Схватка с чудовищами

В ТЮРЬМЕ НА МАЛОЙ ЛУБЯНКЕ

Попыхивая трубкой, весь в табачном дыму, генерал Петров просматривал какой-то объемистый документ с грифом «Совершенно секретно», возмущался, чертыхался. Так и не дочитав, отложил на край стола, принялся за другие деловые бумаги.

В кабинет вошел Новиков, виновато доложил:

— Я был на явке с агентом и не мог раньше…

— Мне докладывали, полковник. — Протянул ему брошюру. — Директива Центра. Садись, ознакомься. По данным Первого главка, со дня на день ожидается заброска в нашу страну нескольких шпионов и диверсантов.

— В Москву тоже?

— Столица всегда была их главной целью. Не станут же они нарушать традицию.

Новиков расположился на диване и принялся читать. Петров вызвал дежурного по Управлению.

— Нашли Буслаева? — спросил он.

— Так точно, товарищ генерал! Ему сообщено, что вы его разыскиваете.

Антон Буслаев появился в кабинете вслед за дежурным.

— Товарищ генерал! Лейтенант Буслаев по вашему вызову прибыл!

— Где тебя носит? Что тебе не сидится на месте, лейтенант?

— Отлучился в буфет чаю попить.

— Середина ночи, а ему вздумалось чайку попить!

— Виноват.

— У тебя, Буслаев, всех дел, что у турецкого султана, — кисет да трубка, а позволяешь себе такое. Тебе бы мои заботы, было бы не до себя. — Успокоившись, сказал: — Ты мне нужен по важному делу.

— Слушаю, товарищ генерал!

— Передо мной заявление коменданта студенческого общежития Текстильного института. Он доносит: «В кругу сверстников студент второго курса Федор Меньшиков высказал недовольство властью и заявил при этом следующее: если бы не было у власти Сталина, в стране торжествовала бы свобода и в каждом доме был бы достаток». Как оцениваешь это заявление?

— Как оцениваю… По-моему, в нем не содержится ничего криминального, что подрывало бы советский строй и угрожало бы главе государства, — ответил Антон.

Генерал недоумевающе посмотрел на Буслаева, перевел взгляд на полковника Новикова в надежде найти у него поддержку, но тот безнадежно молчал, пощипывая себя по привычке то за мочку уха, то за усы, нервничал, но делал вид, что поглощен чтением документа. Наконец генерал уставился на Буслаева.

— До сих пор я считал тебя одним из самых грамотных оперативных работников управления. Ты же, оказывается, — политический слепец, гнилой интеллигентишко!

— В самом деле, я не вижу в этом высказывании студента никакой вины, товарищ генерал. Юноша высказал свое личное отношение к происходящему в стране из желания лучшего. А если судить не за что, то и нам, органам безопасности, заниматься этим человеком не следует. Есть действительно важные дела…

— Любишь ты пофилософствовать, Буслаев, — вроде бы добродушно произнес генерал. — Понимаешь: есть народ, а есть товарищ Сталин — вождь мирового пролетариата. Вот и надо его защищать от различных там агентов империализма! — Перевел взгляд на Новикова. — Полковник, вместе с парторгом займитесь воспитанием своего подчиненного! — приказал он. — Студент желает родному отцу нашему смерти, призывает к установлению в стране анархии, чем обрекает социализм на гибель, а лейтенант Буслаев — чекист, коммунист — этого но видит! И не желает видеть! Да студент этот — вражина, и судить его следует, как террориста. Ты забываешь о требовании товарища Сталина искать и находить врагов. Хороший чекист тот, кто больше их разоблачит!

— Но презумпция невиновности, товарищ генерал… — осмелился возразить Буслаев. — Подсуден может быть лишь тот, кто виновен в совершении преступления и чья вина доказана.

— Ты и в этом не разбираешься, Буслаев. Главное, чтобы обвиняемый сам признал свою вину! — повысил голос генерал. — У наших следователей имеется многолетний опыт на этот счет. А презумпция невиновности — выдумка буржуазных правоведов! Ты все-таки подумай, Буслаев, и отдай себе отчет: с кем тебе идти дальше — с товарищем Лаврентием Павловичем Берия, а значит, с партией Ленина — Сталина или с «теоретиками» права — врагами советского народа. У меня церковно-приходское училище за плечами, и то давно определился во всем. Ты не оправдываешь моего доверия. Поручу разобраться с этим материалом другому работнику. Но учти: твою политическую незрелость запомню, Буслаев. Кстати, кое-кого из бандитов, которых ты упустил в сорок пятом в Поставах, прибрали к рукам англичане и, по данным внешней разведки, готовят к заброске в Советский Союз. А кое-кто привлечен американцами для работы против нашей страны на радио «Освобождение».[14]

Антон не чувствовал вины за собой. Напротив, был убежден: страшно, когда бдительность превращается в подозрительность. И тем не менее нотация была ему неприятна, лицо его покрывалось то белыми, то красными пятнами. Принципом его поведения в такие минуты были благоразумие, сдержанность. «Почему я с ним робок? — мысленно спрашивал он себя. — Привычка слепо подчиняться начальнику или боязнь навредить себе? Тогда ты — раб, Антон! Но ведь когда-то же надо быть и самим собой…» «Учти, твою политическую незрелость запомню, Буслаев», — звучало в его ушах, и потом, будто писк комара, выискивающего на его лице местечко поудобнее, чтобы впиться в него своим хоботком, испить крови и пустить вызывающий зудящий яд.

И генерал Петров помнил. И студента террориста, и карателя Краковского. Особенно когда речь заходила о повышении Антона за успехи в оперативных делах, в звании, в должности, в представлении к награде, даже в санаторной путевке в Кисловодск однажды отказал. Начальник отдела полковник Новиков понимал все это, но не в состоянии был оградить Антона от произвола вышестоящего вельможи. Зато старался хотя бы морально поддержать Буслаева, создавать ему более или менее сносные условия для нормальной работы.

Тогда же Антон дал себе слово быть осмотрительнее, поскольку силы неравные, а власть в руках генерала Петрова невероятная. Но сдержит ли он этот обет?..

И тем не менее Буслаев чувствовал, что над ним сгущались тучи. Совсем недавно считал себя счастливчиком. Сейчас же… Вспомнился следователь, отказавшийся подчиниться приказу генерала применять на допросах подозреваемых физические методы выколачивания признательных показаний. И что же? «Особое совещание» во внесудебном порядке приговорило его к высшей мере наказания «за саботаж и неповиновение руководству».

Антон избегал делиться с Еленой тем, что происходит на работе. И не только в силу конспирации, с годами ставшей чертой его натуры. Просто не хотел ее волновать. Она сама заметила его подавленное состояние. И он наконец поведал ей о разговоре с генералом, который воспринял, как зловещее предупреждение. Признал, что с тех пор живет под его впечатлением — ночью ждет стука в дверь квартиры, а днем не находит себе места на службе.

— Так он же — неумный человек, патологический тип! — поставила она диагноз, как врач, как психолог, стараясь скрыть беспокойство за мужа, за семью. — Как только вы его терпите! Взяли бы и написали товарищу Сталину, в ЦК партии, в правительство. Они наведут порядок.

— Но все дело в том, что генерал не сознает, что приносит зло. Напротив, он убежден, что творит добро. А подчиненные ропщут. Но высокое-то начальство, безусловно, знает обо всем и тем не менее терпит его!

Мысль о письме Сталину показалась ему наивной. Осуществление ее могло обернуться репрессиями. Антон сознавал это. Пришел в себя, расправил плечи. Сопоставляя слова, дела и поступки Петрова, он все больше убеждался в том, что тот призывая других быть правдивыми, сам же лгал. Этим он вольно или невольно воспитывал в подчиненных двуличие, прививал двойную мораль. Заставлял подчиненных поступать против собственной совести. Тем самым вынуждал изворачиваться, действовать на свой страх и риск. Но оба они, и Буслаев, и Петров, независимо от их желания или нежелания, как и каждый гражданин, занимают определенное место в истории своего государства. Если первый создает, то второй — разрушает. После разговора с генералом Петровым Антон всегда испытывал чувство, которое, должно быть, испытывает побитая хозяином нелюбимая собака.

Сегодня у Антона было приподнятое настроение. Как же, у Елены день рождения. Полковник Новиков пораньше отпустил его домой, предоставил машину, чтобы он успел заскочить на Центральный рынок купить цветы.

Выйдя из подъезда здания на Малой Лубянке, Буслаев направился к автостоянке, как вдруг его остановил круглолицый, с копной седых волос на голове пожилой мужчина.

— Антон, здравствуй! Вот не думал увидеть тебя. Ты имеешь отношение к этому дому? — воскликнул он.

— Вадим Павлович! — узнал его Антон, хотя тот, пока не виделись все эти годы, потучнел, изменился в лице, еще больше поседел. Выдавали глаза. Они были по-прежнему мутными, цепко держали собеседника. — Я в этом учреждении работаю, и уже давно.

— Приятная для меня новость, — о чем-то думая, сказал Честнейший.

— А вы трудитесь или на пенсии? — поинтересовался Антон.

— Живу литературным трудом, — неопределенно ответил Честнейший. — Работаю над эссе о творчестве Льва Николаевича Толстого. До чего же высоконравственная личность! Кладезь мыслей! Русская глыбища! Вот с кого надо жизнь писать молодым людям!

Он говорил высокопарно, и Антону вспомнилось все, чему был свидетелем. И арест руководящих работников издательства «Academia». И чистка архива от статей неугодных авторов. И Вера Петровна, глубоко несчастная, но обаятельная женщина. Но прежде всего — Илья Потапов, друг дяди Семена.

— Кого-нибудь встречаете из бывших сослуживцев? — спросил он, всматриваясь в его лицо.

— Вера Петровна почила непробудным сном. Пусть земля ей будет пухом. Остальных я не выношу! — резко сказал Честнейший. — А встретил бы, непременно каждому в рожу плюнул. К счастью, они больше не топчут нашу священную землю. Тела их давно послужили пищей для червей, а на удобренной ими почве зреет нынче богатый урожай.

Честнейший неестественно рассмеялся, то ли почувствовав неловкость за вырвавшуюся кощунственную фразу, то ли от пристального взгляда Антона.

— Вы были на процессе, когда их судили? — спросил Антон.

— Процесса, как такового, не было. Все они прошли по связям с деятелями «Троцкистско-зиновьевского центра» и осуждены Особым совещанием во внесудебном порядке. Так что, не пришлось. — С гордостью добавил: — Из достоверных источников знаю. Как чекисту, могу приоткрыть тебе правду. — Оглядевшись, произнес вполголоса: — Это с моей подачи и арестовали их, и вынесли суровый приговор.

— Вот не знал… Спасибо за откровенность, Вадим Павлович.

— С кем же еще я могу поделиться о тех днях. А в этом учреждении — Честнейший указал на здание УКГБ, — меня кое-кто неплохо принимал. Помню, обсуждали дела издательские, а главное, кадровые вопросы. Кто чем дышит, что из себя представляет в политическом и моральном плане. С того дня, собственно, все и началось.

Антон понял: то была вербовка.

— Вы что же, близко и хорошо знали осужденных? — спросил он.

— О да! И много лет!

— Илью тоже?

— Потапова? Ну как же! Бывало, подойдешь к нему, прикинешься эдаким пиджачком: чего нового, Илья? А он рад стараться. Один анекдот выдаст, потом другой, третий. Да все из тех, что враг народа Карл Радек сочинял, высмеивая наших вождей, советскую власть. Ну я на заметку, разумеется. Так и узнал, что он из себя представляет. К остальным тоже ключик подбирать приходилось. К каждому — свой, индивидуальный.

— Представляю, как нелегко вам было, — вставил Антон.

— Главное, скажу тебе, расположить к себе собеседника, найти слабую струнку и давить, давить на нее! Пока не размотаешь клубок. И знаешь, нет человека, в доверие к которому я не втерся бы, который не высказал бы мне то, о чем думает, что замышляет. И сам, и другие. А это, в основном, — недовольство. Кто порядками советскими недоволен, а кто и на самого Иосифа Виссарионовича тянет. Словом, антисоветчики, террористы, шпионы. — Пропустив пешехода, Честнейший продолжал: — Ты спросил об Илье Потапове. К твоему сведению, он к тому же из дворянского рода. Вот тебе наглядный пример того, как классовый враг использует метод «тихой сапы», чтобы проникнуть в наши ряды и подрывать их. Анекдотики — приманка, способ прослыть эдаким «смельчаком», «душечкой». А копнешь поглубже, такая вражина вылезает. Да еще с камнем за пазухой!

— Вам-то эти старания что-нибудь дали в жизни?

— Как видишь: жив и невредим. А иначе… Кто его знает, что было бы со мной, когда кругом враги.

— Всего-то? — Антон произнес это иронично.

— Думал, меня пригласят на работу в Отдел культуры Центрального Комитета нашей партии. Но, видно, не все сбывается из того, что человек задумал, — не понял иронии Честнейший.

— Я понимаю ваше огорчение, — сказал Антон и подумал: «До чего же грязная душонка у тебя, Честнейший. Сменил бы свою фамилию на Подлейший… Подонок!»

— Что поделаешь. Хлопочу вот персональную пенсию союзного значения. Быть может, на этот раз повезет. Все-таки на руководящей работе был столько лет. Принцип партийности в литературе отстаивал от нападок врагов. Да и внес немалый вклад в дело безопасности Родины. Достойный вклад! — Стрельнув глазами, неожиданно спросил: — Может, замолвишь за меня словечко? По старой памяти. Да и мы с тобой — собратья по оружию.

Он был смешон в своей просьбе.

— Если возникнет такая необходимость, представлю на вас правдивую развернутую характеристику, — согласился Антон, немного подумав.

— Вот спасибочко, — обрадовался Честнейший. — Я всегда высоко ценил твои деловые, политические и моральные качества, был уверен, что далеко пойдешь.

— Мы даже можем обговорить с вами ее содержание.

— Тебя мне сам Бог послал, Антон…

— Вас устроит, если я перечислю в характеристике все ваши заслуги?

— Я полностью тебе доверяю и полагаюсь на тебя.

— В числе прочего, особо отмечу вашу уникальную способность влезать в души подчиненных, чтобы потом…

— Это превосходно! Но удобно ли так писать, Антон? — не дал ему закончить мысль Честнейший.

— Почему же неудобно? Ведь это — правда. Так было.

— Дело в том, что пенсионными делами занимаются люди сугубо цивильные. Они могут истолковать это превратно.

— Тогда как же мне быть?

— Укажи просто: обладает обостренным чувством революционной бдительности… А еще лучше так: Честнейший Вадим Павлович сделал немало для безопасности Отечества. Такая формулировка не должна вызвать кривотолков.

— Но в этом случае, следует упомянуть и конкретные факты. Фамилии людей, которые покинули мир земной по вашей милости. Это было бы справедливо.

Антон сделал паузу. Честнейшим овладел страх.

— А ты хохмач, Антон, — едва выговаривая, сказал он, поняв, наконец, что тот иронизирует и не собирается с ним связываться. Вздохнул глубоко. — Ты спрашивал, что мне это дало в жизни? Мне хитрить с тобой нечего. Сам видишь. Ни уважения, ни почета, ни обеспеченной старости.

— Как говорится, за что боролись, на то и напоролись.

— Теперь вот уповаю на «персоналку». Послушай: а может быть, мне обратиться к Пантелеймонычу?

Антон понял, что речь идет о генерале Петрове.

— Простите, я не располагаю временем. — Буслаев ушел, оставив Честнейшего без ответа на его вопрос.

От встречи этой у Антона осталось брезгливое чувство. Было не до семейного торжества. Он возвратился в управление. Позвонил домой, что задерживается. Запустил срочную оперативную проверку. Оказалось, на Честнейшего Вадима Павловича, 1914 года рождения, в секретном архиве имеется личное дело, он значился как осведомитель Волгин. За ненадобностью связь с ним прервана. Вербовал его и работал с ним оперуполномоченный Петров. Жаль вот, что этот «чекист» не указал свои инициалы. Это его, видимо. Честнейший фамильярно, по-свойски назвал Пантелеймоны-чем…

Запрашивать ни «Личное дело», ни «Рабочее» из архива не стал. И так все ясно. По опыту своему и других оперативников знал: в органах безопасности были агенты, которые привлекались к разработке разного рода иностранных лазутчиков и действительных врагов из числа наших граждан. Они были честными и неподкупными секретными помощниками оперработников. Немало сделали для обеспечения государственной безопасности.

А были и провокаторы-стукачи.

Таким был и Честнейший, направляемый опытной рукой службиста-солдафона, «боролся» вместе с ним с врагами мнимыми, выполняя заказ тех сил, кому были на руку массовые репрессии целых слоев общества. Лил напраслину на честных советских граждан, клеветал на них, не забывая при этом свои шкурные интересы — выслужиться, получить по заслугам.

Антон задумался: честных негласных помощников общество должно всеми силами оберегать от недоброй молвы и хулы. Но вряд ли этот принцип следует распространять на Честнейшего и ему подобных бесчестных исполнителей чужой, к тому же злой воли.

Домой Буслаев возвращался обычно под утро, когда гасли на улицах фонари, либо занималась утренняя зорька. С Лубянки на Андроньевскую шел пешком, так как ни трамваи, ни троллейбусы еще не ходили.

На Астаховом мосту с ним поравнялся шедший в том же направлении Филипп Телегин. Тот самый, которого генерал Петров ставил ему в пример, как результативного работника «новой формации», смело использующего «новаторские методы» в раскрытии особо опасных государственных преступлений. Он был худощав, невысокого роста. Когда говорил, сильно гнусавил. Свою речь пересыпал приговорками типа: «Это не самое главное. Самое главное — вот!»

— Как, не надумал переходить на следствие? — поинтересовался Телегин.

— Кому-то же надо вести и оперативную работу, — ответил Антон дипломатично, зная, что Телегин пользуется особым расположением генерала Петрова.

— Это не самое главное. Самое главное в другом! Подумай. Великое дело делаем: государство от врагов очищаем. Лаврентий Павлович высоко оценил наш вклад в светлое будущее советского народа. Да и генерал Петров учит нас: «Мы не можем позволить себе малодушествовать, расслабляться, ибо враг не уничтожен, а значит, революция продолжается!»

— И много у нас в стране врагов?

— Что это ты вдруг заинтересовался этим?

— Разве секрет?

— Об этом знает лишь высокое начальство. Я за себя скажу: хватает. Но это не самое главное. Самое главное, что у меня глаз наметан. Ткну пальцам и непременно попадаю в точку. И каждый раз — враг! У одного родственник за границей живет. Другой с иностранцем словом перебросился в автобусе. А то вдруг — фамилия итальянская или вовсе немецкая, польская. На оккупированной фашистами территории жил либо скрыл, что дед кулаком являлся. А случается, на генералиссимуса товарища Сталина иной тянет. Так руку набил, что антисоветчика, террориста, шпиона по улыбке, по походке могу определить.

— Антисоветская улыбка… Это я слыхал. Но чтобы шпионская, террористическая… Это что-то новое.

— Иронизируешь. Ты странный человек, Буслаев. Впрочем, это не самое главное. Самое главное, что время идейных ушло. Сейчас другие времена настали: либо ты кого, либо они тебя. Понимать надо!

— Ты, как тот таможенник, который интуитивно определяет, у кого и в каком чемодане контрабанда упрятана. И находит-таки ее!

— Смотри, прогадаешь. От иронии до антисоветчины — один шаг!

— Хорошо. Это — шутка, конечно. А если серьезно. Ты не думаешь, что за приспособленчество, конформизм когда-то придется отвечать?

— Отвечать? — удивился Телегин услышанному. — Перед кем? Враги на том свете, либо их сгноят в лагерях и тюрьмах.

— Перед их родными и близкими. Они-то останутся жить.

— Не всегда. Скорее всего, пойдут в расход, как дети врагов народа. Иначе тоже станут врагами.

— Тогда перед внуками, перед потомками. Их-то не истребят, надеюсь. Тогда весь народ перебить пришлось бы.

— Ну, Буслаев… — хотел что-то сказать Телегин.

— Прощай. Мне сюда, — Антон свернул в подъезд своего дома.

Разговор этот навел Буслаева на размышления, заставил еще и еще раз задуматься. Прежде всего о том, какие же беззакония творятся в органах, где он работает. И какие ублюдки еще встречаются среди его коллег. Но как лично он мог противостоять этому? Одним словом, жизнь — сплошные вопросы и никаких ответов. Но он не догадывался, что о его настроении в тот же день Телегин донес генералу Петрову, хотя и не исключал этого. И на сердце его после той ночной встречи легла тяжесть.

— Говоришь, Буслаев полагает, что отвечать нам с тобой придется за это самое… как его… за комформизм? — переспросил у Телегина Петров.

— Так точно, товарищ генерал! Самолично слышал от него.

— Либо варенье, либо мухи, говаривала моя матушка в таких случаях. А ты, Телегин, что выбираешь?

— Конечно, варенье… То есть нет, мух.

— Ну, а если чуток помозговать?

— Так ведь и то и другое одновременно — несъедобно, — не знал как ответить Телегин на столь «коварный» вопрос.

— Несъедобно, — усмехнулся генерал Петров и отрешенно произнес: — Что верно, то верно… Знаешь что, Телегин… Изобрази-ка мне все, о чем говорил тебе Буслаев, в письменном виде. В рапорте на мое имя. Дословность не обязательна. В общих чертах достаточно. Да ты и без меня знаешь: поднаторел основательно.

— Слушаюсь!

— Да! Ну, а сам ты все-таки что предпочитаешь — мух или варенье?

— Я с вами, товарищ генерал! — наконец сообразил Телегин, чего добивается от него начальник.

— Со мной, значит, с партией. — Удовлетворившись ответом подчиненного на его каламбур, генерал вышел из-за стола, походил по кабинету, заложив руки за спину. — Комформизм, значит. Это что — против коммунистов?

— Конформизм, — Телегин четко произнес букву «н». — Сделка с совестью, — перевел он это слово на свой лад.

— Ты еще будешь меня учить! — огрызнулся генерал.

Казалось бы, у генерала были все основания расправиться с подчиненным Буслаевым по совокупности всех высказываний — и ему в лицо, и сейчас Телегину. И свидетель, что называется, был под руками. Но этого не произошло. Почему, что его сдерживало?

Отпустив Телегина, генерал задумался: Буслаев ведет оперативную разработку серьезной преступной группы — резидентуры английской разведки, действующей на территории Москвы. Дело многотомное, находится на контроле у руководства. Настолько сложное, что в нем сам черт ногу сломит. Поручи другому оперативнику — еще напортачит, тогда и мне головы не сносить. Буслаев же провел по нему ряд остроумнейших оперативных комбинаций. В результате добыл ценнейшую политическую информацию, которая ушла наверх. Вот-вот дело должно быть закончено. И тогда ему перепадет орденишко, что вовсе не помешает в дальнейшей моей карьере. Так что, торопиться с Буслаевым не стоит. А вот компромат на него следует накапливать и начать хотя бы с рапорта Телегина. Что-нибудь изобразит осведомитель «Волгин». Организуем подслушивание его разговоров по телефону.

Это была корысть. Но такой Петров человек: из успеха подчиненных старается извлечь выгоду для себя. Ну а потом, потом можно и расправиться.

И совесть его душу за это не скребла, не грызла, не судила.

Начальник отдела полковник Новиков встретил Антона Буслаева вопросом:

— Чем занимаешься?

— Разрабатываю агентурную «комбинацию» по делу «Альбионцы».

— Это важно, но придется прерваться на пару суток.

— Что-нибудь архиважное?

— В Коломенский район едет Никита Сергеевич Хрущев. И хотя у него своя охрана, нам приказано обеспечить на его маршруте надлежащую оперативную обстановку. Тебе предстоит выехать туда заблаговременно и просмотреть дела по линии «Т». Разобраться с ними и, наряду с начальником Горотдела, взять на себя всю полноту ответственности за поведение проходящих по ним лиц.

— Мне как-то не с руки вроде бы… — потупил взгляд Антон.

— Смущает ответственность? — лукаво спросил полковник.

— Вы же знаете, что это меня не пугает. «Альбионцы» на контроле у генерала. Он поставил жесткие сроки.

— Я договорюсь с генералом. Должен был бы поехать начальник отделения «Т», но он лежит в госпитале с язвой желудка. Так что в путь-дорогу, Антон Владимирович! В отношении машины я распорядился.

Буслаев встал.

— Я наделяюсь какими-либо правами?

— Действуй, как полномочный представитель Московского Управления. Желаю успеха. — Новиков пожал ему руку.

Если к делам по шпионажу спецслужб Запада Буслаев относился с уважением профессионала, то дела по террору у него вызывали чувство брезгливости и даже отвращения. Вот и сегодня он ехал в Коломну, в город, в котором не раз бывал, вспоминал исторические памятники, поражавшие его воображение, а думал о том, с какой непристойностью ему предстоит встреча.

Это сейчас дела с окраской «террор» сосредоточены в одних руках, в отделении «Т». Совсем недавно они были разбросаны по разным подразделениям. И в его производстве находилось одно из таких дел, которое он принял от предшественника. Оно было заведено на художника Поваляева. По этому делу проходил художник Жарковский.

Из дела было видно, что Поваляев выезжал в Испанию. К советской власти относится враждебно. Сравнивая нашу жизнь с тем, как живут за границей, приходил к выводам далеко не в пользу Советского Союза. Винил во всем политическое руководство страны, прежде всего Сталина. Желал им поражения. Антон понимал, что это — следствие, но в чем причина его озлобленности?

Буслаев встретился с двумя источниками, донесения которых находились в деле. Они подтвердили то, о чем сообщали ранее. «Но где же здесь террор? — спрашивал он себя. — А суждения, мысли… Правильно ли у нас поступают, добиваясь единомыслия и любви к вождям? Да и возможно ли это? Мысль не может быть преступной, тем более наказуемой в уголовном порядке!»

Чтобы успокоить свои сомнения или утвердиться в них, Буслаев решил лично встретиться с Поваляевым. Придя к нему домой, представился корреспондентом «Вечерней Москвы», сказал, что имеет поручение написать очерк о московских художниках и хотел бы в связи с этим с ним побеседовать.

Поваляев познакомил с ним жену и своего друга Жарковского. Всем им было уже за семьдесят. Комнатка в ветхом домишке с печным отоплением и без водопровода была крошечной. Стол, книжный шкаф, гардероб, сундук и три табуретки — все, что находилось в ней. Не было ни кровати, ни дивана. Спали старые люди, видимо, на полу и на сундуке.

Буслаева посадили на табуретку у самой двери.

Поваляеву льстило, что им заинтересовалась пресса. Охотно рассказывал о себе. Еще до революции, будучи членом общества художников «Бубновый валет», побывал в Испании. Показал несколько небольших городских пейзажей, исполненных там маслом. Они были в стиле импрессионизма и очень хорошо смотрелись. О живописи Поваляев мог говорить сколько угодно. Время от времени к разговору подключались его жена и Жарковский.

Чувствовалось, что всех их одолевает ностальгия по прошлому. Взахлеб говорил Поваляев и о жизни художников в Испании, в Германии, где он провел тогда же несколько недель. Здесь же он не имеет ни приличного жилья, ни денег, будучи талантливым человеком, влачит жалкое существование.

— Может быть, после вашей публикации что-либо изменится в моей жизни к лучшему, — сказал он. — Сейчас же никакого просвета. А как хочется пожить по-человечески!

Глаза его светились надеждой.

— Все идет к лучшему, — вставил Антон.

— Да нет, от лучшего мы ушли и вряд ли к нему придем снова, — с сожалением произнес Поваляев. — Знаете, о чем мечтаю? Чтобы Россия наша стала сильной, могучей, богатой державой. И чтобы в ней было больше свободы!

В те же дни Буслаев вынес постановление о прекращении дела на художника Поваляева по окраске «террор», как заведенного без достаточных на то оснований, с одновременным снятием его с оперативного учета.

По его просьбе, главный редактор «Вечерки» Постнов позвонил в отдел распределения жилплощади горисполкома, рассказал, как живет семья деятеля искусств. Попросил предоставить ему площадь побольше и с удобствами. Там обещали произвести обследование условий его жизни и по возможности выделить комнату за выездом в хорошем доме.

Прочитав справку о встрече с Поваляевым, полковник Новиков спросил Антона:

— Мы можем быть уверены в нем?

— Абсолютно, товарищ полковник! И не террорист он, и не антисоветчик! Он просто устал так жить. Любой зверь взвыл бы от такого. А власть винит во всем… Крамольные мысли для него — отдушина.

— Значит, патриот.

Сказав это, Новиков утвердил постановление, вынесенное Антоном Буслаевым.

Проезжали город Бронницы. Скоро Коломна.

Поваляев же и сейчас не выходил у Антона из головы.

Спустя пару недель после посещения его, Антон заехал ненадолго к себе домой. И вдруг звонок в дверь. Он открыл ее. Перед ним стояли Поваляев и Жарковский. Оба с палочками. Какие-то встревоженные.

— А мы к вам, — сказал Поваляев. — Разрешите?

— Конечно-конечно! Проходите, пожалуйста. Я сейчас…

Антон быстро проскочил в свою комнату, освободился от пистолета «ТТ», висевшего на ремне, от портупеи.

Когда художники приковыляли в комнату, предложил чайку выпить. Они любезно отказались.

— Что привело вас ко мне? — поинтересовался Антон.

— Видите ли… — начал Поваляев. — Я позвонил в редакцию «Вечерней Москвы», хотел сделать дополнения к тому, что рассказал вам о себе, но мне ответили, что такой в газете не работает.

Художник внимательно следил за реакцией Антона, но лицо его ничего не выражало и было спокойным.

— И тогда подумали, — продолжал он. — Вы показывали мне удостоверение в красной обложке. Этот цвет, как известно, не только журналисты обожают…

Сказано это было с явным подтекстом.

— Странно… С кем же вы разговаривали? — попросил уточнить Буслаев.

— Право, не знаю. Должно быть, с дежурным по редакции. У него даже список сотрудников под рукой оказался.

— Значит, сомневаетесь во мне? Не из КГБ ли? Не из уголовного ли розыска?

Жарковский и Поваляев загадочно переглянулись.

— Мы, в общем-то, так и подумали, — не отрицал Поваляев. — Тем более что и в адресном столе города ваша фамилия не значится.

— Ну, за неразбериху в милицейских учреждениях я не в ответе.

Антон еще раз предъявил удостоверение корреспондента «Вечерней Москвы». Незваные гости внимательно его изучили.

— Это рассеивает ваши сомнения? — спросил Буслаев.

— Да, конечно! — почувствовал себя виноватым Поваляев.

— Позвонили бы главному редактору Постнову Михаилу Михайловичу. Я внештатный корреспондент и выполнял его личное поручение, — пояснил Антон. — Собственно, что я оправдываюсь, что-то доказываю? Вы и сейчас вправе мне не верить. Если не убедил давайте, соединю вас по телефону с Главным. Человек он обстоятельный и все объяснит. А очерк ждите в ближайших номерах. Следите за газетой. Кстати, после моего доклада ему, Михаил Михайлович хлопочет о комнате для вас площадью побольше и с удобствами.

— Ради Бога извините, — приложил руку к сердцу Поваляев. — И большое спасибо редакции о заботе о нас. Так хочется пожить достойно!

Вскоре Поваляев был приглашен в жилотдел Моссовета, где ему вручили ордер на большую светлую комнату в малонаселенной квартире на Москворецкой набережной. И он с женой были счастливы, и Антон Буслаев горя с Поваляевым больше не знал. Куда девалась антисоветчина?

В Коломенском горотделе Буслаев просмотрел с десяток дел с окраской «террор». Все они оказались бездоказательными и малозначимыми. Лишь одно заслуживало внимания, да и то условно. Объект разработки Филипенко, 1914 года рождения, сын осужденного в 1937 году «за связь с троцкистами», как-то сказал источнику, что «если бы довелось встретиться со Сталиным, он высказал бы ему в лицо все, что накипело. Сказал бы, что только за то, что он допустил массовые репрессии в стране, дутые дела вроде „Дела врачей“, он не имеет морального права стоять во главе государства и должен уступить место лидеру достойному. Не уйдет с дороги, его следует устранить».

Антон задумался. Материалы трехлетней давности. Филипенко осуждает «вождя народов» за бессмысленные гонения и репрессии, считает, что его следует за это отстранить от дел… Но даже если и устранить? Он же не говорит, что Сталина надо убить и что лично готов осуществить в отношении него террористический акт. Да и всех материалов в деле, не считая оперативных проверок, — одно единственное агентурное донесение. Товарищи из горотдела как ни бились над тем, чтобы добыть дополнительные компрометирующие его материалы, ничего не добыли. А может быть, это наговор на него источника-стукача? Другим же агентом он характеризуется положительно!

Однако, если существует дело со зловещей окраской «террор», оставить его без внимания нельзя. До Сталина Филипенко не добраться, но он может выместить свое зло на Хрущеве…

Буслаев дал указание на время пребывания Никиты Сергеевича в Коломенском районе не спускать с Филипенко глаз. Когда стали устанавливать его местонахождение, выяснилось, что еще накануне он выехал к теще в деревню Захаровка. И хотя деревня находилась в стороне от заявленного Хрущевым маршрута, Буслаев поручил держать его и там под наблюдением.

— Я бы поступил иначе, Антон Владимирович, — сказал начальник горотдела. — И это было бы надежнее.

— Что вы предлагаете?

— Подержать пару суток в КПЗ отделения милиции. Учиним дебош, в котором Филипенко окажется замешанным. Ну и задержим. Уедет Никита Сергеевич, выпустим на свободу.

— Вы знаете, как это называется?

— Но если надо, так надо!

— Мы и так поступаем безнравственно, взяв в разработку человека только потому, что на него кто-то однажды указал пальцем.

На границу Коломенского района с Броннецким секретарь райкома партии и Буслаев выехали каждый на своей машине. Был прекрасный июньский день. Пели жаворонки. Вскоре показались три черных ЗИСа — открытый и два закрытых. Хрущев ехал в закрытой машине в центре. Впереди и сзади шли машины с охраной.

Остановились. Хрущев и встречающие его покинули машины. Поздоровались. Буслаева Хрущев видел впервые, спросил:

— Должно быть, из Комитета?

— Из Московского Управления, Никита Сергеевич.

Хрущев решил пересесть в открытый ЗИС, чтобы лучше видеть поля, сельские постройки.

— Не положено, Никита Сергеевич, — сказал комиссар.

— Теперь не только моя охрана будет меня охранять, но и Буслаев. Так что опасаться за мою жизнь не стоит, — пошутил секретарь Центрального и Московского Комитета партии.

Он пригласил в машину секретаря райкома, чтобы тот давал ему пояснения в пути. Первая остановка была там, где скирдовали колхозное сено. Хрущев спросил женщину агронома:

— А не лучше ли делать большие скирды?

— Нет, Никита Сергеевич. Маленькие скирды лучше.

— Но ведь много сена пропадает.

— Ничего. На подстилку скотине пойдет. Все в дело!

— Как говорится, дуракам закон не писан, — недовольно произнес Хрущев и приказал шоферу: — Поехали дальше!

В соседнем колхозе он увидел, что сено укладывают в скирды длинные, похожие на бараки.

— А мелкие скирды, что же, не делаете?

— Не выгодно, Никита Сергеевич.

— Почему?

— Отходы большие получаются. Лучше одну большую скирду сметать, нежели двадцать мелких. Так экономичнее.

— Правильно! — согласился Хрущев с председателем колхоза и попросил его: — Поезжайте к соседям и объясните это. У меня с ними разговор не получился. Сами с усами!

Впереди было кукурузное поле. Остановились. Хрущев приблизился к нему вплотную.

— Кто же создал эти африканские джунгли? — спросил он.

— Моя бригада сеяла кукурузу, товарищ Никита Сергеевич. — сказал мужчина, полагая, очевидно, что его за это похвалят.

— Стало быть, вы — бригадир.

— Бригадир. А вот эти бабы и девки — члены моей бригады.

— Да. Это наш дорогой товарищ бригадир, — подтвердила старуха в белой косынке.

Никита Сергеевич сдвинул со лба на затылок шляпу.

— Это вы хорошо сказали — «дорогой бригадир»! Представляю, в какую копеечку он обходится колхозу, а значит, всем вам. Не поняли? Давайте посчитаем вместе. Сколько можно получить зерна и силоса с правильно засеянного поля и сколько с засеянного бестолково? Как у вас, к примеру.

Колхозники стояли воды в рот набрав. Они никогда над этим не задумывались. Зачем, когда есть бригадир?

— А сколько свиней вы лишите ценного корма. Не знаете? А я вам скажу: ровно столько, сколько получите от такого посева убытка! То откормили бы сорок поросят, а то только двадцать. Есть разница? То-то!

Тут же Хрущев доходчиво объяснил, как надо сеять кукурузу.

— Ваше поле засеяно хаотично. Должно быть, стародедовским способом сеяли, из лукошка? Но век-то нынче другой! Как теперь станете пропалывать кукурузу? Как в старину, вручную? А было бы засеяно по правилам агротехники, так, чтобы машина могла пройти между рядами, каждый стебель был бы сочным, мясистым, а початок налитым, крупным. Теперь понимаете, во что обходится вам бригадир? Ведь поле не пересеешь.

— Мы исправимся, Никита Сергеевич, — сказала молодая звеньевая и обратилась к женщинам: — Дело говорит Никита Сергеевич, дай Бог ему здоровья на многие лета. В будущем году посеем кукурузу так, чтобы не стыдно было в глаза ему смотреть. А значит, с доходами будем, достатка в домах прибавится.

В колхозе «Мячиково» Хрущеву понравилось, как в парниках круглый год выращивают лук и огурцы для горожан, как строят скотный двор и жилые дома.

Но особенно то, что колхозники сами изготавливали кирпич для своих нужд. Небольшой кирпичный заводик, и не надо сидеть на шее у государства, ждать у моря погоды. Референту своему поручил взять на заметку вдруг возникшее у него соображение — обсудить опыт мячиковцев на заседании бюро Обкома партии, распространить его на другие колхозы области и даже страны. — Поменьше иждивенчества, товарищи! — сказал он. — Государство — не дойная корова. Чтобы кому-то дать, у других потребуется отобрать. А мы ведь социализм строим. Его принцип вы знаете: от каждого по способности, каждому по труду!

Увидев мотоциклетное колесо с мотором и ручками, как у плуга, он спросил мужчину, стоявшего рядом:

— А это что за чудище?

— Садово-огородный трактор, — объяснил тот.

— Трактор? А как же им управлять?

— А вот так. Он едет, а ты за ним вприпрыжку.

— И какова же его скорость?

— Восемь километров в час. Иначе нет смысла в нем.

— И поспеваете за ним?

— Кто посильней, побегает часок. Слабый не угонится.

— Бежать, язык на плечо! — рассмеялся Хрущев. — И снова обратился к референту: — Обсудить на ближайшем бюро Обкома! Это же снаряд для тренировки спортсменов, а не трактор, призванный облегчить крестьянский труд! Хоть бы сообразили сиденье приделать к нему. Чем только думают и в конструкторских бюро, и на заводах!

Никита Сергеевич садился в машину, когда старушка, стоявшая невдалеке, взглянула на его живот, выпиравший из-под пиджака, сказала:

— А ты, Никита Сергеевич, раздобрел. Знать, харч неплохой у тебя.

— У вас в семье кто-нибудь работал в шахте?

— Нет, родимый, не довелось, — почувствовала себя неловко женщина. — Да ты не обижайся. Я ведь по-свойски.

— Мне пришлось потрудиться под землей. А потом работа сидячая, сами знаете, — объяснил Хрущев.

— Дай Бог тебе здоровьица.

К Буслаеву подошел оперативник из Коломенского горотдела.

— Филипенко в Захаровке, но где именно, установить пока не удалось, — тихо сказал он.

— Продолжайте его поиск, — приказал Антон. С этого момента он совсем потерял покой.

На одной из остановок в поле секретарь райкома партии сказал Хрущеву:

— Уж больно маломощные у нас колхозы, Никита Сергеевич.

— Что предлагаешь?

— Вот если бы укрупнить хозяйства. Из каждых трех сделать одно. Тогда бы мы не такие урожаи и удои давали…

Хрущев отвел его в сторону:

— Я тоже прихожу к такому выводу. В масштабах области, а потом и страны, разумеется. Но подобный эксперимент может разрешить только Политбюро и даже Пленум ЦК. Сейчас же не время выходить с этим. Надо выбрать момент, когда Сталин будет расположен к такому разговору и не отвергнет наши предложения. А пока — сформулируй предложение, исходящее от района, обоснуй его фактами, подкрепи цифрами, покажи перспективу. Я тебя поддержу.

Антона отвлек в это время комиссар Никиты Сергеевича, так что разговор партийных деятелей он слышал лишь краем уха. Подумал: и там свои сложности, если секретарь ЦК и МК должен подлаживаться под настроение генсека.

Кавалькада машин направлялась в колхоз, что на берегу Оки, как вдруг шофер сказал Хрущеву:

— Отсюда до моей деревни Захаровка рукой подать.

— Давно оттуда? — поинтересовался Хрущев.

— Да уж лет пять, как не был в ней.

— А как колхоз там, крепкий?

— Свояк пишет, был бы ничего, да председатели каждый год меняются.

— Отчего же так часто? — спросил Никита Сергеевич у секретаря райкома партии.

— Как-то не везет на руководителя, — безразлично ответил тот. — То пьяница, то растратчик попадается.

— Плохо знаете свои кадры! — упрекнул его Хрущев и скомандовал шоферу: — Поехали в Захаровку!

— Не по маршруту, Никита Сергеевич, — предостерег его прихрамывающий на левую ногу комиссар.

— Не положено отклоняться от маршрута, — разъяснил ему плотного сложения начальник охраны.

— Вы всегда делаете только то, что положено, дозволено, разрешено? — строго посмотрел на того и другого Хрущев. В своем решении он был непреклонен. Подтвердил приказание: — Выруливай на Захаровку!

Антон Буслаев всерьез встревожился.

— В Захаровке, возможно, находится Филипенко, разрабатываемый горотделом по линии «Т», — предупредил он начальника охраны. — Вот его фотография. — Не позволив чинить в отношении Филипенко произвол, он тем самым принял на себя колоссальную единоличную ответственность за возможные последствия. То, что тот до сих пор не обнаружен, вселяло беспокойство.

— Я могу оставить фото у себя? — спросил начальник охраны. — Покажу своим ребятам. Может, где попадется на глаза.

— Да, разумеется.

Когда подъезжали к Захаровке, уже смеркалось. Но это не помешало вездесущей деревенской детворе увидеть кавалькаду машин узнать Хрущева, и они тут же понеслись оповещать об этом и старых, и малых.

В правлении колхоза, несмотря на поздний час, собрались не только те, кто стоял у руля хозяйства, но и бригадиры, звеньевые, немало было рядовых колхозников. Все скамьи были заняты, стояли в проходах, вдоль стен.

Слово держал председатель колхоза. Начал он, что называется, с сотворения мира. Много приводил цифр и по урожаю, и по удоям молока и заготовке мяса.

— Скажите лучше, как живут колхозники, сколько получают на трудодень, — прервал докладчика Хрущев.

— Как живут? Хорошо живут, Никита Сергеевич. Под руководством райкома партии. А будем жить еще лучше. К этому у нас есть все возможности, и мы их задействуем.

Хрущев оглядел публику. По ее настроению понял, что она недовольна сообщением, сделанным председателем.

— Есть желающие дополнить, возможно, поспорить с председателем? Высказывайтесь без оглядки на него. Чтобы понять, что происходит, нам всем нужна правда. Прошу. Можно с места говорить.

Одновременно поднялось несколько рук. Хрущев дал возможность высказаться каждому. Внимательно слушал. Иногда вставлял реплики. В выступлениях было много критики и даже обвинений в адрес членов правления и председателя колхоза. «На трудодень крохи получаем, а они о себе пекутся, жиреют. Что б им подавиться! Колхозник же для них — быдло. А не будь колхозника, кто же ваше богатство вам нарастит?» — спросила одна женщина. Многие ей зааплодировали.

Буслаев стоял у стены, где находился стол президиума. Оттуда все у него были как на ладошке, и все же он тщательно вглядывался в лица мужчин в надежде обнаружить Филипенко, если он тоже здесь.

Итоги встречи подвел Никита Сергеевич.

— Я проехал по ряду колхозов района. Встречал и хорошее, и плохое. Кто-то не так сено хранит, кукурузу неумеючи сеет. Ваше же хозяйство и сравнить не с чем. Вместо подъема оно пришло в запустенье. В результате упадка и колхозникам плохо живется. Из опыта своего скажу вам: все зависит и упирается в руководство колхозом. Я ваш колхоз возьму себе на заметку. Думаю, что и секретарь райкома партии должен извлечь из всего, что здесь говорилось, серьезные уроки.

Вытерев платком вспотевший лоб, он продолжал:

— У вас, товарищи, все имеется для того, чтобы работа спорилась. Умеренный климат, прекрасные почвы, достаточно влаги. Вы же все это не используете. Лодырям потакаете. Пьянство развели. Хищения процветают. Отсюда и урожаи низкие. За продуктами в Москву ездите! Стыд и срам! Я, как вы знаете, работал на Украине. Разве сравнить ваши условия с теми, которые у украинского колхозника! У вас ткни оглоблю в землю, яблоня вырастет. У них же яблоню посадишь, дуга произрастет.

В зале послышался смех, всеобщее оживление.

— А ведь неплохое место среди Советских республик Украина занимает! — продолжал Хрущев. — Все дело в организации труда и постановке пропагандистской работы!

— Э, Никита Сергеевич, — перебил его мужчина средних лет, худощавый, в выцветшей военной гимнастерке. — Зачем людей вводить в заблуждение? Вы судите, видимо, по Геническому району Украины. Там действительно так, как вы говорите. А на остальном пространстве, на остальных землях…

— Вы фронтовик? — не дал ему договорить Никита Сергеевич.

— Да, был на фронте. Киев освобождал, Чернигов.

Хрущев рассмеялся.

— Никто так не врет, как военные! Помню, товарищи, приезжаю на передовую. Командир дивизии докладывает: «Товарищ член Военного Совета! За истекшие сутки пять тысяч фрицев уложили!» — «А где же трупы?» — «Немцы уволокли их с собой, мать честная!» — «Полсотни-то хоть было убито?» — «Чуть больше, товарищ член Военного Совета!»

По залу прошло оживление.

Хрущев снова обратился к фронтовику:

— Вы член партии?

— Нет, — ответил тот. — Да и зачем? К власти я не рвусь. А балласта там и без меня хватает.

— Оттого и не разбираетесь в ее аграрной политике. Зато свои сомнительные представления пытаетесь навязать другим. Так знайте: идет историческая битва, и либерализму в ней нет места! Нет, вы не беспартийный. Вы — член антипартии. Но кто против коммунистической партии, тот не с нами, того сотрем![15] — произнося последние слова, он перешел на крик.

Зал притих. Фронтовик не знал, что и сказать в ответ. Слух же Антона эти слова резанули. «Как же тогда Никита Сергеевич разговаривает с людьми у себя в кабинете, если не сдержан на публике? — задумался он. — Но может быть, у него не выдержали нервы? Уж слишком плохо идут дела в этом колхозе… А может ли это оправдывать деятеля такого масштаба?.. Даже если он хочет этим людям добра».

— Желаю успехов! — недовольный Хрущев покинул правление.

Буслаев всмотрелся во фронтовика. Так это же и есть Филипенко! Приблизился к нему, чтобы быть начеку. Но все обошлось. Ни угроз с его стороны, ни выстрелов не было. Вместе со всеми, как оплеванный, он покинул помещение и побрел своей дорогой, переживая за свою дальнейшую судьбу. Что она ему готовит?..

На пути к машине Антону вспомнилось стрельбище в Сурках. При всем их различии у Хрущева и Ворошилова было и что-то роднившее их обоих. Что именно? Властность характера, безапелляционность суждений, бесцеремонность в обращении с простыми смертными.

В ту пору у Буслаева было лишь интуитивное чувство «несовершенства» этих личностей. Он еще не знал, что Сталин повязал своих соратников кровавой цепочкой круговой поруки и на каждом из них висит груз тягчайших преступлений против соотечественников.

В Москву Антон возвратился поздней ночью. Полковнику Новикову доложил все, как было. Дела, ведущиеся в Коломенском горотделе на лиц, подозревающихся в «террористической деятельности», в том числе на Филипенко, предложил ликвидировать как необоснованно заведенные.

— Будет нам с тобой на орехи от генерала Петрова.

— Но ведь и в самом деле в них нет материалов по этой окраске. И вообще: шпиона живого я встречал и не раз. Но чтобы террориста… Не приходилось.

— В Отделении «Т» имеются серьезные разработки.

Позвонил Берия. Интересовался ходом разработки «Альбионцев», а генералу Петрову и сказать было нечего. Обещал в ближайшее время ее завершить. Берия упрекнул его в медлительности, отсутствии классового чутья и большевистской ненависти к врагу. Это выбило, что называется, из седла. Пошел рвать и метать на подчиненных. Вызвал Буслаева.

Войдя в кабинет, Антон сразу определил: генерал не в духе. И не ошибся.

— Я ознакомился с твоей справкой по Коломне, — сказал он. — Лихо ты расправился там с разработками по линии «Т», Буслаев. Пришел, увидел, победил!

— Так ведь из дел, которые мне в горотделе предъявили, действительно не нашлось заслуживающих внимания, товарищ генерал. И вообще, в них многое притянуто за уши.

— А ежели завтра, не дай Бог, совершится террористический акт? Нам с тобой головы не сносить тогда! И все из-за твоей беспечности.

Буслаев хотел возразить, но генерал продолжал:

— Доложи, что делается по шпионской группе, которую ты опекаешь. Что нового добыто? Когда намерен ее ликвидировать.

— Фигуранты, проходящие по агентурному делу «Альбионцы» работают на Сикрет Интеллидженс Сервис. Лично у меня это не вызывает сомнения. Подтверждается это и информацией, полученной разведчиками ПГУ, внедренными в английскую разведку.

— Тогда почему топчемся на месте? Сажать надо!

— Информацию Первого главка ни в ходе следствия, ни на суде мы использовать не имеем права. Нужны другие доказательства.

— Дело на контроле у Лаврентия Павловича, а ты чешешься! — Генерал перелистал страницы настольного календаря. — Сегодня понедельник. В среду доложишь план реализации разработки.

— Потребуется задокументировать факт передачи агентами секретной информации иностранной разведке. Здесь, к сожалению, от нас с вами ничего не зависит.

— Нет, ты не понял меня. Объясняю по-русски: кровь из носа, а через три дня план чтобы лежал у меня на столе!

— Но это же не реально…

— А ты ускорь события так, чтобы шпион схватился и, что называется, опрометью помчался к своему шефу из разведки. На то ты и оперативник, чтобы изобретать, комбинировать. И зарплату за это получаешь.

— Искусственно?..

— Почему искусственно? Естественно все должно выглядеть. Шпион же не знает, что это твоя проделка. А иностранному разведчику важно получить от него секретный материал… Хорошо. Если у самого голова не варит, так и быть, подскажу: разработай и осуществи оперативную комбинацию. Смысл ее прост, как день. Одному из фигурантов дела твой агент должен подсунуть улику. Какой-нибудь документ с грифом «секретно». Тут же хватаешь его за руку, так сказать, с поличным. Остальное уже — дело следствия. Лиха беда начало. Оставшиеся фигуранты загремят в тюрьму по его показаниям.

Буслаеву казалось, что он во сне, где реалии жизни выглядят фантастическими картинками.

— Извините, товарищ генерал, но не будет ли это безнравственно с нашей стороны?

— Неисправимый ты фантазер! А как в Америке, Германии с нашими поступают? Безнравственность… Честность… Совесть… Человеку этого мало! Необходима еще и ответственность! Дело на крючке у товарища Берия, а он рассуждает! План реализации доложишь, как я приказал. Я не желаю за тебя втыки от руководства получать. Можешь идти!

«Не выполнить приказ я не имею права, — подумал Антон. — Подчиниться же, значит, поступиться совестью», — а вслух сказал: — Я не могу так поступить! Это непрофессионально. Я уважать себя перестану.

— Отказываешься? — взбеленился генерал. — Хорошо!..

Петров нервно закурил. Вызвал следователя Телегина. Когда тот явился, позабыв о своих корыстных интересах приказал:

— Вынеси постановление на арест Буслаева. Я санкционирую.

— Формулировка? — спросил Телегин, ничуть не удивившись, что речь идет не о стороннем лице, а о сослуживце.

— И ты начинаешь крутить… Формулировка — за неповиновение руководству, нежелание пресекать деятельность иностранных разведок на территории советского государства, за пособничеству врагу в проведении подрывной работы. Статью Уголовного кодекса сам подберешь.

— Слушаюсь, товарищ генерал!

— Иной меры пресечения за столь опасное преступление я не вижу. — Генерал вызвал конвой. Вошедшему офицеру приказал: — Арестовать Буслаева!

— Телегин — холуй! Я имею право отвести его кандидатуру как следователя? — с достоинством спросил Буслаев.

— Молчать! — гаркнул в ответ генерал.

— И еще одна просьба: вы могли бы отложить исполнение приказа на некоторое время?

— Пощады запросил, — самодовольно произнес генерал и вдруг изменился в лице. — Будь мужиком и умей отвечать за свои поступки, Буслаев!

— Да разве я о себе пекусь? Провалится агентурная разработка «Альбион». Преступники уйдут от наказания. Из страны утечет немало государственных и научных секретов.

— Это моя забота! И помни: нет незаменимых людей. Конвой, увести! — подтвердил генерал приказ.

Антона Буслаева увели. Лицо его было спокойно. Он понимал: Петров решил ему отомстить за прошлое и сегодняшнее поведение.

В состоянии гнева генерал выставил из кабинета и Телегина. Долго попыхивал трубкой, пуская кольца дыма. Раздался резкий звонок внутренней связи. Он поднял трубку, выслушал, ответил:

— Нет, нет, молодых не берите и не присылайте. Я не пионервожатый, а Управление — не детский сад! — Бросил трубку. — Черт знает что! Кадровики называются!

Выпил боржоми. И снова звонок, но по городскому аппарату.

— Генерал Петров, — произнес он, как ни в чем не бывало.

— Здравствуй, пупсик. Ты совсем позабыл свою душечку, — послышалось из трубки.

— Как же хорошо, что ты позвонила, любимая…

— Тебе что, плохо, да?

— Так, один тип донимает. Ну я показал ему, где кузькина мать живет и чем потчует.

— Боюсь я за тебя, родной. И очень соскучилась по тебе.

— Потерпи малость. На днях бабку с внучатами в санаторий выпровожу. И тогда генерал падет к твоим ногам.

— А ты бываешь и высокопарным, мой генерал, — рассмеялась душечка. — И требователен, и сентиментален…

— Не нравится, когда я с тобой нежен и ласков?

— Замечательно! А знаешь, я хочу тебя развлечь и утешить, пупсик. Наври что-нибудь своей старухе в свое оправдание и приезжай сегодня. Прихвати севрюжки и коньячку! Да и чего-нибудь вкусненького, сладенького. Желанный мой…

— Слушаюсь, мой маршал!

— Маршал, а живу в коммуналке, — обидчиво напомнила любовница.

— Будет у тебя отдельная квартира! — Положив трубку, позвонил в хозотдел. — Слушай, полковник. Я подписал ордер на арест замминистра связи. Ключи от его квартиры лично принесешь мне вместе с чистым бланком ордера на ее заселение.

— Ваше слово для меня закон, товарищ генерал!

Антон не пришел домой ни ночью, ни на следующий день. Если уехал в командировку, непременно позвонил бы. Елена забила тревогу. Звонила в Управление, в бюро несчастных случаев. Ответ однотипный, обескураживающий: сведений не имеется.

Лишь спустя неделю Елену приняли в приемной Московского управления. Выслушав ее, говорившую сквозь слезы, Телегин безучастно произнес:

— Ничем помочь не могу. Ваш муж — враг народа.

— Что, что вы сказали? — не поверила своим ушам Елена.

— Он совершил тяжкое преступление, за что арестован. Будьте готовы ко всему.

— Антон — преступник… Тут что-то не то… Да этого просто не может быть! Как жена, я знаю его лучше других. Он — совестливый человек и настоящий патриот!

— Извините, другой информацией не располагаю и порадовать ничем не могу, — сухо сказал следователь.

— Да, конечно. Разве можно верить жене «врага народа»… — выйдя из состояния шока, иронизировала Елена. — С кем из начальства я могу поговорить? Дайте номер телефона.

— Пока идет следствие, с вами никто разговаривать не станет, гражданка Буслаева. Всего доброго!

Сейчас Елена сидела в своей квартире обессиленная и беспомощная. Обвязав голову мокрым полотенцем, отрешенно смотрела прямо перед собой. У ног ее играл с паровозиком Мишуня. На корточках, ласково заглядывая ей в глаза пристроилась Вероня.

— Не волнуйся, мамочка, — успокаивала она мачеху. — Папуле просто неоткуда нам позвонить. А встретится телефон на пути, непременно сообщит о себе.

Елена поцеловала Вероню, приласкала Мишуню. А в сознании было: «Дети врага народа». Так и пойдут с этим клеймом по жизни, и от них все будут отворачиваться, как от прокаженных. Не оставят в покое и меня. И тогда — ссылка вместе с ними… Но нет, не враг Антон. Здесь какое-то недоразумение. Написать Сталину, Берии, попросить вмешаться пока не поздно? Но Антоша считал подобные обращения бесполезными и даже опасными для жизни. Он знает больше. Как бы не навредить этим и ему, и нашим детям.

— А когда папочка придет? — спросил Мишуня.

Вопрос ребенка обжег сердце матери.

— Придет, сыночка, придет, — ответила она, сдерживая слезы, стараясь улыбаться, чтобы не травмировать детские души.

Все последующие дни Елена пыталась связаться с руководством КГБ хотя бы по телефону, обивала пороги приемной, но ее отказывались принимать, не желали и выслушать.

Несмотря на то что правдивая информация о положении в верхах до Новикова доходила разве что в дозированном и даже рафинированном виде, по отрывочным сведениям из разных источников он все же представлял себе картину происходившего. Особенно тревожило состояние здоровья Иосифа Виссарионовича. Все-таки пережил несколько инсультов, да и ноги отказывают так, что пришлось съездить на лечебные воды в Цхалтубо. Жил он там на господствующей над городом сопке высотой 180 метров, на увенчивающей ее правительственной даче № 10, в скромно обставленной обветшалой мебелью однокомнатной квартире. Никого не принимал. Дважды в день в сопровождении охраны возили его на машине на источник № 6, где для него был построен крохотный бассейн из красного мрамора. Лежал в нем, а его приятно омывала радиоактивная родоновая вода, бившая ключом из-под земли.

На обратном пути Сталин любил проехаться по курортному городу, интересуясь архитектурой, расспрашивая сопровождающих, кому принадлежат роскошные дома, делая определенные выводы о здешних власть имущих и их нравах.

Возвратившись на дачу, он надевал шелковый халат, привычно влезал в серые старенькие, подшитые толстым войлоком валенки с черными кожаными задниками. Отдыхать предпочитал в шезлонге на балконе, любуясь экзотическими растениями, собранными со всех континентов земного шара, вдыхал влагу низко парящих облаков, пропитанных целебным настоем окружающей субтропической природы и горного воздуха. Любовался виноградником под окнами, спелыми плодами хурмы, граната и грецкого ореха. Наблюдал, как в воздухе резвятся летучие мыши, вслепую гоняясь за мошкарой. Иной раз и подремывал. Вряд ли мерещились ему во сне «мальчики кровавые». Не думал он и об очищении души покаянием. Но страх перед возмездием, за содеянное на земле, возможно, и навещал.

Болезни не исчезли, но общее состояние улучшилось. Необратимо время. Возрастная стрелка зашкаливала за семьдесят. «Что станет со страной, если вождь народов уйдет в мир иной?» — неожиданно подумал Новиков. Он знал и любил историю России. И даже считал, что плох тот русский, который не только не гордится историей своего Отечества, народа, но еще и охаивает, и поносит ее, пытается осудить и отмежеваться от того, что создавали предки. Другое дело — выявлять белые пятна, извлекать уроки на пользу современнику.

И все-таки что может случиться? Смута? Анархия? А может быть, наследники передерутся в борьбе за кремлевский трон, позволяющий держать в руках одновременно соратников, партию, народ? Но кто же они, преемники Сталина? Старая когорта, вроде Молотова, Кагановича, Ворошилова отпадает. Среднее поколение — Берия, Маленков, Хрущев? Новиков представлял каждого с их амбициями, кичливостью и карьеристскими замашками, властолюбием. Наверняка перегрызутся, передерутся, подумал он. Но кто же из них одержит верх? Маленков? Хрущев? Берия? От этого будет зависеть не только подъем или упадок шестой части планеты, но и расстановка сил в карательных органах. Какова она будет? Прекратятся ли массовые репрессии ни в чем не повинных людей? Неужели недостаточно жертв, гибели сотен тысяч умнейших голов? Жестоко, недальновидно, безнравственно! О, если бы знал об этом товарищ Сталин! Репрессивный аппарат — опора любого государства. Но еще больше необходим четкий порядок, сознательная дисциплина, строящаяся не на страхе, а на Законе! А это уже — демократия. Значит, смена политического режима? Возможно ли такое в моей стране?..

Вопросы эти возникали в умах далеко не каждого гражданина. Не принято было и обсуждать их между собой, даже в кругу близких друзей, родственников. Каждый имел усеченную, а порой и лживую информацию и надеялся на светлое будущее, осуждая плохое и мечтая о лучшем. Но разве в одиночку перевернешь мир, поставишь все с головы на ноги? Новиков поймал себя на том, что все эти мысли крамольные и тут же постарался отбросить их.

Будь что будет! И вдруг опомнился: это же лозунг трусливых и беспринципных людей. Но ведь и разум, и мудрость народные должны когда-нибудь восторжествовать и сказать свое слово… Цель ясна — построить коммунистическое общество! О нем мечтает трудовое население планеты с древнейших времен. Но ведь потребуется для этого ровно столько времени, сколько надо, чтобы изменить самого человека, его психологию. А изменится ли она?..

Новиков старался представить себе, что думал о своем преемнике Сталин, но ответа не находил. И тогда мысль в который раз перекинулась на Антона Буслаева. Не виноват он ни в чем! С ходу направился к генералу Петрову. Вошел в кабинет решительно.

— Игнат Пантелеймонович, отдайте приказ изменить меру пресечения «арест» и передайте Буслаева мне на поруки.

— Ты часом не рехнулся, полковник? — выпучил глаза генерал.

— Без него мы завалим разработку шпионов, которых осталось взять с поличным. Ни меня, ни вас за это не похвалят.

— Мое слово — закон! И изменять решение я не намерен.

— И все-таки прошу вас. Дело очень ответственное.

— Тебя что, полковник, развернуть кругом и шагом марш?

Новиков развернулся на выход из кабинета.

— Отставить! — раздалась команда. Новиков решил, что генерал одумался, остановился. — Пока Буслаева не приставили к стенке, полковник, направь к нему в тюремную камеру толкового оперативника. Пусть выведает у него все, что он замышлял в отношении реализации агентурного дела «Альбионцы».

— Но ведь по-человечески….

— Преступник — не человек! — резко прервал генерал Новикова. — Все! Выполняй, полковник, мое приказание!

Солнечный луч, проникавший в камеру через зарешеченное предпотолочное оконце освещает лишь нары и сидящего на них человека со смуглым, заросшим черной щетиной лицом, оттого неопределенного возраста. Все эти дни он был молчалив. Сегодня же, видимо, освоившись, проявил словоохотливость. Спросил:

— За какие грехи тебя здесь держат, братишка?

— Грехи, — ухмыльнулся Антон и вздохнул. — Если бы был грешен… — Подумал, как далеко видела мама, предупреждая об опасности.

— Страшно, — посочувствовал сокамерник в задумчивости. — Впрочем, сейчас сажают и ни за что. Лучших людей гноят в тюрьмах, расстреливают. Но ведь так и род человеческий можно извести, сливки народа уничтожить. Останутся на свете одни дебилы, крысы, да тараканы с клопами.

— Не знаю, не знаю… — осторожно отреагировал Буслаев.

— Да, брат. Плохи наши с тобой дела. Я брошен в эти застенки только за то, что фамилия мне досталась немецкая от деда. А ты и вовсе, получается, без вины виноватый. — Подумав, спросил: — Может быть, кто из друзей настучал на тебя, не размышлял над этим?

Дотошность эта, стремление влезть в душу показались Антону подозрительными, и он решил присмотреться к нему, а при случае найти способ проверить, убедиться в этом.

— Да нет, друг не предаст, — сказал он.

— Ну, единомышленник, соучастник. Я в юридических тонкостях не разбираюсь.

— Так ведь от этого не уйти. Потребность открыть душу другому заложена в любом человеке.

— Все это верно, конечно. А я тебе вот что скажу: не каждому можно довериться. Иной, преследуя свою мерзкую цель, поспешит властям донести: так мол и так, антипатриот объявился. Ну а там долго раздумывать не станут. Соседка соседа предает. Сын — отца родного.

— Встречаются и порядочные люди, — возразил Буслаев.

— И мне не доверяй. О чем не считаешь нужным, не говори.

— Я не думаю, что вы можете заложить человека, — бросил Антон пробный шар доверия. — Вы правы: я не один действовал. Надеюсь, фамилии вам знать не обязательно. — Неожиданно спросил: — Римскую историю знаете?

— Проходил, — ответил сокамерник. — Я университет заканчивал.

— Тогда поймете меня. Трое нас, и все завязаны, пусть это вас не шокирует, на одном антигосударственном дельце. Один из соучастников — плебей, другой — патриций. Оба располагают великолепной возможностью успешно подрывать систему.

— Стало быть, один — аристократ. Другой — нечто низшее. А твое место среди этих «римлян»?

— Плебей знает о моих настроениях, хотя с ним я был связан меньше и встречался реже. С патрицием же работал плотно, связь была самая непосредственная, практически повседневная…

Буслаев говорил, а в голове было совсем другое: как бы о его аресте не узнала мама. Может не выдержать…

— Но даже в том, что ты рассказал мне, признайся этому прохиндею, — вдруг заговорил сокамерник. — На суде откажешься от показаний, как данных под воздействием угроз. Не выдержал и оговорил себя. Следствие будет скомпрометировано, а тебя отпустят, да еще и за вынужденный прогул заплатят.

— Наивный вы человек, если так думаете… А может быть, у вас такая задача?..

— О чем ты говоришь? Помилуй Бог! Больше слова не скажу, коли подозреваешь в нечистоплотности.

В тот вечер сокамерник был вызван на допрос. Антон ходил по диагонали камеры, анализируя его поведение. Подумал: «И все-таки он провоцировал меня. И я ему-таки кое-что „выдал“… Впрочем, дальнейшее покажет, прав я или ошибаюсь. Но как бы Телегин ни старался уличить меня в „преступных“ делах, я должен отметать любые обвинения. Лучше умереть, чем признать то, чего не было, и тем самым уронить свою честь, пойти против совести!»

Буслаева следователь Телегин вызвал на очередной допрос в полночь, после того как сам отдохнул и согласовал свою тактику в отношении него с генералом Петровым.

В небольшом кабинете было светло. И хотя он находился на втором этаже, даже сюда проникало обычное тюремное зловоние — запах немытых тел подследственных и содержимого параш.

— Ну как, начнем давать показания? — прикуривая от зажигалки, спросил Телегин.

— Я преступлений не совершал! — твердо ответил Антон.

— Но пойми, Буслаев. Это в твоих интересах. Я по-дружески хочу вытащить тебя из ямы, в которой ты оказался. Зная все, мне легче будет найти смягчающие вину обстоятельства, а может быть, и добиться твоего освобождения.

— Защити меня, Боже, от друзей, а с врагами я сам справлюсь…

— Из Библии небось? — спросил Телегин.

— Приписывают французскому философу Вольтеру. И даже Юлию Цезарю. Да и какая разница?!

— Иностранщина, значит…

— Тупица ты, Телегин. И лизоблюд! Тебе лишь бы набрать на меня побольше крамолы. Валяй, набирай. По правде говоря, мне за тебя стыдно. Ты — мерзавец, а меня совесть грызет.

— Я несу службу. Ты же не отдаешь себе отчета в том, к чему может привести твое запирательство на следствии.

— По тому обвинению, которое мне предъявлено и которое я полностью отвергаю, как сфальсифицированное, в любом случае мне грозит высшая мера наказания.

— Главное, цепляться за жизнь, Буслаев! Любыми путями. А иначе — конец всему.

— Верно. Нет ничего выше жизни. Но не такой же ценой ее сохранять, как ты предлагаешь, как свою «драгоценную» жизнь бережешь.

— Знаешь что! — Телегин встал. — Тяжелый и недальновидный ты человек… Не хочу тебе угрожать. Но пойми: может пострадать семья, — спокойным тоном сказал следователь. — У тебя же — дети, любимая жена. И в один момент все это может рухнуть. Задумайся хотя бы над этим. Или тебе безразлична судьба семьи?

Антон вздрогнул от этих коварных слов. Сердце его будто стрела пронзила. Жена, дети для него — самое дорогое на свете. В Елене он души не чаял, ценил не только ум, бескорыстие в жизни, но и удивительное умение жены предвосхищать его желания, смягчать жизненные удары. Это его поддерживало и сейчас, в тюрьме, в час, когда неизвестно, чем для него кончится дуэль с генералом и его секундантом Телегиным.

— Не кощунствуй, Телегин… Да что с тобой говорить! Выслуживаешься перед солдафоном-начальником. Ты же не укажешь в протоколе допроса, что я оговорил себя под твоим воздействием.

— О себе не желаешь сказать правду, дай показания на своих соучастников, единомышленников. По собственному опыту знаю: преступнику это всегда легче дается.

— Но все дело в том, что я — не преступник. Преступники те, кто бросил меня в тюрьму и вместе с тобой готовят расправу. На них могу дать показания, и очень правдивые.

— Я жду показаний на тех, с кем ты вершил грязные дела! — сорвался следователь. — О преступном сговоре, в который ты вступил с резидентом иностранной разведки. О том, за сколько продался врагам Родины англичанам.

— Может быть, не будем накручивать того, чего никогда не было и не могло быть! — не удержался и Буслаев. — Это же — ложь несусветная, абракадабра, чушь собачья!

Но не «подсадную утку» убрал Телегин. Он перевел Буслаева в одиночную камеру. Теперь его брали измором: допрашивали ночи напролет, добиваясь признания вины, а днем не давали спать. Чтобы сохранить человеческое достоинство, Антон придерживался тактики: категорически отвергать все обвинения, тянуть время, отмалчиваться, требовать предоставить возможность документально опровергнуть то, что ему инкриминируется. Однако Телегин игнорировал все его требования и как-то даже назвал его «неразоружившимся врагом партии и народа». И тогда в знак протеста Буслаев объявил голодовку.

— Следствию известны твои преступные связи, Буслаев.

— Даже так, — удивился Антон.

— Я требую прекратить запирательство!

— Обвинения в мой адрес — сплошная липа!

— Хорошо. Назови, кто такие — Плебей, Патриций? Что известно об их преступных делах и связях?

— Ну что же, назову, коли припер к стенке, — произнес Антон иронически. — Протоколируй! Патриций — генерал Петров, совершающий беззакония. Плебей — следователь Телегин, лизоблюд и его личный стукач. Как видишь, оба — преступники.

Телегин бросил писать. Вскочил с места, перевернув чернильницу.

— Нет, ты в своем уме, Буслаев?! — закричал он на него, нервно закурил и принялся промокать чернила, разлившиеся на столе.

— Да, в своем, гражданин следователь! — твердо ответил Антон. — Вы оба и сфабриковали уголовно-следственное дело на меня.

До недавнего времени «коллеги», теперь они окончательно разошлись. Антон жил по совести, верил в светлый день впереди и своей работой, как мог, старался приближать его. Не сомневался и в правильности линии партии, хотя и имел собственный взгляд на некоторые стороны нашей жизни. Не приходила ему в голову и мысль о незаконности массовых репрессий, поскольку тот же генерал Петров постоянно твердил о необходимости строжайше соблюдать «революционную законность». Теперь же и сам стал жертвой. «Неужели и меня ждет та же участь, что и миллионов других людей? — подумал он. — Что станет тогда с Мишуней, Вероней, Еленой?..»

Телегин тоже не знал всей правды происходившего в стране, хотя и был причастен к ломке судеб и гибели без вины виноватых. Допрос, другой и — на «Особое совещание», и лишь иногда — в Верховный Суд. А там хоть трава не расти…

Тишину нарушил следователь.

— Дам тебе время подумать, Буслаев. Хочешь выжить, будь благоразумен.

— Иуда ты, Телегин, — гневно бросил Антон.

— Я могу квалифицировать это, как оскорбление должностного лица при исполнении служебного долга, — зло сказал Телегин. — Таким образом, еще одна статья, и тоже суровая.

— Валяй! Я готов ко всему, — махнул рукой Буслаев.

— Ну, ну. Давай и дальше изображай из себя праведника.

— Ты подсадил ко мне в камеру соглядатая…

— Мнительный ты человек, Буслаев. Вот что тебе скажу на это. Но знай: больше церемониться с тобой не стану. Потребуется, показания из тебя будем выколачивать. Санкция генерала имеется, так что все законно. Не советую доводить дело до этого. Все равно придется признать то, что необходимо следствию.

Предупредив об этом, Телегин вызвал конвойного надзирателя и приказал водворить Антона в камеру.

В тюрьме Буслаев впервые задумался о природе и достоинстве политической системы, если она способна унизить и уничтожить человека, служившего ей верой и правдой.

Пытался разобраться и в Телегине. Пришел он в органы в 1938 году по партмобилизации из комсомольских органов. Не имея юридического образования и жизненного опыта, сразу же оказался вовлеченным в порочный круговорот. Не пройдя школу оперативника и следователя, не зная основ Уголовного права, слепо следуя воле начальства, он выбивал показания у подследственных, прибегал к фальсификации материалов на них. Это вошло в его плоть и кровь.

Положение казалось безвыходным, на память пришли строки из поэмы военных лет друга юности Жени Долматовского: «…Доживи, доберись, доползи! Не сдается твое поколенье!..» Они вызвали у него прилив сил и настрой на дальнейшую борьбу, чего бы это ни стоило.

Вскоре скончался «вождь всех времен и народов, великий кормчий и полководец». Был казнен палач Берия. Петров, чьи санкции на арест ни в чем не повинных людей красовались в следственных делах, ходил чернее тучи. Видно, опасался за свою шкуру. Пытался заискивать перед подчиненными. Объяснял им, что вынужден был выполнять преступные планы Берии, Меркулова и Абакумова, что дамоклов меч расправы висел постоянно и над его седой головой.

Наступило время, когда волна справедливости накрыла и его, лишив в одночасье партийного билета, начальственного кресла и привилегий. Сняли с его плеч и расшитые золотом генеральские погоны. Отправили на пенсию, урезав ее в наказание до половинного размера.

Уволен был из органов госбезопасности и Телегин.

Из следственного изолятора Антон Буслаев вышел осунувшимся, с мертвецки бледным лицом, со следами побоев. Живыми по-прежнему были лишь глаза. Ни о чем не расспрашивая, чтобы не травмировать душу, полковник Новиков отправил его на неделю домой, чтобы пришел в себя.

Несмотря на потрясение, тюрьма Антона не сломила. Смерть Сталина казалась людям концом света, катастрофой для страны. Так думал в те дни и он. В Президиум Верховного Совета СССР, в ЦК КПСС из многочисленных мест заключения — из тюрем и исправительно-трудовых лагерей, из ссылки — от невинно репрессированных граждан пошли тысячи и тысячи писем и заявлений с требованием пересмотреть дела, освободить их и реабилитировать. Начался пересмотр уголовных архивно-следственных дел. Многие бывшие следователи не раз вызывались в Прокуратуру Союза и органы военного трибунала для дачи объяснений по каждому случаю. Нарушившие Закон были уволены из органов, некоторые судимы.

Стало легче дышать и работать в стране, в органах безопасности. Постепенно побеждала честность, повышалась ответственность каждого сотрудника за свои действия. Массовые репрессии формально были осуждены партией. Но уроки из этого, к сожалению, до конца не были извлечены, отсюда и последующие рецидивы, хотя и в иной форме…

В органы пришли свежие молодые силы. Из прежнего состава остались лишь незапятнанные. Место, которое занимал генерал Петров, было предоставлено полковнику Новикову. На его долю выпала расчистка завалов, Буслаева он назначил начальником отделения.

Полковник Новиков Вячеслав Георгиевич…

Человек этот, как не раз убеждался Буслаев, — сама корректность. Всегда уравновешенный, внешне спокойный, дальновидный, уважительно относящийся к собеседнику, разносторонне и реалистично мыслящий, прекрасный психолог и юрист. Насколько было известно Антону, он закончил филологический факультет и заочно юридический институт. Чекистскую школу прошел от оперуполномоченного и до руководителя. Увлеченный делом, от сотрудников своих он требовал не чинопочитания и строгого соблюдения субординации, а творчества и профессионализма в оценках поступающих сигналов, глубины решений, объективности уже в предварительном расследовании.

Умел Новиков и людей ценить, и уважать, прощать подчиненным невольные незначительные оплошности. Но и дисциплину требовал соблюдать. Кого он не терпел, так это солдафонов и «сирых», унтерпришибеевщину. Антон помнил, что еще в начале знакомства о ним, он говорил: «Что бы тебе это ни стоило, всегда оставайся самим собой, будь личностью, а для этого, как говорил Ленин, постоянно обогащай свою память всем тем, что накопило человечество. И знай: ты — человек, венец природы, а не болтик и не гайка. Гомо сапиенс, наделенный интеллектом. И поэтому должен знать: приказ начальника — одно, он выработан в кабинете. Жизнь богаче любой выдумки, и все может повернуться иначе. Отсюда, руководствуясь приказом вышестоящего начальника, действуй в соответствии с оперативной обстановкой и собственной совестью. Если все хорошо продумал, смело и уверенно, в рамках закона, доводи дело до логического конца. Но и будь готов всегда ответить за свои глупости, от которых, к сожалению, никто из нас не застрахован. И еще: чекист не тот, кто принимает на веру обвинения и оправдания. А тот, кто все подвергает сомнению, докапывается до истины». Он учил своих сотрудников профессионализму, но и сам не считал для себя зазорным учиться у них, советоваться с ними. Был прост, непритязателен и доступен каждому в любое время суток.

Назначив Антона Буслаева начальником оперативного отделения, Новиков подчинил ему, как наиболее подготовленному в юридическом отношении, группу по пересмотру уголовных архивно-следственных дел Управления с целью реабилитации граждан, необоснованно репрессированных в 30–40-е и начале 50-х годов. Необходимо было восстановить простую справедливость в отношении каждой личности.

Буслаев воспринял это поручение, как высокий нравственный и гражданский долг перед обществом, поскольку речь шла о начавшемся процессе очищения. Одновременно, по ходу дела, необходимо было выявлять тех, кто чинил произвол, кто глумился над человеком.

Не имевший никогда отношения к беззаконию, которое творилось в органах, Буслаев по архивным материалам теперь мог воссоздать для себя в какой-то мере картину тех страшных событий. О том, что количество репрессированных по стране исчислялось миллионами, он только догадывался. Подавляющее большинство советских граждан было осуждено не только без всяких на то законных оснований, но и судимы без суда, во внесудебном порядке, по специальным спискам. Каждый пятый из них был приговорен к высшей мере наказания, к расстрелу. В их числе — известные партийные и государственные руководители, видные ученые и военачальники, деятели литературы и искусства, которыми гордился народ, директора заводов, рабочие и крестьяне, даже чекисты, которые «много знали» либо отказывались действовать методами Ежова и Берии. Одним словом, органы занимались вечным поиском «врага», вместо того чтобы бороться с преступностью. Знал ли обо всем этом товарищ Сталин?.. А вдруг знал? Тогда почему не положил этому конец?..

Буслаева удивляло элементарное пренебрежение требованиями Уголовно-процессуального кодекса (УПК). Следственные дела, как правило, оформлены были юридически неграмотно. Состояли порой всего лишь из нескольких небрежно заполненных либо отпечатанных на машинке под копирку листков. Признания обвиняемого в совершении им преступления не подтверждались ни вещественными доказательствами, ни допросами свидетелей, а порой и соучастников. Об очных ставках, следственном эксперименте, судебной экспертизе и говорить нечего. Дальше следовало обвинительное заключение и выписка из приговора, вынесенного без присутствия сторон, заочно «Особым совещанием» либо «Тройкой».[16] Редко где стояли подписи, и не только обвиняемого, но и следователя. Лишь одно из ста дел заслуживало внимания, поскольку в них была неопровержимо доказана вина подследственного, были выявлены все обстоятельства преступления, наличествовали улики. Следствие завершалось судебным разбирательством при участии прокурора и адвоката. Подобные материалы пересмотру, естественно, не подлежали, в соответствии с заключением они возвращались на хранение в архив. Антон вспомнил свою поездку с Хрущевым в Коломенский район Московской области. Нет, там он не встречал фальсификаций. Просто были дела не стоящие и выеденного яйца. Хорошо, что их вовремя прекратили…

Первую половину дня Буслаев обычно занимался оперативными делами вверенного ему отделения. Основная их окраска — шпионаж. После обеда спускался в помещение, расположенное в цоколе здания Управления. К этому времени на столе у него образовывалась целая гора уже рассмотренных его оперативниками дел. Среди них были и спорные. Ему надлежало ознакомиться с заключениями, убедиться, насколько они объективны, беспристрастны и соответствуют содержанию материалов следственного дела. Ну и поставить свое — «Согласен». Иногда вносил уточнения. Спорные дела обсуждались всей группой. Но таких было не так много.

После просмотра десятков тысяч архивно-следственных дел, за которыми стояли человеческие судьбы, у Антона наступило прозрение, пришло сознание того, что далеко не каждый, кто был осужден, являлся преступником, врагом народа. Такими их делали Петровы и Телегины, выполнявшие волю Сталина, принуждавшие признавать то, чего не было, оговаривать себя и других. Это позволило ему произвести переоценку всего, с чем сталкивался прежде, но не понимал. Стал критически относиться ко всему, что происходило в органах безопасности, в партии, в стране. Болью отзывалось все это в его ранимой душе. Он был бесконечно благодарен полковнику Новикову, доверившему ему пересмотр архивов, накопившихся за десятилетия.

И вдруг неожиданность… Перед ним лежало дело № 102 574, на обложке которого значилось — Невзоров Семен Викторович. Не веря своим глазам, Антон перелистал его страница за страницей. Сомнений не было: это — его родной дядя.

Ознакомившись с небогатым содержанием тонюсенького дела, он увидел страницу из дневника, не то черновой набросок листовки, исполненный почерком дяди, и выписку из приговора. Там значилось: «За участие в преступной деятельности троцкистско-зиновьевского террористического центра приговорить к высшей мере наказания». Даже вздрогнул от прочитанного. В деле был единственный протокол допроса его самого, в котором он признал свою «вину». Подпись была неуверенной. Значит, выколачивали из него это признание. Помолчал в раздумье. Дядю Семена он знал как идейного коммуниста. Неужели сломался? Представил себе обстановку допроса и даже услышал его стон. Сомнений не вызывало: наговорил на себя, чтобы потом, на суде, рассказать правду — признался под воздействием пыток. Но суда не было. Состоялось «Особое совещание» при закрытых дверях, без обвинения и защиты, в отсутствие обвиняемого.

Да, он являлся истинным коммунистом, хотя в никем не подписанной листовке и были обличительные слова: «Дело Октября предано», «Партия переродилась», «Власть узурпировала кучка бездарей», «Миллионы невинных людей — в тюрьмах или расстреляны», «Сталин так же чужд социализму, как и Гитлер»… Что ни фраза — крик души человеческой. Оговаривая себя, дядя Семен наверняка полагал, что делает это в интересах партии. Государство во вражеском окружении. Существует, безусловно, и внутренний враг. Народ же должен проявлять бдительность и верить в коммунизм. Думать иначе, значит, усомниться в социалистической идее.

Перед глазами, как живой, стоял Потапов. Его «подработал» Честнейший. Был, видимо, стукач-провокатор и в окружении дяди. Но кто он, этот негодяй?.. «Символом верной службы опричников Ивана Грозного были метла, чтобы выметать измену, и собачья голова, чтобы ее выгрызать, — вспомнил Антон из истории и подумал: — Эмблема нашей безопасности — щит и меч. Прикрываясь мечом, разить врагов. Но головы-то летели и летят и невинных людей! Что это: жестокость без разбора заложена в человеке изначально?..»

Завершив просмотр дел, отпустив по домам оперсостав, уже далеко за полночь он направился к полковнику Новикову с очередным докладом. Тот проставил на заключениях по делам свое «Утверждаю». Дойдя до материалов на Невзорова, спросил:

— А на этой документе почему отсутствует твоя подпись?

— Я не имею морального права подписывать «Заключение» на этого человека, товарищ полковник, — ответил Буслаев, покраснев.

— Что-то новое… — поднял удивленные глаза Новиков.

— Невзоров — мой дядя, брат моей мамы.

— Дядя? — переспросил полковник. — Ты что же, не знал о его аресте раньше, до мобилизации тебя в органы?

— Не знал. Ни я, ни мои близкие не знали. Дядя Семен постоянно колесил по стране, жил в разных городах, годами не давал о себе знать никому. А потом и вовсе потерялся из виду. Теперь же выясняется, что он был арестован и осужден к ВМН.

— Ты лично знал дядю или больше со слов родных?

— Какое-то время я жил у него в Ростове-на-Дону. Он занимал там высокий пост в руководстве Азово-Черноморского края. Помогал мне материально, пока я учился. Оттуда он был переведен на Дальний Восток. Человек он был энциклопедических знаний. Слыл идейным большевиком-ленинцем. Во время гражданской войны, как он сам рассказывал мне, девятнадцатилетним мальчишкой являлся комиссаром дивизии. Потом окончил юридический факультет МГУ. Владел тремя иностранными языками. Превосходно знал и с ходу ориентировался в произведениях Ленина, Маркса. Считался блестящим оратором. Выступал со статьями в печати.

— Значит, и тебя, твоей родни коснулось горе народное, — задумчиво произнес Новиков. — Здесь же все высосано из пальца! Оговор самого себя выдается за чистосердечное признание своей вины! Доказательства же вины отсутствуют начисто! Ты установил, что за следователь Петров вел это дело?

— Там не указаны инициалы. Только фамилия.

— Займись и выясни: уж не разжалованный ли генерал Петров отличился этим. В те годы он был майором.

— Вы полагаете… — удивился Антон.

— Да и подпись смахивает на его. Такая же размахайка, какую он оставил не на одной сотне документов, за которые нам теперь приходится краснеть и держать ответ.

— Вы мне верите, товарищ полковник, что я не знал об аресте дяди Семена?

— Я тебя слишком хорошо знаю, чтобы подозревать в обмане.

— Спасибо… Но предположим, экс-генерал Петров приложил руку к его делу. Его и без того наказали уже фактом смещения с поста, увольнением из органов безопасности, изгнанием из партии.

— И все это не искупает вины его перед жертвами. Родные потерпевшего вправе требовать пересмотра и расследования всех обстоятельств дела в уголовном порядке, вплоть до привлечения к суду следователя, который его вел. На Телегина же возбуждено уголовное дело! Сотни судеб людских он сломал, детей по миру пустил. Такие, как Телегин и Петров, скомпрометировали органы безопасности. Потребуются многолетние усилия поколений чекистов, чтобы вновь вызвать к нам доверие народа.

— Я об этом как-то не подумал, товарищ полковник.

— Хорошо, я утверждаю заключение без твоей подписи. Невзоров должен быть реабилитирован посмертно, как без вины пострадавший. А тебе, Антон, искренне сочувствую. Ты пережил тяжкие минуты, встретившись с этим делом.

— Спасибо, Вячеслав Георгиевич.

— Мы с тобой рассмотрели за эти месяцы десятки тысяч дел. Предварительный вывод: в подавляющем большинстве своем советские граждане, да и иностранцы тоже, пострадали ни за что. Это — трагические страницы отечественной истории, которые тщательно скрывались от народа. Мы должны донести до него всю правду.

— Но почему, почему это произошло на нашей земле?

— Причина? На этот вопрос должны ответить историки. На мой же непросвещенный взгляд — отказ Сталина и всех, кто вместе с ним отвечал за страну, от демократических принципов руководства государством, их приверженность режиму диктатуры. Режим Николая II держался на штыках, Сталина — на страхе народа перед репрессиями. Как теперь ясно из истории, ни одна деспотическая власть не принесла россиянам счастья, умиротворения. Скорее, напротив: деспоты оставляли после себя всенародный шок, длительные времена смуты.

Находясь под впечатлением расстрела дяди, Буслаев сосредоточенно думал над тем, что же произошло в стране. Генерал Петров требовал и от него перейти на методы «передовых следователей». Видимо, он имел в виду и свой «опыт». Спросил:

— Мне что же, следует обратиться к руководству с рапортом, в котором доложить, что мой родственник — «враг народа»?

— Я утвердил заключение о невиновности Невзорова. Это должно послужить основанием для снятия позорного клейма с него, хотя и посмертно. А заодно и с его родни. Но если не было преступления, зачем наводить тень на плетень, майор?

Буслаев вздохнул:

— Дай Бог, чтобы черные дни никогда не повторились.

Новиков дал Антону Буслаеву следственное дело на него самого, которое вел Телегин. Перелистав, Антон увидел всю тенденциозность его ведения, в нем были и подтасованные факты и их передергивание, фигурировал даже лжесвидетель. Телегин стал ему еще больше ясен, как фальсификатор, притом беззастенчивый и грубый, так что положения обвинения его в «антигосударственной деятельности» при первом же рассмотрении рассыпались.

Передал Новиков и «компромат» на него, который генерал Петров собирал в отдельную папочку. Это были сводки наружного наблюдения, перехват телефонных разговоров, застенное прослушивание разговоров с Еленой. Но все это не могло доставить Петрову «радости», поскольку не отвечало его ожиданиям. Заслуживали, видно, внимания лишь донесения агента Волгина. Для Антона они оказались тоже «открытием». Агент называл его «политическим проходимцем», «уличал в преступных связях с врагами народа», осужденными Особым совещанием, бывшими руководителями издательства «Academia», выпускавшего книги классиков русской и иностранной классиков литературы.

— Вы верите этому? — спросил Антон полковника.

— Бред какой-то! — ответил Новиков.

— Я знаю, кто скрывается под псевдонимом Волгин.

— Кто же? — заинтересовался Новиков.

— Некто Честнейший.

— Фамилия-то какая.

— Это по его доносам расстреляны ленинцы Янсен, Полонская, Радкевич.

— Известные люди…

— Я в то время работал в этом издательстве и видел погром в кабинетах после их ареста. А во-вторых, уже после войны, узнав, что я работаю в органах, Честнейший доверительно признался мне во всем лично. И очень гордился такой своей «работой».

— Подними «Личное дело» агента Волгина и следственные дела на руководителей издательства. Его надо вывести на чистую воду. Агент должен нести правдивую информацию, а не оговаривать честных людей. От таких следует решительно избавляться… Что же касается следственного дела на тебя, составь акт на его уничтожение. Основание: отсутствие состава преступления. Дашь мне его на утверждение. И пусть душа твоя будет спокойна. Ты был слишком юн тогда, — неожиданно добавил полковник. — Я же, хоть и не работал в органах, помню 1934 год. После убийства Кирова была введена смертная казнь «за измену Родине». И поделом! Во все времена измена сурово каралась. Страшно другое. Одновременно были установлены различные сроки наказания для ЧСИР — членов семьи изменника Родины, в том числе и детей. Феликс Эдмундович вряд ли допустил бы такое. Сколько человеческих жизней загублено! Гениев, талантов, просто способных людей!

— Будучи под следствием, я думал над этим. В самом деле, при чем сын, если отец не в ладах с законом и тем более изменил Отечеству, продался врагу, — вставил Буслаев.

— А слова «враг народа», — продолжал Новиков. — Уже тогда они не сходили со страниц газет. Ими клеймили всякого, кто оступился, невпопад что-либо сказал, кто был осужден по доносу соседа или сослуживца из желания отомстить, из корысти, из ревности, из личной неприязни.

— Судя по архиву, таких дел было великое множество, — подтвердил Антон.

— Было и другое уродливое явление. Человек, побывавший за границей, автоматически попадал под подозрение, как потенциальный шпион или диверсант, террорист. Не щадили и разведчиков, выполнявших задание Родины, рисковавших жизнью.

— И такие дела мне встречались в архиве, — заметил Буслаев. — Чувствовалось, чтобы добиться оговора себя или других, следователь использовал все средства — от мордобоя до пыток.

Новиков задумался.

— В чем-то виноваты и мы с тобой, Антон, если терпели многое, мирились с тем, против чего надо было восставать. Впрочем, ты пытался сопротивляться. Но если бы не кончина Сталина, тебя расстреляли бы, а Елену с детьми бросили за колючую проволоку.

— Жутко даже подумать об этом, — Антона всего передернуло.

— Нам предстоит покончить со всем этим, восстановить презумпцию невиновности, реабилитировать невинно осужденных.

Полковник встал, походил, приблизился к Буслаеву.

— Засучивай рукава, Антон! И готовь к подобной работе своих подчиненных. Наступило время переоценки ценностей. Но знай: как бы ни относились к Дзержинскому, его три «Ч» навсегда останутся составными нашей морали — Честность, Чуткость, Чистоплотность.