Штрафная рота. Высота смертников

Глава тридцать шестая

Один из пулеметов через каждые двадцать минут отстукивал длинную очередь как раз напротив затаившегося в траншее внизу, за болотом, третьего взвода.

— Ну что, Чинко, справишься? — Воронцов еще раз обошел вокруг группы бойцов, осмотрел их снаряжение. — Подползите на бросок гранаты. Взрыватели вставите на месте. Но чтобы там не копошились. Подползите и замрите. Не бросайте гранату через кусты. Найдите для броска свободный коридор. Чтобы — никакого срыва. Ваша жизнь — в ваших руках.

— Да там все пусто, товарищ лейтенант. Давно все вырублено. — Сержант Чинко смотрел на него спокойным взглядом.

— Хочу, чтобы все знали: выполните приказ, сразу же после боя подам рапорт о вашем досрочном переводе в стрелковый полк. Кто погибнет… — Воронцов сделал паузу. — Семьям погибших сам напишу домой. Так и напишу: смертью храбрых…

Никто ему ничего не ответил.

— Спасибо, товарищ лейтенант, и на том, — сказал тихо Чинко. — Но теперь все в руках божиих. Надеюсь, что мы у бога не самые последние негодяи. Пошли, ребята.

Шестеро бойцов, один за другим, перекатились через бруствер и вскоре исчезли в пространстве ночи. Лишь когда на скате взмывала вверх осветительная ракета, расплескивая свой мертвенно-белый свет, Воронцов видел удаляющиеся в сторону болота тени.

Всем шестерым он приказал поменять шинели на телогрейки. Пришлось раскулачить местных — забрали у них маскировочные халаты. Старенькие, уже порванные, замызганные, они все же служили свою службу. На снегу, в десяти шагах, группа растаяла в темноте. И только очередная ракета обнаруживала ушедших на нейтральную полосу.

— Дронов, поведете первое отделение.

— Есть повести первое отделение! — ответил младший лейтенант.

К атаке все было уже готово. Где-то позади, где сосредоточивались минометчики и расчеты дивизионных пушек, храпели кони и натужно скрипела упряжь. Что-то там постукивало, позвякивало. Немецкий пулемет отгрохотал дежурную очередь, замер на мгновение и снова повел трассирующим жгутом по брустверу траншеи.

— Пулемет у них «на колышек» пристрелян, — сказал один из местных бойцов. — Может и ночью голову снести, если неурочно высунешься.

— Артиллеристы, ектыть, — в сердцах бранился младший лейтенант Нелюбин. — Ну не могут тише!

Вскоре от артиллеристов пришел связной. От каждого взвода для того, чтобы справиться с орудиями без лошадей, надо было выделить по три человека.

Нелюбин выделил тех, кто был истощен менее других. Степан, Золотарев и еще четверо из пополнения ушли через болото, к пулемету. И теперь Нелюбин, да и весь взвод, молились за них.

— Знайте, ребятушки, — напутствовал их взводный, — наши жизни идете выручать. Живы будем, детей наших научим молиться за вас. А нет, так скоро встренемся. Ступайте.

Степан полз в первой тройке. Следом за ним сопел, загребая снег руками и ногами, Золотарев. Ракеты оставляли в небе электрическую вспышку и черный след копоти. Надо было успеть до очередной вспышки проползти хотя бы шагов пять-шесть. Возле колючки лежали трупы, наполовину заметенные снегом. Степан почувствовал толчок в подошву ботинка. Оглянулся. Торопливо подполз Золотарев.

— Слышь, старшой. Смотри, сколько валенок кругом. Прикажи переобуться. Ноги отнимаются.

— После боя, Золотарев. После боя.

— Старшой.

— Ну?

— А сейчас там нашим, в траншее, водку будут раздавать. Перед атакой. А нам — облом. Несправедливо.

— Я свою пайку после атаки тебе отдам.

— Правда, что ль? Вот за это спасибо.

Ракета отгорела, тьма снова легла на белое поле. Подползли к проволоке. Нижние ряды были срезаны и заведены к кольям. Штрафники тут же нырнули вниз. Болото только-только начало замерзать. Ледок и кочки под их телами так и дышали. Степан пропустил Золотарева вперед, подождал вторую тройку.

— Шитов, давай назад. Скажи Нелюбину или ротному — я прислал. Передай ему: по болоту не пройти, лед слабый. Только — ползком. Так что пусть ползут до проволоки и дальше метров тридцать-сорок, до крайних берез. Если раньше поднимутся, потопят немцы роту в болоте. Понял? Давай.

До начала атаки оставалось не больше часа. Как раз чтобы добраться до немецкой траншеи. Вот только как туда добраться? Ракеты серебряными струйками выскальзывали из-за обрубленных стволов берез и распластывались в черном небе ослепительными кометами. Черт бы их побрал. Степан заметил, что «фонари» вверху взлетают из одних и тех же мест и что пулеметчик в окопе сидит хитрый: стреляет бессистемно, то длинными, то короткими очередями. Пули не трассирующие, а обычные. Так что, куда он палит через каждые двадцать минут, не понять. Взводный сказал, что ночью немцы занимают окопы по всей ширине. Возвращаются из ближнего тыла все: и минометчики, и стрелки, и расчеты противотанковых орудий. Так что сейчас они там, в траншее, в блиндажах. Все. Полный штат у них там. Везде выставлены часовые и наблюдатели. Только и ждут, когда к ним полезут вверх из русской траншеи.

Когда миновали болото и выползли к березовым пенькам, двоим Степан приказал остаться:

— Еремченко, если мы не сможем, заходите с двух сторон и забрасывайте пулемет гранатами. Другого приказа не будет. Ну, бывайте здоровы.

— Удачи, сержант.

Золотарев полз впереди. За ним Зикун. Степан — замыкающим.

— Впереди — мины. Здесь наших саперов не было. Так что прощупывайте перед собой каждый сантиметр.

Пулемет снова расколол ночную тишину. Второй дежурил правее, где-то напротив первого взвода. Значит, две другие группы двигались на ощупь. В траншее, перед выходом, им указали примерные ориентиры, и они поползли на них вслепую. Гранаты будут бросать, когда пулеметы заработают. Но это не значит, что пулеметчики на тех позициях спят. Не спят. Дежурят. Смотрят вниз. Слушают. Просто не обнаруживают себя. До поры до времени.

До траншеи осталось шагов сорок. Золотарев, ползший первым, вдруг замер. Поднял руку. Мина, догадался Степан. Вряд ли форточник разбирается в немецких минах. Он подполз к нему. Шепотом:

— Где?

— Я ее держу, старшой. — Шепот Золотарева дрожал.

— Тихо. Дай ее мне. Отпускай. Не бойся.

— Пальцы прилипли. Не отдеру.

Степан нащупал ребристый цилиндр корпуса мины. А вот и взрыватель. Шпрингминен. Самая паршивая сука из всех сук… Взрыватель не поворачивается. Или примерз, или заржавел…

— Золотарев, — зашептал Степан, — погрей мне руки. Надо взрыватель выкрутить.

— Брось ты его. Давай обползем ее.

— Уже не могу. Надо выкручивать.

Руки Золотарева были теплые. Снег под ними таял. И пальцы Степана вскоре отогрелись, стали послушными. Он начал расшатывать взрыватель, и тот поддался, пошел, зашуршал…

Пулемет расколол тишину, как всегда, внезапно. Но никто из них не вздрогнул и даже не оглянулся на его секущееся, клочковатое пламя. Ракета описала свою привычную траекторию и погасла. Но следом за ней взлетела другая. Ракеты взлетали из другого окопа. Иногда немец их пускал веером, в разные стороны, и тогда «фонари» неожиданно зависали на девять секунд не там, где их, возможно, кто-то ждет.

Степан пополз вверх. Теперь ползти стало труднее. Стаскивало вниз. С каждым метром подъем становился круче. Степан почувствовал, как испариной покрывается лоб. Пробрались… Кажись, пробрались… Неужели пробрались?..

Когда погасла очередная ракета, Степан поднял руку и махнул дважды, что означало: залечь и не двигаться. Замерли. Ракеты передвигали вокруг них резкие, будто из картона вырезанные, тени. Каждый раз одинаковой конфигурации и по одному и тому же маршруту. Степан прикрыл глаза, чтобы не видеть их больше. Но это не помогло, черные горбатые тени, как и мгновение назад, ползали по искрящемуся снегу, и от них мурашки бегали по спине.

…По траншее понесли долгожданную канистру. Последние два-три дня в роте только и говорили, что о «подъемных». Некоторые шутники-мечтатели делали предположения, что будут наливать не по сто, как обычно перед боем, а по сто пятьдесят и даже по двести граммов, — ввиду важности поставленной задачи.

— Давайте, ребята, у кого что есть. Подставляйте.

Под струю, от которой шибало морозным спиртовым запахом, подставляли кто котелок, кто кружку. Тут же пили, задыхались, закусывали кто горстью снега, кто припасенным сухарем, кашляли и крякали от удовольствия. Никто не разговаривал. Только местные покуривали, сбившись в просторных ячейках, и тихо перекидывались редким ненужным словом. Им сейчас не вылезать из траншеи, не бежать к болоту. Пусть эти, штрафные, теперь туда сбегают. А они уже два раза… Половина роты там лежит, под кольями. Никаких «подъемных» не надо.

— Командиры взводов — к командиру роты, — передали по цепи.

Старший лейтенант Солодовников посмотрел на них из-под сдвинутых бровей. Он сидел в жарко натопленном блиндаже, не снимая шапки, весь перепоясанный ремнями, и от него, как и от лейтенантов, пахло морозом и окопом.

— Ну что, товарищи лейтенанты, кажись, не последние мы у бога сукины сыны. А? Прошли наши группы. Из второго взвода вернулся один боец, передал, что за проволочным заграждением — болото. Живое. Хвать его за душу… Не пройти. Ползти надо. А поэтому ползти придется отсюда. Отсюда и до склона. На пузе надо, товарищи лейтенанты, болото переползать. Так что тихо пойдем. Если получится. И почему ни разведка, ни саперы не сообщили, что болото не замерзло? Если не получится, по моему сигналу поднимайте людей и — вперед. Приказа на отход не будет. Сам из пулемета всех положу. Вопросы есть?

Вопросов не оказалось.

— Выдвигаемся через десять минут. Сигнал — две короткие очереди из дежурного «максима». Все лишнее оставить в траншее. Все. Давайте к людям.

Воронцов бежал по траншее, спотыкался. За ним, в темноте наскакивая друг на друга, чертыхаясь и смеясь, бежали младшие лейтенанты. Для некоторых из них предстоящая атака станет первым боем. А для кого-то, может так случиться, и последним. Передал по цепи приказ. Приказ приняли молча. Никто вопросов не задавал. Начали торопливо перекладывать вещмешки, укутывать в запасные портянки, выданные как полотенца, котелки, гранаты, взрыватели — чтобы не гремели. Некоторые, кто уже побывал в боях, гранаты рассовывали по карманам. На спину, чтобы не мешали ползти, сдвигали подсумки.

Воронцов дрожащими пальцами потрогал в кармане шинели створку складня. Попытался вспомнить молитву курсанта Краснова, которую тот читал всегда перед боем. Нет, ничего не приходило на память, ни единого слова. Все из прошлого будто потонуло в нарастающем гуле крови в висках: сейчас… сейчас… сейчас… Нет, к этому привыкнуть нельзя. Сколько раз он уже поднимался. Сколько раз шел под пулями. Спокойно, спокойно… Теперь ты идешь в бой офицером, заклинал он себя. Да и вставать не надо. Надо тихо ползти вперед. А там… Он побежал по траншее, повторяя одну и ту же фразу:

— Кашлять в шапки! Кашлять в шапки! Кашлять в шапки!

— Да мы там, на горке той, откашляемся, товарищ лейтенант, — ответил боец из четвертого отделения, которого Воронцов приметил еще во время учебных атак — Пескарев. Веселый парень. Чем-то Степана напоминал. Степан, как в плену побывал, да в отряде Радовского послужил, будто позабыл свои шутки-прибаутки. А этого, видать, ничто не взяло. Воронцов знал, что Пескарев и плен пережил, и в карательном отряде успел послужить. И, между прочим, где-то под Вязьмой партизан из лесов вычесывал. Значит, и по его, Воронцова, следу ходил. Но с сержантом Чинко он компанию не водил. Что-то стояло между ними.

Простучали, отчетливо отстреливая каждый патрон, две короткие очереди.

— Ну, Сашка, пошли, — услышал Воронцов голос лейтенанта Гридякина.

— Пошли, Коля. — И сказал бойцу, который стоял рядом и напряженно всматривался через бруствер, словно пытался увидеть свою судьбу: — Передать по цепи: ползком — вперед!

— Вперед!

— Вперед!..

— Пошли, мужики! Вперед!..

Взвод продвигался вперед двумя колоннами на сокращенных интервалах. Впереди — лейтенанты. Сзади, замыкающими, — сержанты.

До кольев доползли быстро. Пролезли под проволоку. Дальше начиналось болото. Когда взлетали ракеты, Воронцов видел, как курились парком черные полыньи. Болото широкое, брода не видать ни справа, где продвигался четвертый взвод, ни слева, в полосе взвода Нелюбина.

Все пока шло хорошо. Немцы их до сих пор не обнаружили. Если даже сейчас проснутся пулеметы, ребята забросают их гранатами. А двух-трех минут, пока немцы выскочат из блиндажей и займут свои ячейки, им вполне хватит, чтобы перебраться через болото.

Воронцов придерживал на руках пахнущий смазкой автомат. Противогазная сумка с дисками, подтянутая под мышку, легко тащилась по шершавому льду рядом. Иногда Воронцову казалось, что она ползет сама по себе. А вот и берег. Воронцов привстал на колено, оглянулся. Ракета погасла. Скат погрузился во тьму. Воронцов махнул автоматом, торопя бойцов. Часть взвода еще копошилась на середине болота, обтекая черные дымящиеся полыньи. Рядом тяжело дышал лейтенант Гридякин. Надо же, время от времени оглядывался на него Воронцов, тоже полез.

— Зачем вам это? — шепотом спросил Воронцов, наклонившись к лицу Гридякина.

— Ты, Сашка, знай занимайся своим делом, а я буду заниматься своим.

В черное небо взлетели сразу три ракеты, за ними еще три. И тотчас ударили сразу три пулемета. Трассеры уходили в строну болота, где еще копошились отставшие. И сразу же захлопали вверху гранаты.

— Вперед! — заревел где-то совсем рядом ротный. — Живей, ребята! Хвать ее в душу!

— Впере-о-о-о!..

— А-а-а-а!..

Скат сразу ожил и пополз вверх. Никто пока не стрелял. Немецкая траншея молчала. Но вот внезапно ожил один из пулеметов. Длинными очередями он расстреливал почти в упор карабкающихся по склону людей. Больше всего доставалось первому взводу. Значит, там разведчики не сработали. Либо ошиблись с направлением, либо далеко залегли и не добросили гранаты. Защелкали винтовочные выстрелы, застучали немецкие автоматы. Вал встречного огня усиливался с каждой минутой. Но тут из-за болота ударили прямой наводкой орудия поддержки и минометы. Мгновенными вспышками им ответили немецкие орудия прямой наводки, замаскированные на горе. Артиллеристы схватились в кинжальной дуэли.

Воронцов карабкался вверх, падал, делал короткую очередь, тут же откатывался в сторону, вскакивал и карабкался дальше.

— Вперед! Встать! Всем — вперед! — кричал он, оглядываясь на взвод.

В какое-то мгновение справа, шагах в десяти, он увидел своего замполита Саенко. Тот поднимал залегших бойцов, тыкал их стволом автомата.

— Саенко! Дронов! Поднимайте всех! Вперед!

Откуда-то сбоку выкатилась белая тень с оскаленным от крика лицом и винтовкой с примкнутым штыком.

— Чинко! Живой! Молодец! Где ребята?

— Все убиты!

— А ну давай — пару гранат туда! — И Воронцов указал автоматом в сторону бруствера, над которым колыхались каски и откуда стреляли автоматы.

Через мгновение туда полетело несколько гранат. Воронцов зубами выдернул чеку, разжал пальцы, отпустив на свободу скобу взрывателя. Легкий щелчок он скорее почувствовал, чем услышал. На ходу бросил ребристое тяжелое тельце Ф-1, стараясь перекинуть его через бруствер. Взрыва он не услышал и не увидел. Мины минометов усиления рвались уже в глубине обороны немцев. Там что-то вспыхнуло и загорелось, и на фоне пожара очертания горы стали еще чернее. Черные каски вверху над абсолютно черным бруствером стали редеть. Неужели они отходят? Значит, получилось.

Левее уже началась свалка в траншее. Ворвались либо нелюбинцы, либо первый взвод. Теперь им, третьему и четвертому, станет легче. Немцы наверняка переместились туда, чтобы выбить ворвавшихся из своих окопов. Штрафников четвертого взвода, залегшего на склоне, длинными очередями поливал пулемет. Цепь копошилась на месте. Кричали и выли раненые. Матерились лейтенанты. Ракеты взлетали в небо гроздьями. Огненные хлопки орудийных выстрелов чередовались с взрывами снарядов и мин. Артиллеристы добивали ПТО прямой наводки, которые немцы имели по всему периметру траншей. И в это время сзади, за болотом, за траншеей, в которой штрафники несколько минут назад ждали сигнала атаки, загудело, завыло, и десятки огненных трасс, пронзая черное небо, устремились вверх. Ревущие кометы перелетали через гребень высоты, завершали там свою заданную траекторию и рвались в глубине немецкой передовой линии. От неожиданности взвод залег. Исчезли и каски над бруствером вверху.

— «Катюши»!

— Это же наши долбают!

— Вперед! — закричал Воронцов. — Последний бросок — бегом!

— А-а-а! — закричали справа и слева.

Рядом с Воронцовым карабкался лейтенант Гридякин. Он тоже что-то кричал и стрелял вверх из своего автомата. Воронцов ухватился за высокий пень, подтянулся, уперся в него ногой и прыгнул вперед. Мимо, обгоняя его, пронеслась трасса разноцветных пуль и рассыпалась среди изрубленных деревьев, где виднелись мелькающие фигурки — немцы. Они отходят! Но тут же, из-за бруствера, до которого оставалось шагов семь-восемь, полыхнула другая, встречная, пронеслась над плечом, так что Воронцова инстинктивно поманило к земле. Хлопнул под ногами запал ручной гранаты. Воронцов перескочил ее и через минуту перевалился через бруствер. Сзади его толкнули. Он упал вниз головой. Почувствовал под собой чье-то тело. Оно было еще живым, пахло потом и свежей перевязкой. Воронцов вскочил на ноги. На дне траншеи, привалившись спиной к плетню, которым были укреплены боковые стенки окопа, сидел немец и смотрел на него. Он тяжело, с хрипами, дышал, прижимая к забинтованной груди руки. Немец смотрел на него спокойным взглядом человека, готового ко всему. И в это время на Воронцова откуда-то из боковой ячейки прыгнул другой немец, сбил с ног и начал душить. Воронцов напрягся, с силой оттолкнул его ногами. На того тут же навалились двое — Чинко и Гридякин.

— Пулемет! — закричал Воронцов. — Где пулеметчик? Саенко! Дронов! Живо, своих пулеметчиков! — И он указал в сторону вырубленного снарядами березняка, где немцы, видимо, отступившие во время внезапной атаки штрафников, перегруппировывались и уже развертывались в цепь.

А в самой траншее еще шла драка. Саперные лопаты и приклады рубили и проламывали каски. Кололи штыками. Ползали на четвереньках, волоча за собой перебитые руки и ноги. Кричали нечеловеческими голосами. Матерились.

Два «максима» без щитков тут же установили по флангам и ударили по березняку. Но оттуда уже летели гранаты. Один из пулеметов сразу же потонул в разрывах. Другой продолжал кромсать накатывающуюся на траншею цепь. Раненые и убитые падали в снег. Живые тут же отползали назад, в сторону березняка. А остальные продолжали с криком бежать вперед. Встречный огонь был слабым. Штрафники, ворвавшиеся в первую траншею, еще не опомнились. У кого заклинило патрон в патроннике, забитом снегом и землей во время броска к траншее и рукопашной. Кто не успел перезарядить и копошился, пытаясь дрожащими руками загнать в магазин новую обойму.

— Огонь! — кричали лейтенанты.

Гридякин заменил диск и стрелял длинными очередями.

Остановить контратакующих перед траншеей взводу все-таки не удалось. Снова началась рукопашная. Несколько штрафников выскочили из траншеи и прыгнули вниз.

— Назад! — Воронцов перекинул автомат, выпустил очередь поверх голов.

Вернулись они назад или покатились дальше, вниз, Воронцов уже не видел. Черная тень перемахнула через колья плетня, на мгновение закрыв перед ним все. Он наугад сбоку ударил ее прикладом. Тень рухнула рядом. Скользнул по плечу штык и воткнулся в противоположный плетень. Воронцов выхватил из-за сапога нож и бил им до тех пор, пока не почувствовал, что тело обмякло и уже не сопротивляется его ударам.

— Саенку закололи, — услышал он над собой голос лейтенанта Гридякина.

— Где сержанты? — спросил он, осмотревшись и поняв, что и на этот раз отбились. — Дронов, ко мне! — закричал он.

Подбежал младший лейтенант Дронов.

— Что с Саенко?

— Убит, — ответил Дронов. — Наповал.

— Обойди правый фланг, проверь стык. Узнай, что там в четвертом? Я — на левый. Если кто убит из сержантов, назначь новых. Уточните наши потери.

— Что делать с ранеными, товарищ младший лейтенант? — спросил сержант Чинко.

Что делать с ранеными? Ротный ничего не сказал.

— Всех перевязать. Кто может идти, пусть идут своим ходом. Тяжелых пока сложите в блиндаже. И вот что, Чинко, посмотри там пулемет. Не сильно ты его изуродовал?

— Ребята уже смотрят. Вроде работает. Патронов навалом.

— Это хорошо.

Подбежал Гридякин:

— Ну что, Сашка? Почему сидим тут? Ждем, когда нас контратакуют? Надо дальше наступать!

— Приказа не было. Иду к ротному.

— Понял. Скажи, что мне делать?

— Младшего лейтенанта Саенко убили. Если сейчас пойдем дальше, я стану в середине, а вы с Дроновым по флангам. А пока проверь пулеметы.

— Есть, товарищ младший лейтенант! — Гридякин улыбнулся. Лоб его был разбит, но кровь уже присохла.