Шпион по найму

Глава третья Дальтоники

Рауль Бургер промышлял морскими перевозками и, хотел он того или нет, люди, которые зарабатывали переброской наркотиков и нелегального прочего через границы, не могли не роится вокруг ангара с «Икс-пять». Такие люди обводят вокруг пальца любую береговую стражу и на любом море. Если не все время, то в нужный час и в нужном месте — непременно.

И так останется, ибо тяга к зелью органична для человека, она в крови, наследственна. Наркотики неотъемлемы от генетики всего сущего, от амебы до человека. «Уплывать» обречены все: «бычки» и «телочки» в дискотеках — с экстази, интеллектуалы — с кокаином, отпетые — на игле. Подавляют инстинкт не сверхволевые личности, а те, у кого он слабее, только и всего.

Иллюзии неотделимы от реальности, потому что они существуют. Стало быть, иллюзии тоже реальность. Потребность диктует нам то, что мы должны делать, а протрезвевший разум только мешает, подсовывая искусственные доводы отвертеться от этого диктата. Хозяин человека — инстинкт. Забыт сухой закон в Америке. Голландцы отменили запрет на наркотики. Откажутся от предрассудков рано или поздно повсюду. Наркотики — неотъемлемая часть цивилизации…

Так говорил не Заратустра. Так говорила Марина.

Подсвечник, который приставлялся к моей спине, стоял на полу. В нем горела свеча, положенная горничной рядом с платяной щеткой в шкафу — на случай аварии в электросети. Стильность обстановки дополняли ломтики копченой курицы на хрустальной тарелке, бренди, слитый в антикварный штофчик, и две «походные», обрамленные серебром рюмки, которые Марина предусмотрительно прихватила из дома. Скатерть она соорудила из своей шали.

Ботинки и туфли мы оставили по-бангкокски за стеклянной дверью в прихожей. Шерстяная мини-юбка облегала бедра так, словно её вообще не было, что не мешало Марине выглядеть недотрогой и скромницей.

— И это длится и повторяется. Какая-то бесконечность. Они вкрадчиво являются с товаром, платят вперед, вежливо договариваются с Раулем, что это в последний раз, а потом возвращаются, и возвращаются с одним и тем же, сказала она и затяжным глотком прикончила бренди в своей рюмке. — И сегодня всю ночь до рассвета — опять раскладывание мешочков между двойными стенками «Икс-пять», пока Рауль пьет с их главным в конторе за стеклянной перегородкой. Тщательно так раскладывают… Эти хрусткие пластиковые мешочки напоминают трупики каких-то морских существ… Дурная бесконечность… За твое появление в этих европейских краях!

Она кивнула на штофчик.

— Умеешь наливать с мениском? Я умею. Меня Рауль научил… Тоже дурная бесконечность… Это питье с тобой!

— Со мной иначе, — сказал я, разливая по полной. — Со мной бесконечность обретает новое измерение.

Кажется, прозвучало интеллигентно и в тон. Набравшись духу, я добавил:

— Бесконечность моих возвращений обретает целостность. Сегодняшняя встреча выглядит более захватывающей, чем последняя, пятилетней давности. Теперь у нас есть дочь.

— Пустые разговоры, доблестный Шемякин!

— Однако, звучит возбуждающе, разве нет? — спросил я.

— Ничуть, — сказала она. — Но поскольку я опрометчиво оказалась здесь, лишена супружеского ложа не по своей вине, а кровать одна, наверное, придется обойтись с тобой по-товарищески… как принято у мужчин и женщин, которые… которые считаются коллегами.

— Тогда кто в душ первым? — спросил я.

— Наверное, я. У меня было больше грязной работы сегодня. И потом, ты по сорок минут мокнешь… Я — первая, месье…

От перевозчиков наркотиков можно получать информацию, которую и на золотого живца не выловишь. Лучшей разведки и контрразведки, чем у наркодельцов, в мире нет. Это аксиома.

Так сказала не Заратустра-Марина, так думал я сам, прислушиваясь, как она поет в ванной стародавнюю песенку из репертуара ставшего уже ископаемым Мориса Шевалье: «Все происходило на пляже, на водах, как раз в воскресенье, ля-ля… Она была в белом платье, а он носил панталоны в клетку, ля-ля!»

Когда папа под степ в комбинированных штиблетах пел это в ханойском «Метрополе», четыре лоснившиеся метиски справа и четыре слева на «ля-ля» подхватывали его под локти и он сучил в воздухе гамашами на кнопках.

«Знаешь, — сказал бы я ему, — можешь гордиться, теперь ты дедушка…»

Стараясь действовать тщательно, я аккуратно связал углы шали и отнес узел с выпивкой и закуской к обуви, за стеклянную дверь. Плотнее сдвинул шторы на окне, за которым луна высвечивала лохусальские пляж и воды, засыпаемые первой метелью. Потом вылез из свитера, брюк, остального и, надавив выключатель света в ванне, ввалился к Марине.

…Он изменился. Слегка пополнел и раздался. Она приметила это, когда он, залезая в ванну, поскользнулся, упал сам и повалил её. И огромный крестообразный шрам под пупком, которого раньше не было. Ножевое ранение? Он лежит на животе, не проверить… Называет шрамы вещественными доказательствами того, что человек человеку — друг, товарищ и брат. Нашивки за гуманизм… Прибавилось татуировок. Была голова грустного льва на правой ключице. Теперь ещё и зеленый дракон заглатывает красное солнце на правой лопатке. Хватается за любой заработок: татуировка, наколотая почерком босса, идентифицирует курьера, как подпись… Носится по белу свету. Кажется, в его мире это считается «печатью почтового голубя». Печатью на левой части спины метят боевиков, давших китайскому клану пожизненный обет. Левая лопатка, слава богу, чистая. Ума хватило… Что значит дракон и солнце? Что он им возит? Что привез он сюда, в Таллинн, и откуда — из Москвы или Бангкока? Кому? И как о нем теперь сообщать? Он по-прежнему сам по себе и у москвичей по найму?

Раньше, в их время в Лохусалу, она засыпала быстрее его. Она даже не знала, храпит он во сне или нет. Теперь будто подкарауливала. Почему будто?

Она подумала, что тело лучше души сохраняет верность, что бы там ни говорили про тело. По-настоящему она его вспомнила только теперь, в пансионатской постели. Назови это привычкой, посоветовала она себе, осторожно придвинулась плотнее, вытянула ноги… А как заснула, не запомнила.

…Женщина в потертой кожаной куртке с капюшоном в меховой оторочке съехала на животе по выгнутой крыше вагона и, спрыгнув, мягко встала на платформу. «О господи, — подумал Бэзил. — Только не это. О господи, за что — она?!»

Вжавшись в колонну, он высчитывал секунды, выжидая, чтобы напасть со спины. Сердце билось так, словно первый раз в жизни пришел на свидание, и, вопреки надеждам на продолжение романтических страданий от неразделенности чувств, она — явилась.

Ему почти всегда снились одни и те же сны. Этот был не из тех, обычных. И потому казался реальностью.

Он шел следом, тупо уставившись на заячий помпон, пришитый сзади на белых трикотажных рейтузах. А взрыв на станции она могла произвести в любую секунду. Он мучился, что не может вспомнить, из какого источника поступила эта наводка к Шлайну: Марина прикатит на крыше вагона, на штанах помпон, и, отойдя за одну из колонн подземной станции, подаст радиосигнал взрывателю…

Рыжий Шлайн предупреждал, что Марина — рыжая. Она и была рыжей. С истончившейся кожей, гладкой под рукой, как мрамор. Он кончиками пальцев ощущал, как под мрамором, в жилках, течет её кровь. Будто стоял у ручья, опустив в него ладони. «Господи, подумал он ещё во сне, господи…»

— Рассветет часа через три, — сказала Марина, когда он, вздрогнув, сел в постели, — у нас уйма времени. Ты успеешь доделать вторую дочку…

…Жизнь всякого человека от рождения — смертельный риск. Бессмертных не бывает, все знают это заранее. Если кем-то предпринимаются опасные для жизни действия, никаких оснований считать его героем нет, и вообще говорить о риске не приходится. То, что иногда называют риском, — естественное проявление индивидуальности, характера, если хотите, стиля, вполне сопоставимого с другими особенностями характера и стилями, скажем, осторожностью или трусостью. Не бессмертны все, и храбрецы, и робкие.

Мне отвратительны крайности. И риск, и трусость. Себя я считаю рутинным прагматиком. При проигрышном раскладе не стесняюсь спасаться всеми доступными средствами, включая и такие, как бегство или сдача в плен. У каждого есть право на собственную философию безопасности. Как говорил взводный Рум, предпочтительнее, когда за родину умирают по другую сторону фронта. Живой вернется в строй, мертвый, даже герой, — лишь предмет политических пошлостей и повод приложиться к бутылке, не больше, что бы там не говорили и не писали. Бог с ним, с неудавшимся боем, войну выигрывают вернувшиеся живыми и их семьи. Не вдовы и не сироты, во всяком случае, даже если им подносят цветы в день победы…

Думать про то, как остаться живым, всегда следует заранее. Я и думал.

Острым концом молотка, позаимствованным у заспанного дылды-сантехника, я рубанул алюминиевый лист по центру. Он только промялся. Пробить не удалось.

Полтора литра касторки парень залил в пластиковую бутыль из-под рижского темного.

— Где же ты взял столько масла? — спросил я.

— В одном не ржавом месте. Однако расходы удвоились.

— Утроились, — сказал я и передвинул сумку с бутылками бренди к растоптанным ботинкам без шнурков.

— Значит, придете еще?

Он оказался смекалистым.

— Приду, если сделаешь для меня вот это…

Я развернул чертежик штуцера с распылителем.

— Насадка?

От малого невыносимо несло луком.

— Насадка. Вот здесь, видишь, впаянный в неё трубчатый отвод? Он должен герметично соединять с бутылкой, в которой касторка, трубку вроде той, что подает омывающую жидкость на ветровое стекло автомобиля… Длина трубочки метр. Это ясно?

— Это ясно.

— Теперь сделаешь нечто вроде затычки там, где из бутыли с касторкой будет выходить трубка, и к ней, к затычке, прикрепишь стальной провод в два с половиной метра длиной. Затычка должна сидеть плотно. Но если я тяну провод, затычка выходит и масло течет по трубке к насадке на выхлопной трубе. Это понятно?

— Понятно… Завтра?

— Хорошо, только рано, скажем в семь… и, если все будет добротно, сто крон премиальных вот к этим.

Я протянул ему банкноту и клочок от мятой корки авиабилета с черным маслянистым отпечатком кружка выхлопной трубы.

— Внутренний диаметр насадки. Сделай этот… как его…

Этих двух слов на эстонском я не знал.

— Затяжной хомутик, наверное, — сказал умник очень чисто по-русски.

Бесцветные, почти оловянные глазки ничего не выражали.

— Именно, — ответил я на великом могучем и родном для обоих. — А теперь постучи, пожалуйста, аккуратненько молотком по листу, чтобы прогнулся ровнее…

Алюминиевый лист я приставил к спинке водительского сиденья, поверх натянул сразу оба передних чехла. Подогнал кресло под себя, несколько раз сильно, упираясь ногами, вдавил в него спину. В общем, сходило.

Мои швейцарские «Раймон Вэйл», аксессуар, вполне достойный традиционалиста, бонвивана, жуира, баловня судьбы и женщин — пошлейшие слова не мои, а Марины, — показывали одиннадцать десять. Через двадцать минут следовало появиться на перекрестке, где асфальтовый лохусальский проселок вливался в Палдисское шоссе. Мы договорились с Мариной, что встретимся там, когда она повезет Рауля с причала домой в Пирита.

Рауль, зайдя за джип «Рэнглер», спустив джинсы едва ли не до колен, вертел желтую дырку в сугробе, не обращая внимания на проскакивавшие мимо автомобили, в которых женщины, разглядев, в чем дело, не успевали отвернуться, и пьяненько посмеивался. Видно, загрузка товара прошла гладко. И он в очередной раз получил заверения, что она состоялась в последний раз, поэтому легче стало на душе…

Рауль сделал вид, что собирается выпустить остатки на бампер моего «Форда».

— Прыгаю в твой агрегат! — крикнул он. — Марина меня изничтожит за кураж… Действительно!

Она приоткрыла дверь джипа и, улыбаясь, помахала рукой в варежке.

— Езжайте прямиком домой, я заверну в супермаркет!

— Дорогу в Пирита знаешь? — спросил он, крепко пахнув спиртным.

— Через Таллинн или вокруг?

— Давай вокруг, глаза бы мои не смотрели на все эти извивы…

— Как лодка?

— Лодка?

— Ну, да, лодка. «Икс-пять»…

— Действительно! Блеск один, — сказал он. — Даже сортир устроен, не то, что на «ершах»…

— «Ершах»?

— Советские подводные лодки серии ща-триста-три, водоизмещение тринадцать тонн, производство перед войной, разрезали и переплавили в шестидесятых… Едва всплывем, выход наверх — и гнездились, спустив штаны, рядком, повесив жетоны на леер. Жетоны сдавались при возвращении. Невозвращенный означал, что испражнявшегося забыли при погружении… Действительно! Люк полметра. Ветром вдувало назад. Был у нас движок, так он нарочно упустил жетон в море, когда снимал с леера…

— Движок?

— Действительно. Механик значит, молдаванин по имени Дечибал Прока. Классное имя? Он в офицерское общежитие, приманивая хлебцем с солью, завел на третий этаж лошадку. Коридор там был узкий, так что конягу матросики выносили потом задом наперед на руках…. А ещё из ресторана в Палдиски прихватил стул и поставил на автобусной остановке для дамы. У него на такси не осталось деньжат… Страшно гордился, что самый старый лейтенант на подводном флоте, и, когда его вознамерились представить к очередному званию, появился на построении в тапочках. А его приятель, врач, из солидарности срезал со змеиных рюмок, которые на погонах, змей и оставил только рюмки… Еще был адмирал Попов по прозвищу Мишка Квакин, очень походил на хулигана из кино «Тимур и его команда». Прока был вахтенным офицером, замешкался с отдачей рапорта, адмирал заорал: «Ты хоть знаешь, кто я?» Движок на тыканье обиделся и заявил: «Адмирал Квакин!»… Меня разжаловали из капитанов третьего ранга. Потом опять произвели. На совещании вышел спор с одним поплавком, и Квакин подвел итог дискуссии так: «Прав Бургер, потому что он дважды капитан третьего ранга!»

— Что значит поплавок? — спросил я.

— Всякий в надводном составе… Включите фары. Тут так полагается…

Из растянувшейся над морем тучи, напоминавшей крокодила с изогнутым хвостом, порывами посыпались хлопья снега.

— Снежинки — это дождевые капли, которые летают, — сказал Рауль.

— Что?

— А мы… А мы — покинутые птицами деревья. Мы высохли. Никто не взлетает с наших ветвей. Какая гадость, как стыдно… Пьем, профукиваем время!

— И нам по тридцать пять лет, в этом возрасте Наполеон был уже давно генералом, — подхватил я. — И Нельсон, став адмиралом, обесчестил леди Честерфилд…

— Честерфилд — сигареты. Ее звали леди Гамильтон, — сказал Рауль. — А откуда ты это процитировал?

— Пьеса какая-то или кино, не помню. Вроде твоего бреда… Я хотел поддержать тему… Тебе нужно опохмелиться.

— Это не бред, это стихи… мои. Впрочем, все одно!

— Скажи, Рауль, — спросил я, — среди твоих знакомых нет таких, которые приметили бы в городе новичков… скажем так, из мясников. Классных мясников. Мочил, как их теперь называют.

Он повернулся на сиденье всем корпусом.

— Действительно! Вашего генерала в штатском грохнуть, что ли, вознамерились? А почему об этом у меня спрашивается?

Я пожал плечами.

Рауль стащил с головы фетровую кепку и уткнулся в неё лицом.

Круто приняв к обочине и притормозив, я выскочил из «Форда» и обежал машину, чтобы открыть ему дверь. Но Рауль, вывалившись на обочину, уже стоял на коленях, цигейковый воротник его брезентовой куртки сотрясался вслед за спазмами в желудке. Снежинки садились на белобрысый ежик и налитый кровью загривок.

— Минутку, действительно, — шамкнул, преодолевая спазм, Рауль. Отойди…

Я ушел к багажнику, открыл его и прикинул, где закреплять бутыль с касторкой, как протянуть патрубок и стальной проводок. Сумки с инструментами не оказалось, и я подумал, что придется просить дылду из котельной ещё и монтировать устройство. Вспомнил с досадой, что не спросил, как его зовут.

— У тебя есть платок? — спросил Рауль.

— Бумажные салфетки…

Я достал две из пачки, которую принесла накануне вместе с рюмками Марина.

— Поехали, — сказал он. — Слава богу, вся гадость из меня вышла…

— Круто было?

— Действительно, — ответил он. Опустил боковое стекло, поглубже вдохнул и снова поднял.

В зеркале заднего вида выброшенный белый комок салфетки закрутило в снежном вихре и унесло под колеса серого «Фольксвагена Пассата». Его водитель, выжидавший, пока мы останавливались, у обочины, опять пристроился метрах в пятидесяти за нами. Кто-то топорно, не потрудившись использовать хотя бы метель для прикрытия, садился на хвост.

Помолчав, Рауль сказал:

— Про блатных не знаю… А друзья из начальников говорили, что готовится прочесывание по пригородам. Предупредили, чтобы я особенно не шевелился недельку-другую. Поосторожничал с клиентами… Неприкасаемые начальники опасаются, что я кого-то, кто выше их, притяну к причалу, а стало быть и к ним… Сообщаю как другу.

— Информация стоящая?

— Прошлым ноябрем вместе отмечали пятую годовщину учреждения Эстонской береговой стражи. Источник высокий… Стража получила распоряжение усилить наблюдение за побережьем. Возможна высадка группы в три-четыре человека с целью совершения то ли диверсии, то ли банковского ограбления, то ли налета на инкассаторов, то ли того, другого и третьего сразу. Так он сказал… Босс стражи.

— Диверсии?

— Вроде этого, так он сказал, не я…

— А эти твои основные клиенты — кто?

— Перекупщики ножек Буша, ха-ха… А что бы ты хотел услышать?

— Извини. Действительно — извини.

Я придавил акселератор. Серая машина, как на привязи, не убавила скорости.

— А по мне, — сказал он, — лучше бы эти российские генералы сидели дома, в Москве, и не совались за границу… У меня на этот счет возникла ещё на флоте своя теория…

В сером «Фольксвагене» был заметен только водитель. Нападение, наверное, исключается.

Я размышлял над тем, как поступить, и, что называется, вполуха слушал изложение теории, вызревавшей в голове офицера, пока он изнывал в подлодке класса «Ерш», лишенной гальюна, в ожидании выхода на поверхность Балтики по нужде.

— Адмиралы и генералы предали собственный генотип… Фуражки с маскарадными тульями словно на арбузы одеты, мундиры на закормленных телесах будто краденые. По умственному развитию — солдаты или матросы из деревенских недомерков. Вместо физических усилий, в результате которых прогорали бы калории, протухают в кабинетах и банях. Жирные ляжки, широченные задницы, торчащие животы, волосатые уши и выскобленные бритвой, отполированные «Шипром» свиные рожи. Ходят в раскорячку будто мешают гениталии. По-русски говорят словно по пьянке. Сразу видно: вот — хозяин жизни… Вышли все из народа, а потому учат народ любить родину, родина же устраивает им юбилеи, дает ордена, заказывает воспоминания, усаживает в президиумах и обеспечивает, помимо дарового солдатского обслуживания, ещё и казенные похороны. А также проводит открытие памятников и награждения в честь побед, одержанных не ими, да к тому же ещё и более полувека назад. Других-то не случилось…

Теория мне нравилась, потому что давала возможность, слушая и не отвечая, сосредоточиться на игре в кошки-мышки с водителем серого «Фольксвагена». Я выжидал, когда игра начнет его раздражать. Противник не казался профи, школы не чувствовалось, просто ловко рулил и выставлялся излишне самоуверенным. А поэтому неизбежно подставится.

— И ты сам такое придумал или твой этот… как его… Дебил Прокопий?

— Дечибал Прока. Так его зовут. Действительно! Придумал не сам, конечно, по радио слышал кое-что, — вздохнул Рауль. — А хотелось бы самому…

— С похмелья всем хочется стать авторами какой-нибудь теории, — сказал я. — Хотя бы в том смысле, что следует начать новую жизнь с понедельника.

Спидометр «Форда» показывал едва пятьдесят километров в час.

— Действительно, давай ехать медленно, — сказал Рауль. — Чего приезжать раньше Марины, сидеть без закуски. Да и обедать скоро пора. Действительно… Полюбуемся природой! Какая красота! Эти ели, и сосны, и дубы! И белые от снега ветви…

— И кедры ливанские, и пальмы, и кокосы, и пампасы, и урюки, и кок-сагызы, и уздени, и кунаки, потом крыжовники и липы, а также родные осины и березы, которые не спят, — поддержал я его.

«Фольксваген Пассат» начинал рывок.

— И все это имелось в эпоху неолита или палеолита… Это — рай! И чего этим генералам сюда соваться? Эстонцам есть теперь с чем сравнивать. Жлоб в мундире, слизанном с заграничного, в картузе, который уносит ветром, нищий при российском бюджете или подтянутый англичанин, не лезущий в душу со стаканом водки… Что лучше?

— И что же лучше? — попросил я уточнить.

«Фольксваген Пассат» вплотную уткнулся в багажник «Форда». Кошка посчитала, что пора запустить когти в вялую мышку. «Фольксваген» почти подпихивал меня в бампер. Водителю не терпелось закончить порученную ему прогулку за никчемным пижоном. Раза три мигнул дальним светом. Подхлестывал.

— Вот что я тебе скажу. Если у тебя есть власть, посоветуй-ка ты своим отменить этот приезд, — сказал Рауль. — Ведь над русаками смеются.

Ладно, подумал я, ладно. Доживем до понедельника, когда начнется новая жизнь.

«Фольксваген», вильнув на встречную полосу, поравнялся и ехал рядом, аккуратно отжимая меня к обочине. Впереди и сзади никого. И на том спасибо.

— Нет у меня власти, — сказал я Раулю и дернул подбородком водителю «Фольксвагена»: в чем дело?

Мы одновременно опустили боковые стекла. Ему не пришлось, как мне, крутить ручку, он вжал кнопку электрического стеклоподъемника.

— Вроде в Эстонии не вернулись к левостороннему движению! — крикнул я в окно.

— Да ладно, пижон! В гробу я тебя! — ответил черный человек с короткой стильной щетиной на длинной физиономии. — Эй, Рауль! Рауль!

— Действительно! — сказал Рауль. — Остановись. Это Прока, легок на помине. Что-то сказать хочет. Давай, давай, делай, как я сказал…

Дечибал оказался на голову выше меня. И лет на двадцать моложе. Из-под распахнутой на груди куртки-пилота высовывалась подвешенная на толстой цепочке серебряная фигурка распятого человека с торчащим в боку копьем. Не Христос, а разбойник, казненный за компанию на Голгофе.

— Это — кто? — спросил человек из легенды о флотских нравах, глядя поверх меня на стройные ели. Неосмотрительно и непрофессионально.

Когда он свалился, я вытащил из нагрудного кармана его джинсовой рубашки мобильный «Эрикссон», довольно дешевый — А1018s, сдвинул крышку блока питания и стряхнул батарею в карман своего пиджака. Трубку сунул на место.

— Приложи, пожалуйста, снежку на затылочек другу, — попросил я Рауля, застывшего в удивлении.

Оружия на Проке не нашлось.

— Что он тебе сделал? Ты — что? Ты — что? Действительно…

Я открыл дверцу «Фольксвагена Пассата». Подумать только! Орелик слушал Гершвина: «Американец в Париже». И, судя по коробке от пленки, брошенной над панелью приборов, не пиратскую копию.

Заглушив мотор, я вытащил ключи зажигания и нанизал кольцо брелка на указательный палец левой руки. Правая могла понадобится.

Так и вышло.

— Ну, ты, московская сука…

Я повторил, правда, легче. Умник Рауль, наконец, сообразил, что происходящее его не касается.

— Вот что, Дебил, я постарше, а стало быть, следует обращаться ко мне на вы. Договорились? Теперь дальше… Твой позор, вызванный опрометчивой заносчивостью, начальники не переживут. Тебе что велели? Посмотреть и выведать, с кем и куда это выгребает Рауль Бургер. Сделать это аккуратненько, вежливенько. Правильно? А ты — что? Обленился, решил кончить с заданием побыстрее, халтурно, время пиво пить подошло, так ведь? Конец твоей карьере, музыкальный ты мой фан.

— Ты, русская свинья, ещё поползешь…

Он напрашивался на бесчеловечное обращение, запрещенное в отношении пленных Женевской конвенцией. Но, с другой стороны, поругание личного достоинства на почве этнической принадлежности строго возбраняется при любых обстоятельствах согласно хартии ООН о правах человека. Пришлось ударить опять. Думаю, с такой манерой бить он раньше не сталкивался. Три раза достаточно. Это проверено на настоящих военнопленных во времена моей нежной молодости, когда жестокий Легион в лице потомственного дворянина и взводного Румянцева-Рума лишал меня правовых иллюзий насчет недопустимости пыток.

— Рауль! — позвал я. Он подошел.

— Присядь пониже, — велел я ему.

Теперь мы оба возвышались над Прокой, которого я посадил, прислонив спиной к колесу «Форда». Если бы кто проехал, с дороги нас видно не было. Стоят себе две машины и стоят.

— Скажи, Рауль, — спросил я. — Я друг твоей жене?

— Действительно.

— Теперь скажи, ты — друг этому орлу?

— Действительно.

— Я не буду пытать тебя бензопилой, малый, — сказал я приходившему в себя подводнику-рекордсмену по стажу пребывания в лейтенантском звании в рамках дважды краснознаменного Балтийского флота. — Или прижигать сигаретой. Или, скажем, утюгом… Ни пилы, ни утюга я не прихватил, сигарет тоже нет, я бросил курить, знаешь ли. А вообще-то сигарета прожигает ушную мембрану насквозь. Или перепонку в носу. Обчихаешься… Не пробовал? На мордобой же сам напросился… Он напросился, верно, Рауль?

— Э-э-э… действительно, выходит. Прицепился первый.

— Вот смотри, — сказал я Проке. — Это ключи от твоего агрегата. Я уеду на твоей машине. Ты отсюда уберешься на моей. Обратный обмен вечером в буфете лохусальского пансионата в девятнадцать. Претворим твою мечту в быль — попьем пивка. У тебя появится захватывающая история для начальника. После посиделки в буфете… А до этого ни-ни и никому-никому… Покантуйся где-нибудь. Сам понимаешь, что про тебя подумают, если увидят в моей тачке, а про меня — если в твоей. Договорились?

Я поднял мягкую, словно дохлая рыба, ладонь лихого Проки и сунул в неё батарейку от «Эрикссона». Протянул бумажную салфетку, последнюю из пачки, привезенной Мариной.

— Сотри клюковку с губ, поболят пару дней изнутри — и все, без последствий. Можешь сплюнуть кровь при мне, ничего, я не расценю твой гигиенический плевок как вызывающий, — сказал я примирительно.

И приблизив к нему лицо, нос в нос, рявкнул:

— Подумай крепко, наследник боевой славы Гангута! Мне нужны имена залетных мочил, которые появились в Таллинне и по берегу до Пярну и дальше к Риге! Не вспомнишь, «фолькс» припаркую под окном твоего начальника. Этой же ночью. И — тебе вышка, домашняя и тихая, так сказать, в своей семье, ласковая. Утешителен здесь только эпитет. Ты знаешь, подтирка гальюнная, что такое эпитет?

Прока молчал. Салфеткой, однако, воспользовался.

— Ну, ладно, — сказал я. — Рауль, подтверди, что я ему не враг и что не ради этой прекрасной встречи явился к балтийским берегам в некурортный сезон. Что я — друг и воспитатель предприимчивой молодежи, внучат Павлика Морозова, всегда готовых и все такое против старого, отжившего и всего такого…

— Э-э-э… Действительно, подтверждаю, — сказал Рауль.

— Пахан нашелся, — буркнул Прока. — Отец родной, падла…

— Мне нравится Гершвин, — сказал я. — Мне захотелось послушать. Мне захотелось покататься на «фольксе», на твоей роскошной тачке с музыкой на компакт-дисках. Вот и все. Остальное — случай, инцидент. Никто ничего не видел. Проехали и забыли… Держи ключи от «Форда». Бак полный. Немного спинка жестковата. Да ты умненький, догадаешься, для какой цели…

«Фольксваген Пассат» имел двухлитровый двигатель.

Я приметил его ещё вчера на парковке пансионата, когда возвратился вечером.

Владельцы дорогостоящих пакетиков, напоминающих Марине трупики экзотических животных, пасли Рауля и его жену двадцать четыре часа в сутки. Они знали, куда она поехала ночевать. Знали — с кем. Писатель и все такое. Она в прошлом актриса и, значит, тоже все такое. Ничего, стало быть, особенного. За исключением всего такого, как у людей. Но не помешало бы посмотреть, что будет дальше. Писатели всякие попадаются. Потренируйся на этом, который переспал с женушкой нашего капитана. Так сказал Проке начальник. Именно так, нетрудно догадаться.

Но из троих человек, беседовавших на запорошенном Палдисском шоссе под шум раскачиваемых ветром елей, об этом знали только двое — я и Прока. Рауль — рогатый муж, да ещё с похмелья. Только и всего. Драма и мыльная опера, где все герои носят усы и пиджаки с двумя разрезами сзади. Она его уважает, но не любит. А он её любит, но не уважает…

Прока коротал минувшую ночь в «Фольксвагене» у пансионата, наслаждаясь, помимо Гершвина, музыкальными настроениями Барри Манилоу, записанными в нью-йоркском «Парадайз кафе», и двойным альбомом Эйкера Билка «с его золотоголосым кларнетом». Я ставил компакт-диски один за другим.

Рауль притих и терпел Гершвина, Манилоу и Билка до своего дома в Пирита.

— Что же, — спросил я, — Прока теперь служит в эстонской береговой страже?

— А где им взять морских офицеров?

— Да ещё готовых коррумпироваться и связаться с наркобизнесом!

— На каждого человека цена свободная, как и на вещи, — огрызнулся Рауль. Все-таки я был не местный и не флотский. И слишком ловко отделал Проку. Молодец среди овец…

Марина встретила нас на модернистском крыльце их двухэтажной виллы. Посмотрела на «Фольксваген Пассат», в котором мы подъехали вместо «Форда», и ничего не сказала. Она должна была видеть эту машину утром, когда уходила от меня.

Выбежит ли дочь встречать отца?

Не выбежала.

Обедали мы втроем. Рауль мрачно засыпал над тарелкой. Ножи оказались острыми, в доме следили за порядком во всем. Об этом мы и разговаривали. О благочинном выполнении каждым членом их семьи обязанностей по дому.

За окном все время шел снег, как и утром, когда мы расстались.

Дечибал Прока продолжал потрясать. С одной стороны, тем, что перед ним лежало литературное приложение «Exlibris» к «Независимой газете», при этом развернутое — кто бы опять мог подумать! — на статье о поэзии Лосева. Рядом чашечка капуччино, как и положено интеллектуалу, офицеру и джентльмену. С другой стороны, тем, что, оттопырив полу пиджака, дилетантски схватился за пушку в кармане, нервно запустив туда руку, едва я появился в дверях буфета. Он, что же, собирался грохнуть меня публично?

Южанин, подумал я, не забывает унижений и обид. Воистину, из нас двоих он был лучшим. Нанесенных мне я не запоминал, если вообще замечал.

— Даю бесплатный совет, Прока, — сказал я ему, рассматривая стул, обтянутый подозрительно отблескивавшим кожзаменителем. — Поменьше философии, тогда будет поступать больше наличных. Ничего не делай бесплатно. Даже если это чтение газет…

Так и оказалось: кофе на сиденье пролили недавно. Прока, что же, рассиживался до меня не один? Увидели, что я подъехал и просигналили, чтобы парочка во время распалась?

— Пожалуйста, давайте пересядем, — сказал я, переводя его на «вы», здесь навоз какой-то на стуле…

Ему пришлось отцепиться от пушки, вынуть руку из кармана и взять куртку, брошенную на спинку соседнего стула, чтобы вместе с чашкой перебраться вслед за мной за соседний столик. По крайней мере, с этого места я мог теперь видеть весь зал буфетной.

— У вас какая машинка? — спросил я. — Знаете, по моему мнению, лучше «ЗИГ-Зауэра» пе-двести-двадцать ничего пока не изобрели. Калибр девять миллиметров, и сподручно вести огонь и с левой, и с двух рук, сразу парой пушек. Только одно попадание — и конец света на противоположной линии огня и, стало быть, конец вашей работе… Так какая?

— «Тэ-тэ», — сообщил он нехотя. — Что значит — не бесплатно?

— «Тэ-тэ» — да… Но пули легче и пороховой заряд слабее, чем у «ЗИГ-Зауэра». Хотя «тэ-тэ» пробивает в упор бронежилет, но все же, мне кажется, при стрельбе на поражение нужны несколько выстрелов, — нудил я, чтобы дать ему время успокоиться. — А не бесплатно, друг мой, означает, не трудно догадаться, одно — за деньги. За бабки. Хорошие бабки по достоинству за достойную услугу. А я жду от вас достойную информацию. Как, узнали необходимое?

Я положил на столик ключи зажигания от «Фольксвагена Пассата». Он потянулся в карман за ключами от «Форда».

— Оставьте, пожалуйста, у меня есть другой комплект. Мало ли, знаете…

— Зачем?

Он, что же, совсем лох водоплавающий? Я-то от его «Фольксвагена» дубликат ключей зажигания сделал.

— Мало ли, — сказал я.

Он догадался. И, о господи, покраснел.

— Да ладно, — сказал я. — Все правильно. Будут два комплекта. Надежнее…

Прока колебался несколько секунд.

У него было слегка деформированное удлиненное лицо. Челюсть и нос вроде бы отворачивались в сторону, влево. В то время как глаза, круглые, живые и острые, смотрели в упор. Он редко моргал. Снайперский взгляд. И нос с заметной ложбинкой на кончике. Примета стрелка Божьей милостью.

Руку в карман он не возвращал. Я бы не удивился, если бы он попросил теперь повертеть «ЗИГ-Зауэр», которого у меня не было.

— Так приехал кто?

— Возможно, я не про всех знаю. Мне нужен ещё день. Чтобы… Чтобы поговорить, узнать… Мочила — это киллер по-вашему тоже?

Вопрос, заданный тихим и неуверенным голосом, подтверждал, что у него хватило ума после обмена мнениями о ключах зажигания не пересказывать ложь, которую ему приготовили для меня. Теперь он сжирал мою наживку.

Я кивнул.

— Ну, как ваши нескромные девушки, обзавелись одной? — спросила подошедшая Вэлли. Она уперлась коленями в мое бедро. Я прошелся ладонью по талии и скользнул ниже. Она хихикнула. За столиком сидел Прока, свой, значит и я оказался теперь — своего круга, не просто писатель, а писатель с блатом.

— Два двойных бренди, — сказал я, — и бутылочку перье.

— Перье? — спросил Прока, когда она отошла.

— Минеральная вода. Запивать бренди и кофе.

— Сколько?

— Каждая реальная фигура — тысяча. Имя, кличка, связи и логово.

Шлайн не уполномочивал меня назначать цены. Приятно подставлять начальство под расходы.

— Тысяча крон, значит, — сказал Прока. — Что ж, подходит. Нал и сразу.

— Крон эстонских, конечно, — сказал я.

— Ну да. Не шведских же…

Он сэкономил бюджет московской конторы. Я-то поначалу имел в виду доллары. Судя по его финансовой философии, хозяева не баловали Проку денежным довольствием.

— Принято, — ответил я ему. — Завтра здесь же в это время.

Мы выпили за удачу по первой.

— Есть вопрос, — сказал он.

Мне кажется, я догадывался какой. Людей вроде Проки, вскормленных до перестройки, отстающих в изучении дисциплины, именуемой нравственной деидеологизацией, немного волнуют проклятые остаточные вопросы. Чести. Преданности. Верности слову. Справедливости. Прока, думаю, отшвырнул бы тысячу или сколько там крон, если бы источник денег представлялся в его глазах «грязным». А сам барахтался в выгребной яме, где дерьмо, трансформируемое в купюры, почитают нектаром. Дечибал Прока был универсальным дилетантом. По жизни и по морали. Вечный лейтенант во всем. Инстинкт его не подвел, когда он отказывался от повышения в звании.

Молчание затягивалось, подходящая формулировка, наверное, ему не давалась.

— Вы хотите знать, кто я?

Он быстро кивнул.

Я верно предполагал. Такому не объяснишь, почему, например, я не читал конституции страны, в которой теперь поселился. Почему у меня также не захолонуло сердце и не навернулись на глазах слезы, когда мама встала на колени за оградой у дома в Замамбасове и почти процитировала Моисея: «Это наша земля теперь, Бог нам её дал, отец наверху доволен!» Почему я родился в никаком для меня городе и не придаю месту своего или чьего-либо ещё появления на свет никакого значения. В семье моего отца не отмечали дней рождения. Было бы чему радоваться!

Мне трудно сказать определенно, на каком языке я думаю или вижу сны. У меня не было правительства, которое я бы уважал. У меня не было, а теперь, наверное, никогда и не будет гражданства, которым бы я кичился. В основе моего существования лежит незыблемое правило, которое мне кажется генетически русским: подальше от начальства, в особенности ближайшего, и все сложится.

Я стараюсь жить в кругу простых и очевидных понятий. Парижанин должен быть сутенером, лондонец — голубым, сицилиец — мафиозо, а эстонец — членом певческого ферейна. Про русских говорить не будем. Какие ещё различия и особенности назвать, да и существенны ли они? Христианин, мусульманин, иудей, черный, желтый, белый — едино, была бы личность.

Но если говорить совсем откровенно, я, может быть, признаюсь, что мне давно известно о существовании одного проклятого деления у людей — на белых и красных. Не у всех, конечно, людей, а у какой-то одной их арифметической части. Даже дворяне есть красные и белые. Красные и белые есть среди людей физического труда, есть белые и красные интеллектуалы, есть белые и красные буржуа. И испачкаться в любой из двух красок — всегда тяжелая болезнь. Подгнивает душа, и уходит профессионализм. Не знаю почему, но такой закон есть…

Я не имею собственного мнения относительно фигуры генерала Бахметьева и не испытываю никаких чувств лично к нему, я равнодушен и к тому, что с ним собираются сделать — спасти или погубить. И пропади пропадом, с моей точки зрения, если, конечно, это можно считать точкой зрения, все высокие интересы, расчеты или, наоборот, низменные преступные помыслы, которые генералу приписывали или были действительно присущи.

Мне тем более было наплевать на то, какие взгляды и настроения имеет бывший флотский движок, а ныне то ли бандитский стрелок, то ли служащий эстонской береговой стражи Дечибал Прока, лицо молдаванской, а скорее всего цыганской национальности. Но поскольку я приступал к его вербовке, угнетать личное достоинство (и любые другие, какие там у него ещё были) без пяти минут агента следовало до известного предела.

Поэтому я сказал Проке:

— Все просто. Приезжает не генерал, не русский, не эстонец, не красный, не белый… Приезжает человек, муж, отец… Его жизнь поставлена под угрозу. Он заказан. Принимая во внимание калибр этого деятеля, заказ взял классный мясник, то бишь мочила, а может быть, народник высшей категории. Предстоит выручать не генерала, а человека, и при этом мы, то есть вы, Прока, и я заработаем хорошие деньжата, если повезет. Это само по себе благородно… А белые, красные, московские, Таллиннские…

Мы выпили по второй. Я заказал еще. Думал он все-таки медленно.

— Кто такие народники? — спросил Прока.

Кажется, день уходил на занятия лингвистикой.

— Мясник из уголовников, который замочил партийного или советского деятеля. Особый вкус к особому мясу. Псих, как правило. Профессионал на одну-две операции, от силы три, но это совсем редкость. Очень эффективны.

Прока нагнал складок на щеки, по-бабьи уложив подбородок на ладони.

Несколько часов назад, когда я обедал у них, Марина сказала второму эстонскому мужу:

— Приличные люди обычно дальтоники относительно политических окрасов. Цвета и оттенки различают завистливые.

Дочь не появилась за обедом.

Прока допил наконец-то бренди.

— Завтра здесь в двадцать два, — предложил он. Но остался сидеть, достал сигарету.

— Договорились, — ответил я, расплатился у стойки с Вэлли и пошел отсыпаться. Завтра предстоял длинный день.