Шпион по найму

Глава четвертая Ранимое сердце крокодилов

На чугунной дверце печки висели грубые шерстяные носки. Рядом в ротанговом кресле-качалке восседал сантехник. Растоптанные ботинки без шнурков, бесформенные и заскорузлые, стояли под его босыми ногами, напоминая коровьи лепешки.

Розоватые поленья в печи покрывались фиолетовыми пятнами, будто по ним расползались чернила. И горели качественно — бесцветным бездымным огнем…

…Удивительно. Березовые дрова в Лохусалу, на стылом балтийском берегу, занимались таким же невидимым пламенем, как и бамбуковые хижины в тропиках. По жердям и плетенке расползались такие же фиолетовые полосы, легкие стенки коробились, секунду-две стояли седыми, уже став пеплом, и исчезали, сдутые ветерком. Вьетнамчики разбегались заранее, попрятав в зарослях буйволов. На них, если натыкались, разведчики-кхмеры вьючили трофеи — визжащих черных поросят, воняющих рыбой уток, гроздья бананов. Иногда — обомлевшую женщину впрок.

Рум называл это «армией Аттилы»…

В каморке при котельной блюли чистоту — занавеска на круглом окошке, вязаные коврики, аккуратный топчан, покрытый байкой.

— Забываю, как вас зовут, уж извините, — сказал я сантехнику по-русски.

— Линьк Рэй меня зовут. Леня Тюркин в прошлом. Рэй — фамилия жены. Она эстонская… А вас, если позволите поинтересоваться?

— Василий… Заказ готов?

— Готов. Пришлось повозиться.

Он избегал называть меня Васей. Наверное, я казался ему стариком, а спросить отчество он стеснялся или уже отвык от этого в Эстонии.

— Леонид, — сказал я, — нужно повозиться еще. Поставить твое произведение на мой «Форд». Сейчас шесть тридцать. К восьми тридцати сладите?

— Зовите меня Линьк… Моей смены ещё два часа. Дежурим по двое суток через трое… Так что успею. Вам повезло.

— Всем повезло, — сказал я, протягивая ему сотенную.

Он явно обрадовался наличным. Бутылки, полученные накануне, оказались нетронутыми. Стояли в углу у топчана. Линьк Рэй, он же Леня Тюркин, стал европейцем и при исполнении не употреблял.

Выйдя из пансионата, я отвел «Форд» от стоянки ближе к берегу. Легкий наст, первый в наступающую зиму, хрустко проминался под куперовскими шинами, оставлявшими след, как после танковой гусеницы. Линьк появился минут через десять и, не расспрашивая, принялся за дело, разбираясь и без подсказок, что к чему крепится. Понаблюдав немного за его работой, я отправился вдоль моря, обламывая каблуками огрызки припая.

Я не исключал, что Прока после собеседования в буфете слетал, минуя подсказчика, прямиком к главному боссу. Мне даже хотелось этого. Тогда привезенные молдаванином сведения будут самыми «горячими». Ожидаемое появление крупного киллера, состояние повышенной готовности у полиции, приказ береговой охране усилить наблюдение и другие подобные мероприятия определенно тормозили нормальный ход дел у контрабандистов. В интересах самих же прибалтов-рыбоедов, если пользоваться словарем петербургской братвы, — сдать мясника как можно быстрее. Стае залетный бешеный волк мешает…

Со стороны поселка привычно потянуло коптящейся рыбой и грибной прелью. В направлении Палдисского шоссе прошел автобус. На тронутую ржавчиной крышу осыпались ошметки сырого снега с елей.

Сколько происходило всякого под этими елями! На Алексеевских курсах разбирали операции группы полковника Погуляева-Демьянова весной 1918 года между Ревелем и Петербургом. Офицеры добывали средства на пристойное существование в эмиграции. Порочная цель подвела к порочным методам. Перемешались с уголовными и выродились в банду.

«Кроме тебя и меня, земля выкармливает также ящериц, жаб и гадюк», говорил папа. В пансионе на шанхайской Бабблингвелл-роуд и потом, во многих других местах, это подтверждалось. Не в том смысле, что подонки делали мне пакости. К ним притягивало. Они обретались, спасались или преследовали свои жертвы поблизости, заманчиво существовали рядом. Жабы, ящерицы и гадюки процветали.

Искушения причудливы. Странное это ощущение — знать, что через такое-то время такого-то будут убивать.

Проехавшись в предыдущие дни несколько раз по Таллинну и затем привязав наблюдения — это называлось домашней работой — к карте города, купленной в газетном киоске, я наметил, как и где сподручнее сделать то, что заказал Шлайн, если придется действовать именно в этом городе.

Но Ефим Шлайн исчез. План некому докладывать.

…Линьк Рэй дал короткий гудок.

Я вернулся к машине напрямик, через сосновую рощу, оставляя в снегу провалы, на дне которых проступала красноватая жижа.

— Опробуете? — спросил Линьк.

— Пошалим, — сказал я.

Мы развернулись на автобусном кругу и постояли немного, присматриваясь к дымам над трубами, деревьям и кустарнику — в какую сторону ветер? Набрав скорость, я потянул конец стальной проволоки, открывающей клапан бутыли, и посчитал секунды, пока масло добиралось до выхлопной трубы. Горячий газ превратил капли касторки в клубы тумана через четыре секунды. Завеса распушилась, по моей прикидке, метров на сто.

Я высадил Линька Рэя у входа в пансионат.

— Откуда тебе известно, что за штуковину ставил? — спросил я его.

Он пожал плечами, переступая огромными ботинками, и улыбнулся.

Резко, сразу со второй, я принял старт. Путешествие предстояло долгое. В военном деле то, что я собирался предпринять, называется рекогносцировкой. Я намеревался поработать над планом покушения на генерала Бахметьева ещё в одной местности.

Товар должен производиться при всех обстоятельствах, даже в случае непредвиденного исчезновения заказчика.

В Пярну, справа от пляжа, зыбь с такой злостью и частотой швыряла куски льдин о булыжный мол, что их крошево, перемешанное с каплями воды, беспрерывно висело в воздухе, покалывая щеки и губы. Ветер рвал и задирал полы пальто, пронизывал насквозь, задувал за шиворот. Шарф я оставил в пансионате. Перчатки забыл в «Форде» и согревал ладони, втягивая их в рукава. Плохо закрепленные необтесанные плоские булыги шатались и скользили под окоченевшими ногами.

Мне хотелось отойти по молу подальше от берега и обозреть панораму возможного поля битвы. И предаться сладким воспоминаниям. Пять лет назад, ночью, на торце мола, нас с Мариной спугнул прожектор катера береговой стражи.

Городок Синди, где, наверное, до сих пор обретается её первый эстонский муж, находился в двадцати минутах езды.

Встроенное в длинное здание пляжных служб маленькое кафе с четырьмя столиками — «кохвик» — оказалось открытым. Три молодца, коротавшие время за картами у стойки, мрачновато посмотрели в мою сторону. Не вставая с высокого табурета, один перекинул на мой столик затянутое в пластик выцветшее меню. Я не стал читать и попросил двойной коньяк. Молодцу пришлось положить карты, отлепиться от компании, дотянуться до бутылки, которую, видимо, редко тревожили, взять рюмку и наполнить её.

— Мне нужно позвонить в Таллинн. У вас есть телефон? — спросил я.

— Есть, но это служебный. Если нужно, может быть, вы воспользуетесь переговорным пунктом в городе? А с другой стороны здания есть таксофоны.

Клиенты без мобильника казались ему деревенщиной. И, видимо, акцент выдавал лицо моей национальности.

— Холодно, пронизывает. Я бы посидел, согрелся… Может быть, ваш начальник разрешит воспользоваться аппаратом? Я заплачу, конечно.

— Я и есть начальник, — сказал он.

— Значит, можно?

— Не следует в вашем возрасте и в такую погоду совершать моцион непременно по молу, — проворчал он, — тогда не замерзнете… Можно, конечно.

Снял трубку, вытянул антенну и принес мне.

Я кивнул и отхлебнул из рюмки.

— Алло, — ответил Скелет Велле из музыкальной лавки. Я представил, как он с досадой оторвался от своего бульона. Музыки не слышалось.

— Это Шемякин говорит. Для меня ничего?

— Добрый день, господин Шемякин. Для вас ничего.

— Передайте Ефиму, что необходимо обсудить одну закупку. Непременно до завтра. Пусть либо приедет, либо позвонит. Я вернусь домой после девяти вечера.

— После девяти вечера. Сегодня. Передам, — сказал Скелет. — Но это проблематично.

— Пора, ребята, — велел парень, назвавшийся начальником кохвика.

Все трое вышли, щелкая суставами бамбуковой шторы в дверном проеме за стойкой бара.

— Что значит — проблематично?

— Господин Шлайн просил в случае соответствующего вопроса с вашей стороны поставить вас в известность о его отсутствии в течение двух дней. Возможно, трех. Именно.

Я набрал номер Марины.

— Кто это? — спросил Рауль.

Я вдавил кнопку отбоя. Словно сопляк, нарвавшийся на мужа.

Сделал большой глоток коньяка.

Бог с ними, подумал я, с этими ящиками. Сообщу ей позже. Не горит, наверное. Ящики, насчет которых Марина просила оглядеться в районе пярнусского пляжа, находились за окном. Выстроившись цепочкой, парни передавали их из рук в руки от подсобки кохвика и аккуратно укладывали в «Рено»-пикап с крытым кузовом. Знакомый рисунок черепахи, выведенный одним беспрерывным движением, четко выделялся на торцах картонок, плавно вдвигавшихся в распахнутые дверцы кузова. Собственно, вид этих бережно сложенных картонок и завел меня в кохвик.

Телефонная переносная трубка с антенной вряд ли была оборудована цифровой памятью. На всякий случай я все же натыкал на наборной панели три или четыре комбинации пришедших в голову цифр — на случай, если начальник кохвика вздумает выяснять, куда я звонил.

Я не завтракал и не обедал, только выпил кофе на полдороги в Пярну у бензоколонки. И коньяк делал свое дело. Ефим Шлайн уже представлялся мне гроссмейстером проходимцев.

Случается, что большая затея, чем детальнее прорабатываешь план действий и глубже вникаешь в возможные последствия, кажется все менее реальной. И покушение на генерала — в Таллинне ли, в Пярну — представилось мне теперь выдумкой. Контора Шлайна не намеревалась оперативно вмешиваться в поездку генерала Бахметьева. Шлайн вытягивал дело на уровень операции по собственной инициативе. Москве вполне бы хватило информации, полученной мною в Лейпциге… Сердцевину столь непроницаемо защищенной конторы если и удается расковыривать, то только изнутри. Анонимка и всплыла изнутри. Первым её «увидел» Шлайн и немедленно подложил на большой стол. Присовокупив свои соображения. Инициатива наказуема. Шлайн жаждал наказания. Начальство поручило ему вести дело. И цирк, где мне отвели роль клоуна, которому достанутся пинки под зад, как говорится, зажег огни.

Ефим придумал дело. Ради карьеры. Ничем не рискуя, только подставляя какого-то Шемякина. Бедный жалкий Шемякин!

Ефим понимал, что начальство наплюет на жаждущего провинциальной власти генерала (пусть себе жаждет) и его контакты то ли с эстонцами, то ли с немцами (у всех завелись коммерческие связи), а заодно и на сто с лишним бочек ядовитого красителя (мало ли чего по России разбросано). И потому поджарил информацию — присовокупил к ней покушение на Бахметьева, убрав которого террористы заполучат триста с лишним тонн отравляющих веществ (почему бы заразу в бочках не назвать и так?). После сентябрьских терактов в Нью-Йорке и Вашингтоне, вооружившись таким домыслом, двери в высоких кабинетах можно будет открывать ногой…

Липовая анонимка сулила Ефиму, что начальство возобновит интерес к его карьере. Мне — смертельный риск.

— Вам ещё что-нибудь угодно? — спросил вернувшийся начальник кохвика. — Мы закрываемся. У меня контролеры.

Контролеры, двигая высокими табуретами, расселись и разбрасывали на стойке карты.

— Еще двойной коньяк, пять минут на потребление и счет, пожалуйста.

— О'кей, — сказал парень.

«Рено» оставался на месте. Над торцом мола вздымались брызги прибоя, словно там всплыл кит, выпускавший фонтаны воды.

— Здесь подплывают киты? — спросил я начальника кохвика, рассчитываясь. Мне хотелось, чтобы меня запомнили получше, мне хотелось засветиться назло Ефиму и его коллегам во всем мире, мне хотелось провалить все дело.

— Какие киты? Что вы! В такой сезон если и заплывают, то в основном морские свиньи.

Он оторвал взгляд от денег. Ему не понравилось, как я молчу.

— Я пошутил, извините, — сказал начальник кохвика.

— Да, мы оба шутили, конечно, — откликнулся и я.

«Форд» одиноко, если не считать пары автобусов, торчал на стоянке против санаторских ворот, примыкавших к пляжу. Ветер гнал льдистую поземку, погода словно перепрыгнула через декабрь и январь непосредственно в февраль. Ресторанные окна были заставлены фанерными щитами с рекламой сааремааской кильки. Я уселся за руль превозмогать голод и сонливость.

Ждать пришлось около часа. Почти смерклось, когда «Рено», кренясь на мягких подвесках, развернулся на магистральном шоссе, круто набрал скорость, так же круто сбросил её и резко взял к старому городу. Машину чуть занесло на гололеде. Водитель играючи выправил её.

Я оставил «Форд» возле почты. Единственная парковка в заречье, про которую я помнил в Пярну. Подталкиваемый порывами крепкого ветра в спину, окончательно промерзнув, досадуя, что могу простудиться, осоловев от коньяка, я добрался длинной и пустынной улицей, начинавшейся от церковной колокольни, до торгового центра. В узкие старинные улочки, если не подводила память, транспорт раньше не пускали. Тем не менее «Рено» уже стоял у торгового центра, да ещё на тротуаре, на самом виду в желтом свете фонарей. Начальник кохвика и пара его «контролеров» ловко наваливали на грузовую тележку картонные ящики. Захлопнув дверцы пикапа, они потянули тележку в узенький переулок, зажатый между центром и пивной.

Из окна пивной, промытого до иллюзии полнейшего отсутствия стекла, освещенный переулок просматривался насквозь. Переулок оказался тупичком, он упирался в старинный, вросший в землю амбар. Я доедал свинину по-венски, когда троица выкатывала из его железной двери пустую тележку.

И это дело сделано.

Насытившись, я немного отошел от озноба и расслабился. Черт с ним, с Ефимом. Городок и в не курортный сезон казался уютным, тихим, и я охотно переночевал бы здесь. Напился бы, одиночество не тяготило меня, а утром — в Таллинн, следующая остановка — Лохусалу и далее прямо домой без последнего прости и захода в музыкальные лавки. Век бы мне не слышать румбы «Сюку-сюку» и гершвинской унылой радости.

Снег вдруг опять зарядил, да сильный, и я подумал, что, когда окажусь на Таллиннском шоссе, ехать придется навстречу метели.

Варшава передавала танго. Стокгольм — нечто спортивное. Прорезался Калининград, женский бодрый голосок поносил янтарную отрасль, потом упрекал Москву в связи с какой-то свободной экономической зоной. Москва почти не прослушивалась. Я вернулся к Варшаве.

Мело и в самом деле навстречу. Завьюжило круто. Дальний свет фар высвечивал по обочинам пустого шоссе можжевельник, зеленый с одной стороны и залепленный снегом с другой. Часы показывали восьмой час, и я не гнал. Я мысленно пытался оказаться в шкуре Ефима — меня все более беспокоило собственное положение.

В закусочной Алексеевских курсов на стене, среди многих прочих, висело изречение: «Под грубой кожей крокодила спрятано нежное и чувствительное сердце». Брэм, «Жизнь животных», том 41, стр. 1457».

Это относилось и к преподавателям, и к слушателям.

Приятных среди них на самом деле не водилось, по крайней мере, внешне они производили отталкивающее впечатление. Может быть, на матерых профессионалах сама по себе нарастает барабанная шкура? Чем старее рак-отшельник, тем жестче его ракушка?

В сущности, все без исключения герои плаща и кинжала — подонки.

Крокодилы… Наверное, все-таки слишком крепко сказано. Конечно, существование без правил и вне закона не сделают человека приятным. Попытайтесь-ка поймать взгляд шпиона, даже бывшего… Но они — не лгуны. Просто их правда не принадлежит им.

Спецконторский народ в вечной изоляции. По собственной вине — в силу добровольно выбранного занятия. Панцирь нарастает с изнанки кожного покрова. За счет собственных душ.

Понять, говорят, значит простить. Пусть Ефим Шлайн считает себя прощеным. Но я скажу ему кое-что через пару часов. Если увижу.

В Таллинне снег сменился дождем.

Из таксофона на въезде в город я снова позвонил в музыкальную лавку Велле. Теперь ответила Марика.

— Говорит Шемякин, — сказал я. — Ужасная погода, верно?

— Да, — сказала хромоножка сухо, будто боялась — вдруг я напрошусь смотреть телевизор?

— Господин Велле дома?

— Нет, он ушел в баню. Сегодня пятница.

— Для меня есть новости?

— Нет. До свидания.

И разъединилась. Ее рабочая неделя завершилась несколько часов назад, деловые разговоры откладывались до понедельника…

К вечеру в городе по случаю начинающегося уик-энда оказалось столько машин, что я едва приткнулся на частной стоянке возле какого-то скверика. Подняв воротник мгновенно отсыревшего пальто, я метров триста тащился пешком к слабо освещенному подъезду старинного особняка, остальная часть которого за решетчатой оградой высвечивалась галогенными лампами до потери окраса.

Вестибюль представительства фирмы «Балтпродинвест» перегораживала электронная линия Маннергейма. Лакированная арка-детектор. Заставленная мониторами внешнего наблюдения стойка из дерева и брони прикрывала дежурного до подбородка. Он недружелюбно наблюдал, как с моего пальто и шляпы, которую я снял и держал в руке, капало на роскошный паркет.

Зеленоватые цифры электронных настенных часов показывали девять пятнадцать вечера. На сером лице парня, питавшегося, наверное, всухомятку, проступало нескрываемое озлобление. С девяти до полуночи в таких заведениях — время непредвиденных проблем. И первая возникала. В моем лице.

Рявкнул зуммер. По линии открытой связи кто-то сказал:

— Андрей, смотри!

— Вижу, — ответил Андрей.

Увидел и я, как за окном вестибюля в ярком свете галогенов по ступеням бокового подъезда мелкими шажками ссыпался бородатый коротышка без пальто и с разбегу впрыгнул в джип «Чероки» рядом с водителем. Ворота раздвинулись, и, едва машина проскочила на улицу, их тут же закрыли с пульта.

— Вы? — спросил Андрей, упираясь взглядом в мой подбородок.

— Моя фамилия Шемякин, — сказал я. — Мне назначил встречу советник по связям с общественностью господин Шлайн.

Андрей оказался плешивым. Склонившись за стойкой, он шелестел страницами регистрационного журнала. На каждой из них вверху имелся жирный красный штамп «АОЗТ «Экзохимпэкс», лист номер…» Я отлично помнил, что значилось на надраенной латунной плашке снаружи здания. Жирно блестевшая под холодным дождем надпись черным по золотому оповещала: «Балтпродинвест Генеральное представительство».

Есть такая французская пословица: требуй правды только от врагов.

В этом месте обретался Ефим. Не стоило задумываться о разночтениях. Я пришел навестить вроде как своих.

— Советника в настоящее время в представительстве нет, — сказал Андрей.

— Тогда кого-нибудь другого из отдела по связям с общественностью.

Андрей снял телефонную трубку.

— К вам, — сказал он в нее. И мне: — Сейчас придут.

Пришла, качаясь на старомодных шпильках, женщина с крошечным лицом лилипутки, напоминающая перочинный ножик. Казалось, она вот-вот сложится пополам и тогда-то примет истинные пропорции.

— Вы к кому?

Наверное, Шлайн, обычно опускавший приветствия, следовал моде, принятой у служащих его конторы.

— К Ефиму Шлайну. Меня зовут Бэзил Шемякин.

— Кто такой Шлайн?

— Советник по связям с общественностью. Из Москвы. Он здесь на несколько дней.

— Я не знаю Шлайна.

— Вы кто?

— Я пресс-секретарь отдела. Марта Воинова. Повторяю, мне ничего не известно о Шлайне. Возможно, он ещё не приехал. Вы эстонец?

— Я Бэзил Шемякин. Мне нужен Ефим Шлайн.

Андрей привстал со стула за стойкой. Вытянув шею, он смотрел в окно, за которым в ворота, раздвинутые им с пульта, въезжал черный «Ауди».

— Дубровин приехал, — сообщил он Марте Воиновой.

— Слава богу, — сказала она.

— Раньше у Славы была фамилия ка-пэ-эс-эс, — ухмыльнулся Андрей.

— Ну, хорошо, — сказал я. — Поступим проще. Передайте Ефиму Шлайну, которого вы не знаете и которого нет, что я возвращаюсь в Москву. Передайте еще, что Шемякин считает пребывание в Таллинне для себя ненужным. Скажите, что он с удовольствием увидится с ним в Москве, когда у него, то есть Шемякина, конечно, выберется минутка… Шлайн также может приехать ко мне в гости. Скажите, что я приглашаю. Можно с компанией. Спасибо.

Я надел шляпу и направился к двери.

И в этот момент сообразил, что в Москву, скажем так — домой, дорога отрезана. Въехал я по французскому паспорту с транзитной визой, проставленной эстонским КПП на рижском шоссе. Российский паспорт, с которым я летал в Лейпциг, оставался без отметки о выезде и, соответственно, это значило, что для германских и российских властей я не покидал Германии. Как в армянском анекдоте, когда Карапет начал красить полы от двери и закрасил себя в угол. Следовательно, в данную минуту, если я и начинал дорогу домой, то вела она в сторону Германии.

Но меня остановили.

— Прошу подождать, — сказала Марта Воинова. — Вернитесь, пожалуйста. Не горячитесь. Давайте разбираться вместе.

— Давайте, — покорно сказал я.

— Тут все говорят по-русски? — веселым баритоном спросил человек в плаще и не вязавшимся с ним меховым «пирожком» на голове. Предположительно это был Дубровин.

— Вот, — сказала ему Марта Воинова. — Господин Шемякин желает видеть Ефима Шлайна. Господин Шемякин говорит по-русски.

Лицо лилипутки пошло сухими морщинами от глаз к вискам и от крыльев носа к подбородку. Это она улыбалась. Следовало полагать, что госпожа Воинова пошутила. Видимо, насчет моего русского языка.

Воинова злоупотребляла пудрой и румянами. Или не знала, что накладывать сначала, а что — потом. Мелкие катушки — как бы из розоватого теста — на щеках готовились осыпаться. Она обожала Дубровина. Как и Андрей, который, поднявшись, принял за бронированной конторкой позу, напоминающую выполнение команды «смирно».

— Вы можете предъявить какие-нибудь документы? — спросил Дубровин. И пока я доставал бумажник, он, забыв обо мне, похохатывая, рассказал: — Один русак в лавке покупает то да се, плетет невнятное по-эстонски, продавщица ему говорит, мол, ладно, я по-русски понимаю, а он в ответ: дорогая, спасибо, мы пятьдесят лет терпели ваш русский, потерпите теперь наш эстонский…

Морщин на висках у Марты прибавилось. Андрей почтительно захихикал с полминуты спустя, когда Дубровин уже искал — разумеется, тщетно — эстонскую визу в моем российском паспорте.

— Мы действительно не знаем никакого Шлайна, — сказал он, захлопывая и возвращая паспорт. Отсутствие визы его удовлетворяло. Это означало, что меня, говоря философским языком, нет ни в природе, ни в обществе. Это его тоже вполне удовлетворяло. Общение со мной было все равно что не общение. Ни к чему не обязывало, во всяком случае. — У вас найдется несколько свободных минут?

Я кивнул.

— Тогда уделите их, пожалуйста, мне, — сказал он.

Следуя за ним, я оказался на задворках основного здания. Чуть в отдалении темнел флигелек, подход к которому не освещался. Мы поднялись на второй этаж по мраморной лестнице с перилами, отделанными позолотой, и вошли в просторный кабинет. Тяжелый письменный стол, длинный стол для совещаний, стулья, диван и кресла, отделанные кожей, ковры, панели вдоль стен, прикрывающие батареи отопления, массивные стеклянные шкафы без книг все было явно из России. С точки зрения стиля топорный размах мастеров из края родных осин впечатлял. Окна оказались плотно зашторены.

Повинуясь жесту Дубровина, я утонул в кожаном диване, выставив колени выше собственных ушей.

— Примете? — спросил он, доставая бутылку коньяка и две рюмки из шкафа. Я кивнул. Он щедро плеснул в каждую. Поднял свою, тоже кивнул и длинным глотком, явно предвкушая, как коньяк вот-вот снимет усталость завершающегося дня, неторопливо выцедил до дна.

Напиток казался первосортным.

— Вы знаете Шлайна? — спросил он.

Я пожал плечами.

— Еще коньяку?

— Можно.

Мне показалось, что он испытывает какое-то странное любопытство ко мне. Ясно было, что Дубровин — из «конторы» и, возможно, высоко стоящий чин в иерархии её Таллиннского стационара. Приглашение в кабинет означало также, что Дубровин имел некое представление о наших отношениях с Ефимом. Но следующий вопрос застал меня врасплох.

— Вы знавали Гущиных?

Я допивал вторую рюмку медленно, как и Дубровин, подбирая ответ.

— Каких именно — Владимира Ефимовича и Марию Ивановну или младших?

Дубровин, мне показалось, даже вздохнул от удовольствия.

— А были и младшие?

— Юрий и Олег. Родились в России, до эмиграции в Ревель… то есть в Таллинн. Сюда они приехали несовершеннолетними и потому в архивах тех лет вы не могли их найти. Я знал их в Бангкоке. Оба в Новой Зеландии женились между прочим, на православных чухонках, отпрысках бегунов из этих же мест… Отцы чухонок были красноармейцами двадцать второго территориального корпуса, то есть эстонского, который почти полностью в июле сорок первого перешел к немцам под Псковом.

— Вам известна история выезда Гущиных в Бангкок?

— В общих чертах. Я видел копию письма, которое Владимир Ефимович послал из Ревеля наследному принцу Сиама, то бишь теперь Таиланда. Гущин служил в охране великого князя Михаила Александровича, брата последнего государя, с которым сиамский принц, кадет и потом лейб-гусар, женившийся на русской в Петербурге, был весьма дружен… Бедствовавший Гущин испросил позволения приехать в пределы Сиамского королевства, получил из Бангкока пособие на дорогу и, насколько мне известно, консультировал там постановку дворцовой охраны до Второй мировой войны.

Дубровин, достав карандашик и клочок бумаги, попросил повторить имена жены и детей Гущина.

— Знаете, это интересно!

— Если мне не изменяет память, они жили в Ревеле в наемной квартире по Большой Юрьевской, дом шестьдесят семь под литерой А, — вколотил я в Дубровина завершающую, я надеялся, проверку весть.

— Вот так память!

— Копия всепокорнейшей просьбы с указанием адреса в рамочке под стеклом висела в холле гущинской виллы не один десяток лет. Можно что угодно забыть, кроме такого… Дети новозеландских Гущиных работают в Бангкоке. Один в отделении Индо-Суэцкого банка на Вайрлесс-роуд… Я преодолел все ваши сомнения относительно моей собственной подлинности, господин Дубровин?

Гущинская чухонка учила Марину эстонскому в Бангкоке. Знал бы об этом Шлайн! Да и Дубровин, упаси боже!

Он отложил бумажку и карандашик. Провел огромной ладонью сверху вниз по лицу, словно пытался стереть выступившую после коньяка легкую испарину. Я услышал его одышку. Ему бы не следовало злоупотреблять горячительным.

— Шлайна действительно здесь нет, — сказал он. — Больше мне нечего сообщить. Может быть, вы хотите ему что-нибудь передать? На тот случай, если Шлайн появится?

— Я сказал об этом госпоже Воиновой.

— Я слышал краем уха, когда входил. Вы не переменили намерение?

— Завтра уехать?

— Завтра уехать.

— Не переменил. А почему это может вас интересовать?

— Вы не просите, чтобы я помог вам… помог вам привести в порядок ваш российский паспорт?

— Понадобится минимум два дня, чтобы ваши эстонские друзья проштамповали его должным образом… Нет, спасибо. Я все оформлю в Берлине. Из Риги самолеты ежедневно. Передавайте привет и мои наилучшие пожелания Ефиму… если этот Ефим в самом деле приехал к вам.

Я едва выбрался из продавившегося дивана. И сразу вошла Воинова, чтобы проводить меня в вестибюль.

Андрей приветливо улыбнулся на выходе. В отличие от госпожи Воиновой.

Все-таки я завернул в Банный переулок. Неоновая стрела на подставке перед лавкой Велле источала теперь малиновые отблески. Отмытый в бане глянцевый скелет папаши Тоодо пил кофе из рекламной фаянсовой кружки, на которой две свиньи — «мистер Фэтти и миссис Чанки» — наслаждались «истинно бразильским напитком».

Новостей от Ефима и сюда не поступало.

Я едва довел «Форд» до Лохусалу. Чтобы побороть сон, я строил планы похищения из джипа «Рэнглера» фотографии мамы и её дочери, которая ждет возвращения папы.

В буфете Прока сидел за дальним столиком лицом к двери.

Новости наконец-то пришли, подумал я.