Штрафная рота. Высота смертников

Глава двадцать восьмая

Сквозь рев двигателя они услышали позади, на дороге, дальнюю стрельбу. Длинные очереди прерывались короткими, торопливыми, как стреляют, когда противник совсем близко и существует опасность, что вот-вот он обойдет с фланга. Воронцов сразу все понял. Он остановил коня, прислушался. Последовала серия гранатных взрывов. Ну, вот и все, подумал он и снова тронул каблуком сапога чуткий пах коня.

Раненого лейтенанта они разместили в танке. Немцы, нахохлившись, сидели на броне. Рядом с ними, с автоматами, опершись на броню башни, стояли бойцы. Воронцов, Нелюбин, Григорьев и Куприков ехали на лошадях. Воронцов приспособил вместо седла сложенную вчетверо шинель, которую Степан снял с убитого пулеметчика. Подвязал ее веревкой. Если погнать коня галопом, то на таком седле далеко не ускачешь. Степан с разведчиками шел где-то впереди.

Вскоре повернули. Танк прошел вперед. Тут, если что случится, решили уже лезть напролом. Глаза, свыкшиеся с темнотой, мгновенно различили впереди, сквозь снежную пыль, гряду окопов. Видимо, они были пустыми. Скорее всего, это была вторая линия, которую немцы занимали в случае опасности или перегруппировки. Впереди было тихо. Связной, которого должен был выслать Степан и в случае опасности, и в случае удачи, не возвращался. Воронцов хлестнул куском веревки коня, догнал «тридцатьчетверку» и постучал прикладом винтовки по броне. Танк остановился. Из люка высунулся Демьян:

— Ну что, командир?

— Надо подождать. Глуши мотор.

Немцев связали попарно и уложили на моторную решетку. Рты заткнули тряпками и паклей. Что нашлось.

Воронцов приказал занять круговую оборону и ждать.

Степан полз по полю, время от времени останавливался, замирал, слушал ночь, всматривался в темень, обрамленную впереди грядой кустарника, росшего вдоль придорожного кювета. Днем дорога казалась ближе. Вскоре он увидел бруствер большого окопа, над которым чернела полоска косого орудийного щита. Ну вот он и дополз до позиции ПТО. Артиллеристы наверняка сидят где-нибудь неподалеку, подумал он. И тут левее он увидел белую шапку блиндажа с черной трубой. Пахнуло дымом костра. Из трубы высверкивали струи искр. Неужели с той стороны оврага, от наших окопов, этого не видят, подумал Степан. Хороший корректировщик и несколько снарядов давно бы расковыряли этот блиндаж вместе с пушкой. А вот и часовой. Он увидел сгорбленную фигуру над приземистым щитом пушки. Подползти к нему со стороны поля невозможно. Заметит. Немец тем временем с кем-то разговаривал.

Степан выждал несколько минут. Ситуация не менялась. И тогда он начал отползать назад.

Полевкин и Золотарев его ждали в лощинке, в кустарнике.

— Ничего не получается. — Он лег на снег рядом с ними. — Полевкин, дай сюда гранату. Иди к командиру и доложи следующее: подобраться к окопу ПТО скрытно нет никакой возможности, я принял решение атаковать и забросать блиндаж гранатами. Они пусть начинают движение по дороге. В случае успеха мы присоединимся к ним на месте. Золотарев, за мной.

Полевкин ушел через поле, исчез в темноте, подсиненной морозным снегом. Степан толкнул в бок замершего Золотарева:

— Ну что, скокарь, пойдем сходим по мокрому делу?

— С таким напарником, как ты, скоканешь… Мы что, прямо на них полезем?

— А ты думал что? Это тебе не по форточкам лазить. Пошли.

Они подползли к позиции ПТО шагов на тридцать. Часовой стоял на прежнем месте. Но голоса затихли. Значит, тот, второй, с кем он несколько минут назад разговаривал, ушел. И часовой остался один.

— Слушай боевую задачу, форточник.

— Командир, подожди. — Золотарев подполз к Степану. — Я же не называю тебя фраером, сержант. Ты думаешь, мы справимся с ними?

— Ты что, трусишь?

— Да нет. Хочу понять смысл. Мы что, попрем прямо на часового? Чтобы тот поднял всех и нас из окопа встретила орава немцев с винтовками и автоматами? Так что растолкуй мне смысл твоей боевой задачи.

— А его нет, Золотарев. Так что выслушай боевую задачу хладнокровно. Иначе у тебя не хватит хладнокровия ее выполнить. Я поползу к часовому. Но не отсюда, а возьму правее. Там у них пехотные окопы. Если даже обнаружит, то в первое мгновение подумает, что идет кто-то из соседей. Я тогда действительно встану и пойду. Что-нибудь скажу по-немецки и пойду. Другого выхода нет. Ты будешь подползать слева. Твоя задача следующая: две гранаты — в трубу, одну, спустя минуту, бросишь в проход. Учти, вход в землянку у них может быть под углом. Надо спуститься, открыть дверь и только тогда бросить гранату. Иначе она разорвется в тупике, и через минуту выжившие выползут с автоматами в окоп. Выдвигаться начнешь, когда я буду возле дороги. Вопросы?

— У меня всего две гранаты.

— Возьми мою. Учти, с этой минуты в твоих руках вся наша артиллерия. Все наши козыри или как там у вас… Ну, я пошел.

— Вся масть, — вздохнул Золотарев.

Золотарев смотрел, как удаляются подошвы сапог сержанта. Ощупал засунутые за пазуху гранаты. В какое-то мгновение обожгла показавшаяся спасительной мысль: лесок за спиной рядом, там лощинка, а за ней другой лес, в котором можно затеряться, затаиться до лучших времен, или выйти к какой-нибудь деревне, пристать к одинокой бабенке… Когда бродили по лесам, еще до встречи с группой Курсанта, только об этом и толковали: найти в лесу глухую деревню, где нет ни немцев, ни полицаев, столковаться с местными и затихариться до лучших времен. Загудела в голове шальная кровь, зажгло в груди. Он оглянулся на лесок, на лощинку. Мгновенно представил, какая каша через минуту-другую заварится здесь… А часового-то в деревне он снял только так. И командир, уж на что ловкий и насмешливый парень, а все же поблагодарил его. Нет, Клятый, с тоской вспомнил он свою воровскую кликуху, поздно судьбу менять. И, теряя из виду растворившегося в ночи сержанта, шепнул себе:

— Пойдем, Клятый, и мы, приказ исполнять. Окропим снежок..

Он полз быстро и почти бесшумно. Эту науку он превзошел не в армии. Бесшумно передвигаться его учили на другом полигоне. Когда Клятый пошел по первому сроку, в лагере на него обратил внимание старый ростовский вор по кличке Папаха. Папаха уже прихварывал, и ему нужен был человек. Не ночной горшок, конечно, выносить, но все же исправно бегать по всем его приказаниям. Клятый оказался хорошим учеником, и в «шестерках» ходил недолго.

Накинув на голову белый капюшон немецкой камуфляжной куртки, в которые Курсант приказал одеть разведку, Золотарев быстро продвигался по неглубокому снегу вдоль полосы молоденьких берез и редкого кустарника, которым зарос придорожный кювет. До трубы, из которой теперь уже изредка вылетали яркие, как окурки, искры, оставалось шагов пятнадцать, когда впереди, возле немецкого орудия, он опять услышал тихий разговор. Разговаривали немцы. Не спят, зыбнуло внутри у Золотарева. На мгновение он затаился. Но тут же заставил себя снова ползти к черной трубе блиндажа. Давай, давай, Клятый, сержант уже, должно быть, подполз, момента ждет. И вот она, труба. Тепло от нее чувствуется на несколько шагов. Он ощупал за пазухой гранаты. Две «феньки» он бросит в трубу. Немецкую, с длинной ручкой, — в проход. Свои гранаты он знал хорошо. После третьего броска и «феньки», и «эргэдэшки» стали как родные. Немецкой побаивался. Но ничего, справится как-нибудь и с ней. Степан все объяснил. Что отвинчивать и какой шнурок дергать. Предупредил и о том, что взрыватель у нее поздний. Получается, что наши даже поопасней.

В это время позади него, где-то на дороге, дернул ночь танковый мотор. Все, через пять минут «тридцатьчетверка» и весь взвод будут здесь. А орудие еще не уничтожено.

Где-то левее, за дорогой и лесом, отстучал дежурный пулемет, отстрелял в ночное безмолвие положенный кусок ленты и затих. Ему, видимо, с другой стороны, но пореже, ответил другой. Золотарев его узнал — «максим», наш.

Золотарев приготовил гранаты и привстал, чтобы лучше видеть, что происходит в артиллерийском окопе. И в это время там началась возня. Он вскочил, выдернул чеку первой Ф-1 и сунул ее в жаркую струю черной трубы. Землю, укрепленную бревенчатым настилом, встряхнуло. Трубу вырвало из земли, и в дыру ударило потоком искр. Послышались вопли раненых. Золотарев разжал скобу второй гранаты, дождался щелчка взрывателя и сунул ее в багровую лунку. Снова встряхнуло шапку блиндажа. Крики раненых затихли. Он оглянулся в сторону артиллерийского окопа. Там тоже было тихо. За пазухой лежала еще одна граната. Он скатился вниз к лазу, прислушался. В блиндаже разгорался пожар. А в стороне пехотных окопов послышались голоса. В небо, расплескивая искры, как от электросварки, взметнулось сразу несколько осветительных ракет. Они повисли в стороне, но здесь, в окрестностях блиндажа и в артиллерийском окопе, стало видно, как днем. Приземистый косой щит орудия и узкий, как шило, ствол, развернутый вдоль дороги. Черная тень бруствера. Плетень внутри окопа. Штабель ящиков в углу. Степана не видать. Часового тоже.

— Золотарев! — послышалось оттуда сквозь кашель.

— Командир! Живой!

— Давай третью! Сюда! — Степан выбрался откуда-то сбоку, из-за бруствера, сплюнул тягучую багровую слюну. — Давай! Засовывай!

Золотарев увидел, как Степан сдернул с орудийного прицела плащ-накидку, открыл затвор.

— Сюда суй! Не бойся! Она не кусается. Разве что голову оторвет.

Золотарев сунул в казенник гранату, и они со Степаном кубарем покатились за бруствер, в придорожный кювет. Грохнуло еще раз.

И в это время к ним подошла «тридцатьчетверка». Танк остановился, развернул башню, опустил орудие и сделал несколько выстрелов. Фугасные снаряды рвались недалеко, в ольхах, справа и слева от дороги. Оттуда уже выплескивало пулеметные струи. Но немцы, застигнутые врасплох, вели огонь вслепую.

Степану и Золотареву помогли взобраться на броню танка.

— Ну, ребята, теперь держись! — крикнул младший сержант Петров и захлопнул люк. Танк послал в ольхи еще несколько осколочных и рванулся вперед. Следом за ним скакали всадники.

Заработали все пулеметы. Курсовой стриг кусты, перепахивал окопы, отгонял немецких пехотинцев в глубину траншеи. Стреляли и сидевшие на броне.

Вскоре пришли в себя и немцы. Сообразив, что это вовсе не атака и не прорыв на соседнем участке с выходом в их тылы, а одиночный танк, неизвестно как оказавшийся позади их позиций, быть может, заблудившийся, они начали возвращаться по траншее и ходам сообщения и занимать свои ячейки. Через несколько минут они уже вели прицельный огонь. Один из них, неожиданно оказавшись вне зоны огня курсового пулемета, стрелявшего трассирующими, побежал на сближение с танком. Он держал в руке круглый контейнер и, припадая к земле, продвигался все ближе и ближе к «тридцатьчетверке».

— Сержант! Мина! — закричал Полевкин; он расстрелял последние три патрона, но ни одна из его пуль не достигла цели. Немец, ловко маневрируя между деревьев и одиночных окопов, быстро сближался с танком.

Короткая автоматная очередь срезала бежавшего в десяти шагах от левой гусеницы Т-34. Достигнув линии траншеи, танк резко остановился, развернул башню и послал несколько осколочных снарядов туда, откуда взлетали частые ракеты. Один из снарядов опрокинул противотанковое орудие. Немецкие артиллеристы спешно разворачивали его, чтобы ударить в борт «тридцатьчетверки». Осколками перебило расчет. И это спасло прорывающихся.

Под Воронцовым убило коня.

— Сашка! Хватай стремя! — услышал он голос Кондратия Герасимовича.

Он вскочил на ноги и, хромая, поймал ногу младшего лейтенанта и побежал рядом. «Тридцатьчетверка» грохотала гусеницами, расчищая им путь. Впереди был мост через замерзший ручей. Воронцов увидел его в свете ракет, которые продолжали взлетать в черное небо теперь уже с двух сторон. Но окопы, белевшие брустверами на той стороне поймы, огня не открывали. Неужели сейчас полоснут, с ужасом думал Воронцов. Башня «тридцатьчетверки» медленно поворачивалась назад. Время от времени из нее в сторону немецких окопов полыхало стремительным длинным языком пламя очередного выстрела. Возможно, эта стрельба экипажа никакого урона немцам не приносила, но она показала сидевшим за нейтралкой, что прорываются свои и что свои нуждаются в поддержке. Не прошло и минуты, как по всей полосе немецких окопов начали рваться мины.

Танк остановился перед мостом.

— Командир! Курсант! — закричали с брони, высовываясь из-за развернутой башни. — Мост разобран!

Из люка высунулся Демьян:

— Курсант, вброд нельзя! Брод наверняка заминирован!

— Быстро взяли бревна! По два! — И Воронцов первый бросился к штабелю бревен, которые он вначале принял за мост.

Бревна со звоном падали на лед. Через несколько минут все было готово. Взвод переправился на другую сторону и залег на обочине дороги. А танк, хрустя обледенелыми разъезжающимися бревнами, медленно перебрался через ручей.

Последние сто метров взвод под прикрытием «тридцатьчетверки» преодолевал под сплошным градом мин. Наши минометы затихли. Но немцы, видимо, окончательно придя в себя, открыли шквальный огонь по всей линии окопов. Т-34 изредка останавливался, делал очередной выстрел и снова пятился вверх по склону. Курсовой пулемет его молчал — закончились патроны.

Воронцов последним спрыгнул в глубокую траншею. Рядом, гремя траками, перелез через бруствер танк. Заполз в огород, обнесенный высокой изгородью, остановился шагах в десяти от траншеи и выстрелил. Трассер сверкнул над поймой и ушел в сторону немецкой траншеи. Танкисты, израсходовав весь боезапас осколочных, в азарте стреляли бронебойными. «Тридцатьчетверка» снова взревела мотором и ушла в заросли терна.

Стрельба прекратилась. Стало тихо. Так что было слышно, как за ручьем кричали раненые немцы.

Воронцов огляделся и с удивлением обнаружил, что уже рассвело. Сыпал снег. Тихо шуршал по одежде и краям окопов.

— Товарищ Курсант, а траншея — пустая! Вот ешки-матрешки! Куда ж мы прибежали?

Воронцов открыл слипавшиеся глаза. Рядом с ним на дне траншеи стоял на коленях боец в закопченной каске. Это был Куприков.

— Куприков, это ты?

— Я, товарищ Курсант. — Куприков высунулся из траншеи, покрутил головой. — Неужели мы проскочили? — И он снова устало опустился на колени. — Проскочили. Это ж надо…

Снег шуршал, холодил потный лоб, залеплял глаза, щекотал ноздри. Белые пушистые шапки прилетали с неба, невесомо опускались на землю, засыпали следы и копоть. Казалось, небо опустилось к истерзанной земле, трогало дымящиеся раны, стараясь хоть как-то успокоить их. Умиротворить людей, копошащихся среди сотворенного хаоса разрушения и смерти, дать им возможность одуматься, остановиться, ужаснуться.

— Спасибо вам, товарищ Курсант. — Это сказал все тот же Куприков. Его голос услышал Воронцов где-то совсем рядом и открыл глаза. Закопченная каска колыхнулась и замерла действительно рядом, в полушаге. Воронцова это обрадовало: Куприков жив, он тоже добежал…

— За что?

— За то, что вывели нас. Вы ж нас спасли от позора. — Куприков уткнулся в угол окопа, затрясся. — От позора, товарищ Курсант. От позора… У меня ж дома двое детей. Сыны. Кем они вырастут, если папка ихний в плену сгинул бы?

— Ты что, Куприков? Плачешь? — Воронцов никак не мог отдышаться. Слова из него выходили с хрипами, с глубоким задышливым кашлем. — Пустое. Не плачь. Лучше сходи, позови Нелюбина, Степана и сержанта Григорьева. Всех — ко мне.

Закопченная каска качнулась и приподнялась.

— Подожди, Куприков. Знаешь что… Это тебе спасибо, Куприков.

— А мне-то за что? Я вон и патроны не все израсходовал. Танк как даст через наши головы! Ешки-матрешки!.. Вот где страху! А коня моего тоже убило. Жалко коня. Да где ж тут коня убережешь?

Воронцов, карабкаясь руками по стенке окопа, тоже встал. Обнял Куприкова и сказал ему:

— Ты хороший боец, Куприков. Вот за это я и выражаю тебе благодарность.

— Служу трудовому народу! — неожиданно ответил Куприков и подобрался.

— Голову-то не высовывай. Рассвело. Для снайпера самое время.

Спустя некоторое время боец вернулся. Доложил:

— Спят они все, товарищ Курсант. Сморило. Никого не смог разбудить.

— Раненые есть?

— В драке не без синяков. Но тяжелых, слава богу, нет. Степану досталось. Там, в окопе, возле «колотушки»[19]. Немец ему попался, видать, здоровенный.

— А что так тихо, Куприков?

— Наши спят. А хозяева, видать, разбежались. Мы ж на них — с той стороны, да еще с танком. Их тоже понять можно. У них же тут пушек противотанковых нет. Это вон у немцев — всякой твари по паре. Даже в пехотных окопах.

— Куприков, я назначаю тебя в наряд. Пока взвод спит, будешь охранять наш участок траншеи. А я немного посижу. Посижу и пойду хозяев поищу. Должен же тут кто-то быть.

На рассвете командиру стрелкового полка, державшему оборону перед склоном одной из высот в окрестностях Зайцевой Горы, подполковнику Колчину доложили из левофлангового батальона: немцы проявляют активность в районе деревни Фоминки, слышна ружейная стрельба. Через несколько минут новое сообщение: в ближнем тылу у немцев, похоже, идет бой, с применением танков, но с чьей стороны, пока не ясно.

— Ты, Дроздов, повнимательней будь, — предупредил комбата-3 Колчин. — От немцев всего можно ждать. Но, возможно, что на твоем участке прорывается заблудившаяся разведка из соседней дивизии. Будь готов ко всему.

— С танком прорываются, Илья Митрофанович, — сообщил комбат-3. — Вот только из второй роты позвонили. Солодовников сообщил: «тридцатьчетверка» с десантом на броне, пятится, ведет сосредоточенный огонь по немецким траншеям. На провокацию не похоже. Солодовников докладывает, что лупит по немецким окопам — только бревна летят.

— Ну так помогите им, Дроздов! Или хотите, чтобы их перед вашими траншеями распекли! Действуйте. Пусть минометчики откроют отсечный огонь.

— Да ведь мин и так по десятку на ствол.

— Танк потеряем — дороже выйдет.

— Танк не наш. Нам за него в бригаде и спасибо не скажут. А мины нам на артскладах по счету выдают. Израсходуем сейчас суточную норму, другой не будет.

— Слушай, Дроздов, срочно прикажи минометчикам открыть огонь. И брось мне эти рассуждения: мой колхоз, не мой колхоз… Докладывать — через каждые пятнадцать минут!

— Понял. Разрешите действовать?

— Вы уже должны действовать!

Старший лейтенант Солодовников тем временем бежал по траншее в сторону третьего взвода и материл всех и вся. Первым делом он помянул матушкой командира третьего стрелкового взвода лейтенанта Могилевского и его печатников. Потом минометчиков старшего лейтенанта Нигматулина, за то, что он в одну минуту перекинул через ручей всю суточную норму боезапаса, и теперь батальон, а в первую очередь вторая рота, остались без огневой поддержки как минимум до вечера.

Следом за Солодовниковым бежали младший политрук Кац и двое связных.

— Товарищ Солодовников… Товарищ Солодовников… Вы меня слышите, товарищ Солодовников?

— Да слышу, слышу! Что из того, что я вас прекрасно слышу! — в сердцах бросил ротный своему заместителю по политчасти, которого тоже недолюбливал: за то, что тот всюду совал свой нос, за то, что беззастенчиво мечтал об ордене, за то, что тоже был из тех самых печатников, которые сейчас дрожали, поджав хвосты, где-то здесь, в траншее. Шагах в двадцати кончался участок обороны второго взвода и начинались окопы печатников.

В-третьих, он крыл комбата Дроздова. Это он, капитан Дроздов, удружил ему с последним пополнением — печатниками.

Месяц назад, когда батальон отвели во второй эшелон на отдых и пополнение после потерь, понесенных возле урочища Сухой ручей, из Калуги прибыла очередная маршевая рота, и ее, как бывало прежде, не бросили на высоту, чтобы усилить очередную безнадежную атаку, а распределили по батальону. Тридцать человек, включая взводного, прислали во вторую роту. Лейтенант Могилевский, застенчивый, но исполнительный и немногословный, вначале понравился ему. Но потом Солодовников заметил, что бойцы совсем не слушаются лейтенанта, похлопывают его по плечу. Порядок держали сержанты. Однажды он оставил взводного в землянке, чайку попить. Как бы между прочим посоветовал, чтобы прекратил панибратские отношения с солдатами. «Слушаться они тебя лучше не будут, а на шею быстро сядут. Это я тебе как бывший взводный говорю». Да где там! Вскочил из-за стола, вспылил: «Вы мне не тыкайте! Я — офицер!» Офицер…

— Троицкий! Что вы здесь делаете! Где ваше отделение? Где ваша позиция? — Старший лейтенант Солодовников с налету наскочил на сержанта, сидевшего в отводной ячейке.

Сержант повернул бледное с потеками пота лицо, посмотрел на ротного отсутствующим взглядом и отвернулся.

— Где лейтенант Могилевский? Где твои бойцы? Ты что молчишь, сволочь! — И ротный замахнулся на сержанта и ударил бы его, если бы сзади его не обхватил младший политрук Кац. Замполит был хоть и невысокий ростом, но жилистый. Ротного он держал железной хваткой.

И в это время из-за изгиба траншеи выглянуло перепачканное лицо в каске, выкрашенной белой известкой. Старший лейтенант Солодовников ринулся к нему, увлекая за собой и Каца. Так они втроем и обрушились на дно траншеи и какое-то время, рыча и сопя, катались там, пока дежурная очередь немецкого пулемета не осыпала их мерзлым песком и снегом.

— Быстро собери взвод и — за мной! — кричал ротный, оттолкнув от себя замполита. ТТ, пристегнутый ремешком к колечку антапки, плясал в его руке.

Первый же день на передовой показал, какой офицер этот тихоня Могилевский. Старший лейтенант Солодовников обошел участок обороны, закрепленный за ротой. Сразу заметил: первый взвод тут же начал углублять ходы сообщения, отрытые где по пояс, а где и еще мельче. Третий взвод занимался тем же, находясь в резерве в тридцати-сорока шагах позади них за яблоневым садом и огородом, обнесенным высокой изгородью. Солодовников приказал и лейтенанту Могилевскому углубить ход сообщения, расширить пулеметный окоп и отрыть для «максима» запасную позицию в зарослях шиповника, надежно прикрытых снегом. А следующим утром, рано, на рассвете, ему доложили о первых потерях: снайпер подстрелил двоих бойцов, обоих наповал, оба из третьего взвода. Пришел посмотреть: лежат под плащ-палатками — головы снесены разрывными пулями. Саперные лопатки у всего взвода в чехлах. «Ну что, Могилевский, углубили траншею, — сказал лейтенанту, с ненавистью глядя в его застенчивые глаза. — Поздравляю с первым боевым крещением. Еще один такой, по твоей глупости, убитый, и ты, офицер, будешь четвертым». — И похлопал по кобуре ТТ. Никто их тогда не слышал. Поговорили по душам и, кажется, друг друга поняли.

Весь день и всю ночь третий взвод стучал лопатками. Конечно, он мог составить рапорт и подать его по инстанции, более того, он обязан был поступить именно так. Но решил посоветоваться с младшим политруком. В конце концов именно Кац отвечал за моральное состояние личного состава роты. Тот отговорил его от рапорта. Солодовников и сам не хотел осложнений: нового взводного ему все равно не дадут, а подходящего сержанта на должность исполняющего обязанности он пока тоже не видел.

Старший лейтенант Солодовников бежал по траншее. Теперь достаточно было пригнуть голову, чтобы каска не маячила над бруствером и не дразнила снайпера. Топот сапог и обледенелых валенок за спиной свидетельствовал о том, что взвод Могилевского бежал следом. За вторым изгибом Солодовников увидел лежавших вповалку людей с немецкими автоматами и карабинами, в немецких камуфляжных куртках и сапогах. Несколько человек среди них были одеты иначе. Один, рослый, худощавый, в поношенной шинели с курсантскими петлицами, в пилотке, глубоко надвинутой на уши. Другой в таком же поношенном ватнике и тоже в пилотке. Третий смотрел на пистолет Солодовникова испуганными глазами из-под закопченной каски. Каска его была в таком затрапезном состоянии, как будто в ней сутки на костре варили кашу на весь взвод.

— Кто такие? — Старший лейтенант Солодовников строго смотрел на людей, занявших окопы левого фланга его роты. — Разведка, что ли? Почему в немецкой форме?

То, что это не немцы, старший лейтенант Солодовников понял сразу. С такими заросшими рожами… Немцы, даже убитые, выглядели куда лучше.

Младший политрук тем временем выглядывал в сторону поймы. Двоим автоматчикам, на всякий случай, приказал взять на мушку людей, занявших их траншею при совершенно неожиданных и странных обстоятельствах и теперь спавших вповалку прямо в ячейках, на затоптанном снегу, на ящиках. Словом, кто где.

А немцы, наблюдавшие за их траншеей, тем временем окончательно придя в себя, кинули несколько пристрелочных мин. Взрывы хряснули в саду, немного с перелетом, между первой и второй траншеями роты.

— Пристрелочный, — сразу определил старший лейтенант Солодовников. — Могилевский! Живо расставляй людей! Сейчас в атаку попрут!

Бойцы протискивались в тесной траншее мимо ротного и младшего политрука, стараясь не смотреть им в глаза, карабкались на четвереньках к своим ячейкам, перешагивали через спящих в незнакомой форме, которых час назад они приняли за немцев, внезапно, при поддержке танка, атаковавших их взвод.

Мины начали перепахивать правый фланг. Потом немцы обработали левый, на стыке с третьей ротой, и обрушились на центр.

Когда обстрел закончился, взвод Воронцова зашевелился и начал выглядывать в пойму. Там, в полутораста метрах от них уже бежала, с каждой минутой выравниваясь в более правильный порядок, густая цепь. Атаку немцев поддерживали два бронетранспортера с крупнокалиберными пулеметами и штурмовое орудие. Приземистое, как черепаха, оно осторожно ползло справа, подминая кустарник и не отрываясь от пехоты.

— Кто командует группой? — спросил ротный, как спрашивают своих, когда надо готовиться к бою.

Воронцов шагнул навстречу и вскинул ладонь к виску:

— Сержант Воронцов.

— Сержант? Как сержант? — В глазах ротного было недоумение. — Ладно, пусть будет сержант. Где ваш танк? У него есть снаряды? Он может вести огонь?

— Должны быть, товарищ старший лейтенант. — Внутри у Воронцова все колыхалось и подпрыгивало от радости. Вот он, Сашка Воронцов, курсант Шестой роты Подольского пехотно-пулеметного училища, принявший свой первый бой в октябре прошлого года неподалеку отсюда на реке Извери, а потом год скитавшийся по лесам, наконец-то вышел к своим. Вывел людей. Он докладывает старшему по званию. Правда, похоже, тот не особо нуждается в его докладе. Потому что немцы атакуют его участок, и сейчас прежде всего нужно приготовить людей к бою.

— Он что, не подчиняется вам? — спросил Солодовников, указав стволом пистолетом в сторону сада.

— Подчиняется. Мы — одно подразделение, один взвод. Сформировались во время выхода.

Ротный снова в недоумении покачал головой и сказал:

— Ладно, потом разбираться будем. Пусть твоя «тридцатьчетверка» попытается остановить их штурмовое орудие.

— Есть остановить штурмовое орудие, товарищ старший лейтенант! — И Воронцов снова лихо вскинул ладонь к пилотке, которая теперь уже вполне по уставу, хотя и не по сезону сидела на голове сержанта с курсантскими петлицами и нашивками «ППУ»[20].

Воронцов позвал Степана и сказал:

— Ну, Степ, надо отличиться. Сама судьба нам посылает эту атаку. Скажи Демьяну, если, конечно, у них есть бронебойные, чтобы стрелял по самоходке. У них тут, как видно, артиллерии нет. Так что пусть постарается.