Шпион по найму

Глава двенадцатая Общая родина

Отсчитав тридцать шагов, я переходил на бег — ещё тридцать шагов. Потом шел. Снова бежал. Тело, остывшее, почти чужое — будто и не я, согревалось, хотя подмораживало к ночи не на шутку. Как на марш-броске, я талдычил в такт движениям: «Пришел марток, одевай сто порток. Пришел марток…» В ритме скорости, с которой двигался. Чем тупее, тем живучее. Расхожее выражение Рума.

Пощипывало уши. Деревья потеряли очертания. Лес по обеим сторонам Пярнуского шоссе превратился в темную массу. Я шел и бежал, шел и бежал.

«Раймон Вэйл» выдержали испытание грязной жижей и показывали половину восьмого вечера. С тщанием завернутые в пластиковый пакет документы остались в сохранности. Промокшие деньги и после купания — деньги. И в стиральной машине выживают, проверено. А вот старый, слоновой кожи бумажник, лежавший в заднем брючном кармане, покоробился и принял форму моей ягодицы.

Я размахивал руками в трофейных кожаных перчатках на меху, захваченных у бородатого. Итальянского производства полуботинки с овчинным подбоем и на толстой подошве оказались легкими и ходкими.

Машин почти не было, только раза два я примечал приближающиеся фары, и тогда приходилось скрючиваться в кювете — к счастью, без купания. Полицейские или скорая помощь не проезжали. Я двигался в сторону Пярну. А пейзаж после битвы изучали, наверное, Таллиннские детективы.

Что они вообразят, обнаружив в пикапе голого, завернутого в тулуп человека, да ещё в наручниках, перехлестнутых через баранку рулевого колеса? И что он им скажет по поводу сгоревших машин и кучи трупов?

Конечно, мне повезло, что свидетелей сражения не оказалось.

Вне сомнения, сигнал тревоги ушел и в «Каякас».

Я вспомнил, что не ел целый день.

По моим представлениям, где-то впереди шоссе седлал поселок под названием Керну или что-то в этом роде. Однако целесообразнее не светиться в местном кохвике, где досужие мужички за вечерним пивом обшарят рыбьими глазами до последней пуговицы и непременно донесут куда следует. Постою в темноте близ автобусной остановки, дождусь машины и исчезну. Я мечтал о теплой постели в Синди у Йоозеппа Лагны как о доме родном.

Тридцать шагов бегом, тридцать шагов нормальным ходом. Тридцать шагов… тридцать шагов… «Пришел марток, одевай сто порток…» Еще один день протянуть, а завтра — всему конец. Вернусь в Москву через Берлин и Кельн. В берлинском универмаге «Ка-Де-Ве», где торгуют товарами из Азии, куплю своим женщинам знакомую им летнюю обувку. В народной забегаловке на кельнской Питерштрассе кельнер в длинном фартуке принесет на столик под открытым весенним небом литровую кружку пива и тарелку сосисок…

Однако, как странно устроена человеческая память! Спустя тридцать лет и секунды не прошло, как я узнал бородатенького.

Идентификацию на Алексеевских курсах преподавал американский русский, отпахавший в ФБР четверть века, бывший специальный агент Николас Боткин. Огромный, под два метра ростом, толстый и подвижный, свое появление в «хедере», как он определил курсы, Боткин обозначил тем, что наклеил в классной комнате собственноручно изготовленный стикер: «Неизбежно и в силу профессии все сотрудники спецслужб — подонки. Джеффри Хаузхолд».

Когда мы поинтересовались, кто такой Хаузхолд, Николас ответил:

— Ваше невежество вызывает симпатию. Это писатель, мать его так и разэдак… Мерзавец под стать тем, о которых он высказался. Не все из вас, дети мои, даже выжив, пройдут главный экзамен на секретность — тест старческой болтливости в отставке…

Боткин подразделял мировое население на три возрастные группы — от утробного эмбриона до пятнадцати лет, от пятнадцати до двадцати и после двадцати до эксгумации, как он говорил. Согласно его теории, люди быстрее всего старели в возрасте от эмбриона до пятнадцати лет. Изменения во внешности за это время происходят поразительные, то есть визуально идентифицировать личность, которая вам была известна, скажем, семилетней, спустя такие же семь лет, то есть в пору юношеского созревания, становится серьезной проблемой. Этим же характеризовалась и вторая возрастная группа. В третьей группе, с точки зрения идентификации, старение приостанавливается. Что бы там ни происходило с внешностью, после двадцати — двадцати трех личность можно считать омертвелой. Детали дрябнут, что ли, только и всего. Человек как физическая ипостась переходит в состояние собственной мумии.

Наглядными пособиями Боткину служили цветные фотографии покойников, высушенных монгольскими ламами и покрытых позолотой двести или триста лет назад. Трудно было представить, где Николас раздобыл их. Мог и украсть скажем, в парижском Музее человека…

На занятиях в его мастер-классе свободный пластиковый стул не стеснялись выискивать и другие профессора.

На выпускном экзамене Боткин предложил мне описать мои действия, если в пятьдесят лет я неожиданно столкнусь с личностью, которая близко знала человека, за которого я себя выдаю, когда им было по двадцать. Затягивая время на обдумывание, я попросил уточнить: это будет мужчина или женщина? Боткин выпалил:

— Хорошая вводная! Допустим, оба были голубыми и вместе подбирали друг другу белье в бутике… Но вам это ещё неизвестно!

Смешное совпадение: позаимствованное белье бородатого коротышки теперь согревало меня. Легкое чувство отвращения, испытанное когда-то на экзамене, носило умозрительный, что ли, оттенок. Возможно, с точки зрения Боткина, провокационно вызванное ощущение гадливости тоже было «вводной» в психологический фон разбиравшейся ситуации. Но сейчас я старался не думать о том, что исподнее на мне с чужого тела…

Принимая во внимание его прошлое, бородач служил ракетчиком или связистом. Тогда он был в ранге младшего офицера. Кем стал теперь? Каков его ранг ныне?

В кармане трофейного полупальто я обнаружил потертый бумажник с водительскими правами, выданными в Калининграде. Виноградов Вячеслав Вячеславович, 56 лет. На фотографии на погонах были звезды подполковника. Петлицы, кажется, артиллерийские. В отдельном конверте лежали слегка слипшиеся купюры финских марок и эстонских крон, а также российские сотенные. Поверх конверта — знакомый уже символ: черепаха, нарисованная как бы одним непрерывным росчерком. Нечто вроде подписи?

Скорее всего, Вячеслав Вячеславович и возглавлял группу. По возрасту в боевики не годился, да и оружия на нем я не нашел. На преследовании двигался замыкающим, как положено командиру.

Документы я оставил в бумажнике, а бумажник бросил рядом на полу кабины пикапа. Бросил и конверт с черепахой. Деньги же прихватил, переложив в нагрудный карман отобранного пиджака, который был широк в плечах и талии, но неимоверно короток. Брюки тоже едва доставали до щиколоток.

Я снова подумал, что все-таки видел этого человека и после Вьетнама. Видел. Только не обратил внимания. Видел боковым зрением. Недавно. Но где же, где?

Завершающая пробежка по Пярнускому шоссе составила сто с лишним шагов на ватных от усталости ногах. Я едва втащился по высоким ступеням в комфортное нутро «Икаруса» на Кернуской остановке. Кондукторша долго всматривалась в мое лицо и поэтому я взял билет только до Марьямаа. Городок побольше, многолюднее, легче раствориться, там пересяду на следующий автобус и тогда уже — в Пярну.

Увидев свое отражение в окне, за которым простиралась темнота, я понял причину внимания кондукторши. Через лоб тянулась ссадина в два пальца шириной, у переносицы она прерывалась и продолжалась через щеку…

В Марьямаа холод чувствовался сильнее. Может быть, я пригрелся в автобусе. Было девять тридцать вечера. Громаду квадратного собора с уродливой башней без крыши подсвечивали редкие фонари. Их отчаянно раскачивал ветер.

Два констебля с поднятыми воротниками курток прошли вдали, придержали шаг и уставились в мою сторону. Идти к остановке им пришлось бы против ледяного ветра. Наверное, поэтому они и двинулись дальше, подталкиваемые в спину шквалистыми порывами.

Автобус прибыл через час с лишним. Я уселся в кресло расцарапанной щекой к окну. Заплатил за проезд заспанной кондукторше и смежил наконец-то веки.

А сон не пришел.

Если бы Ефим Шлайн просто дал санкцию на ликвидацию Чико Тургенева, как упростилось бы задание! Однако, разумно ли выводить Чико из игры до появления в Таллинне генерала Бахметьева? Тургенев, вне сомнения, держит под рукой дублера. Нейтрализовать Чико заранее было бы идиотизмом. Кто бы не вытаскивал Тургенева и его горных орлов из-под ареста, случившегося возле Домской церкви, объективно он действовал в пользу предотвращения покушения. Потому что сохранял просчитанный вариант, пусть даже и не желая этого, просто выручая своих.

Первую половину работы, разведывательную, я сделал удовлетворительно. План противника известен, мне повезло увидеть генеральную репетицию готовящейся операции. Оставалось осуществить оперативные контрмеры.

Бой на Пярнуском шоссе немедленно вызовет припадок бдительности у местной спецслужбы. Тревога, наверное, подана по всем линиям маршрутов генерала Бахметьева на сегодня, завтра и до той поры, когда ему заблагорассудится убраться в Россию.

Как будто все ясно. Именно как будто.

От Пярнуского автовокзала, пряча в воротник лицо от густой мокрой метели, несущейся со стороны залива, я прошел в здание почтамта.

— Марика, — сказал я хромоножке, снявшей трубку в лавке Велле. — Это я, Бэзил Шемякин. Есть новости?

— Да ещё какие, господин Шемякин! — воскликнула она. — Ефим просил завтра в девять утра прибыть на совещание в представительстве «Балтпродинвеста»…

Я отметил для себя две вещи. Начальник и московский эмиссар высокого ранга стал для неё просто Ефимом. И ещё волнение, звучавшее в обычно флегматичном голосе.

— Что-нибудь случилось с господином Шлайном? — забросил я пробный камешек.

— Ничего особенного, мне кажется, — сказала она. — По крайней мере, внешне. Но Ефим выглядел взволнованным, когда пришел сюда и попросил передать вам приглашение в представительство.

— Это было?

— Около часа, часа пятнадцати назад, — сказала Марика. — Так что передать Ефиму?

— Скажите, что я звонил. Спасибо. До свидания.

Я свернул разговор, чтобы не услышать вопрос, откуда я звоню.

В любом случае, приглашение в представительство, то есть вывод меня из нелегального положения, могло означать одно: отмену операции.

И тут я увидел у крыльца почтамта, в исчерченном снегопадом световом кульке под фонарем, знакомый «Фольксваген Пассат». Капот машины исходил паром от таявшего снега. Из задней двери, придерживаемой Дечибалом Прокой, выбирался, жмурясь от секущей метели, Гаргантюа Пантагрюэлевич в длиннополой дубленке. Трое его бойцов в кожаных куртках и без шапок поднимались по ступенькам мне навстречу.

День затягивался.

Амбалы уважительно поздоровались на русском и сопроводили по лестнице к Ге-Пе, распростершему лопатообразные ручищи. Оказалось, это было приглашение к мужественному объятию.

Контрабандист торопился продемонстрировать дружбу, стало быть, я побеждающая сторона?

— Сработали классно. Заграница, ничего не скажешь, — сказал мне в ухо Ге-Пе, источая коньячный дух. — Сядем в машину?

Бойцы дождались нашего погружения на заднее сиденье «Пассата» и захлопали дверями черного «БМВ», выдвинувшегося из метели. Прока, кивнувший мне с оттенком явного почтения, остался стоять снаружи у двери. Не велено слушать.

— Хотите эту машину? — спросил Ге-Пе.

— Хочу вашего бренди, — сказал я. — И ещё кое-чего…

— Будет все. Что же именно?

Может быть, он ждал вопроса, как ему удалось обнаружить и перехватить меня. При других обстоятельствах и в другом физическом и, как говорится, моральном состоянии я бы подыграл его самолюбию. Может быть, вслух порадовался бы, что он собирает информацию расторопнее полиции. Но в данную минуту и хорошие, и плохие люди на этой земле находились вне моего практического интереса. Я ничего не хотел, кроме как сбросить чужую одежду и белье, принять душ, хватить стакан коньяка и заснуть между простыней и пододеяльником на диване в одном безопасном доме на тихой улочке в Синди.

— Чтобы меня оставили в покое, — сказал я.

— Не в наших интересах, господин Шемякин, не в наших да и не в ваших тоже!

— Почему?

— Вы не против, если мы сдвинемся с места? — спросил Ге-Пе. — Мы тут светимся. Под фонарем, как видите… Ха-ха! Давайте поговорим неподалеку, рядышком… Я понимаю, вы устали. Но, повторяю, это в ваших интересах.

Ге-Пе постучал кольцом-печаткой по стеклу. Прока занял место за рулем и, не спрашивая, куда рулить, рванул с места на второй скорости, пробуксовав сгоряча в снежном месиве. Ездил он, конечно, неважно. Моряк.

Площадь между почтамтом и набережной, которую по правилам следует объезжать, Прока пересек напрямик. За темным бордюром, в который уперся свет фар, снег падал не в реку, а в бесконечность. Здесь кончалась земля. Проблески мерцающих окон на другом, невидимом берегу казались звездами.

Ге-Пе протянул серебряную фляжку, крышка которой болталась на ременной петельке. Фляжка была теплой. Видимо, он долго держал её в руке. Да и судя по перетопленному салону, в пути они были давно. Наверное, донесение о побоище под Керну поступило на лохусальскую виллу Ге-Пе от его человека в дорожной полиции. Возможно даже, что Ге-Пе получил его раньше, чем непосредственное начальство этого человека.

Проезжая мимо, Толстый наверняка видел искореженное железо и, вероятно, ещё не убранные трупы.

Не исключал я и той возможности, что Ге-Пе прибыл не от себя, а от кого-то еще. По горячим следам.

Почему в Марьямаа констебли патрулировали парой? В маленьком городке хватило бы и одного. Рассматривали меня… Паранойя. От перенапряжения и замотанности, подумал я и сделал глоток. Завернул крышку фляжки.

— Оставьте себе, — сказал Ге-Пе, отстраняя мою руку с посудиной. Перед сном воспользуетесь.

— Итак? — спросил я.

— Давайте работать вместе, — сказал он обыденно.

— Хозяин операции не я.

— Я о будущем. После завершения операции. Никаких… этих… как его… гонораров. Я предлагаю не работу, я предлагаю положение.

— Если откажусь, то — что?

Толстый Рэй, словно корова в хлеву, тяжело, шумно и длинно вздохнул. Я почувствовал, как раздулся и опал его жирный бок под дубленкой. Он развернулся рыхлым телом.

— Я вижу, что у вас, как всегда, отношение к любому сотрудничеству негативное. Что ж, господин пессимист и Фома неверующий, давайте рассуждать вместе… Подставив под аварию со смертельным исходом двух и замочив ни за что ни про что ещё трех несчастных, вы неминуемо окажетесь под судом. В этой стране. Возможно, вы скажете, что тюрьма вам нипочем. Но следствие привяжет к вам москвичей. А москвичи этого не простят. Не простят вам. Посчитают предательством. Первый вариант… Теперь второй вариант. Вы не упредите Чико, и генерал Бахметьев попадет на собственную публичную казнь. Москвичи это тем более не простят… И ещё третий вариант. Вы убиваете Тургенева. Но генерал тоже убит. Его достает дублер, который, вне сомнения, уже здесь или прибудет ночью… Москвичам остается убрать вас. Концы должны оказаться в воде. Так ведь? При всех вариантах, таким образом, у вас нет будущего. А таланты, которые вы проявили и раньше, и три часа назад, и демонстрируете теперь передо мной, дорогого стоят.

— Ты прекрасно обрисовал мою участь, твое превосходительство. Она печальна. Ты хочешь, чтобы я переломил судьбу, попросившись в твою банду?

— Соединение.

Я сделал второй глоток из фляжки. Тепло грело душу. Тепло человеческой заботы и доброты.

— Я подумаю, — сказал я. — Позже… Когда отработаю аванс, выданный за работу, на которой теперь занят.

И неожиданно для самого себя — из-за бренди, подкупающе и размягчающе вкусного, рявкнул:

— Я всегда работаю один. И знаешь почему? Чтобы ко мне не прилипала зараза. Ни партий, ни банд, ни этих твоих… соединений! Когда людей тянет объединятся, это признак эпидемии. В партии, кучки и стаи сбиваются больные. Помрачившиеся разумом и душой. Разве здоровый человек променяет свободу на рабство в ораве? А?

— Ваше положение у меня…

— Катись ты, твое превосходительство! Играй свою игру — и помогай и вашим, и нашим, и ещё всяким, какие найдутся! Крутись, как флюгер, под всеми ветрами! Ты ведь явился, потому что пронюхал, что пока моя берет, так? Или тебя послал ещё кто-то? Скажем, господин по фамилии Дубровин? Так?

Мне показалось, что впереди Прока заскрипел сиденьем. Как бы подгоняя его под себя, он сдвинулся вместе с ним вперед, к ветровому стеклу, словно испугавшись услышать лишнее. Действительно, чего я сорвался?

— Господин Шемякин, три с небольшим часа назад вы опрометчиво огрызнулись на людей, которые в этих краях делают все, что хотят… Буду откровенен. Поддерживать вас теперь опасно, смертельно опасно. А я поддерживаю. Иначе бы я, зная, как вот сейчас, где вы есть, должен был бы сдать вас этим людям… хоть и в мертвом виде. Но теперь, когда они впервые за много лет получили здесь по носу, мне вдруг захотелось использовать эту ситуацию в своих интересах. Которые могут стать и вашими… Отчего нет? На данном этапе скрытно, конечно. Люди, которые доставали вас на шоссе возле Керну, большая помеха для моего дела…

Доставал, если уж говорить откровенно, этих людей я. Не они — меня.

— И есть доказательства? А, может, это вы помеха для них? — спросил я.

— Они могущественнее, чем вы думаете. Они как государство! Чико Тургенев работает для них. У вас, естественно, сложилось впечатление, что охота за вами предпринималась, чтобы прикрыть Чико. Это не так. Вы должны стать пленником ещё до того, как доберетесь до Чико. Этого обстоятельства не знает даже сам Чико.

— Пленником, которого предполагалось превратить в свежий труп в день покушения на Бахметьева, то есть завтра? Это не новость… Эту тему, если ты не забыл, твое превосходительство, мы обсуждали уже. На твоей вилле с аквариумом и подводными лодками. Куда заявился и Чико. И откуда ты сплавил меня на волю, перепугавшись нажима моих…. моих друзей, скажем так. Ведь так? Так что, мой готовящийся захват с целью приготовления свежего к нужному моменту трупчика — новость прокисшая. Простокваша.

— Действительно. Не новость, потому что такой новости и не будет.

— Правильно. Я не собираюсь становится трупом. Хэ… Давай, твое превосходительство, кончать базар. Я устал.

Ге-Пе испустил коровий вздох.

Я протянул ему, возвращая, флягу. Он опять отклонил посудину.

— Ну ладно! Повторяю, — сокрушенно сказал Толстый. — Повторяю… Вас предполагается сдать в плен и затем обменять. Не убивать. На некоего заключенного в московской Лефортовской тюрьме. Вас подставляют. Свои же… Генерал Бахметьев — само по себе. Бэзил Шемякин — само по себе. Убийство генерала вызовет политический скандал. А ваш захват даст возможность прикрыть обменом освобождение из Лефортова некой фигуры, которая и выдвинула идею убийства генерала…

— Это либо слишком новые данные, либо слишком старые. То есть, никакие. Но вот ведь загвоздка в чем, — прервал я его. — Откуда ты почерпнул все эти сведения?

— Догадка.

— А-а-а…

— Открою ещё карту. Мне заказали подводную лодку. Транспортировать после захвата за пределы морской границы некоего человека. На российский берег. Кроме вас, больше некого. Правильно я понимаю? И сдавать я буду этого человека с катера на катер на отмелях в обмен на другого человека, того, из Лефортова, которого потом отвезу куда прикажут…

— Подлодка «Икс-пять»?

— Вы знаете?

— Я был в ангаре у Бургера в Лохусалу.

— Тогда вы тем более должны поверить мне. Бургеры, оба, работают со мной. Не совсем у меня, но вместе со мной. Женщина, кажется, вам… это… как бы сказать… в некотором смысле близка?

— Почему вы считаете, что мой вес потянет на вес лефортовского узника? Москве, в сущности, наплевать на то, что со мной случится. Я — наемник. Зачем я ей?

— Вы лично не нужны. А как креатура Шлайна и Дубровина — да. Ваше пребывание в местной тюрьме поставит под угрозу не только карьеру уважаемых господ, но и репутацию их конторы. Так что предложение господ Шлайна и Дубровина согласиться на обмен будет принято… Как вы не понимаете этой игры!

— Тогда такой вопрос. Самый легкий. Вам-то, уважаемый Толстый Рэй, что до этого?

— Это очень простой и очень хороший вопрос. И мне по душе, что вы стали разговаривать на вы… Так вот, неизвестная фигура в Лефортове мне очень даже известна. На воле этот орелик может заварить в этих краях и водах такую кашу, что ни о каком нормальном ведении дел и речи не будет… Начнется беспредел! Бешеный… Я не хочу, чтобы убили генерала Бахметьева! Я не хочу, чтобы вас захватили в заложники! Я хочу, чтобы здесь ничего не менялось! Я хочу и дальше спокойно возить то, что вожу! Я хочу сокрушить беспредельщиков, и я хочу, чтобы мы сделали это вместе!

Я рассмеялся и сказал:

— Ну, хорошо… Я передам ваши пожелания господину Шлайну. Завтра утром мы как раз встречаемся за чашкой чая.

— Вы хотите, чтобы я застрелил вас, господин Шемякин, прямо сейчас?

— А вы хотите, чтобы я продал своего работодателя?

Ге-Пе засопел, протянул руку за фляжкой. Я отвинтил для него пробку. Он глотнул. Рыгнул. Снова глотнул.

— Вы с ног до головы покрыты европейской соплей. У нас, видите ли, профессиональная этика! Пижонская! Да пошли вы с ней! Смотрите, не просчитайтесь! Здесь, в наших краях, живут и работают простые люди!

Он сделал длинный глоток. Потряс фляжку. Она опустела.

— Не огорчайтесь, — сказал я ему.

— Вот еще… В багажнике целый буфет.

— Да я не о бренди… О другом. О том, что по пути домой к вашему прекрасному любимому аквариуму с подводными лодками вы постепенно осознаете, что в конечном счете довольны исходом нашей беседы…

— Я уже доволен, — буркнул он. — Фляга опустела… Как вы доберетесь до своей ночлежки?

— С песней, — ответил я.

— Если можете петь, пойте… Хотите взять эту машину? С бумагами на неё все в порядке. В перчаточнике доверенность на предъявителя… Эта машина считается в прокате. Ну, как?

— Трудно отказаться.

— Хотите и Дечибала?

— Хочу, — сказал я, — но не сейчас.

Ге-Пе ткнул в спину Проку. Прока вытащил пластмассовую чурку мобильного телефона. На несколько секунд, пока он подавал условленный сигнал в «БМВ», высветились зеленоватые кнопки с цифрами набора. В какой-то момент мне захотелось попросить и телефон, но я промолчал.

Промолчал и Ге-Пе, с кряхтением перемещаясь из двери в дверь в другую машину. Прока убрался вслед.

Я посидел, расслабившись, без мыслей, на заднем сиденье «Пассата». Потом вышел к парапету и помочился под метелью в речку.

Мотор машины едва слышно урчал. В полной темноте. Прока отчего-то, уходя, выключил габаритные огни. И сквозь забрызганное грязью боковое стекло было заметно, как в темном салоне возле кресла водителя слишком надолго задержалась зеленоватая подсвета кнопок мобильника, который я не просил.

Квадратик дисплея вдруг высветился цифровым набором. Мобильник вызывали, автоматически срабатывал определитель номера…

По-прежнему мело мокрым снегом.

Я бежал вдоль набережной, в сторону моста через Саугу. Бежал из последних сил, до тех пор, пока не полыхнула, бросив передо мной мою длиннющую тень, яркая вспышка. Грохнул взрыв, теплая волна дала мне мягкий подзатыльник. Потом я прошел, задыхаясь, ещё сотню шагов.

Я шел и радовался.

Что меня больше нет.

В шесть утра Йоозепп-Ленин-в-Разливе, упершись руками в поясницу, хохотал у растопленной печи над закипающим чайником. Сравнение с вождем ему нравилось.

На мне были потертые вельветовые брюки, расклешенные по моде семидесятых, вытянувшийся свитер с кожаными налокотниками и фланелевая рубаха. На спинке стула, поставленном специально так, чтобы я мог полюбоваться, красовались домашней вязки шарф и перчатки необъятного размера. На них небрежно лежала зимняя суконная кепка с фетровыми наушниками. В прихожей Йоозепп выставил почти новые офицерские сапоги бутылками и искусственного меха доху-бушлат с деревянными пуговицами — для меня.

Вещи Вячеслава Вячеславовича я с ночи запихнул в пластиковый пакет. Он был готов к выносу на помойку.

Шаркая носками с кожаными подошвами, Йоозепп пересек кухню с подносом. С легкой одышкой расставил яства на столе. Мед, молоко с коричневой пенкой, подрумяненные тосты, масло в слезинках, тонкие ломтики ветчины, кровяная колбаса и жидкий балтийский кофе.

— Вместо супа, — сказал про него Йоозепп.

— Вам батрак не нужен? — спросил я. — Без денег. За одежку, еду, жилье и остальное, что пожалуете!

Он включил довоенный «Телефункен» с черной шкалой, на которой Таллинн был, конечно же, Ревелем.

Женский голос дочитывал обзор утренних газет.

— …и пламя перекинулось на «Форд», который принадлежит жителю Тарту русского происхождения Кириллу Демидову, работающему в художественных мастерских Тартуского университета. Газета отмечает растущее число русских имен среди личностей, проходящих по делам о бандитских разборках. Полиция проверяет версию вовлеченности Демидова в организованную проституцию в Пярну. Газета считает, что данный случай ещё раз показывает всем: любой криминал касается каждого. А если бы в момент перестрелки на шоссе оказались бы вы в машине со всей вашей семьей? Необходимо…

Йоозепп поморщился и выключил радио.

— Чернуха. Не возражаете?

Я не возражал.

— Разрешите мне заплатить за одежду и обувку, — сказал я. — Допустим, две сотни?

— Сотня, — сказал Йоозепп. — И чистосердечное признание, что я беру с вас с большущим запросом! Прошу прощения, с утра не пью, обмоем сделочку вечером?

— Прекрасно! Бог даст, я вернусь сегодня пораньше. Часов около пяти. Не позже. Встряхнемся!

На улице я чувствовал себя в своем наряде обывателем, не отличающимся от десятков других подобных, спешащих с раннего утра на работу. Пакет с трофеями от Вячеслава Вячеславовича, подумав, я решил в Синди не выбрасывать.

Подобрала меня хмурая дамочка в поролоновой куртке и пуховом берете с булавкой в форме фазана. Она притормозила «Ладу», будто очнувшись ото сна, и машину занесло, а потом стукнуло о кромку тротуара задними колесами. Пришлось отскочить, снова подойти и изложить просьбу: могу заплатить и до Таллинна, как насчет этого?

Ссадину на лице я заштукатурил зубной пастой, смешанной с каким-то кремом, найденным в ванной комнате Йоозеппа. По тому, как взглянула хмурая дамочка, я понял, что грим не удался.

В Пярну перед мостом через Саугу я не стал смотреть в сторону набережной.

После Керну остатков вчерашнего побоища я не заметил, сколько ни вглядывался.

Вылез я в Таллинне у «Паласа». Обошел гостиницу с задворок и перебросил пакет через ограду. Сказал вслух никому:

— Ваши действия, господин следователь?

В кармане вельветовых брюк, немного резавших в поясе, лежала бутылочка с молоком и пакетик фарша для Мурки. Мамаша, наверное, голодала, пока я буйствовал на дорогах.

Неподалеку от представительства «Балтпродинвеста» я выпил настоящего капуччино в молочном баре, где воспитанные клиенты изо всех сил старались не смотреть на мое лицо.

После кофе я почувствовал себя готовым для звонка Марине. Ее дежурство кончалось через три с лишним часа, в полдень.

Она сняла трубку в пярнуском «Каякасе» после первого сигнала. Счастливым голоском дала оценку событиям:

— Подонок! Доблестный подонок! Двойное поздравление!

Она знала об обеих битвах.

— Да, — сказал я, — ты права, дорогая. Мне следует почаще вспоминать об ответственности перед нашими детьми…

— Сегодня решающий день, Бэзил, — сказала она.

— Почему ты напоминаешь об этом? Что-то не так?

— У меня такое чувство.

— Почему?

— Я реально смотрю на жизнь.

Она видела генерала, вот что означали её слова. И видела приготовления его и других постояльцев, по моим и по нашим расчетам, всего лишь к очередному, рутинному дню. И что-то в этих приготовлениях переставало быть, по мнению Марины, рутинным. Вот что также означали её слова.

— Много работы оказалось?

— Больше, чем я думала… А теперь извини, я должна вернуться к своим обязанностям.

Я услышал в трубке, которую Марина на секунду задержала над рычагом телефонного аппарата, густой баритон:

— Доброе утро, мадам.

— Доброе утро, генерал…

Не очень-то осторожничает, в гостинице знают, кто он, подумал я.

Если работы оказалось больше, чем Марина рассчитывала, это значит, что к генералу прибыло подкрепление. К нему — политическое или к охране боевое? Скорее, боевое. Перестрелка на улице Ратаскаэву, огневая стычка в кафе у Ратушной площади, битва на шоссе возле Керну и, наконец, взрыв машины на набережной в Пярну — сериал достаточный, чтобы запросить подкрепления.

Представляю, как нервничают с утра в центральной полиции, выскребая остатки резервных офицеров для скрытого оцепления генерала!

Чиновничьи проблемы…

Козырной туз перешел ко мне: я сделался невидимкой. Ге-Пе вчера же ночью понесся из Пярну с добрыми вестями к Чико. К везунчику, победителю милостью судьбы. Баловню и палачу сильных мира сего. Родившемуся с серебряной ложкой во рту. Как говорится, в рубашке. Который проглотил весть о моем уничтожении, не разжевывая.

До особняка представительства оставалось две сотни метров.

Обгонявший меня невзрачный господин слегка и преднамеренно зацепил мое плечо. Пальто свиной кожи сползало с узких покатых плеч, большой, не по размеру, картуз «а-ля Жириновский» сидел на ушах. Замаскированный под Ефима Шлайна крупный русский разведчик Скелет Велле вполголоса скомандовал мне:

— В следующий переулок направо, пятьдесят метров и опять направо.

Словно пытающаяся взлететь курица, Велле нервно воздел локти, загоняя сползающее одеяние назад, на плечи.

— Надо поговорить, — упершись мне в грудь длинными руками в пустынном переулке, сказал Ефим. Естественно, сам он был во втором комплекте своего маскировочного гардероба, кашемировом бушлате поверх блейзера.

— Слушаю, — сказал я и подумал, что сейчас начнется занудная разборка случившегося вечером и ночью.

— Твой гонорар переведен в Цюрих сполна, — сказал Ефим. — Что бы тебе ни пришлось услышать на совещании, помни об этом. Перевод сделан на твой счет вчера. Запомнил?

— Запомнил, — сказал я.

Поодаль шла Марика, деревянно переставляя ноги в широких черных брюках по мокрому тротуару. Троица в полном составе отлавливала меня перед явкой в представительство. С точки зрения техники это было ужаснее, чем пароль про собачье мясо неделю назад.

Затеянный перехват был плохим предзнаменованием в начале важного дня. Он означал, что Шлайна отрезали от оперативной информации. Его не поставили в известность о моей героической гибели в Пярну. Ни Толстый Рэй, ни Дубровин, если Дубровин был информирован Толстым, не посчитали Шлайна достойным доверия. Иначе бы он не прибыл во главе своей грозной команды папаши и дочки Велле — перекинутся парой фраз с мертвецом.

Пришлось наскоро отчитаться о содеянном накануне.

Ухудшение положения для профессионала означает одно — появление новых возможностей, говорил Рум. Ефим повторил расхожий лейтенантский афоризм.

— Про твое сражение у Керну и взрыв на пярнуской набережной я ничего не знал, — сказал он. — А зачем тебя занесло в Пярну?

— Проездом. Звонил оттуда Марике.

— Надеюсь, ты не совался к генералу в «Каякас»?

— Лично мне он не нужен.

— Хорошо… Сейчас отдай пушку, если с собой, Марике. Она пройдет мимо. Оружие вернется к тебе в лавке. В представительство с ним нельзя…

— О господи, — сказал я и, пока Марика целовала меня в щеку, уронил в открытую сумочку, висевшую на её плече, «ЗИГ-Зауэр».

На шелушившихся от избытка косметики скулах Марты Воиновой прибавилось сухих морщинок. Румяна, белила и тени контрастировали так, будто она раскрасилась перед походом на футбольный матч в составе бригады моральной поддержки. Шлайна Воинова одарила едва приметной улыбкой, меня не разглядела. Я помнил, что правила служебной этики в их конторе не предусматривают обмена приветствиями с наемниками. Или она была возмущена моим образом жизни, полагая, что я безобразно проматываю жуткие гонорары. Хотелось надеяться, что её утешила ссадина на моей щеке. Хотя, конечно, героическая гибель больше подошла бы в качестве наглядного примера того, что всякому воздается по грехам его. Как ни старался, я не смог определить по её лицу — знает она о моей вчерашней гибели или нет? Другими словами, сообщал ли Толстый Рэй об этом Дубровину?

— Дубровин ждет в комнате для совещаний. Прямо по коридору и налево. Товарищ Шлайн, вы знаете дорогу, — сказала Воинова, оставаясь в вестибюле.

Нас пропустили без включения датчиков арки-детектора.

Дежурный, скрытый конторкой до затылка, не поднял головы.

— Открывай ворота, — скомандовала ему Марта Воинова.

— Есть, сделано, — ответил дежурный.

— Порасторопней не мог? — сказала ему Воинова.

Вместе со всеми я проследил через окно, как, растопыривая локти над баранкой, Вячеслав Вячеславович Виноградов выруливает трепаный пикап «Судзуки» на стоянку во внутреннем дворе представительства.

Теперь я вспомнил, где видел Вячеслава Вячеславовича после Вьетнама. Он выезжал из ворот представительства «Балтпродинвеста» в джипе «Чероки», когда я искал Шлайна и наткнулся на Дубровина. В битве под Керну я лишил господина Виноградова не только одежды и денег из бумажника, но и джипа вместе с водителем.

У всех у нас — Вячеслава Вячеславовича, Дубровина, Воиновой, Шлайна и у меня — нашлась в конце концов общая родина. Территория представительства якобы петербургского концерна «Балтпродинвест», вывеска которого маскирует биопомойный боезапас, накопленный калининградским концерном «Экзохимпэкс».