Штрафная рота. Высота смертников

Глава тридцать девятая

Утро уцелевших штрафников застало внизу, под горой, за болотом, которое они накануне, еще полным своим составом, переползали, с опаской поглядывая на скаты, озаряемые осветительными ракетами.

Воронцов проснулся от того, что вдруг почувствовал страх: ему надо было бросить гранату, а запала, который он положил в другой карман, никак не мог нащупать…

Открыл глаза. Над головой черные сосновые бревна. Железная печь-полубочка посвечивала дотлевающими углями. Кто-то в углу на нарах задыхался и плакал:

— Уйди!.. Уйди!..

После того что они вчера пережили, хорошие сны не приснятся.

Он отыскал возле печки свои сапоги. Намотал портянки и обулся. Накинул на плечи шинель. Правая пола оказалась разорванной почти до кармана. Жалко, новая шинель, подарок подполковника Колчина. Надо будет почистить и зашить, решил он. Воронцов откинул старое армейское одеяло, заиндевевшее снизу, толкнул низкую дощатую дверь и сразу оказался в траншее.

Звезды еще стояли над землей. На востоке зеленела заря, снизу подрумяненная розовым сиянием близкого солнца. Немцы на горе уже не пускали ракеты. Пространство наполнялось прозрачно-синим светом утра.

По ходу сообщения из тыла прошла группа бойцов в новеньких камуфляжах. Они вышли в траншею, постояли немного. Старший некоторое время смотрел в бинокль в сторону высоты и заснеженных скатов. Вчера штрафники карабкались по ним вверх, забрасывали гранатами пулеметы. Сегодня в траншее, идущей по обрезу горы, вновь сидят немцы. Через день-другой снова заминируют склоны и окрестности болота, поправят проволочные заграждения. Возьми их тогда.

Бойцы в белых камуфляжах постояли еще немного, посовещались и пошли в сторону правого фланга. Последний закинул за спину немецкую винтовку и оглянулся на Воронцова. В наклоне его головы и в походке ему показалось что-то знакомое. Да нет, не может быть, успокоил себя Воронцов. Навстречу, пропуская вперед бойцов, шел старший лейтенант Солодовников.

— Воронцов! — крикнул он издали. — Что? Не спится? Я ж распорядился — сутки отдыхать!

От ротного густо несло вчерашним. Из первой траншеи они уходили вместе. Ротный все время матерился. А Воронцову было все равно. Главное, выбрались живыми, не попали в окружение, хотя все шло к тому, что роту штрафников вот-вот отрежут и додавят во второй траншее.

— Полковая разведка, — сказал старший лейтенант Солодовников, перехватив взгляд Воронцова. — То ли только что вернулись, то ли собираются… Рад тебя видеть живым и здоровым, младший лейтенант! — И ротный обнял Воронцова, снова обдавая сивушным перегаром.

— Взаимно, товарищ старший лейтенант. — И Воронцов, освободившись от объятий Солодовникова, козырнул и сдержанно улыбнулся.

— Строгий ты парень, Воронцов. Или на душе что лежит? Давай, расскажи.

— Да нет у меня никаких секретов. Все в личном деле. Все, что есть.

Ротный сдержанно засмеялся:

— Я же не особняк. Что ты передо мной… — Старший лейтенант Солодовников махнул рукой. — Пойдем-ка ко мне в землянку. Поговорим.

По ходу сообщения они прошли шагов триста, свернули в сосняк. В землянке было хорошо натоплено. В углу на топчане, сбитом из досок, кто-то спал. Воронцов узнал полушубок младшего политрука Каца. Ни в первой, ни во второй траншее, ни во время отхода он его не видел. И слава богу, подумал Воронцов, в бою лучше с такими не сталкиваться. Послышался глубокий кашель.

— Заболел мой печатник, — сказал ротный и махнул полевой сумкой в сторону топчана. — Не сходил за своим орденом. — И усмехнулся. — А на тебя я представление написал. Не веришь? Хочешь, прочитаю? Ну, как хочешь. Достоин ордена. Две контратаки отбил. Вперед грамотно продвигался. А главное, с пулеметами придумал здорово! Не зря тебя батя на заметку взял. У него глаз — алмаз! Он твой орден сразу подпишет. Если в штабе дивизии никакая сволочь не будет в твоем прошлом копаться…

Воронцова словно ударили сзади. Он весь напрягся, вытянулся.

— Ты чего побледнел? — Ротный снял шинель и бросил ее на свободный топчан. — Я говорю то, что есть. Ты на меня не обижайся. Я — мужик прямой. Зла ни на кого не держу. Доносов не пишу. Не моя это должность. — И старший лейтенант Солодовников выразительно посмотрел на занятый младшим политруком топчан. — Если что, скажу напрямую. А могу и в морду дать… Ты знаешь, за что мне очередное звание задержали? Вот, не знаешь. А батя меня ценит. Вот давай за батю нашего и выпьем.

Воронцов продолжал стоять. Он увидел в углу умывальник, сразу вспомнил, что сутки не умывался. Только снегом, когда вернулись в землянку после похорон Степана. Ротный понял его взгляд и кивнул:

— Умойся. Конечно. Я подожду.

Воронцов быстро сбросил шинель, стащил гимнастерку. Размотал расшитое полотенце, повесил его на гвоздь. Вода в умывальнике была холодная, но приятная. Он с удовольствием смыл с лица и шеи пот, копоть и присохшую кровь вчерашнего дня, сунул стриженую голову под неторопливую струю. Взял в руки полотенце.

— Подарок? Талисман?

Воронцов кивнул.

— Пишет?

— Она пока еще не знает моей полевой почты.

— Как не знает?

— Деревню ее только-только освободили. Там еще и почты, может, нет.

— Если освободили, то все наладится. А ты ей написал?

— Написал.

— Тогда остается ждать. Напишет. Тебе, да не написать! Орел! Хотя, скажу я тебе, женщина — существо причудливое. Никогда не угадаешь, как она поступит в следующую минуту. — Старший лейтенант Солодовников поморщился, вздохнул. — У тебя ее фотокарточки нет?

— Нет. Вот, только полотенце.

— Красивое полотенце.

— Да, красивое.

Воронцов так же быстро оделся. Полотенце аккуратно свернул и сунул за пазуху.

— Андрей Ильич, я хотел бы в представлении особо отметить действия сержанта Чинко, рядового Грибченкова, пулеметчика Калюжного и сержанта… Фамилию сейчас скажу. — И Воронцов, вдруг спохватившись, что фамилию Карима он так и не запомнил, начал расстегивать полевую сумку. Там лежал список взвода.

— Сержант Чинко? Разведгруппа?

— Так точно. Грибченков Иван Николаевич танк подбил. Двумя гранатами.

— Я все видел. Пиши.

— А Карим храбро дрался. Это он сбил гусеницу с танка, который на четвертый взвод шел.

Ротный налил себе побольше. Сказал, пряча под стол бутылку:

— Ты еще молодой. Да и построение через час. Батя приедет. Перья нам поправлять будет. — И ротный сделал выразительный жест.

— За что?

— За что… Дорогу-то мы так и не перехватили. До шоссе даже не дошли. Дальше оно было. Там, за тем сараем, метров триста. Ты его даже в бинокль не разглядел.

— Ясно. Именно оттуда танки пришли.

— Конечно. И неизвестно еще, сколько у них там еще танков имеется. Это мы только приблизились к осиному гнезду. — Старший лейтенант Солодовников вдруг задумался, будто прислушиваясь к себе, и сказал: — Знаешь, я еще немного себе налью. Тебе не буду. Не обижайся. Ты лучше поешь, поешь как следует. Тут тебя, кроме меня да старшины, никто не угостит. А пить — не надо. Батя унюхает — беда будет. С меня-то уже ничего не поимеешь. Дальше штрафной не сошлешь. — И ротный покосился на соседний топчан, на котором кашлял замполит.

— После того как мы взяли вторую траншею, должны были подойти соседние батальоны, занять нашу траншею, распереть фланги и мы — опять вперед, до шоссе. Но батальоны, как видишь, на скатах обосрались. И батя нашу атаку отменил. Так что ему в штабе дивизии тоже уже перья поправили. Так что нам с тобой свои реляции в штаб полка надо подавать не раньше, чем через двое-трое суток. Понял?

Ротный выпил, закусил бутербродом с тушенкой. И сказал:

— Пойдем-ка, я тебе кое-что покажу.

Вышли из землянки. Выпитое на старшего лейтенанта Солодовникова, казалось, совершенно не подействовало.

— Не хочу при нем говорить… И тебя хочу предупредить: при нем — ничего лишнего. Скользкий тип. Орден хочет получить. Но как, не знает. Думает, что я на него представление напишу. Просто так. До кучи. А я ему однажды возьми и скажи: возглавь, говорю, Семен Моисеич, атаку роты, я — на одном фланге, а ты, говорю, — на другом. Поднимем орлов и пойдем. Вот тогда, после боя, я на тебя реляцию и напишу. Обиделся. Ладно, ну его… Завтра-послезавтра пополнение поступит. А там, глядишь, опять на горочку ту попрем! Теперь уже до самого шоссе. Посмотрим, что у них там за осиное гнездо. Действительно ли сильный резерв держат. Или блефуют. — И ротный кивнул на гряду высот, уже окутанных утренней розовой дымкой. — Только отсюда уже нельзя…

И Воронцов понял, что их ближайшая судьба уже решена. Вот почему по передовой ходит разведка. Завтра-послезавтра оперативный отдел штаба полка определит новое место прорыва, и рота, пополненная новыми штрафниками и лейтенантами, пойдет вперед.

— Остатки роты я решил свести в один взвод. Восемьдесят два человека. Без лейтенантов. Этот взвод будет первым. И тебя, Воронцов, назначаю командиром первого взвода.

— А что с лейтенантом Могилевским?

— Убит. — Ротный закурил. — Зря я его ругал. Он из студентов. Человек не военный. Во второй траншее, во время рукопашной… Надо было мне его в замполиты роты перевести. И живой бы остался, и толк бы был, и мне легче.

Старший лейтенант Солодовников говорил еще что-то. Но Воронцов слышал его как будто сквозь туман. То ли вдруг подействовало выпитое, то ли нахлынули мысли о потерянных на высоте товарищах, о Степане, о том, что в полевой сумке лежит письмо его мамы и что ему предстоит написать ей о том, как погиб ее сын, и о том, где он его похоронил. Сквозь обметанные пушистым инеем ветви молодых сосен уже просачивалось позднее декабрьское солнце, золотило скаты высот. Он сунул руку за пазуху, потрогал край полотенца. Оно было еще влажным, как пальцы Зинаиды…

Он расчехлил бинокль и посмотрел туда: немцы деловито, как муравьи, уже сновали по траншее, выбрасывали на бруствер землю, расчищали завалы, приводили в порядок свою оборону.

Через несколько дней, где-то здесь, уже с новым составом штрафников они все начнут сначала.

До конца войны оставалось еще два с половиной года.

Никто из них не знал ни этих сроков, ни своей судьбы.