Шпион по найму

Глава тринадцатая Утонченный тургеневский стиль

Пока я шел по коридору вслед за Ефимом, меня одолевали сомнения. С каждым шагом я чувствовал себя беспомощнее. Следовало ли приходить? Шлайн и без совещания мог единовластно поступить в отношении меня так, как посчитает нужным его контора. Значит? Значит, кто-то желает видеть меня лично. И отдать какое-то распоряжение, в этом случае через голову Шлайна. А Ефим полагает возможным допустить поругание субординации.

Вместо того, чтобы выполнять оперативную задачу, я увязал в отношениях со шлайновской конторой.

Предчувствие опасности с тыла, за спиной, у всякого вызовет страх. Тот, который овладевал мной, был, если обобщать, системного свойства. Я углублялся в недра учреждения, посещение которого, каким бы результат ни оказался, не сулило добра. В Бангкоке я пришел к Шлайну в консульство после нескольких лет предварительного знакомства. Мы искали нечто друг в друге, взаимно приноравливались в личных отношениях и приноравливали эти отношения к делу. Из консульства в Таиланде я мог уйти в любую минуту. Здесь, в Таллинне, я попадал к Дубровину. Или к Вячеславу Вячеславовичу. Какая разница? Один вел путаную игру со Шлайном, второй пытался то ли убить меня, то ли захватить в плен. И оба, по крайней мере, формально, считались на одной со Шлайном и мной стороне…

Кто они — Дубровин и Виноградов? СМЕРШ. Контрразведка, обозначавшаяся этой кошачье-шипящей аббревиатурой двух слов — «Смерть шпионам». Согласно служебной идеологии этой организации, окружение моего отца — в частности, харбинские балалаечники — и он сам, если не подлежали уничтожению на месте, то уж отправке за этим в лагеря непременно. На Алексеевских курсах, когда разбирались действия СМЕРШ, предмет невольно стремились проскочить побыстрее. Слушатели были отродьем тараканьего племени, в отношении которого, доведись им жить раньше, применили бы методы, аналогичные средствам борьбы с домашними паразитами.

Разумеется, физическое уничтожение шпиона противного лагеря вполне правомерно. С ликвидацией одного, второго, третьего лазутчика и так далее сужаются возможности противной стороны. Но массовая ликвидация подозрительных лиц контрразведкой, которая свой успех измеряет количеством расстрелянных или заключенных в лагеря, — иное дело. Это не из области полицейских мер, это — политика, свидетельство загнивания режима, который финансирует такую контрразведку.

В глазах Вячеслава Вячеславовича, чьи шаги за спиной мне уже слышались, я был тараканом. Прошлое сидит в каждом. А в таких, как я, оно ввинчено в инстинкт…

Комната, в которую я вошел за Ефимом Шлайном, оказалась безликой, как всякие помещения специального назначения. Два дешевых дивана по стенам. Убогий, в пятнах, холодильник в углу. Телефонный аппарат на подставке с кронштейном, торчавшим из стены. Люстры не было, только бра и две старомодные, с дугообразными ножками, черные лампы на столе для совещаний, обставленном стульями с линялой обивкой. Ковер на полу исполосовали лысые дорожки, протоптанные от двери к столу и вдоль стола. Окна выходили в тесный внутренний двор с водосточными трубами по углам и потеками на стенах.

Рукопожатие Дубровина, одетого в серый двубортный костюм, серую же сорочку и синеватый галстук, было теплым. Он улыбнулся, рассматривая мой сельский свитер, вельветовые брюки, заправленные в офицерские сапоги, даже тронул пальцами искусственный мех полушубка. Толстый Рэй не сообщал о моей смерти. В самом-то деле, с какой стати подавать Дубровину донос на самого себя об уничтожении взрывом агента, нанятого Москвой? Я напрасно грешил, посчитав, что Ефима отстранили от оперативной информации…

Дубровин сел во главе стола, в торце.

Шлайн угнездился на подоконнике в противоположном углу.

Я стянул кепку с фетровыми наушниками, положил на угол стола, дальний по отношению к Дубровину, и остался стоять.

Костюм и сорочка на Вячеславе Вячеславовиче были почти такие же, какие я содрал с него накануне.

В верхней одежде оставались двое — Шлайн и я. Виноградов, видимо, разделся в другом служебном помещении.

— Начинаем? — вопросом скомандовал Вячеслав Вячеславович.

Ефим кивком велел мне садиться. Он разглядывал водосточные трубы за окном, покачивал ботинком. К собравшимся была повернута только бледная щека и вдавленный висок с красноватым прыщиком.

Я читал, что в Византии действительное влияние и положение в имперской администрации проявлялось в изощренных и двусмысленных формах и почестях, доступных пониманию только посвященных. Возможно, взаимоотношения этих чинов нынешнего третьего Рима, среди которых я впервые в жизни оказался на внутреннем совещании, — продолжение той традиции? Кто же вы на самом-то деле, Вячеслав Вячеславович?

— Товарищи, — сказал Дубровин. — Вы, наверное, догадываетесь, что означает наш общий сбор.

— Кажется, да, — жеманно откликнулась Воинова.

— Я — нет, — сказал я.

— Вы, господин Шемякин, особое дело, — мягко отметил, как бы снисходя и выводя меня своим обращением в разряд исключения из рядов товарищей, Дубровин. — Так вот… С этой минуты прошу считать оперативное задание, с которым приехал товарищ Шлайн, завершенным. Вячеслав Вячеславович, прошу!

Бородатый, скребанув ножками отодвинутого стула, зашел за спину Дубровина. Сюрреалистическая картина: Дубровин имел две головы — свою и стоявшего за ним коротышки.

— Возможно, я покажусь непривычно многословным. Однако, не секрет, что подходы к этому… скажем, визиту этого… генерала Бахметьева в наши края, то есть в эту страну, это самое… то есть сюда, на Балтику, к нам… не у всех до текущего момента были, так сказать… сходными. Именно… Да. Прошу вспомнить, что все мы, как бы там ни было… как бы там ни было, значит… русские люди, дети родины… и в условиях работы, которая сделалась теперь здесь закордонной. Тем более, таким образом… мы не можем тянуть разноголосицу… как у дедушки Крылова Лебедь, Рак и Щука. Я приветствую решение Дубровина. И считаю его установкой. У меня все.

Бородатый вернулся к стулу, подпихнул его под себя. Наверное, он едва доставал ногами до пола.

— У вас есть вопросы, господин Шемякин? — спросил Дубровин.

— Есть, — сказал я. — Не вопрос. Просьба. Вы — организованные люди. Вы правильно поймете, если я попрошу товарища Шлайна… — я упивался этим обращением, — …распорядиться в отношении моих дальнейших действий в связи с завершением его миссии. То есть я хочу получить возмещение сделанных расходов, ощутимых для моего личного бюджета. Я не стал бы обращаться с этим при посторонних…

Посторонние не повели и бровью.

Шлайн, не отворачиваясь от окна, дернул подбородком, как бы не одобряя сказанного, и ухмыльнулся. Я все ждал, что он побежит вдоль стола или от окна к двери, как всегда при обсуждении каких-либо вопросов. Но он сидел, положив вылезшие из манжет волосатые руки на колено, и раскачивал, не переставая, другой ногой. Я вдруг почувствовал, что теперь он — спокоен.

— …Но раз уж меня, работающего исключительно по разовому контракту, пригласили сюда, я бы желал…

— Да ладно, Шемякин, не придуривайтесь, — перебил Вячеслав Вячеславович. — Не крутите волу хвост. Ваше отношение к деньгам известно. Для вас это и бог, и царь, и воинский начальник. Только это и делает вас… как бы сказать… относительно приемлемым. Вы должны знать ваше место… Сейчас Шлайн скажет то, что и следует сказать вам. Не больше и не меньше. И то, что вы заслужили. Так ведь, Ефим Павлович?

Я и не знал, что Шлайн — Павлович.

— Бэзил Шемякин, — сказал Ефим, — ваша работа закончена. Контракт считается прекращенным. Согласно его условиям, вы получите половину полагающегося вам гонорара. По расходам представьте счета и остальное, что посчитаете нужным. Если нечего добавить к сказанному ранее, свободны.

Вставая и забирая со стола кепку, я сказал:

— Слушаюсь, товарищ Шлайн. Могу идти?

— Какие у вас планы, господин Шемякин? — спросила Воинова.

— Сдать финансовый отчет, отправиться в аэропорт и вылететь в связи с особенностями моей визы на Запад, потом домой, на Волгу, мадам.

У неё порозовела серая шея. Обращение «мадам» ей понравилось. Мне показалось, что теперь, когда со мной покончено и я поставлен на место, все присутствующие вдруг решили, что, возможно, я мог бы заслужить и большее снисхождение в глазах Вячеслава Вячеславовича.

— На Волге это — где? — спросила Воинова, разрешая немного поговорить в их компании.

— Почти в Кимрах, мадам.

Они дезавуировали Шлайна. Прикончили мое доверие к нему лично и к тому, что он держит слово, в особенности, когда это касается главного, по их мнению, для меня — денег. Прикончили его отношения со мной, а теперь прикончат — это они и хотели показать, пригласив меня на совещание, — его карьеру в отместку и взамен того, что не устранили меня физически. Чтобы я радовался, что выкрутился, и тем унизить Ефима ещё больше.

Так они полагали.

Вячеслав Вячеславович скучающе смотрел в окно. Дубровин кивнул Воиновой.

— Я провожу вас, — сказала она мне, — помогу пройти у дежурного.

И пошла первой. В коридоре, почти в конце, она круто повернулась и остановила меня.

— У вас с собой купюры?

— Какие именно? — ответил я вопросом.

— Из конверта, попавшего в ваши руки вчера.

— С рисунком черепахи?

Мне показалось, что она колеблется.

— Меня интересуют купюры, — прошипела Воинова.

— Деньги всегда считались законным трофеем. Чтобы никого не обижать, давайте решим, что я их нашел… Ну, раз вы это подсмотрели, я готов поделиться. Отдать все — несправедливо.

Ее глаза, иначе не скажешь, сочились ненавистью.

— Верните купюры. Это приказ.

— Я уволен две минуты назад, контракту конец, и окончательные расчеты мне предложено завершить с товарищем Шлайном. Какой теперь приказ? Так, мадам?

— Верните во избежание неприятностей.

— От денег одни неприятности, я согласен, но…

— Неприятности для вас начнутся у первой же кассы, где вы расплатитесь этими деньгами… Хорошо. Поступим иначе. Отдайте купюры. Я возмещу сумму эстонскими кронами. Мне нужны именно те купюры.

— Решено.

Оттянув воротник свитера и запустив за него руку, я вытащил из нагрудного кармана рубашки высушенный на кухне Йоозеппа бумажник, сохранивший форму моей ягодицы. Извлек сложенную пачку липучих купюр.

Марта Воинова пересчитала и просмотрела их дважды.

— Все, — подтвердила она. — Прибавьте сумму к расходам по вашему финансовому отчету, который представите Шлайну. Укажите, что это расходы на квартиру. Они будут приняты.

Светило солнце, мокрый тротуар высох, многие мужчины и женщины разгуливали без головных уборов. Не застегивая шубы под ласковым ветерком, я оттопырил руку в перчатках Вячеслава Вячеславовича, чтобы остановить такси.

Номера купюр я переписал накануне.

Лавка Тоодо Велле при свете дня показалась бедноватой и несуразной, в особенности после переоформления витрины.

В окне обок стеклянной двери, мутной и блеклой, поскольку неоновый арбалетчик исчез с тротуара, теперь сидели пластилиновые джазмены с набором положенных инструментов. Художник наделил музыкантов в группе струнных, щипковых, клавишных и ударных оскаленными улыбками и восторженно поднятыми бровями, а в группе духовых — пивными животами, надутыми щеками и выпученными от натуги глазами. На всех были студенческие фуражки Таллиннского университета. Черная леди в декольте до диафрагмы грызла зажатый в кулаке шоколадный батончик, заменявший микрофон. Саксофонист делал альтисту рожки преувеличенно огромными пальцами, начинающими надпись «Velle».

Но музыка оставалась неизменной — злосчастная румба «Сюку-сюку» Рохаса.

Под которую за прилавком заливалась слезами Марика.

— Это все вы, господин Шемякин, — сказала она, вытаскивая из кокетливой, отделанной кружевцами розовой коробки бумажную салфетку. Я вытянул мягкий листочек из пальцев хромоножки, сложил вдвое и бережно, по очереди промокнул её щеки. Она не пользовалась косметикой. И выглядела помолодевшей.

— Что «все» и почему это «все» исторгает ваши слезы? — спросил я.

— Ефим уходит со службы, у него неприятности… Утром приезжал Дубровин. Они кричали друг на друга, я слышала. Трудно поверить, что люди могут так безобразно ссориться! Они встретились в приемной, там… Дубровин сказал, что выбор Шемякина оказался ошибочным, что вы подвели и его, и Ефима. Сегодня утром, после ухода Дубровина, Ефим сказал, что необходимо перехватить вас, прежде чем вы попадете в представительство. Иначе прахом пойдет все, над чем он работал эти дни! Ефим сказал, что если в отношении вас они настоят на своем, он выйдет в отставку и поселится в Таллинне…

Мой «ЗИГ-Зауэр» лежал в стальном ящике кассового аппарата.

Марика выбила какую-то сумму, ящик, звякнув, выскочил, и я забрал оружие. Запихнул сзади под ремень на вельветовых брюках.

— Вы знаете, Ефим сделал мне предложение…

Она нашла силы улыбнуться вспухшими губами, правда, не очень-то уверенно.

— И будет работать продавцом в лавке Тоодо Велле, и сказал, что вы как-нибудь проживете и без московской дотации, выкупите лавку и все такое, и так далее?

— Он с вами обсуждал эту возможность? — спросила Марика.

— Мы делали с ним подсчеты по сему поводу. Нам помогал, кстати говоря, Дубровин и ещё один джентльмен и одна леди после того, как вы перехватили меня. Ефим должен был решить со мной некоторые финансовые формальности ещё до этих подсчетов. Мне кажется, он хочет, чтобы мы остались партнерами надолго…

— Папа говорит, что теперь, когда все круто переменилось, глупо жить по старому.

Она посмотрела мне в глаза: насколько я серьезен?

— Согласен. Хотя бы потому, что у всех не хватает денег.

— Иногда приходится использовать кассовую выручку для личных нужд. Но мы все возвращаем!

— Вот видите, Марика! Значит, все обстоит не так уж и плохо. Ваши слезы от нервов. Вы просто устали. Все устали. Я тоже устал. Но скоро всему конец. И все будет прекрасно! Вот увидите.

— Вы так думаете? Хотите кофе?

За окном и спинами джазменов человек в сером плаще на другой стороне переулка минуту-две разглядывал пластмассовые хлебцы и слойки в витрине булочной. Он едва приметно притоптывал под ритм «Сюку-сюку». До него по улице Суур-Карья, где я отпустил такси, за мной в перевалку шла беременная женщина. Она одела парик и надула резиновую камеру под пальто после того, как по небрежности встретилась со мной взглядом, когда я ловил машину на выходе из представительства. Она напрасно не доложила о зрительном контакте по начальству и поехала следом. Такое, даже если превратить себя в беременную, считается грубой ошибкой.

Скоре всего, это были дилетанты Вячеслава Вячеславовича. У Дубровина вряд ли оставались свободные резервы в эти полные суеты и забот о генерале Бахметьеве дни.

И вдруг я подумал: если Дубровин не знает о побоище под Керну, а Вячеслав Вячеславович и намека не сделал на это, не получилось ли так, что публичная комедия с прекращением моего контракта вызвана совпавшими расчетами этих двух типов? Дубровин избавляется от конкуренции Шлайна, дезавуируя его полномочия в присутствии агента и для пущей авторитетности в представительстве. А Вячеслав Вячеславович дает понять, что вчерашних, да и предыдущих, многолетней давности зла и унижения, содеянных ему мною вольно или невольно, он не попомнит, если я стушуюсь и исчезну из его судьбы навсегда, коли уж мне повезло уйти от его горилл живым. Вячеслав Вячеславович потому и отправил ко мне Марту Воинову, минуя Шлайна и Дубровина, для изъятия вещественных доказательств наших отныне и навсегда забытых встреч.

Но Марина-то знала и о побоище, и о взрыве! Значит? Значит, Ге-Пе работает, сколько он ни выставляется со своим нейтралитетом, прежде всего на новых друзей Эстонии и информацию в первую очередь отдает им. Но зачем эстонцам или их новым союзникам устранять меня? Я косвенно охраняю генерала, который им же необходим, как партнер!

Кому тогда нужно мое исчезновение? Дубровину? Или по-прежнему оно на уме и у Вячеслава Вячеславовича тоже? Или права Марина — я поперек горла бывшим выпускникам Херсонской мореходки, приехавшим после ритуальных трудов среди могил Востряковского кладбища подышать в компании Чико Тургенева морским воздухом Балтики?

— Вы разрешите мне пройти в гостиную и позвонить? — спросил я Марику.

— О, конечно, извините… Нужно было пригласить сразу!

В большой комнате угловой диван и четыре кресла покрывали серые чехлы. Столик с кавказской столешницей исчез. Пространство между пустыми этажерками и аляповатым баром в виде греческого портика заполняли обтянутые голубым скотчем картонные ящики, помеченные рисунком черепахи. Пять ящиков. Сколько же было неделю назад — шесть или восемь?

Я снял трубку телефона и набрал номер секс-студии Тармо.

Автоответчик попросил оставить послание. Я и оставил: хозяин после возвращения должен ждать повторного звонка.

Затем я набрал свой московский номер.

— Ну, слава богу, — сказала Наташа. — Мы не уехали в Замамбасово. Решили ждать. Я как чувствовала.

— Ты правильно чувствовала. Работенка затягивается, но не надолго. Как насчет супа из баранины? — спросил я.

— Когда прикажете, сэр?

— Завтра, не позже вечера. Где мама?

— Спит у себя. Позвать?

— Нет. Спит — нездоровится?

— Просто спит. Рано обедали… Ты — в порядке?

— В порядке. Целую.

Наташа знала, что делать дальше.

Марика обслуживала гривастого парня с голубым пластиковым гитарным чехлом, заброшенным за спину. Когда я выходил из лавки, она не посмотрела в мою сторону. Минуты три я топтался на углу переулка, но гривастый и после этого не кинулся за мной следом.

На улице Суур-Карья ни беременных женщин, ни фланирующих молодцев в серых плащах не наблюдалось.

Вячеслав Вячеславович, видимо, убедился, что я действую согласно плану. Пишу финансовый отчет Шлайну на его явочной квартире, теперь уже бывшей, поскольку безнадежно засвеченной. А затем отправлюсь в аэропорт.

Я и отправился. Спасая репутацию жмота — на автобусе: работа закончена, и я перемещаюсь отныне за свои кровные.

До выхода на огневую позицию оставалось больше трех часов. Я наделся, что Мурка не слишком изголодалась.

Она молнией, перелетая через хлам, скатилась по дырявым пролетам лестницы, едва я задвинул щеколду на двери старого дома, и с мяуканьем сопроводила на верхний этаж.

Они так отчаянно кишели!

Четыре черных, как солдатский гуталин, слепыша пихались ножками и скалили розовые ротики в поисках мамаши, которая задрав хвост, отиралась о мои офицерские сапоги.

Присев, чтобы не обозначаться в оконном проломе, я сказал:

— Ну, похвастайся, похвастайся, гордая мамаша. Экие отродья! Ах, потаскушка! Ах и ах, стыдобушка! Отец-то известен?

Она бодалась под локоть, с урчанием выхватывала комочки фарша из пальцев. Кинулась к молоку, подсунула мордочку под струйку, которую я цедил из пузырька в крышку от объектива, опять суетливо ткнулась в мясо.

Я осторожно вытянул шарф из-под голосивших котят. Он оказался влажным. Я сбросил его в пролом. Стянув доху, ножом отпорол на себе рукава свитера и смастерил свежую подстилку.

Два двадцать пополудни.

Сначала я установил треногу, навинтил «Яшиху». Слава богу, по-прежнему солнечно. Не знаю, как пришлось бы действовать в метель… Телеобъективом прогулялся по крыше шестиэтажного дома. Сероватый бугорок качнулся у вытяжной трубы — там же, где стрелок гнездился и в прошлый раз.

Зарядив свежую пленку, я сделал предварительный контрольный снимок. Второй контрольный — когда уложу на вечный покой великого и непобедимого Чико Тургенева. Смерть явится ему красиво и элегантно — над черепичными крышами Таллинна, в изысканном стиле…

На верхотуре, в одиночестве, скучновато ему, наверное. Отвык. Обычно всюду со свитой.

Собирая «Галил», я думал о том, что на высоте всегда накатывает вселенская грусть, в особенности при хорошей видимости. На суше горизонт нагоняет тоску… В Пагане, старой бирманской столице, брошенной населением ни с того, ни с сего шестьсот лет назад, я три часа не слезал с крыши пагоды — смотрел неотрывно на коричневую Иравади, на заросшие травой, кустарником и деревьями, замусоренные обломками средневековых кирпичей улицы города мертвых. Что спугнуло оттуда людей? И что нашло на меня?

«Галил», когда я навинтил глушитель и уравновесил винтовку на сошках, являла собой предмет изобразительного искусства. Дослал патрон. Вставил наушник мини-рации в ухо.

Где сейчас мог обретаться Ефим?

Сомневаться в переводе денег не приходилось. При всей личной и профессиональной скрытности и неискренности Шлайн оставался предельно щепетильным в финансовых вопросах. Торговался въедливо, но до соглашения. Если деньги переведены, то распоряжения, данные ему московским Центром перед приездом в Таллинн, в силе. Самоустраненность Ефима и приказ оставить работу — показные. Как мой оператор, он явно имеет более мощные полномочия, чем у Дубровина или Вячеслава Вячеславовича, от которых эти полномочия скрываются по неизвестным мне причинам. По этим же неизвестным мне причинам Москва согласилась с предложением Шлайна использовать контрактника, по простому — наемника, то есть меня…

Унижение, которое пришлось претерпеть на совещании, могло означать подразумеваемое китайской поговоркой: побить собаку, дабы наказать хозяина.

Ефим, не исключено, ведет интригу и в отношении обоих Велле, Тоодо и Марики. Для дочери-хромоножки совсем уж жестокую. А что остается делать? Музыкальная торговая точка — лежбище Ефима и его единственная явка, при этом почти засвеченная, которой воленс-ноленс приходится пользоваться и дальше. Для латания этого хрупкого ласточкиного гнезда под крышей чужого дома сгодится любая ложь. Включая любовную игру с калекой.

И неизвестно, в чем больше греха — в отравлении душ, которым занят Ефим, или душегубстве, порученном мне.

А как в раскладке Ефима выгляжу я?

Ефим действует в рамках системы своей конторы, стабильной и надежной, страхующей его будущее в обыденном смысле физиологического и социального выживания. А я? В России у меня нет биографии, как нет её у мамы и жены. Нас не было и все ещё нет по законам России, потому что они не дают ответа на простой вопрос: где дома и земля Шемякиных?

В сущности, дом и земля в чужом Замамбасово куплены на заработанное кривыми путями… Что я ещё умею? И что, не имея ничего, научусь делать, помимо нынешнего грязного ремесла?

Стоп, сказал я себе, это уже политика. Не твое. Успокойся.

Скорее всего, я действительно устал. Спал кое-как, ел кое-как. Кроме того, беспокоил желудок. Оставалось тридцать минут до готовности «ноль», а я ощущал некомфортность.

Стараясь не поскользнуться на старинных булыжниках с ошметками то ли средневековой, то ли позднего северного ренессанса штукатурки, я спустился на первый этаж. Высветил фонариком угол подальше от входной двери и угнездился на куче железного лома.

Оставалось десять минут, когда я вернулся на пост. Поджег брикетик в обогревательном пенале и зажал его в правой руке, сняв перчатку. Выглянул на улицу.

Трое констеблей спускались со стороны центра, откуда должна появиться машина генерала Бахметьева, — проверяли подъезды. Они оставляли в покое закрытые на ключ, а открытые, исчезнув внутри, осматривали. Пять или шесть штатских фигур фланировали мимо музейного крыльца. Я не исключал, что по крышам разместились снайперы спецназа.

Констебли подергали дверь в мое логово.

— Дом под ремонтом, — сказал, видимо, старший. — И много окон… Осматриваем.

Один вошел в музей и вернулся с ключом. Слава богу, что я не взламывал замок, а поддевал задвижку ножом. Я быстро завернул «Галил» и треногу с «Яшихой» в меховое полупальто. Стянул сверток матерчатым чехлом от треноги.

Мурка умывалась, смешно вычесывая что-то лапкой за ушком. Я сунул вылизанный ею до блеска колпачок объектива в карман.

Еще раньше я присмотрел под боковым проломом, выходившим на задворки, подобие рельса, вмурованного в стену, — вероятно, в прошлом он служил приспособлением, которое моряки называют «выстрелом» — для подъема тяжестей в верхние этажи снаружи. Я изготовился заползти на рельс. Только бы констебли вовремя уложились с проверкой. В любом случае они должны закончить обход до появления генерала.

Констебли справились с замком и щеколдой. Дверь хлопнула.

— Слушай, — сказал один, — да тут свежим дерьмом несет!

— Спецназ, наверное, обосрался, вот и отметился, — со смехом предположил другой. — Они по крышам валяются… Наверняка и тут есть кто-нибудь.

И первый крикнул ко мне, вверх:

— Эй! Есть там кто?

Голос гулко прокатился по пустому зданию.

— Тишина, — сказал второй.

— Поднимись-ка, Калью, — приказал старший. Но неуверенно.

— Нагадить могли и просто так, — сказал первый. — Когда ремонтировали костел Олевисте, куч тоже хватало… Нас отправляли туда с фонарями, но приходилось гонять ублюдков даже днем.

Под их ногами скрежетали обломки.

— Да ладно, — сказал первый. — Пошли отсюда, что ли, старший? Еще два дома. Все дерьмо не обнюхаешь!

Они выкатились. Дверь закрыть на ключ забыли. Это мне не понравилось. Теперь любой мог прокрасться втихую.

Оставалось пять минут.

Через две винтовка на сошках и тренога с камерой стояли на местах.

Кто-то из констеблей за стеной крикнул — видимо, в портативную рацию:

— Уберите синие «Жигули»! Кто пропустил?! Улица закрыта для движения! Верните машину, я вам говорю… Что?!.. Неважно, что с пропуском мэрии! Задницу ему лень оторвать? Делайте, как приказано!

Три коротких сигнала в наушнике. Машина с генералом приближалась. Шлайн работал четко.

В оптическом прицеле серый бугорок у вытяжной трубы на крыше шестиэтажки чуть вспучился. Тоже сигнал получил? Проверив наводку, я отвел взгляд на стену, чтобы не замылить глаз. Указательный палец положил на ложбину подбородка. Он греется или отпотевает у меня там, в зависимости от обстоятельств.

Внизу нарастало урчание автомобильного мотора, резкое и грубое.

Пришлось выглянуть в пролом.

Желтый автобус с закрашенными окнами и надписью по борту «Ремонт коммуникаций» тянул на прицепе в сторону центра компрессорную установку. Лестница, прикрепленная на его крыше, высовывалась сзади метра на два — два с половиной. Красная тряпица обозначала её габариты. Фиолетовый проблесковый фонарь перед лобовым стеклом рядом с водителем исходил вспышками.

Полицейский-мотоциклист, вывернув рогатый руль и газанув, резко развернулся навстречу. Поставил мотоцикл на упор. Перекинул ногу через седло. Уселся боком и жестом предложил водителю спуститься на разборку. Всклокоченная белобрысая голова высунулась из бокового окна, рука тянула замызганную бумажку. Водитель что-то кричал.

Полицейский отклеился от седла мотоцикла и лениво пошел к автобусу.

И тут же послышался характерный шелест шин по брусчатке. Генерала везли в вишневом «Плимуте».

Два человека с двух противоположных сторон шли к пластмассовому козырьку таксофона. Один должен быть сигнальщиком Тургенева, другой, шагающий навстречу — из группы его захвата.

Актеры становились по местам.

Я занял свое. Приник к прицелу. Чико Тургенев, плющивший щеку о приклад, сегодня одел бейсбольную кепку с длинным козырьком. Он правильно рассчитал, что целиться будет против солнца. Сейчас он, как и я, готовил глаз и палец.

Я попросил у Господа прощения за грехи, включая теперь и ещё один, который совершу.

Кажется, водитель автобуса пустился в громкие пререкания с полицейским-мотоциклистом.

Я услышал, как захлопали дверцы «Плимута».

Мы не знали со Шлайном, когда человек Чико из таксофона подаст на номер музейного телефона сигнал, по которому сработает детонатор заряда в туалетной комнате — до осмотра музея или после.

Переносье Чико затенял козырек, под которым я взял в перекрестье ту точку, где полагалось быть горбинке крупного носа.

Грохнул взрыв.

Багряный цветок расцвел в окуляре прицела. Одиннадцатиграммовая пуля из «Галил» снесла Чико полчерепа.

Свой выстрел я практически не слышал. Его заглушил последовавший за ним почти без интервала стрекот штурмовых автоматов, скрежет металла и выпуклое, лопающееся, иначе не скажешь про огонь этих пушек, уханье снайперских крупнокалиберных стволов с крыш. И через пару секунд взрывы гранат — два дробно и отдельно третий.

Я не подал по рации условный сигнал Ефиму Шлайну. Я убил не Чико.

Высунувшись из пролома, я вдавливал и вдавливал кнопку затвора «Яшихи», прочесывая кадрами улицу перед музеем. Ремонтный автобус, сокрушив полицейский мотоцикл, вздыбив квадратный радиатор, продавливал капот «Плимута». Пули снайперов рвали куски металла с крыши автобуса. И рикошетили! Под жестянкой подложили броню. Констебли, разбросав ноги, лежа, прикрывали локтями головы, уткнувшись в брусчатку. Из-под задравшихся курток высовывалось голубое белье.

Гранаты были дымового действия. Серовато-голубую завесу ветер тянул вверх, и она, расплываясь, слепила и глушила снайперский огонь. Стрелять становилось в некого.

Скатившись вниз и выпрыгнув из дверей дома, я пробежал несколько шагов, споткнулся обо что-то, полетел головой вперед, прикрывшись руками, и расшиб оба колена. «Что-то» было либо переодетым полицейским, либо охранником генерала. Недвижное тело в луже крови, вытекавшей из горла. Кровь слегка пахла свинцом — артериальная…

В загустевавшей мгле дымовой завесы я некоторое время ещё видел, как люди в кремовых пальто сноровисто отцепляют от автобуса и разворачивают поперек улицы компрессорную установку. Мне показалось, что вторая группа людей в кремовых пальто запихивает длинный зеленый ящик под брезент в кузов какого-то пикапа.

Голос по-русски, без акцента, прокричал, может быть, и в рацию:

— Груз взят! Отходить всем!

Автобус теперь полыхал.

Вокруг вдруг стало безлюдно. И так тихо, что слабый треск пламени, охватившего автобус, разносило по всему переулку.

Тычась в стены домов, прикрывая рот и нос платком, я разыскал таксофон. Человек, валявшийся под его пластмассовым козырьком, сжимал трубку черными пальцами. Отсеченная ножевым ударом кисть второй его руки с торчащей розовой костью — лежала рядом. Вероятно, это был тот, кому поручалось захватить сигнальщика. Или сам сигнальщик.

Я вытянул липкую от крови трубку, вдавил рычаг, бросил монету, набрал номер представительства «Балтпродинвеста». Сигнал отозвался сразу. Занято. О господи!

Я вдавил в рации кнопку вызова Шлайна. Молчание.

Может, труп Ефима валяется поблизости? Шлайн мог находиться в машине генерала…

Представительство ответило на второй раз. Дежурный обстоятельно объяснил, что ни господина Дубровина, ни госпожи Воиновой «пригласить к аппарату» невозможно, оба отсутствуют. Голос показался знакомым.

— Это, случайно, не Андрей? — спросил я.

— Андрей…

— Андрей, я приходил в ваше дежурство несколько дней назад вечером и спрашивал эксперта по связям с общественностью господина Шлайна. Вы пропустили меня по указанию Дубровина. И я имел с ним беседу. Вспомнили?

— Вспомнил, — помедлив, ответил он. Наверное, включал записывающее устройство и регистрировал показание определителя номера.

— Срочно попросите к телефону любого сотрудника из отдела общественных связей, который будет в состоянии передать мои слова Дубровину или Шлайну так быстро, как только можно. Вы поняли меня?

— Понял. Минуту.

Андрей вовремя включил на другом конце провода музыкальную паузу. Возникший из дымовой завесы констебль схватил меня за шиворот и отшвырнул от телефона.

— Вон! Срочный звонок! — заорал он.

Я оглушил его сзади рукоятью «ЗИГ-Зауэра».

Мелодия из рок-оперы «Иисус Христос суперзвезда» ещё звучала в повисшей на проводе трубке, когда я снова приложил её к уху.

— Воинова слушает.

— Шемякин. Свяжитесь с полицией. Надо перекрывать дорогу на Лохусалу. Вы поняли? На Лохусалу!

— Что это значит? Откуда вы говорите?

— С места похищения генерала Бахметьева. От музея…

— Какого похищения? Вы в своем уме?

— Пожалуйста, делайте, как я говорю!

— Почему вы просите об этом нас… меня?

— Мне не поверят. Кто я такой? А после вашего звонка местные обязаны отреагировать. Это все, что я могу теперь сделать.

Она первой повесила трубку.

Профессионализм Чико был безупречен. Поистине тургеневский стиль. Он подсовывал мне приманку за приманкой, разыгрывал сцены в казино и перед музеем, усадил на крыше шестиэтажки живую куклу и осторожненько, по шажку выманивал меня на линию огня. Я преследовал его как киллера, а он планировал похищение, захват заложника.

Это не просто ошибка. Это — поражение.