился. В машину он садился с видом посла, вступающего на подножку парадной кареты. Что ни говорите, а этот простой шотландский коробейник обладал безупречными манерами. Всю дорогу мы беседовали о жизни. Старик незыблемо стоял на позициях кальвинизма и обо всем судил с высоты своей обретенной праведности. Он сурово осуждал тех глупцов, которые тратят жизнь в погоне за мирскими соблазнами. В самый разгар его тирады я украдкой бросил взгляд на своего попутчика и в очередной раз поразился: передо мной сидел вылитый Джон Нокс!

Мы распростились у входа в ночлежку. Старик милостиво пожелал мне спокойной ночи и настоятельно советовал задуматься над его советами.

К моему великому разочарованию, на лице его вновь светился один-единственный глаз, второй же скромно удалился на покой. Я провожал его взглядом и видел, как старик добрел до дверей ночлежки и скрылся за ними со своим огромным коробом.

В Перте обнаружилась масса симпатичных девушек. Как мне объяснили, они целый день занимаются тем, что красят британскую одежду. По вечерам же им, очевидно, нечем заняться, кроме как прогуливаться по главной городской улице. Так они и ходят туда-сюда под ручку, пока — в некий таинственный миг — не вспоминают о родном доме и не исчезают бесследно.

Мне не советовали ехать в Перт, говорили, что там мне не понравится. Но я взял себе за правило не обращать внимания на подобные пророчества, и, как выяснилось, был прав. В Перте следует побывать хотя бы для того, чтоб ощутить особую атмосферу этого города. Помнится, в свое время я очень удивился, прочитав у доктора Макфарлана в его «Путешествии», что Перт пропитан «радостным духом провинциального английского городка». Непонятно, откуда Макфарлан это взял. Здесь действительно царит дух веселья, но он такой же шотландский, как и тарелка супа кокалики или горячая овсяная лепешка.

Ветры Хайленда дуют над Пертом денно и нощно. И голос «Пэйрта» (как его здесь называют) есть истинный голос Шотландии! С этим городом связаны первые упоминания о кланах. Попробуйте заговорить о Перте, и вам сразу же расскажут о славной битве на Северном Лугу, в которой участвовали по тридцать воинов со стороны клана Хаттан и клана Кей. Кому же придет в голову сравнивать Перт с провинциальным английским городком? С таким же успехом вы можете обрядить горца в гамаши и обозвать его девонширским мужланом!

Находясь в Перте, вы постоянно помните, что это ворота в дикие, неисследованные земли: отсюда уходят дороги на Питлохри, Драмтохтер, Блэйргоури и Спиттал-оф-Гленши. По ночам, когда шагаете по тихим каменным улочкам города — вполне современным, но сохранившим воспоминания о древнем Перте, — вы ощущаете слабый запах вереска, который ветры приносят с далеких холмов Хайленда.

Особую прелесть Перту придает река Тей, которая весело, переливчато журчит под своими мостами. Римские легионы Агриколы любовно называли ее шотландским Тибром.

Вы замечали, что большинство старых городов, которым в прошлом довелось играть важную роль в истории своей страны, и в наши дни сохраняют важный и значительный вид? Эта атмосфера солидности, спокойствия и уверенности в значительной степени присуща и Перту. Нет более захватывающего занятия, чем бродить по городу в поисках примет далекого и величественного прошлого. Попав в Перт, например, обязательно сходите посмотреть на прекрасное современное здание административного совета. Оно выстроено на месте старинного замка, с которым связана одна из самых жгучих тайн шотландской истории — тайна заговора Гаури. По свидетельству Эндрю Лэнга, известного мастера литературных расследований, еще четыре поколения назад одна пожилая шотландская леди говаривала: «Отрадно думать, что в день Страшного Суда мы наконец-таки узнаем всю правду о заговоре Гаури».

В Шотландии эта история не менее знаменита, чем Пороховой заговор у нас, в Англии. Однако подозреваю, что большинство моих соотечественников лишь мельком слышали (если вообще слышали) о заговоре Гаури. Поэтому позволю себе в самых общих чертах пересказать события тех далеких дней.

Дело происходило во вторник, пятого августа 1600 года. Ранним утром король Джеймс VI во всем великолепии — в новом камзоле из зеленого английского сукна, ботфортах с бархатными отворотами и чулках, богато украшенных серебром — покинул дворец Фолкленд и отправился на охоту. По дороге его нагнал мастер Рутвен, брат графа Гаури, и поведал странную историю. Якобы накануне неподалеку от их замка задержали мужчину с целым горшком золотых монет. Не желает ли король заехать в замок Гаури и лично допросить незнакомца? Джеймс любил золотые гинеи — почти так же сильно, как ненавидел иезуитские заговоры. А здесь, по счастливой случайности, присутствовали оба элемента, ибо в незнакомце подозревали католического шпиона, который, ясное дело, заявился в страну с подстрекательскими целями. Король немедленно заглотнул наживку, ведь он просто обожал все таинственное. Воистину, если б этот монарх жил в наши дни, то стал бы самым преданным поклонником Эдгара Уоллеса. Он пообещал приехать в Гаури-хаус, как только подстрелит своего оленя.

Управившись еще до обеда, его величество поехал разбираться с иезуитским золотом. Граф Гаури встретил короля на окраине Перта и повез его в свой замок. После непродолжительного (и не слишком изысканного) застолья Джеймс незаметно покинул свиту и в сопровождении мастера Рутвена поднялся в осадную башню. Но едва он вошел в комнату, дверь за его спиной захлопнулась, и король оказался в ловушке. В его отсутствие придворные разбрелись кто куда: некоторые разгуливали по дороге, другие отправились в замковый сад полакомиться вишнями. Вскоре им объявили, что король неожиданно собрался и покинул замок. Пока судили да рядили, ехать ли следом и, если ехать, то куда, кто-то услышал крики. Люди внизу увидели, как в окошке башни появился сам Джеймс — без шляпы, с красным перекошенным лицом. Он успел выкрикнуть: «Измена! Милорд Map, на помощь! Убивают!» Но тут сзади появилась рука, зажавшая ему рот, и короля куда-то утащили.

Лорды бросились к главному входу в башню, но дверь оказалась запертой. Один из рыцарей обнаружил неприметную дверцу, а за ней узкую винтовую лестницу, которая вела на вершину башни. Добежав до верха, он распахнул дверь и застал такую картину: король боролся с мастером Рутвеном, а за его спиной стоял какой-то вооруженный человек. Обрадовавшись подмоге, Джеймс крикнул: «Руби понизу, на нем кольчуга!» Завязалась ожесточенная схватка, в ходе которой Рутвен был убит. Позже та же участь постигла и графа Гаури. Тем временем таинственный незнакомец бесследно исчез.

Впоследствии король рассказывал, что Рутвен вероломно заманил его на вершину башни. Но вместо обещанного горшка с золотом там их дожидался человек с кинжалом.

Рутвен якобы выхватил этот кинжал и приставил к груди Джеймса. Затем он заявил, что «король находится в его власти и должен выполнять его пожелания». Он поклялся страшными клятвами, что если только Джеймс попытается кричать или выглянуть в окно, то он без колебаний пронзит королевское сердце.

Эта история наделала много шума. Сохранилось большое количество манускриптов, авторы которых пытались дать свои объяснения событиям. Чтобы разобраться в этом многообразии версий, понадобился не один десяток лет. В конце концов Эндрю Лэнг написал целую книгу, в которой попытался проанализировать все стороны заговора Гаури и разгадать тайну исчезнувшего незнакомца. Увы, многие вопросы так и остались без ответа. Возможно ли, чтобы король, желая расправиться с графом Гаури и его братом, сам инсценировал покушение? Если же нет, если на короля действительно напали, то с какой целью? Чего добивались похитители? И какое отношение ко всему этому имела королева Анна Датская? По слухам, она была хорошенькой и весьма легкомысленной особой. Может, здесь скрывается какая-то любовная история? Далее, кто был этот таинственный незнакомец в башне? Да и существовал ли он вообще? Сплошные загадки… Боюсь, что заговор Гаури — наряду с печально знаменитыми письмами из ларца — так и останется неразгаданной тайной шотландской истории.

Я уже писал, что сегодня на месте замка Гаури возведено вполне современное здание, в котором нет ничего романтического или таинственного. Что поделать, в этом весь Перт! Он, как и Данди, демонстрирует весьма прагматический подход к своим историческим святыням. Горожан мало волнует, что где-то под городским мостовыми (фактически у них под ногами!) лежат тела короля и королевы. Если верить хроникам, Джеймс I и его супруга были похоронены в картезианском монастыре, некогда стоявшем между городской больницей и Кинг-стрит. Если попробовать просветить почву рентгеновскими лучами, то, возможно, и обнаружились бы их бедные позабытые косточки. Они все еще спят под землей, а вокруг теснятся воспоминания о славных свершениях и бедах древней Шотландии.

Зато поклонникам архитектуры есть за что благодарить Перт. Их не может не радовать тот факт, что город — вопреки кальвинистским традициям — восстановил замечательную церковь Святого Иоанна в ее первоначальном виде. Уж не знаю, как бы на это отреагировали более строгие пресвитерианцы минувшего поколения, но сегодня Шотландская церковь проводит свои богослужения в одном из прекраснейших кафедральных соборов страны.

До недавнего времени церковь Святого Иоанна служила приютом для трех различных конгрегаций! Сегодня, когда барьеры между ними разрушены, мы получили возможность впервые за многие столетия наслаждаться красотой здания и его совершенными пропорциями.

Перт — великий труженик. Но город не только самозабвенно трудится на своих фабриках, железных дорогах и сельскохозяйственных рынках, он так же увлеченно и развлекается. Перт считается родиной шотландского крикета. Вот какую историю поведал мне один из местных знатоков истории:

Мода на гольф также не миновала Перт. Забавно, но позиции этой игры сильно окрепли благодаря изобретению пороха. Дело в том, что в первое время закон строго ограничивал игроков в гольф. Считалось, что чрезмерное увлечение этой игрой отвлекало местных лучников от ежедневных тренировок и в конечном счете плохо сказывалось на боеспособности шотландской армии. После изобретения пороха лук со стрелами потерял свою актуальность как вид вооружения. В результате мастера по изготовлению луков остались без работы и стали думать, чем бы им заняться. После снятия ограничений на гольф они организовали первые гольф-клубы. И произошло это не где-нибудь, а именно в Перте!

В прошлом город успешно конкурировал с Сент-Эндрюсом по части развития гольфа. Одним из знаменитейших игроков стал Боб Эндрюс, уроженец Перта. Про него говорили, что он мог сбить своей клюшкой мяч с циферблата золотых часов и при этом не повредить последний.

Рано утром, еще до завтрака, я поднялся на Кинноул-Хилл. Хотя солнце ярко светило с безоблачного неба, в воздухе уже ощущалась осенняя прохлада. Когда я свернул с тропы и зашагал напрямик через поляну, за мной протянулась цепочка темных следов, отпечатавшихся на росистой траве.

Ранее я уже пытался передать свои впечатления от посещения возвышенностей Эдинбурга, Стерлинга и Данди. Где мне найти слова, чтобы, не впадая в повторения, рассказать о той картине, которая открылась моим глазам тихим осенним утром с высоты Кинноул-Хилл? Скажу просто: это было великолепно!

Прямо под ногами лежал Перт — живописное скопление крыш на берегах реки. Сама Тей с высоты выглядела серебристой лентой, которая, извиваясь, тянулась по зеленой долине Карс-оф-Гоури. Временами она ненадолго скрывалась в гуще лесов, потом снова выныривала и, постепенно расширяясь, устремлялась к морским просторам меж Форфаром и Файфом.

Если смотреть вот так, с вершины Кинноул-Хилл, создавалось впечатление, будто вы зависли на высоте 729 футов на борту неподвижного аэростата. Вся местность до самого горизонта просматривалась, как на ладони. Воздух был настолько чистым и прозрачным, что позволял разглядеть малейшие детали. Лишь горы вдалеке были окутаны голубоватой дымкой, но и они выглядели не столь далекими и недостижимыми, как со стен Стерлингского замка. На самой верхушке Кинноул-Хилл установлен указатель направлений. Он представляет собой плоский застекленный диск, к тому же дополнительно защищенный проволочной сеткой. На этом диске, как я знал, были изображены черные стрелки, нацеленные на самые знаменитые вершины Грампианских гор. Однако сейчас стекло запотело и было густо усеяно капельками выпавшей росы. Чтобы хоть что-то разглядеть, мне пришлось просунуть под сетку носовой платок и с помощью палки тщательно протереть поверхность стекла. Вот теперь можно было попытаться сориентироваться в туманной гряде на горизонте.

Поверьте, это лучший способ познакомиться с Хайлендом — ранним утром подняться на вершину Кинноул-Хилл и, справляясь по указателю, отыскать расположенные на расстоянии десятков миль знаменитые пики. Бен-а-Гло, Бейн Деарг, Кэйрн-Тоул, Бен-Макду — каждому из них соответствует своя стрелка… постойте, а что это за туманный великан маячит вдали? Неужто Бен-Невис?..

На обратном пути я еще издали заслышал школьный звонок. А вскоре увидел и детей — маленьких мальчиков с замечательными шотландскими лицами. Они шли поодиночке и группками, стараясь не прийти слишком рано, но и не опоздать к занятиям. Ботинки у всех блестели, как на параде. Один мальчик — типичный рыжий шотландец с веснушчатым лицом — приблизился ко мне и, забавно растягивая окончания, поинтересовался:

— У вас есть наклейки от сигарет?

Под его выжидательным взглядом я обшарил карманы и в конце концов нашел парочку этикеток.

— Кто тебе чистит ботинки? — задал я вопрос, который вертелся у меня на языке.

— Я сам.

— Как тебе нравится школа?

— Отличная школа.

— А кем ты хочешь быть, когда вырастешь?

— Я еще не решил, — с превеликой серьезностью ответил этот маленький шотландец. — Но, скорее всего, фермером.

Забавно! А ведь три четверти его сверстников грезят автомобилями.

Мальчишка тем временем развернулся и, весело насвистывая, направился к школе. По дороге он беспечно, не жалея начищенных башмаков, сшибал росу с травы. Где-то на полпути он повстречал товарища и завел с ним оживленную беседу. И если я хоть что-то понимаю в характере шотландцев — в этот момент он пытался обменять мои этикетки на нечто более стоящее.