Шпион по найму

Глава пятнадцатая Государственное преступление

В тусклом свете фар «шестерки», у которой, наверное, давно отощал аккумулятор, определить, какие именно деревья выросли вокруг одноэтажной «Каякас», было невозможно. С тех пор, как мы в последний раз ночевали в этой гостинице с Мариной в эпоху её первого эстонского адюльтера, появилось ещё и просторное крыльцо. Под желтым светом его плафонов Дитер Пфлаум, ссутулившись и раскорячив руки, будто перехватывал баскетбольный мяч, от первого лица, говоря словами Маяковского, предлагал пухленькой администраторше невозможное. Она отрицательно покачивала взбитым коком на уровне галстучной заколки долговязого Дитера. Возможно, он насмотрелся фотографий в студии Тармо, выпил в баре и окончательно разогрелся. Толстушка, прикрываясь прижатым к груди портфельчиком, расчетливо пятилась к двери.

Объезжая на стоянке внедорожник «Опель Фронтир» с лейпцигским номером, Ийоханнес Эйкович уважительно крякнул.

— Дойчланд юбер аллес, — сказал он, вывихивая шейные позвонки, чтобы оглядеть красавицу-машину со всех сторон.

Высоко следовало оценить и хозяина. Он ловко скрыл броский автомобиль возле школы, в которой снимал помещение под студию Тармо. Машину ни я, ни Ефим не заметили.

— Вон его владелец, — сказал я Ийоханнесу Эйковичу, выбираясь из «шестерки», и обошел с тыла лучшего кригскамарада в мире.

— Этот господин из двадцать второй комнаты? — спросил я девушку из-за плеча Дитера.

— Кажется, да.

— Он не предлагал вам купить столовые приборы с клеймом этой гостиницы? А наволочку и полотенце с метками? Нет? Сейчас предложит… Спросит пятьдесят крон. Я сам не прочь взять вещи за такую цену, но все же боюсь продешевить, а? Теперь я понимаю, зачем он ворует. Чтобы соблазнять хорошеньких, как вы… У этого человека ничтожные командировочные. Все, чем он может угостить даму, это «Орбит» без сахара… Вы уйдете со мной. Я ваш благородный спаситель.

Она прыснула, нырнув подбородком за портфельчик, и, обогнув меня, выскользнула в холл гостиницы.

— Шайзе1! — сказал Дитер на всякий случай, поскольку ничего не понял. Его развернуло за мини-юбкой администраторши, а увидел он меня.

— Смирно! — скомандовал я. — Отделение! В бордель! Марш!

Медленно-медленно, как водят на парадах Легион, подвывая его занудный строевой «Будэн», мы в ногу подошли к такси. Ийоханнес Эйкович распахнул заднюю дверцу «шестерки» и, вытянув руки по швам, рявкнул:

— Хохахтунгсволь2!

— Мерси, вье кон, вив ля Франс3! — откликнулся Дитер.

— По пьянке он говорит только на французском, — объяснил я на русском таксисту-полиглоту.

— Так на каком языке будем тогда разговаривать? — спросил Ийоханнес Эйкович по-эстонски, запуская двигатель.

— Переведи ему, — сказал Дитер, когда мы сдвинулись с места. Беотийцы для полного наслаждения жизнью объявили патриотизм государственным преступлением. Так вот, в этой жизни я — беотиец, а не немец!

— Кто такие беотийцы? — спросил Ийоханнес Эйкович. Он опять перешел на русский.

— Вы, что же, понимаете и французский? — спросил я.

— В этой жизни я кручу баранку, а в другой преподаю иностранные языки в школе… Так кто же эти беотийцы?

— Греки какие-то, — сказал я. — Древние, разумеется. Вероятно, настаивали на альтернативной службе — заготавливать сено для боевых слонов, а Александр Македонский отказывал, гнал в строй, где дедовщина, неуставные отношения и все такое прочее. Бог с ними, с беотийцами… Рулите в Синди, улица Вяйке-Карья, и там, возможно, сегодняшней вашей работе конец. Хорошо?

Дитер набрался в гостинице основательно. А, может, добавил к тому, что принял в Таллинне на дорожку или по пути, потому что продрог — балтийская погода переменчива. Снова стало промозгло, зябко. И в машине кригскамарад без промедления заснул. Минут двадцать придавил и я, так что, когда Ийоханнес Эйкович сбросил скорость, въехав в узенькую Вяйке-Карья, пробудился я свежим. И повеселел — нос щекотало уютным запахом дыма, стелившимся над крышей дома и палисадником Йоозеппа Лагны.

Хозяин топил сауну.

Красный и распаренный, голый по пояс, в пижамных штанах, с цепочкой и серебряным крестиком на подушечке седых зарослей на груди, Йоозепп, открыв, сказал:

— Я думал, что вы приедете раньше, будете рады сауне. Однако, заждавшись, воспользовался сам…

— Мне, право, неловко… Суета всякая задержала. Мне неудобно, конечно, что не предупредил. Но я привез друга. Не возражаете, если он переночует в той же комнате?

Йоозепп, встав на цыпочки, высматривал за моим плечом машину, водителя и Дитера, отчаянно зевавшего в освещенном — по причине открытой двери салоне.

— Тот, у которого судорога сводит челюсть, и есть мой друг, — пояснил я.

— Тоже — француз?

— Говорит, что беотиец.

— Беотиец? Кто такие? Вроде сербов?

— Нет, это такие люди без национальности. Любить родину у них запрещено конституцией и кровавым режимом.

— Ох, ваш приятель, что же, из таких законопослушных?

— Скрывает. Сами понимаете, при такой-то жизни чем гордиться? — сказал я Йоозеппу. — Может, он диссидент, а может, и наоборот, сукин сын… Но тихий и воспитанный, хотя выпивоха. Значит, я его приглашаю?

— Давайте, — ответил, вздохнув, Йоозепп. — Вижу, что люди вы непростые. Шутите, видимо, не от хорошей жизни… Да хоть шутите. Располагайтесь, а я пойду возобновлю температуру в сауне… У меня домашнее пиво есть.

Я вернулся к такси.

— Есть беотийское светлое, сауна, — сказал я Дитеру по-французски. На эту ночь лагерь разбиваем здесь.

— Обслуживают блондинки или брюнетки?

— Тогда я уезжаю? — спросил Ийоханнес Эйкович тоже по-французски.

Дитер, с кряхтением распрямляя ноги, выбрался с заднего сиденья.

— Допроси парня с пристрастием, — сказал он. — Подпали ему, если нужно, яйца зажигалкой. Почему проговаривается на стольких языках сразу? Это что, неспровоцированное выпячивание расового превосходства?

— Завтра в десять утра, — сказал я Ийоханнесу Эйковичу.

Он обидчиво кивнул и резко принял с места. Крутые жлобы лишили его монополии на знание иностранных языков. Красные огни «шестерки» и хруст гравия отсекло углом улочки.

— Собираешься поставить клизму? — спросил Дитер, поднимаясь за мной в дом. Двадцать минут сна протрезвили. А без работы стоять он не мог и потому открывал военный совет. Кутузов и Багратион в Филях — перед сдачей Москвы. Такими видел я нас в исторической перспективе на завтра.

— Пронести должно с вонью и треском, чтобы донеслось до Тургенева или, хотя бы до его свиты, — сказал я. — Поможешь?

Дитер Пфлаум облапил меня за плечи. На его совести лежала пулеметная очередь с катера по своим в плавнях под Митхо. Комплекс вины, которым я постоянно злоупотреблял.

— Так вы войдете в дом? — крикнул из недр своих владений Йоозепп.

— Это Дитер Пфлаум, он немец и мой друг, — сказал я Йоозеппу, приодевшемуся в стеганый халат и шерстяные носки с кожаными подошвами.

— Сплошь великие державы!

— Вы правы! Надоело… Приехали в вашу тишь, чтобы потолковее сформулировать наше ходатайство о политическом убежище в Беотии. Присоединяйтесь, сэкономим на бланках, — сказал я.

— Зарабатывать нужно, а не экономить, — изрек Йоозепп.

— Это следует высечь на мраморе! — сказал я.

— Есть новости. Таймер включили, — сказал Дитер, когда эстонец оставил нас перед дверью моей комнаты. — Двадцать четыре часа, дольше наблюдение со стороны открытой Балтики мы продержать не сможем. Не имеем права. Для продления потребуется выход наверх. Таково правило…

Он сбросил пальто, пиджак, развязал галстук, вытянул подол сорочки из-под брюк. Осмотрелся — куда сложить одежду?

— Это последнее слово твоего начальства?

— Это последнее слово моего начальства, я звонил ещё раз перед отъездом из «Каякаса». Что скажешь?

— Думаю, суток достаточно, — сказал я. — Успею прищемить хвост Чико.

— Ты даже не знаешь, где он находится. Бред… Может, уже в море.

— Я знаю, где груз, без которого «Икс-пять» не покинет стоянку, будь у Чико хоть десять украденных генералов на руках. Возможно, именно сейчас пять ящиков с пачками неких хрустящих бумажек катят по Пярнускому шоссе в укромное место под крышу памятника национальной архитектуры.

— Какой-нибудь дворец?

— В Пярну обитают практичные люди, и ценятся больше амбары.

— Эти люди мне нравятся… Итак, ты перехватываешь ящики…

— Нет, не так. Мы, то есть ты и я, дожидаемся, когда ящики доставят на место, а потом захватываем склад. По моим расчетам, вызволять достояние прилетит на крыльях жадности и испуга фигура, от которой тянется паутинка в логово Тургенева. Всего лишь паутинка. Тянуть её будет занудно… Поможешь?

Дитер Пфлаум облапил меня за плечи во второй раз. Комплекс срабатывал безотказно. Немцы, как всегда, были надежны, последовательны и в строю шли до конца.

— Ты говорил с твоим оператором о моем предложении? — спросил Пфлаум.

— Он согласен.

— Значит, твое предназначение высчитано верно. Русские наняли тебя для здешней работы потому, что мы знаем тебя. Сподручнее координировать работу через твое посредничество.

— С кем?

— Вы готовы? — крикнул из-за двери Йоозепп.

— Мы готовы, — ответил я.

— С немцами. Марина, метрдотель из «Каякаса», твоя француженка… работает с русскими напрямую. У неё ведь муж эстонский, офицер флота в советское время. Он — её мостик здесь ко всем. Бассейн всегда так действует. Французская манера. Со всеми по отдельности — с нами, американцами, британцами, русскими… и никогда и ни с кем вместе. Всегда сами по себе…

Дверь приоткрылась и привидениями, размахивающими рукавами, влетели и приземлились в кресле два махровых халата.

— Полотенца и остальное в сауне, — сказал Йоозепп. — И еще! Я совсем забыл! Заходил участковый констебль и с ним какой-то господин, сказал, что из управы. Спрашивали вас, господин Шемякин. Они вернутся завтра пораньше, сказали, что около восьми. Хотят заглянуть в ваш паспорт. Сказали, это простая формальность…

«Русские наняли тебя…» Изрекший эту истину Дитер, приобретая всякий новый опыт в работе на своих, немцев, становится немцем ещё больше. Марина — ещё больше француженкой. Йоозепп и Ийоханнес Эйкович — эстонцами. Дубровин, Шлайн, Воинова и отщепенец Вячеслав Вячеславович накапливают навыки, тянут открывшиеся возможности на себя и в себя, становятся новыми русскими. Мое же существование — растрата оставленного отцом. Какой я, к чертям собачьим, русский? Меня нанимают все и повсюду, то есть никто и нигде. Всякая работа, деловой контакт или предприятие — ради прокорма. Биологическое пребывание в таком-то или таком-то месте. Вроде тарзаньего. С лианы на лиану. Не человек и не животное. Ни в городе Митрофан, ни на селе Селифан. Утрата очертаний. Истирание сущности.

Ефим четко определил границы моей ипостаси здесь, в Эстонии: меня нет, я не существую. Работа невидимкой. То есть, я истерся окончательно?

Значит, сказал я себе, ты вдруг, ни с того и ни с сего, обеспокоился, ради чего делаешь здесь эту работу. И пока платеж не поступил сполна, ты что-то по этой причине не бесился. А когда Шлайн рассчитался, вдруг возник пунктик — нечто невообразимое для тебя: де, не только деньги, а ещё и признание матушки России подавай. Так?

Наверное, происходящему и полагалось завершиться этой чесоткой, как я называю досужие рассуждения, если уж я привез с собой в Россию своих женщин и впервые переустраиваю постой в житье-бытье.

Приходилось сознаваться себе в том, что некий расчет, когда я тащился в советское консульство в Бангкоке много-много лет назад, мною все же делался. Малодушный расчет — остановить тарзанье существование семьи ценою собственной сдачи в плен, если так можно сказать. В память об отце, потому что сам я какой-либо памяти о местах, где мне хотелось бы задержаться, или о людях, поблизости с которыми хотелось бы жить, не имел…

Теперь, впав в бессонницу и осознав, какое поражение потерпел, я прозревал. Я не сомневался, что капитальная ошибка, совершенная в Бангкоке, когда я попросился в Россию, и обусловливает мои нынешние и будущие несчастья. Нигде и ни с каким другим нанимателем так тяжело, путано и беспокойно не работалось, как со Шлайном. Он опускал меня. Вернее, опускала его система работы. Первая ступенька вниз — согласие выполнять оперативные действия. Вторая — переход к боевым действиям. И третья, нынешняя, убийство из-за угла, оправдать которое с точки зрения правопорядка исполнением службы, даже частной, невозможно.

В сущности, я переступал черту, за которой действовали иные обычаи и законы. Гангстерские. Система, которую представлял Ефим Шлайн, перемалывала меня дальше… Я становился составной частью фарша, из которого готовились котлеты сомнительного качества.

Немцы грязную черту не перешли. Немедленно уехали, оставив Пфлаума, который считается бродягой и искателем приключений, заслуживающим ограниченного доверия.

Он переливчато, с ритмичными захлебами и чмоканиями храпел на раскладном кресле. Он все делал ритмично и обстоятельно. Храп его был невыносим. Великий профессионал, мастер-шпион и лучший в мире кригскамарад, с которым мы крепко выпили после сауны, протрезвлялся интенсивным сном…

Меня и водка не взяла. Возрастное? Но и Дитеру столько же…

То, чем мы занимались после Легиона, наше ремесло, то есть кража информации, проще сказать — шпионаж, осуществляется людьми, выбирающими этот путь по душевному складу, что бы там ни плели про идеалы или, наоборот, про материальный интерес. Не вербовка делает человека разведчиком. Вербовка — следствие призвания. Характера. Методы, технические приемы, системы шпионажа, цели, ради которых к нему прибегают, одинаковы во всех странах. На Алексеевских курсах это стало очевидным немедленно. Умудренный международным опытом преподавательский сброд повествовал о самолетах-шпионах, кораблях, спутниках и прочей невероятной инструментальной чертовщине, включая и чертовщину в прямом смысле слова. Но самим своим существованием, всем прошлым опытом этот же сброд свидетельствовал, что люди, выбирающие стезю второй древней профессии, с вавилонских времен неизменно добровольцы, что власть и мощь того, чем их вооружают, зависят только от них. За утонченными штучками-дрючками, психотропными и техническими рычагами вмешательства в чужую жизнь, финансы и политику всегда найдешь живого, копошащегося человечка.

А человек — предатель, Иуда. Потому что он — продукт системы.

Из-за Ефима я становился продуктом его системы. И при этом никого, оказывается, не предавал. С точки зрения формальной логики, я, таким образом, не человек.

Дойдя до этой мысли, я вскочил и сел, вздыбив пуховик с простынями, отчего Дитер немедленно пробудился.

— Выпьешь чего? — спросил я. — Что-то жажда одолела…

— Нет, — сказал он. — Пойду помочусь. Кажется, это по коридору справа?

— Утром тебе придется выкатываться раньше меня… В восемь явится констебль и с ним этот из управы, определенно агент из полиции безопасности. Хотят побеседовать. Ты ни к чему.

— Ладно…

— После этого контакт в одиннадцать тридцать в Пярну, пивная напротив торгового центра. Она одна.

Вода в унитазе шумела, как водопад, на весь дом. И, конечно, Дитер с грохотом уронил на сиденье крышку.

— У эстонца горит свет, — сообщил он.

— У тебя есть оружие? — спросил я.

— Никакого. У тебя?

— Тоже. Не передумал?

— Рукопашная, конечно, выглядит диковато… План есть?

— Есть. Изложу завтра в пивной. Будешь ждать меня сорок минут. Потом уходи и контактируй с Мариной… С француженкой. Непонятно, каким образом, но ей известно, что со мной происходит раньше, чем моему оператору…

Я рассчитывал, пользуясь внезапностью, взломать двери амбара, в котором молодцы из кохвика на Пярнуском пляже складывали картонные коробки, меченные рисунком черепахи. Конверт с таким же опознавательным знаком из кармана Вячеслава Вячеславовича определенно наводил на мысль, что и картонки имеют аналогичное содержание — хрустящие банкноты российской, эстонской, финской и, может быть, ещё какой-то валюты. Фальшивые.

Вячеслав Вячеславович из всех захваченных мною трофеев востребовал банкноты. Кто его знает, может, только это и было поводом для моего уничтожения на том этапе событий?

Устраивать тайник-склад фальшивых денег в оживленном городском центре, в здании, охраняемом как архитектурный памятник, представлялось блестящей идеей. Не менее блестящим выглядел расчет перебросить партию поддельных банкнот заодно с похищенным генералом… Это и была моя паутинка. Ответственный за хранение ящиков, меченых черепахой, Гаргантюа Пантагрюэлевич немедленно заявится к историческому амбару для переговоров. Может, дойдет и до рукопашной возни с его молодцами, но — вряд ли. В обмен на уход из склада я запрошу информацию о логове Чико. Ге-Пе, конечно, после этого ринется к Вячеславу Вячеславовичу оправдываться. Наличие у меня немецкой поддержки, то есть Пфлаума, сдержит мстительную фантазию бывшего ракетчика, и, поостыв, Вячеслав Вячеславович удовлетворится условием сделки. Он, в конце концов, сообразит, что, отдавая мне Чико Тургенева, он полностью выводит меня из игры, потому что я получу то, что мне нужно. И, следовательно, этим Вячеслав Вячеславович лишит Шлайна возможности реально действовать против него. Вячеслав Вячеславович отвернется и от Дубровина, поскольку этот деятель станет более ненужным в качестве источника сведений о намерениях тех кругов в Москве, которые стоят за Шлайном и прислали его в Таллинн…

Я полагал, что на нынешнем завершающем, в целом успешном для него, исключая потери под Керну, этапе операции мой бывший вьетнамский и эстонский пленный не станет привередничать. Выдачи генерала я не добиваюсь, ящики остаются по принадлежности, сдать требуется одного Чико, да и не его самого, нужно лишь предоставить наводку. Таким образом, разработанная Вячеславом Вячеславовичем операция, по сути, не прерывается. «Икс-пять» выходит в море с деньгами и генералом, затем прибывает на место, деньги сданы и генерал обменен на нужного человека из Лефортова. А два бандита-наемника, то есть Бэзил Шемякин и Чико Тургенев, подбивают баланс взаимных расчетов как им заблагорассудится. Где-то за горизонтом финансовых, политических и иных интересов Вячеслава Вячеславовича.

А дальше… Дальше я видел для себя шанс, хотя и один из тысячи.

И в это время в глубине дома зазвонил телефон.

Я взглянул на часы: три сорок пять утра.

Йоозепп осторожно поскребся в дверь.

— Вас просит к телефону женщина, — сказал он, когда я приоткрыл её. Не правда ли, странно в такое время? И странно также, что вообще звонят, я не сообщал вам свой номер. Верно? Она очень настаивает…

— Извините, у меня нет халата, — сказал я. — Скажите, что я подойду через минуту. Мне нужно одеть брюки…

— Набросьте одеяло и идите в пижаме. Эта женщина, кажется, в истерике. Она плачет. Рыдает, знаете ли…

Единственный аппарат в доме стоял в спальне Йоозеппа. Там горела настольная лампа, поставленная на горку книг, сваленных у кровати в изголовье. На переплете тома, брошенного у подушки, с закладкой между страницами, тисненым золотом значилось «БСЭ».

— Бэзил! — заорал Ефим в трубке, едва я назвал себя. — Где ты шляешься?!

— В данную минуту пробудился от сладкого сна там, где ты и нашел меня. Как это тебе удалось? И мне сказали, что ты рыдаешь женским голосом…

Ефим засмеялся. Делал он это редко. Начинал как бы покряхтывать в ускоряющемся темпе.

— Это я Марику подставил. На всякий случай. Откуда я знаю, в какого рода берлоге ты отлыниваешь от работы?

— Не думаю, что Марика рыдала только по мне. Мы убираемся из этой страны оба?

— Полиция безопасности обратилась с устным запросом относительно твоей личности в российское консульство. Просят просветить, что делает в этой стране писатель, произведений которого не могут найти в каталогах. Мы заявили, что не имеем с тобой связи. И тогда они ответили, что знают где ты… Администраторша «Каякаса» оповестила полицию безопасности о том, что ты увез некоего немца из гостиницы. А что по направлению в Синди полиции сообщил водитель такси, которого ты нанимал. Таким образом, тебя и немца добровольцы вели от «Каякаса» до притона, где вы засели вдвоем. Или компания разрослась? Полиция безопасности намекает, что человека твоего обличья видели с мешком возле музея во время инцидента. Эстонцам известно, что ты близок с Ге-Пе, как ты называешь Толстого Рэя, а также известно о твоем посещении базы подводного туризма в поселке Лохусалу и ещё ряда мест… У меня такое впечатление, что они подозревают тебя в принадлежности к группе Чико Тургенева. Якобы ты у него вроде эксперта по планированию.

Пока он говорил, я машинально открыл том на странице с закладкой, оставленной Йоозеппом. «Беотия, — прочитал я, — союз греческих городов…»

— Я и был таким экспертом, — сказал я Шлайну.

— Тогда считай приказом то, что сейчас услышишь. Убирайся из Таллинна. Первым же самолетом в любом направлении. С тобой рассчитались? Тогда чего ты выжидаешь?

— Встречи с тобой. Завтра… то есть сегодня в час тридцать пополудни в буфете лохусальского пансионата, — сказал я и повесил трубку.

В кухне удалившийся туда из деликатности Йоозепп, морща длинный нос, опрыскивал дезодорантом мусорное ведро с остатками нашего ужина. Действительно, немного припахивало.

— Обошлось? — спросил Йоозепп.

Кивнув, я взял ведро, в прихожей сунул голые ноги в огромные меховые сапоги Дитера, набросил его мягкое дорогое пальто и вышел на улицу. Морозец прохватывал не меньше, чем две ночи назад на переходе по Пярнускому шоссе после достославной победы. Луна шла на ущерб. Под ногами похрустывали льдинки. Я вывалил из ведра пластиковый пакет с мусором в контейнер под навесом у кирпичной ограды в сорока метрах от дома. Вентиляционный проем между крышей и стеной давал прекрасный обзор, словно щель долговременной огневой точки.

Как я и предполагал, они были на месте.

— У вас есть хорошая веревка? — спросил я Йоозеппа, ожидавшего возвращения мусорного ведра, прежде чем удалиться в спальню. — Мне бы нужно связать кипу купленных книг. В чемодане не помещаются…

— Бельевая сойдет?

Он нагнулся к дверце кухонного прилавка, порылся, погромыхал какими-то кастрюлями и, отдав мне клубок бечевки, принялся восстанавливать нарушенный порядок на полках.

Я включил радио. Передавали Грига.

Я свил накидную петлю и, когда Йоозепп разогнулся, надел ему удавку через голову на шею, не позволив вскинуть руки. А потом затянул.

— Не обижайтесь, — сказал я. — Ничего худого не случится. Если не будете орать или дергаться. До восьми утра вы простоите на табурете, сил хватит, в позе самоубийцы. А в восемь войдет констебль и освободит вас от петли… Я оставлю дверь открытой, конечно.

— Лучше потушить свет, — сказал Дитер от дверей кухни. — На шторах может обозначиться его тень. Много их там?

— Не знаю. Я видел миниавтобус, прилепившийся проводом к телефонной линии… Слушают наши разговоры здесь, в доме, через жучок или просто наблюдают за домом, трудно понять… Мой оператор только что позвонил. Кажется, я наследил в городе вчера и до этого. Так что, придется покидать обжитую позицию и делать это тихо…

Я влез на табурет и перекинул свободный конец веревки через крюк для люстры, испробовав его на прочность. Потом заменил себя на табурете Йоозеппом, подтянул веревку и специальным узлом обмотал её конец вокруг его лодыжек. В такой позиции нет нужды связывать руки. Стоит потянуться хотя бы одной к ногам или вверх, как тут же вешаешь сам себя. Этот прием я перенял у испанцев в Марокко. Поза, узлы, да и вся конструкция называются «Воля к жизни». Прием совершенно не работал на арабах. Они немедленно душили себя…

— Йоозепп, — сказал я торжественно. — Вы ничего плохого мне не сделали. Вы законопослушный обыватель, обоснованно доносивший на меня полиции. Это можно приветствовать. К выплаченному ранее я прибавляю пятьсот крон за моральный ущерб. Вот… кладу на стол. Их вид будет вдохновлять вас и крепить волю к жизни — по крайней мере, до восьми часов. И очень прошу: не шевелитесь. Вы ведь не хотите, чтобы из-за вашей горячности я стал невольным убийцей? Орать тоже не нужно. Вам едва-едва хватит сил, чтобы продержаться эти четыре часа на ногах… Мой вам совет: не стесняйтесь, мочитесь под себя, когда приспичит. Напряжение физиологического характера не менее чревато бедой. Ну вот, кажется, все…

Странно, как часто я меняю мнение о Шлайне, думал я, собирая вещи. Несколько часов назад мысленно клеймил его как предателя, а он исхитрился предупредить об опасности. Впрочем, как и в случае предательства, случись оно, ничего необычного в этом я не видел — оператор обязан подстраховывать агента, это его работа.

В прихожей я положил на пуфик конверт с тремя сотнями крон. Поверху надписал: «Ийоханнесу Эйковичу, за услуги. Квитанцию заберу позже». Этого достаточно, чтобы полиция придержала таксистскую лицензию полиглота-доносчика.

— Поделим расходы? — спросил Дитер.

Я отрицательно качнул головой.

— Считай это угощением.

Мы вышли из дома задним ходом на задворки, по поленнице перебрались на соседний участок, где, слава богу, собаки не оказалось. Мы пересекли двор, забросанный пластмассовыми детскими игрушками, которые казались какими-то особенно стылыми и печальными под светом убывающей луны. Дитер споткнулся об огромного зайца с морковкой, вмерзшего у песочницы.

— Знаешь, как меня зовет женушка в нежные минуты? — спросил он.

— Заткнись, Дитер. Твой нереализованный сексуальный потенциал не повод для болтовни. Тише… Операция началась.

— И что? — он перешел на шепот. — Так вот… Секс-кроличек!

Я поморщился. Бездна вкуса и нежности, конечно.

Мы вышли на улочку, параллельную Вяйке-Карья. Дальше тянулся кустарник, примыкающий к старинному парку над вымерзшей до дна рекой. До утра оставалось три-четыре часа. Автобусы пойдут через два. Одеты мы были тепло. Вместо офицерских я теперь натянул меховые сапожки Йоозеппа.

— В Пярну, после захвата склада, тебе придется пару-тройку часов продержаться одному, — сказал я Дитеру. — Против контрабандистов. Постарайся до моего прибытия перевести напряженность в русло дружеских переговоров.

Дело склеилось. Мы провели захват амбара в Пярну, не откладывая, после завтрака в гостинице «Каякас».

Прилично одетый Дитер Пфлаум отдавал распоряжения Бэзилу Шемякину, помятому субъекту в дохе искусственного меха и кепке с фетровыми наушниками, как ловчее сбивать замок со стальной двустворчатой двери. Едва приступили, появился начальник кохвика с Пярнуского пляжа. Он немедленно меня вспомнил и без сопротивления расстался с ключом ради сохранности двери как части исторического памятника.

Когда я включил жужжавшие лампы дневного света, на застеленном рогожками каменном полу амбара высветились знакомые картонки, обмотанные синим скотчем и меченные рисунком черепахи. Распоров ближнюю ножом, я вдавил начальника кохвика носом в пахнувшие керосином пачки банкнот. Отчихавшись, парень, трясущимися пальцами набрал на радиотелефоне номер Ге-Пе и оповестил его о налете.

Толстый Рэй велел передать трубку мне. И мрачно сказал, что выезжает.

Оставив Дитера обороняться в одиночку, я приказал начальнику кохвика отвезти меня на «Рено» до развилки Пярнуского шоссе, откуда я смог бы добраться на автобусе до Лохусалу. По дороге я выяснил, что торчавшая из кузова пикапа лестница с красной тряпицей на конце маскирует радиоантенну. Позывные — мелодии Гершвина, потом будут ещё какие-то — чередуются в определенной последовательности. Компакт-диски с записями предоставлены фирмой-изготовителем радиоустановки. Их меняет по собственному графику Толстый Рэй. Диски привозит «морской молдаванин» Прока. «Икс-пять» отвечает такими же позывными по дубликатам…

Я вышел из полупустого автобуса на лохусальской остановке и, пройдя к пансионату напрямик, еловым бором, приметил на стоянке «Ауди» Дубровина. Рядом стоял трепаный прокатный «Опель Кадет», в котором мог приехать Ефим. В вестибюле читал газету Андрей. А у киоска с парфюмерией щурилась над витриной Воинова. Она не решалась надеть очки, и от этого её полусогнутая фигура ещё больше напоминала полуоткрытый перочинный ножик. Наверное, были подтянуты и другие силы, которые сходу не выявлялись.

Народу нагнали не из-за меня, конечно. То есть, из-за меня, но не совсем. Именно на случай, если меня вздумают брать эстонцы. Видимо, такое уже случалось в практике Дубровина или — случилось? Другого объяснения у меня не находилось…

В буфете Шлайн и Дубровин, мрачные и не выспавшиеся, сочились ненавистью за столиком, на котором ничего, кроме пачки сигарет, не было. Возможно, они вообще не спали после того, как Ефим дозвонился до меня в Синди к Йоозеппу. Ненавидели они меня. Им обоим придется, сказал Дубровин, упирая на «обоим», отписываться за все, что я натворил в предыдущие дни. Они оба, вступил в разговор Шлайн, дергавший коленом под столиком, могли бы закрыть глаза на многое, но только не на «вопиющую неуправляемость». Обвинений предъявили три. Первое — жестокое обращение с населением, то есть «повешение» на кухонной люстре Йоозеппа, которого едва откачали от шока полицейские. Второе — несанкционированное вовлечение в оперативные действия агента иностранной спецслужбы, то есть Дитера. И третье — продолжение операции вопреки приказу прекратить её выполнение, то есть преследование Чико Тургенева после состоявшихся консультаций по условиям обмена. А на обмен Шлайн и Дубровин шли.

Оба, в особенности Шлайн, который нес ответственность за мои действия, после ликвидации «куклы» оказались, как я понимал, на грани гибели служебных карьер. Снимок затаившегося на крыше шестиэтажки стрелка ничего не оправдывал. Он не мог считаться стрелком, поскольку ничего такого не совершил. Совершил я. Хладнокровно выждал, прицелился и грохнул невинного, умник. Ни о какой самообороне речи быть не могло. Тем более, не могло быть речи о новом плане действий, который я предлагал.

— Твое предложение, Шемякин, само по себе, даже без его реализации, можно квалифицировать как государственное преступление, — сказал Ефим. — И ты навязываешь его нам, правительственным служащим, да ещё офицерам государственной безопасности.

— Что мы теряем? — спросил Дубровин у Ефима.

— Кроме меня, ничего, — влез я в разговор бюрократов. — Абсолютно ничего, если не считать денег, которые мне перевели в цюрихский банк. Дайте же человеку шанс отработать их!

Ефим хрястнул волосатой ладонью по прыгавшей коленке.

— Деньги, деньги и деньги! Ты весь в этом дерьме!

— Хозяина квартиры в Синди, обрати внимание, я все же подвешивал после твоего звонка бесплатно. А ведь эту работу можно посчитать и как сверхурочную, так сказать…

— Выбирай выражения! — заорал Ефим. — Как ты относишься к людям?!

Краем глаза я приметил, что буфетчица на всякий случай выплыла в подсобку.

— Далее, — сказал я, — насчет отношения к людям и обиженного населения. Я бы предложил вашему вниманию, господа шефы, такое объяснение. Йоозеппа я подвесил, чтобы местные увидели, с кем предстоит иметь дело, и поостереглись от поспешных действий, если бы кинулись вдогонку… Они и не кинулись. Предпочли подать жалобу господину Дубровину. Далее. Пфлаум привлечен с твоего, Ефим, разрешения. Еще далее. Операция и не будет считаться законченной, если я не закончу её так, как предлагаю. То есть, я хочу сказать, что пойду до конца и без вашего утверждения моего плана. Вы так и сможете потом заявить об этом. Шемякин-де вышел из-под контроля…

— Шансов никаких, на мой взгляд, — сказал Ефим, вдруг успокоившись.

— Что мы теряем? — опять спросил его Дубровин.

— Его теряем, меня теряем! Не тебя же! — сказал Шлайн.

— Не я нанимал этого эмигрантского соколика, — огрызнулся Дубровин.

Я подумал, что Дитер все-таки нашел верное выражение: «Русские наняли тебя…»

— Ладно, — сказал я. — Мне пора возвращаться. Просветите насчет всего остального, что у вас теперь происходит…

Они переглянулись.

— Ладно, — опять сказал я. — Посоветуйтесь, что вы можете, а что не можете мне сказать Я отойду на минуту. Что принести от стойки?

— Коньяку и какой-нибудь сок, от такого разговора у меня во рту словно куры нагадили, — сказал Дубровин. И с нажимом продолжил, когда посчитал, что я отошел достаточно далеко: — Ну, что мы теряем, Ефим, раз он сам предлагает стать неуправляемым?

Не понес я им заказанное. Не в услужении. Я допивал вторую чашку кофе с подмешанным коньяком у стойки, когда Ефим положил мне руку на плечо.

— Нелегко с тобой.

— Кому нелегко? — спросил я. — Тебе или Дубровину? Или обоим вместе?

Ефим подтянул к себе квадратное пластмассовое блюдечко с моим счетом. Увидел сумму, вытянул из заднего кармана брюк кошелек и заплатил, оставив жирные чаевые.

Счетчик финансирования операции снова включен. Вот что это значило.

— Я могу дать тебе пять тысяч крон. Хватит? — спросил Ефим. И вытащил из нагрудного кармана пиджака фирменный конверт «Балтпродинвеста».

— Возобнови также мою вооруженность, — сказал я.

— Обсудим на воле, — ответил он и пошел к выходу.

Андрей и Воинова из вестибюля исчезли.

Вдруг я почувствовал, насколько надоело мне это балтийское захолустье, как я устал, как долго предстоит добираться назад в Пярну и как тошнотворно будут выглядеть люди, с которыми придется иметь там дело…

— Ну? — грубовато спросил я Ефима, тащившего меня по дорожке в сторону шумевшего за соснами прибоя. Дорожка, очистившись от снега, оказалась асфальтированной, и Шлайн легко набирал на ней скорость, волоча меня за локоть, словно пойманного воришку.

— Что — ну? — сказал он. — Что — ну? Не упади, когда услышишь… Вячеслав Вячеславович арестован эстонцами. В рамках расследования по поводу происшедшего у музея. Дубровин, я думаю, не стоит в стороне от этого. Для него добрые отношения с местными — и хлеб, и воздух… Он отдал им Вячеслава Вячеславовича… Теперь другая новость. Ты уже догадался, что получено принципиальное согласие Москвы на тихий обмен генерала Бахметьева.

— Твоя инициатива или Дубровина?

— Предложение поступило через отделение «Экзобанка»…

— Причем здесь банк?

— Представитель «Экзобанка» и говорит, что они ни при чем. Однако через банк ведутся кредитные операции эстонских, латвийских и польских фирм с российскими структурами, в частности калининградскими и петербургскими, включая «Балтпродинвест»… Не трудно услышать созвучия… «Экзохимпэкс», «Экзобанк»… Вот в дирекцию банка и обратился некий его калининградский клиент с просьбой о посредничестве. Банк, мол, всегда руководствовался доброй волей поддержания климата доверия в деловой жизни региона, бля-бля-бля и тра-та-та на эту тему…. А потому-де и просит, чтобы таллиннский представитель «Экзобанка» в неформальной обстановке встретился, если возможно, с советником представительства «Балтпродинвеста», то есть прикрытия «Экзохимпэкса» в Таллинне, господином Дубровиным и передал ему некий конверт с посланием…

— Послание конфиденциальное, представитель «Экзобанка» не знает его содержания, запечатанный конверт можно у него и не брать, его вернут клиенту, который желает хранить инкогнито… Так?

— Не трудно догадаться… Советник усмехается и отвечает — что ж, будем считать конверт найденным на улице. Открывает, а на бумажке значится: вы нам — Вячеслава Вячеславовича, лефортовского сидельца и один миллион двести пятьдесят тысяч швейцарских франков, а также… Обрати внимание на это «а также»! А также бумаги на право распоряжаться полутора сотнями бочками красителей… Так они называют говно, которое превратит Балтику в тухлое болото… Мы же вам — генерала Бахметьева и избавление от бочек.

— Ах, ловкачи! — вырвалось у меня. — То есть они расплатятся с Чико за работу московскими же деньгами и заграбастают отраву бесплатно!

Ефим придержал бег и уставился на меня в упор.

— Есть чему поучиться и у тебя, Бэзил! Под этим углом я на дело не посмотрел…

— Тебе ясно теперь, что мой план имеет шанс?

— Один из десяти тысяч.

— Один на тысячу, — сказал я.

Ефим ринулся к морю.

— Черт с тобой, — сказал он. — Черт с тобой! Черт с тобой, и да будет проклят день, когда тебя принесло ко мне в Бангкоке!

— Давай дальше, — попросил я. — Мы теряем время. Перед иностранцами неловко…

— Какими ещё иностранцами?! — заорал Ефим, пытаясь сгрести блинообразной ладонью свалявшийся мех искусственной дохи на моей груди.

— Я про Пфлаума… Отпусти! Я ведь и врезать могу, Ефим! Не рукосуйничай, тут не Лубянка…

— На Лубянке не бьют, — ответил он спокойно. Праведный гнев, как и проявления эмоций всегда, у него был наигранным. — Так вот… «Экзобанк» выступает посредником-гарантом. Мы передаем банку наличные на депозит, а он — кому следует после возвращения нам Бахметьева, а им Вячеслава Вячеславовича и лефортовского сидельца. Обмен в море, координаты сообщают за четыре часа до процедуры. Если мы предпримем нечто непредвиденное, генерала Бахметьева взорвут, дело предадут огласке в том смысле, что Москва не стесняется сговоров с сепаратистами и бандитами… Вот так вот, Бэзил Шемякин.

— Дубровин знает о содержании нашего разговора?

— Дубровин, если ему нужно, под присягой отречется от всего, в том числе и от того, что вообще встречался с тобой.

— Тогда два вопроса, — сказал я. — Когда планируется обмен? И как можно обменять Вячеслава Вячеславовича, если он у эстонцев?

— Лефортовский сиделец уже в поезде, который идет в Таллинн. В этом же поезде группа, доставляющая наличность для депозита в «Экзобанке». Дубровин обещает договориться с эстонцами о выдаче ему Вячеслава Вячеславовича. По его мнению, и тут он прав, местные заинтересованы, чтобы вокруг случившегося с Бахметьевым особенно не шумели. Традиционные тихушники…

— Ты можешь раздобыть мне досье на «Экзобанк»? — спросил я Ефима, впавшего в задумчивость. Он словно не услышал.

— А может, латыши и поляки правы? — задал я другой вопрос.

— Может, и правы, — сказал Ефим вяло.

— Слушай, товарищ Шлайн! А тебе не кажется реальным такой вариант, что этот банк — на деле отмывочное корыто твоего Вячеслава Вячеславовича?

— Отмывочное корыто для чего?

— Для фальшивых денег, которые он производит где-то здесь! Один миллион двести пятьдесят тысяч швейцарских франков пойдут в некий фонд Вячеслава Вячеславовича и его структуры. С Чико же и его бандой, а также всеми остальными, включая Ге-Пе, подводников и кого там еще, может, и Дубровина, он рассчитается фальшивками…

— Насчет Дубровина полегче…

— И потом все же осрамит, заявив, что Москва ведет тайную дипломатию, пошла на освобождение Вячеслава Вячеславовича и лефортовского сидельца, то есть государственных преступников, да ещё заплатила ясак фальшивыми купюрами. А если не осрамит, то пригрозит осрамить и потребует ещё денег и уступок…

— Уходи! — заорал Ефим. — Уходи и делай то, что собираешься сделать!

Я взглянул на свои «Раймон Вэйл». Два пятнадцать. Солнце перекрашивало море из серого в светло-зеленое.

— Ефим, — сказал я. — Попроси Дубровина, когда он будет говорить с эстонцами относительно Вячеслава Вячеславовича, замолвить словечко и за меня. Необходимо, чтобы они все-таки оставили меня в покое. Я ведь чист перед ними, за исключением… ну, кое-каких незначительных телесных повреждений, вынужденно нанесенных… э-э-э… гражданам этой страны. На благо их же… э-э-э… молодой и независимой родины. А?

Он рассмеялся. Снял очки, дохнул потрескавшимися губами на стекла и принялся протирать концом пестрого шарфа.

— Запиши и мне эти слова на бумажке. Пригодятся в качестве последнего слова в здешнем суде, когда меня привлекут за соучастие в твоих делишках… Встреча вечером в представительстве. Это — приказ!

Ефим протянул мне руку.

— Это государственному-то преступнику? — сказал я.