Шпион по найму

Глава восемнадцатая Импровизации

Минут пять я обмякал, отрешившись и расслабившись в водительском дерматиновом кресле. Ноги уместил на штурвал, чтобы не мокли ботинки. Пришла и ушла мысль позвонить домой по радиотелефону через междугороднюю в Таллинне. Конечно, это было лишнее. Домашние знали мои, если так можно сказать, тональности, кроме, пожалуй, той, которая зазвучала бы, начни я разговаривать с ними теперь. Решат, что из плена, под диктовку…

Хотя и на подобные случаи словарь имелся. Например, если я просил к возвращению приготовить баранину, то маме и Наташе следовало уезжать из дома, то есть возможен удар, как говорится, по тылам. Они и находились теперь в бегах — Ефим Шлайн имел в служебном распоряжении несколько квартир в Москве. Номер телефона той, в которой обретались мои, я знал.

Папа, сколько я себя помнил, завел в семье порядок спать по очереди. Домашний дозор бдел двадцать четыре часа. С восьми лет, когда я ушел из приюта на шанхайской Бабблингвелл-роуд, подключали и меня, правда, на шесть часов и днем. На работу с отцом уходили все. Возвращались тоже. В Харбине, Шанхае и Ханое, вообще в Азии для таких, как мы, услышать или увидеть что-то заранее, а затем изготовиться или убраться всем вместе — означало выжить.

Смешно, но в Москве женщины сохраняли традицию.

Предстоящий морской бой даже утешал. Кто бы ни выходил против меня на рубеж атаки, с флангов и в спину зайти они, значит, не смогли.

Было тихо, если не считать хлюпанья воды поверх пайолов и шлепанья зыби о борт катера. Я читал про бесшумные подвесные моторы, работающие от аккумуляторов. Но рассчитывал услышать катер и с таким, если он есть у Рума. Хотя бы плеск буруна. Или различить прыгающий силуэт на черной волне ночного моря…

Рум, то есть Румянцев, и я относились к двум противоположным типам людей, говоря библейским языком, как Авель и Каин. Классификация этого рода как-то сама по себе устоялась в моем подсознании уже после службы в Легионе в роде некоей универсальной. Каином был не только Рум. Например, Дитер Пфлаум, Шлайн, даже несколько женщин, Марина в том числе. Мне кажется, мои родители тоже были такими.

На Алексеевских курсах существовал факультативный класс основ православия. Большинство слушателей считали себя агностиками, католиками, протестантами или иудаистами. Да и в Россию никто из серьезных и стоящих специалистов, конечно, не собирался. Работа путаная и бестолковая, а риск и предательства постоянные, хотя оплата в секторе Восточной Европы случалась и двойная. Занятия отца Бориса Пейчеца посещали поэтому, в основном, не совсем уверенные в себе бывшие насельники буддистской и мусульманской Азии вроде меня. Не думаю, что отец Борис обладал необходимой суммой представлений по своему предмету. В миру его специализацией считалось проникновение в террористические группы, правда, на более низком оперативном уровне, не чета тому, что вытворял князь Сирилл Кленско. Так что теория о Каине и Авеле как родоначальниках двух людских типов могла быть и свидетельством, грубо говоря, профессионального невежества Пейчеца. Но, как бы там ни было, мне эта трактовка нравилась. Воинственные, активные, изобретательные каиниты. Кроткие, пассивные и бесхребетные авелиты.

Эту бесхребетность я почти преодолел в себе и кое-какой план предстоящих действий начинал вызревать, когда запястье правой руки, в которой я держал «ЗИГ-Зауэр», парализовал жесткий захват. Левую вывернули за спинку сиденья, а подбородок задрали перчаткой, вонявшей мокрой резиной. Я все же успел, выбросив ноги вверх, перевалиться назад через сиденье так, что захваты на секунду разжались. Этим удалось добиться, что наручники замкнули не за спиной, а спереди, перед грудью. Все-таки позиция.

«ЗИГ-Зауэр» упал под воду, на пайол.

На борт напрыгало столько народу, что фанерный «семьдесят пятый» и держался-то на плаву, наверное, только потому, что его сжимали теперь справа и слева две десантные надувные лодки. Получилось подобие плота, в середине которого трое или четверо Каинов в прорезиненных гидрокостюмах распинали продрогшего и промокшего злосчастного Авеля. Да ещё с разбитым лицом, вид которого, когда они включили свои фонари, их совсем не удивил. Это был результат, если так можно сказать, их собственной недавней работы…

— Привет, Рум, — сказал я старому боевому товарищу, хотя затруднялся определить, кто из них был кто. Фонари слепили, я едва различал силуэты.

— Ты свихнулся, капрал Москва, — ответила по-французски тень, только ещё перебиравшаяся на катер. Другие раздвинулись, чтобы я стал виден между их тюленьими тушами. — Чего тебя вынесло в море? Одурел в охотничьем раже?

Наверное, подумал я, и одурел. Но то, что я их тормознул непредвиденным появлением на десантном катере, определенно. Они нападали от замешательства. И не топили сразу — не понимали, что у меня на уме. Мой инстинкт погони сработал верно. Кобра атакует вспять, если чувствует, что её достают. Вот и явились…

— Когда ты стал Тургеневым? — спросил я.

— Так не пойдет. Вопросы не разговор…

— Разговор ведут вдвоем и по своей воле, — сказал я.

— Ладно, потерпишь…

Убивать не торопились. И это тоже позиция.

Рум приказал по-английски:

— Всем убраться на места! Отойти на двадцать метров!

Кто-то из абордажников перевел команду на русский с безбожным южным акцентом. Меня отпустили.

«Семьдесят пятому» полегчало, едва штурмовая орава ссыпалась с борта. Катер приподнялся из воды, болтанка и дрейф стали заметнее. «Эвинрудовские» электромоторы бесшумно утащили резиновые лодки в темноту. Рум — по-прежнему черный силуэт в слепящем свете фонаря — увеличился в объеме. Видимо, наклонился.

— Зачем ты погнался за мной на этой лоханке, Бэзил?

Он перешел на русский. Наверное, для тех, кто приплыл с ним, он скрывал знание языка. Чтобы лучше контролировать.

— Давай сначала поговорим с предисловием… У тебя есть время, Рум?

— Если ты не приманка. Или ещё что-то.

Он опустился на соседнее сиденье. На катерах вроде «семьдесят пятого» оно называется командирским.

Я привстал. Рука в резиновой перчатке тычком в грудь уложила меня назад, на сиденье рулевого. Я почувствовал, как левая нога уперлась под водой в выкатившийся из-под него огнетушитель.

— Ты сообщил про кнопку, которой взорвешь генерала, — сказал я. — Так что, если я и приманка или ещё что-то, то стал в этом качестве бесполезен. Никто тебя не тронет. Во-первых. Во-вторых, обо всем уже договорились с «Экзобанком». Я имею в виду обмен и остальное… Тебе известно, я думаю. А гнался я за Чико. Это — личное…

Я подумал: никто не знает, что Шлайн уже расплатился со мной, и добавил:

— Я потерял огромный заработок, Рум… Огромнейший для меня. Последнюю возможность выжить. А теперь Чико, в чью личину ты, подонок, облекся, довершил дело, угробил мой шанс или догнать и отнять деньги, или отомстить, или уйти к черту на дно!

— Трудно поверить, что ты один, — сказал Рум.

— Так ли уж? Я всегда работаю один. Ты знаешь, лейтенант.

— Да, ты — бешеный, капрал Москва!

Он потушил фонарик. Сочувствовал. Все-таки столько лет провели вместе. Что ж, он выигрывает, я проиграл. Каждому своя дорога. Нормально.

— Не следовало бы возвращаться в Россию, — сказал он.

— Да ладно… Не будем болтать. Что дальше?

— На дно и фанера, и ты…

— У тебя есть водка? — спросил я.

— Бренди. Замерз?

Зазуммерил мой радиотелефон. Рум вытянул его у меня из-за пазухи и выбросил за борт. Зря. На его месте я послушал бы, кто и что хочет сказать.

Они, наверное, на подходе, подумал я. Наконец-то эти идиоты всполошились. И попросил:

— Если можно, переверни меня на бок. Тогда я смогу взять фляжку в руки и отхлебнуть… Когда ты подменил Чико?

Рум встал с командирского сиденья и, загребая ногами затопившую катер воду, обошел меня по кокпиту сзади. Сел на борт и прикрепил фонарик к спинке водительского кресла, у своих колен и моего затылка. Так он лучше видел меня.

— Во вратах райских тебе потребуется удостоверение личности, — сказал он. — Отделали, не узнать…

— По твоей милости.

— Дикая дивизия. Каких получил. Они не умеют по другому.

Фляжка легла мне в ладони. Запястья, стиснутые наручниками, позволяли едва-едва поворачивать посудину. Отвинтив колпачок, я сделал глоток. Наверное, даже после купания в кювете во время битвы при Керну не было такого озноба… Я приметил, что луч фонарика высвечивает сквозь муть набравшейся в кокпите воды красноватую мятую болванку огнетушителя.

— Они, что же, плюнули на то, что ты замочил Чико? — спросил я, делая передышку перед следующим глотком.

— Они плюнули на Чико. Пижон надоел всем… Люди хотят денег, а не показухи. Уложил я его честно, один на один, хотя и старше его намного. Для этого отребья я — Европа, а все понимали, что операция, за которую взялся Чико, требует уровня. Уровня! Европейского. Не московско-кавказского…

Я глотнул второй раз, отдышался и сказал:

— Закуски не хватает… Европа — уровень? А ты московский уровень откуда знаешь?

— Технология и инвестиции из Европы, а не наоборот, поэтому, — ответил Рум торжественно и протянул руку за фляжкой. Вряд ли он понимал до конца значение своих слов. Повторял за кем-то, как попугай.

Я вытянул руки с фляжкой вверх. Рум перехватил её. Я разглядел, что он был не в прорезиненном костюме. Короткий бушлат и высокие, вроде рыбачьих, сапоги, в которые заправлены фланелевые брюки.

— Сделай мне напоследок такую малость, Рум, — сказал я. — Ответь на два вопроса, и я запью твое бренди холодным морем с легким сердцем.

Прозвучало выспренно, но в духе Рума. Может быть, он кивнул в знак согласия. Я не разглядел. Но возвращенную фляжку увидел. Бренди воскрешало меня. Жжение размокшей раны на ляжке поутихло. Озноб спадал.

— Первый вопрос, Рум, все тот же.

— Скажи сразу и другой…

— Значит, ты не главный в этом деле, — сказал я. — Если склонен сторожиться…

Он забрал фляжку. Поболтал ею в воздухе. Еще оставалось. Мне бренди начинало ударять в голову. Рум молчал, пока мы делали по новому глотку.

— Я дам тебе шанс, Бэзил, — вдруг сказал он. — Все-таки мы старые камарады и русские люди.

— Шанс всегда есть, даже если ты не камарад и не русский человек. Только какой?

— Возьмем за генерала деньги вместе! Как ты?

Ну да, фальшивыми банкнотами, подумал я. Из типографии имени Вячеслава Вячеславовича. Бедный, бедный, Рум… А если бы деньги были настоящими, подумал я, что бы ты ответил ему сейчас?

— Что делать?

— А ты не знаешь? — спросил Рум. В его голосе мне почудились нотки заинтересованности. Похожие на те, что я слышал в Камбодже под Сиемриапом, когда мы обсуждали в буддистском монастыре, каких Будд лишать головы на продажу. У нас появились саперные пилы по металлу и камню, работавшие от аккумулятора, если, конечно, не глушить мотор броневика.

— Нет, — сказал я.

— Не врать! — рявкнул Рум по-армейски. — Ты хотел сдаться Чико и сказать ему, что с ним хотят расплатится фальшивками, а ты можешь сорвать обман, и что только с тобой он получит свою часть от миллиона двухсот пятидесяти тысяч швейцарских франков! Вот с чем ты плыл к нему на фанерном корыте, а приплыл-то ко мне…

— Допустим.

— Я всегда считал тебя лисой, Бэзил, да малость тугодумной! Тебе нужно время принюхаться… Теперь ты понятней для меня. Ха, месть! Ха, личное! Разумеется, личное, деньги всегда личное…. Сколько заплатили бы тебе на твоей стороне? Двадцать, ну, скажем, двадцать пять тысяч? Я предлагаю двадцать процентов на моей стороне. Ты столько собирался запросить у Чико?

— Двадцать пять.

— Сладили.

— Еще не сладили, — сказал я. — Когда ты подменил Чико?

Господи, лихорадочно думал я, он ведь все знает, даже о готовящейся расплате с Чико, то есть теперь с ним, фальшивыми банкнотами, а про это известно только Вячеславу, да ещё Ефиму и мне! Откуда ему известно так много? Откуда?

— Хлебни побольше. Придется сильно расстроиться, — сказал Рум и слегка потрепал меня по плечу. Снисходил. Принимал капитуляцию.

Я и хлебнул. Мне нравилось, что немного развозит. Расслабиться и обрести разболтанность не мешало в такой скользкой ситуации. Господи, помолился я, пьянея дальше, вразуми этих болванов явиться поскорее!

— Куда уж больше, — сказал я. Язык мой заплетался. Или я ловко притворялся? Рум перевел луч фонаря на мое лицо. Я зажмурился.

— Ну и рожа, — сказал он непроизвольно. — Не напивайся…

— Перестарались? — спросил я.

Луч ушел в сторону, вниз, на пайолы, снова высвечивая в грязной мути огнетушитель. Видит его Рум или нет?

— Когда в Бассейн, — сказал он, — поступила от Марины Бургер информация о заварухе вокруг Бахметьева, меня осенило: вот великая возможность! Тощий дед Велле из музыкальной лавки давно работает на эстонскую полицию безопасности. Ваши разговоры писались. Эти записи Марина получала через своих людей в полиции. Содержание разговоров с оператором в других местах выведывала от тебя… Чико Тургенева нанял Вячеслав, который печатает фальшивые деньги. Про это печатание Марина тоже знает. Фальшивки готовились для Калининграда. Поэтому мы не вмешивались, это российское дело… Я взял отпуск по болезни на неделю, вылетел в Ригу и перебрался поближе к месту событий. Первое, что я сделал, был контакт с Вячеславом. Я ему сказал, что могу многое сообщить о нем в Москву, если пожелаю, а могу и не сообщать, если тоже пожелаю. Он понял, что я сделаю работу качественней Чико, дал согласие на его замену и обещал рассчитаться корректно, но при условии, что отстранение или устранение, как хочешь, этого армянского Тургенева я возьму на себя. Поскольку Чико подлежал подмене, я настоял и на поправке в общем плане действий — вместо убийства захват и выкуп…

— Значит, это тебя я видел в прицел на крыше накануне взрыва и похищения? И вместо Чико приезжал в музей на разведку другой кавказец, поскольку ты уже убрал Чико?

— Я парик одел… Тощий старец записал беседу твоего оператора с этим… как его… Дубровиным про твою засаду. Вячеслав тоже заполучил её запись. В булочной напротив музыкальной лавки работает его парень, бывший подводник-слухач высшего класса. Был рекомендован мужем Марины, этим… Раулем. У парня есть сверхчувствительная направленная система подслушивания. Так что я знал, что мы увидимся через прицелы. Я немного погрешил оптикой, пустил несколько зайчиков. Мол, привет, капрал Москва!

— Куда дел Тургенева?

— Застрелил на острове Сааремаа на глазах у Вячеслава, на пикнике. Команда не пикнула — мертвого не вернешь, а деньги за работу те же, Вячеслав им подтвердил… Два азербайджанца тоже промолчали, их только бочки интересовали, а бумаги на них Вячеслав им уже подписал. Какие-то другие кавказцы, или кто там они, практически оформили в Калининграде все, что нужно для вывоза, по радио подтвердили — мол, зеленый свет… Ну, а когда Вячеслав угодил под арест, его освобождение добавили к цене за генерала. Опять в деньгах никто ничего не терял.

— Марина знает о твоих похождениях?

— Знает. Бассейн после моего появления здесь ликвидировал мои полномочия и, думаю, предупредил её. Таким образом, для неё я дезертир. Она опасалась, что ты присоединишься к Чико. Перебежишь. А теперь эти опасения только усилились. Мы старые друзья и камарады, а тебе нужны деньги. К тому же ведь ты просил оператора заплатить не в Москве, а в Цюрихе, верно? Марина проверила в Москве твоих женщин. Обе уже исчезли, правильно? Марина устроила, чтобы в качестве хвоста к тебе прикрепили двух агентов полиции безопасности, которые на неё и работают… Всякий твой шаг знали и местные, кому положено. Местные боялись, что у тебя или уже есть скрытый помощник, или ты ждешь его. Вячеслав думает, что я и есть он. Поэтому уверен в обмене.

Я пожал одним плечом, другим, на котором лежал, не мог. Придавленная левая рука затекала. Я все время шевелил пальцами, чтобы оттянуть онемение.

— И второй вопрос, Рум, — сказал я. — Здесь был Пфлаум. Ты имел с ним контакт?

— Я и на дело-то Бахметьева обратил внимание только после твоего приезда к Дитеру в Лейпциг. Дитер, однако, отказался работать вместе. Немец…

— И тогда ты подкинул его начальству информацию о сомнительной честности Дитера. Подпустил слушок где нужно, что Пфлаум неосторожно, скажем так, дружит со мной. Что мы сговариваемся перебежать к Чико. Ты сделал это, пользуясь связями в Бассейне?

— Ты поступил бы так же. Иначе как бы я добился свертывания блокирующего наблюдения за здешней морской границей со стороны открытой Балтики? Мне коридор для отхода с Бахметьевым нужен!

— Выходит, тебе пришлось повозиться из-за меня?

— Тебе повезло, Бэзилушка, — сказал Рум. — Выходит, что ты набивал себе цену, капрал Москва!

— Когда деньги, Рум?

— Депозитарий, то есть «Экзобанк», выдаст деньги после освобождения Вячеслава, своего фактического патрона, в Гамбурге или Роттердаме. Алюминиевый кейс с наличностью «Экзобанк» получил от твоих хозяев в полдень. Я сам пересадил курьера с ним на специальный катер, который ушел в Финляндию…

— А где гарантии, что «Экзобанк» отдаст деньги?

— Подписанный Вячеславом чек «Экзобанка» будет в кармане его пиджака в момент обмена на Бахметьева. Нет чека в кармане — нет обмена… До твоего появления меня это и беспокоило: будет ли чек на месте? Теперь я могу рассчитывать на тебя. Перед выходом на линию обмена ты проверишь карман Вячеславика… Опять вместе. Ты на своей стороне, я — на своей.

Бренди, видимо, и его расслабило.

— Тогда по рукам, — сказал я. — Двадцать пять процентов… Сними наручники с меня, Рум.

Он повертел пустую фляжку и бросил за борт.

Мне показалось, что я уловил далекий гул мотора.

— Думаю, рановато… Отвезу-ка я тебя на свой борт, покажу генералу. Замажу в его глазах. И верну на берег к утру… Дружба, Бэзилушка, в особенности давняя и затянувшаяся, всегда импровизация.

— Импровизация? — переспросил я.

Рум уже поднял голову и вытягивал из огромного футляра, висевшего на ремне через плечо, портативный передатчик. Он тоже услышал и засобирался вызывать свою резиновую эскадру.

Я сделал глубокий вдох, зажмурился поплотнее, опустил руки в наручниках по локти в заливавшую пайолы воду, приподнял слизистую тушу огнетушителя и вдавил латунный рычажок. Шипящая пена ударила вверх мимо моего лица. Я услышал захлебывающийся кашель. Рум бил ногами, но, видимо, ослепленный, попадал не в голову, только по плечам. Я давил и давил рычажок огнетушителя.

Мягкий рокот мотора накатил стремительно. Сквозь сомкнутые веки я почувствовал яркий свет. Открыл глаза и — ослеп. Галогенные лампы, которыми светили прицельно, будто выкалывали зрачки.

Встав на колени, сжав руки в наручниках, я вслепую ринулся кулаками и головой в сторону, где, по моим расчетам, должна была находиться грудь залепленного пеной Рума. И, не встретив ничего на своем пути, вывалился из катера в море.

Гаргантюа Пантагрюэлевич ключом, вытянутым из кармана в бушлате Рума, отомкнул наручники на моих руках. Я тут же защелкнул их на запястьях старого боевого товарища. Потом вырвал у толстяка ключ. Ге-Пе презрительно усмехнулся.

Рация Рума исчезла.

— Этот пленный мой, — сказал я.

— Ваш, ваш, — мрачно ответил Ге-Пе. — Как скажете… Но на вашем месте я выбросил бы его за борт. Он хотел вас утопить.

Дечибал Прока стягивал меховую куртку. Намеревался одолжить?

Огромный матрос, ступая косолапо, внес в просторную рубку-каюту меховой спальный мешок.

— Сбросьте мокрое и закутайтесь пока, — сказал он.

— Кого я вижу! — приветствовал я здоровяка, невольно переводя взгляд на его квадратные ступни. Без носков, в резиновых галошах с подбоем на искусственном меху. — Евроистопник Линьк Рэй! Шагом марш за одеялом и клейкой лентой… Мне бы упаковать этого человека понадежней. А потом переодеваться!

— Кто это? — спросил Ге-Пе.

— Ах, да, твое превосходительство, ты ведь его первый раз в жизни видишь. Позволь представить: Чико Тургенев, прошу жаловать…

Гаргантюа Пантагрюэлевич в лице не изменился.

— Чико так Чико. Как скажете…

Рум слегка покачал головой. Я кивнул.

— Он не говорит ни по-русски, ни по-эстонски, — сказал я. — Только на языке любимых гор… Так что, не лезьте к нему.

Ножом я вырезал в мешке дырки для рук, распорол его низ, а потом, сбросив ботинки, брюки, плащ и остальную одежку, влез в меховой мешок, как в халат.

Я перехватил взгляд Ге-Пе. Он высматривал одолженный у него «ЗИГ-Зауэр», надеялся на возврат. Потом отвлекся: бортовая рация начала принимать мелодию Гершвина, на этот раз «Американец в Париже». Позывные? Ге-Пе резко, отсекая нас, задвинул гармошку двери между ходовой рубкой и каютой.

Срезав ножом мокрые одежки с Рума, я запеленал его в одеяло, принесенное Линьком Рэем, и обмотал поверх скотчем. Рум понимающе опустил веки. Благодарил. Было за что! Могут ведь и пристрелить… Но у меня насчет бывшего взводного был свой план, и он вытанцовывался. Даже слишком. Не сглазить бы теперь…

Я сделал движение, имитирующее нажатие кнопки, и дернул вопросительно подбородком. Рум качнул головой. Разумеется, никакой гранаты в нагрудном кармане генерала Бахметьева, как я и предполагал, не было.

— Дечибал, — сказал я, — прими пленного. Посиди рядом.

— Есть принять пленного, — весело откликнулся бывший офицер советских военно-морских сил. Ему, кажется, нравилось вспоминать службу на этой роскошной шведской посудине.

Собрав в охапку кучу одежки, с которых натекало на пол, и отпихнув ногой перепутавшиеся кольца линя, которым меня вылавливали из моря, я поднялся к кормовому люку. Размахнувшись пошире, швырнул ком за борт. Краем глаза посмотрел в сторону рубки Ге-Пе. В овальных иллюминаторах носовой надстройки различались какие-то люди. Человек пять, может быть, и больше.

Катер шел без огней. Только зеленые показатели приборов светились на панели управления. Огни лохусальского пансионата на берегу становились ярче. Мы жались, оказывается, к суше.

— Ты что делаешь, твое превосходительство? — заорал я Ге-Пе, сидевшему за штурвалом на высокой табуретке как в баре. — У тебя радара, скажешь, нет, чтобы обнаружить катер с генералом? Ты в берег сейчас упрешься! Ищи катер с генералом!

Ге-Пе ухмыльнулся.

— Заткнитесь, вам протрезветь надо… От вас шнапсом несет! На базу я возвращаюсь, — сказал он, посматривая на приборы и береговые огни.

По бельму радарного экрана расползалась зеленая сыпь, вероятно, обозначающая камни, островки и, возможно, лодки, мимо которых мы неслись, растягивая седые усы отбойной волны, исчезавшие в темноте.

— Почему?

— Я видел резиновые лодки… Я легко догнал бы их и передавил корпусом, хотя ход у них на пластиковых килях отличный. Но они не моя забота. Как и большой катер, который… вот взгляните на радар… уходит мористее.

— Там заложник!

— Мне-то что? Наш уговор — вывести вас на Чико. Этот тип в засохшем дерьме… ну, этой… заскорузлой пожарной пене — Чико или не Чико? Или вы передумали и этот Чико опять уже не Чико?

— Чико, — сказал я.

— Тогда свое дело я сделал. В расчете с вами и господином Дубровиным.

— Он, что же, платил тебе за работу?

Ге-Пе пожал жирными плечами.

— А если они вернутся? У них радар есть… И атакуют тебя? — спросил я.

— Не вернутся. Заложник-то у них. Зачем им теперь это выловленное пугало? Вы можете мне сказать?

Толстяк мотнул головой в нижнюю часть рубки, где Прока караулил Рума. Действительно: зачем им этот квази-Чико? Бахметьев у них, деньги за генерала получат, долю пропавшего главаря раздуванят. Если банда не рассыплется, выберут нового пахана взамен утонувшего или захваченного, всего и дел-то.

Неуязвимость «Экзобанка» в новой ситуации тоже непробиваема. «Линкольн», подлинный «Линкольн», принадлежащий банку, не появлялся на лохусальском пирсе. Он стоял во дворе представительства «Балтпродинвеста». Приехавшие на нем сотрудники банка находились в помещении представительства, вели переговоры. Про «Линкольн»-двойник, на котором якобы вывезли заложника, они, конечно, слыхом не слыхивали. Кто вообще это видел?

Таким образом, ведомая Раулем «Икс-пять» выходит в оговоренной точке на стыковку с катером, чтобы принять Бахметьева. Туда же подойдет шаланда из Пярну с картонными ящиками, помеченными рисунком черепахи. «Икс-пять» нырнет под морскую границу, и — все…

Я молчал.

— Внизу есть диваны, — сказал сочувственно Ге-Пе. — Поспите, если можете, с полчаса. Могли бы придти на место и раньше, да я думаю, лучше покружить, осмотреться…

— Куда идем?

— Братана и ещё двух моих людей встретит ялик на траверзе Лохусалу. А катер я уведу на базу в Пирита… Моя тамошняя резиденция в вашем распоряжении… Возможно, вы захотите встретиться с кем-то из ваших. Пожалуйста. Приглашайте туда…

— Не осталось у тебя покупателей на меня? — съехидничал я и отправился вниз, где под ворсистым палубным покрытием работал подогрев, угодливо включенный Ге-Пе.

В каюте Прока, распотрошив бортовую аптечку, готовил чистый пластырь на мое бедро. Рум, откинувшись и увязнув в роскошном диване, смежил веки. Впавшие виски, седина, худые кисти рук, отеки на запястьях под наручниками, ссохшиеся плечи друга и камарада. Бассейн никому не переплачивает, подумал я. Бог даст, переброшу и Рума домой…

— Ну, Дечибал, — сказал я, укладываясь на второй диван, — врачуй и рассказывай!

И заснул.

Грохот трехсот с лишним трещоток, вертевшихся в руках прокаженных, заглушал крики, которые издавал Рум. Открывалась и закрывалась его командирская пасть, полная золотых коронок. И только. Он перекрестил над головой волосатые ручищи с комками глины на локтях. «Не открывать огня! Не открывать огня!» — поняли мы по кривившимся губам.

Под скалой, где Рум посадил взвод в засаду, на пехотный блокпост валила на костылях и культях спрессованная конвойными толпа полусгнивших людей. Прокаженных гнали рисовым полем, в руках они держали трещотки, шуметь в которые при ходьбе им предписывал закон. Волнами они перехлестывали глинистые перемычки между затопленными чеками. Вытаптываемая заразной плотью, превратившаяся в изгаженное тесто пахота исходила пеной. Заградительная цепь, словно мусор граблями, скородила штыками изнемогшие, валившиеся в грязь тела.

Я едва давил позывы рвоты.

Пехотинцам хватило смелости отойти без приказа. Командованию — ума не устраивать разборку за отступление без выстрела. Но никто не знал, как все сложилось бы, если бы не Рум. Он первым сказал — «Не стрелять!». И мы благополучно миновали нечто ужасное, что угнетало бы каждого до конца дней.

С лепрозориев позже запускали зенитные ракеты. Американские летчики не отвечали таким площадкам. Рум положил начало…

Об этом я вспоминал в полудреме.

Машину остановили, катер лежал в дрейфе. Ге-Пе что-то бубнил в рацию за дверями рулевой рубки. Опять звучал Гершвин.

…Руму вернули лейтенантское звание перед атакой прокаженных. Год он воевал разжалованным в старшие сержанты. Обвинение — мародерство. Под Сиемриапом, в Камбодже, в развалившемся доте под бетонными блоками мы обнаружили сопревшие трупы. Форма истлела, пуговицы и пряжки, такие же, как у нас, остались. Удавшееся собрать и слепить закопали. Рум выковырял из трухлявого черепа зубной протез с золотыми коронками и поставил его себе у дантиста в Сайгоне. На вопрос ротного адъютанта об источнике финансирования роскошной челюсти, Рум простодушно рассказал, что и как…

В основе своей, говорил Конфуций, человеческая натура совершенна.

Эти золотые зубы Рум оскалил в улыбке, когда я отдирал клейкую ленту, обмотанную вокруг него поверх одеяла.

— Рум, — сказал я по-французски, — теперь и всегда на этой земле молчи. Если придется открывать рот, то говори одно и то же, одно и то же ты и есть Чико Тургенев. Ни в какие объяснения не пускайся. Подлинного орла никто, кроме Вячеслава, Толстого Рэя, капитана этой посудины и меня, в глаза не видел. С Вячеславом, я надеюсь, тебе не встречаться. Так что я единственный свидетель. Ты понял, сукин сын?

— Мне кажется, я что-то понимаю из того, что вы говорите, — сказал Прока, нагоняя на лоб складки. — На молдавский похоже…

— Мы и говорим по-молдавски, — сказал я, — на жаргоне дунайских цыган.

Прока рассмеялся.

— Подонок ты, — ответил Рум. — И все же спасибо… Договорились. Помолчу… Я бы, наверное, тебя тоже не продал.

— Сам подонок! Что значит — тоже?

Мы отвернулись друг от друга.

Я выбросил клейкую ленту в пластмассовое ведро с надписью «Для мусора». Освобожденный от пут Рум, придерживая одеяло на своих телесах, теперь мог шагать.

— Приготовиться к высадке, — сказал Ге-Пе, высунувшись в раздвинутую гармошку двери.

Сон накатывал после каждой смены транспортного средства. На ялике, который пришел за нами к катеру на траверзе Пириты. В машине, подобравшей нас метрах в ста от причала яхт-клуба — на утрамбованном пляже, куда мы добрели, вывалившись с опрокинутого прибоем ялика, по колено в воде. Сонливость одолевала меня и в логове Ге-Пе, когда всех распределяли по помещениям. В своем я из последних сил пристегивал Рума наручниками к батарее отопления.

А через час разразился безобразный скандал.

Явившиеся на пиритскую виллу Ге-Пе Дубровин и Ефим Шлайн орали на меня и по очереди, и одновременно. Потом на Гаргантюа Пантагрюэлевича, который, оказывается, их и пригласил. Спросонья и от усталости смысл ора не представлялся мне вполне ясным, пока я не понял, что оба расшумелись от страха. Бюрократического страха.

Я услышал от них, что произведенный без согласования с ними захват Чико Тургенева поставил под сомнение успех с тщанием спланированного и согласованного «с противной стороной» обмена Бахметьева на Вячеслава Вячеславовича. Ге-Пе они сказали, что ему-то ни в коем случае не полагалось бы кидаться в море ко мне на выручку после того, как в буфете лохусальского пансионата он узнал от Проки, куда я отправился. Они сказали ему, что я специально усадил Проку в буфете для этого, просто подсунул ему его. И я, и Ге-Пе узнали от Дубровина и Шлайна, что официантка Вэлли, к которой я «не брезговал залезать под юбку», оповестила о суете в буфете кого следует и полиция безопасности подняла тревогу на побережье. О чем полиция ехидно и сообщила Дубровину.

И Шлайну, как моему оператору, и Дубровину, как резиденту, было невдомек, что Ге-Пе кинулся к ангару не ради спасения моей шкуры, а для прикрытия от меня же собственного своего хозяйства. В море Толстый Рэй вышел не меня спасать, а в погоне за мной — из страха, что я доберусь до катера с заложником и вступлю в сговор с Чико, оставив Ге-Пе в дураках. Шлайн и Дубровин не говорили прямо, что и они подозревают меня в этом же, но слово «перебежчик» или «предатель» висело в воздухе.

Дубровин сообщил, что «ко всему прочему» его агентурные источники сообщают о возможном нарушении территориальных вод неким траулером. Траулер вытянет на себя катера береговой охраны, и, когда его остановят для досмотра, команда окажется пьяной в стельку, поэтому не скоро выяснится, что порт приписки траулера — Калининград. По документам он будет якобы принадлежать концерну «Балтпродинвест». Как только и если только такое произойдет, Дубровину, как сотруднику Таллиннского представительства концерна, придется отправиться для разбирательства на место происшествия. Таким образом, обмен Бахметьева на Вячеслава Вячеславовича произойдет, если произойдет теперь, в отсутствие Дубровина, то есть Шлайну нужно взять это дело полностью на себя и, что называется, раскрыться до конца.

Я не сомневался, что думает об этом Шлайн. Выход траулера подстроен самим же Дубровиным, чтобы отвертеться от ответственности за исход сомнительной операции по обмену. Или есть ещё иная причина?

Дубровин сказал, что в результате захвата Тургенева «предстоит теперь иметь дело с неуправляемой бандой уголовников, будто специально обезглавленной непродуманными действиями». То есть моими, прежде всего, и Ге-Пе.

Гаргантюа Пантагрюэлевич в этом месте взорвался.

— Вот, посмотрите! — рявкнул вдруг он. — На этом макете все видно, как со спутника! Сейчас разберемся, кто кого лажает!

Он включил подсветку огромного аквариума, пиритскую копию лохусальского. Внутри в виде моделей ждали сигнала к движению «Икс-пять», два катера береговой стражи и ещё два — тургеневский с Бахметьевым и какими-то фигурками неизвестной принадлежности с Вячеславом Вячеславовичем, лефортовским сидельцем и их сопровождением. Приходилось удивляться, когда эти модели успели изготовить.

Шлайн засеменил вдоль осветившихся стеклянных стенок, чтобы поближе рассмотреть проблесковый зеленый огонек на мысе острова, поставленного в середине аквариума. Огонек означал место обмена, которое, оказывается, Дубровину и Шлайну ещё только предстояло узнать от посредников из «Экзобанка» через три часа…

— Западная стрелка мыса Сырве на острове Сааремаа, — сказал Ге-Пе, смакуя произведенный эффект.

И добавил, повернувшись ко мне:

— Теперь информация специально для вас, господин Шемякин. Присмотритесь к катеру с заложником…

Заложников, судя по куколкам в наручниках и с повязками на глазах, было двое. Один выкрашен в черный цвет, второй — в красный. На спинах поставлены фломастером вопросительные знаки с надписями «Или — или».

— Второй кукленок — это вы, господин Шемякин. Господин Дубровин предложил мне уговорить Тургенева принять вас в обмен на генерала Бахметьева. Без изменения суммы депозита в «Экзобанке». Вам понятно, почему? Чико интересуют только деньги. Дубровина только Бахметьев. Вы не интересуете никого. Вас не стали бы вызволять в обмен на Вячеслава. Дубровин оставил бы Вячеслава себе и спас бы его репутацию. А вас забыли бы у Чико… Как мусор для выброса на помойку. Там ваше и место!

Вот, оказывается, почему Прока просился на мою сторону! Спеленать или усыпить по сигналу.

— Импровизация, — сказал я.

— Что? — переспросил Ге-Пе.

— Так, к слову… Ничего нового. Господа Шлайн и Дубровин обсуждали со мной возможность такого варианта. На макете все правильно с этой точки зрения, — солгал я, чтобы не потерять, как говорят на Востоке, лицо. Иначе выходило, что меня за моей же спиной продавали свои. Они, конечно, и продавали. Но мне хотелось, чтобы внешне, для чужих хотя бы, это выглядело нашей общей хитростью. Чтобы Шлайн и Дубровин не предстали подонками, а я сущим простофилей.

— Значит, господа Шлайн и Дубровин обманывали не вас, а меня?! заорал Ге-Пе, разворачивая свою тушу в их сторону.

— Благородно, очень, — сказал Шлайн.

Я сделал ему полупоклон. Желваки на скулах Ефима шевелили дужки очков. Он в упор смотрел на Дубровина. Вот она, их контора в действии, подумал я. Правая рука предает левую.

— Ладно, хорошо же, ладно, хорошо же, — пробубнил Ге-Пе и выбежал из залы.

— Благородно, очень, — повторил Шлайн. — И ловко.

Дубровин рассматривал устройство аквариумного компрессора и управление магнитами.

Я молчал.

— И вы ему поверили? — спросил меня Дубровин.

— Поверил. Потому что он потерял огромные деньги, может, и все его дело теперь погибло. Он потерял веру в ваши обещания. Что вы за люди, а? сказал я. — Ну, что вы за люди? Откуда порода ваша взялась, а?

Шлайн побежал вокруг аквариума. Я до такой степени кипел мелковатой злобностью, что чуть не подставил ему ножку.

— У вас ведь есть какой-то свой план, господин Шемякин? — спросил Дубровин официальным тоном.

Я посмотрел на Ефима. Он понял и кивком дал согласие.

— Есть. Я хочу обсудить его лично с моим оператором.

Дубровин посмотрел на часы, двинулся к выходу.

И в это время ворвался с початой бутылкой коньяка Ге-Пе.

— Ладно, ладно! — проорал он. — Ладно! Толстый — дерьмо! Толстый никто! С ним так и нужно поступать! Кинуть запросто! Толстый — никто! Ату! Лажай его! Обувай!

В дверях с каменными лицами грудилась его братва в кожаных куртках. Пять или шесть человек. Это не было истерикой, блатным спектаклем. Начиналась увертюра для разогрева перед разборкой.

Дубровин уставился на них. Шлайн в задумчивости трусил вокруг аквариума.

— Да заткнись ты, твое превосходительство! — крикнул и я. — И без того тошно!

— А-а-а, — вдруг перешел на шепот Ге-Пе. — Смотрите-ка… Как поднасрали! Не перешагнешь! Транспортник Рауля замазали заложником… Ангар в Лохусалу засветили. Меня выставили треплом перед местным начальством… Это ведь я сказал им, что Бахметьева подменят на вот этого белогвардейца из-за бугра, они и успокоились. Лажал и их, выходит! Армянина московского разлива, или кто он там, захватили. Его братва решит — я выдал… Корефаны мертвых азериков тоже осерчают! Хана мне… Кругом — ноль!

Я обнял его за толстые плечи. Перехватил руку с занесенной бутылкой, припал к горлышку сам, потом перенес его к расквасившимся от плача губам Ге-Пе. Чтобы на время сбить с толку братву в дверях. Толстяк, навалившись на меня в обнимку, отчего пронзила острая боль в бедре, сосал коньяк, чмокая и всхлипывая, давясь и кашляя.

— Успокойся, твое превосходительство, — шепнул я в волосатое ухо с отвисшей, как у Будды, мочкой. — Успокойся. Все устроится. Даю слово.

Влажные, слезившиеся глазки вдруг взглянули серьезно и холодно.

— Не дури, — сказал я тихо, — не понимаешь, на кого потянуть собрался?

И толкнул его мягко в створчатые двери.

— Поспи, поспи, твое превосходительство, поговорим попозже.

Дубровина в комнате уже не было. Стартер его «Ауди» визгливо крутанулся во дворе.

Теперь Шлайн отрешенно рассматривал устройство аквариума.

— Ефим, — позвал я. — Все идет по плану, ты видишь?

— Вижу, — сказал он мрачно. — Твоя жена звонила. Подтвердилось. Так она сказала.

— Значит, жить не страшно.

— И умирать, я думаю. Живучий, — ответил Ефим. — Снаряжение я подготовил. Стартуем в восемь от лавки Велле. В моей машине — я, ты и Чико. Во второй — Вячеслав Вячеславович, двое москвичей и агент полиции безопасности как наблюдатель. Это их условие… Машина «Экзобанка» присоединится на Пярнуском шоссе… Все ясно? Ночуешь здесь?

— Здесь, — сказал я. — Забери Тургенева. Вызови москвичей к Велле, пусть сторожат они. Это — профессионал. Прока поедет с тобой как конвойный при Чико и дождется москвичей. Потом отошли его сюда, ко мне.

Ефим переложил нелепый «Стечкин» из кобуры на подвязке под блейзером в боковой карман кожаного пальто. Прока пристегнул наручниками руку Рума, одетого во что удалось ему собрать у Ге-Пе, к своей левой. В правой держал финскую пушку. Где он только добывал патроны-то к ней?

— С Богом, — попрощался я с ними на крыльце виллы. И невольно усмехнулся в темноте, когда Марика, кивнув, вывела «Опель» со двора. Шлайны, отчего не сказать и так, переживали медовый месяц.

Братвы в пределах видимости не наблюдалось. Ге-Пе проводил сходку?

Вернувшись в дом, я набрал на деревянном, под старину, телефонном аппарате, стоявшем на камине, номер Марины. Она ответила сразу:

— Слава богу… Все?

— На выезде с гоночной трассы к яхт-клубу через двадцать минут, сказал я, повесил трубку, вырубил подсветку аквариума и отправился выпрашивать у Ге-Пе подходящую одежку и для себя. На мне все ещё болталось подобие халата, переделанного из спального мешка на меху, а на ногах хлобыстали резиновые опорки, пожалованные на катере из милости сердобольным евроистопником Линьком Рэем.