Сибирский юрт после Ермака: Кучум и Кучумовичи в борьбе за реванш

Глава 1. Царственное «казачество»

26 октября 1582 г. на Чувашском (Чувашевском) мысу, под стенами своей столицы — города Искера[13], сибирский хан Кучум потерпел сокрушительное, полное поражение от казачьего отряда Ермака. Город был оставлен татарами, и Кучум превратился в скитальца-«казака». С тех пор он в основном обретался в южных районах своего бывшего ханства и вел кочевой образ жизни, присущий многим его подданным — степным скотоводам. Есиповская летопись так и передает этот исход: «из града и с царства своего в поле»[14]. Победу над царственным противником официальные российские власти оценивали именно в категориях кочевого быта, отмечая, что казаки «с Ермаком Сибирь взяли и Кучюма царя с куреня сбили…»[15].

Переход хана к кочеванию прошел относительно безболезненно, ведь это был традиционный, завещанный предками и престижный образ жизни татарской аристократии. К тому же он был привычным и любимым для человека, который вырос в степях, был воспитан в кочевых становищах «бесчисленных ногаев» (см. ниже). Другое дело, что унизительный разгром сказался как на репутации Кучума внутри Сибирского юрта и за его пределами, так и на настроении хана— подавленном, озлобленном, сосредоточенном на отмщении и возмездии «неверным».

Из летописных рассказов о генеральном сражении под Искером известно о решающей роли в победе казаков их огнестрельного оружия. После пищальных залпов и стремительной атаки Ермака началось паническое бегство остяцких князей (как сформулировал Н.М. Карамзин, «князья остяцкие дали тыл»[16]), за которыми устремились с поля боя и татарские воины[17]. Запереться в городе и сесть в осаду было бы рискованным предприятием для татар. На небольшой территории Искерской крепости едва ли могли храниться большие запасы продовольствия, а путь к воде по крутому обрыву в условиях осады был опасен и наверняка был бы перерезан казаками[18]. И Кучум бросился прочь от своей столицы.

Лишившись ханства, он стал изгоем — «юрта своего Сибири отстал» (так передали русские переводчики слова ногайских послов в 1586 г.)[19]. В средневековой терминологии, которая «обслуживала» тюркскую социальную жизнь и татарско-русские отношения, беглый хан парадоксальным образом оказался уподоблен его победителям. Как первый, так и вторые обозначались тюркским словом казак. По отношению к Кучуму оно означало бездомного скитальца, бесприютного изгнанника, о чем уже было сказано во Введении. Московский посол в Персии в апреле 1590 г. излагал ситуацию следующим образом: «Казаки, пришед, Сибирское царство взяли, а царь Кучюм убежал в поле и ныне казакует на поле…»[20]. Восточные правители разделяли подобный взгляд на Кучума. Очередной русский визитер в сефевидской столице Исфахане присутствовал при беседе персидского шаха Аббаса I с хивинским хамом Хаджи-Мухаммедом («царем Азимом») в январе 1594 г.: «А про Кучюма царя сказал Азим царь, что он, бегая, живет лишь казачеством. И шах Азиму царю говорил: то яз и сам ведаю, что Кучюм царь, от государевых людей бегая, живет казачеством»[21]. Так Кучум разделил судьбу многих известных в истории свергнутых правителей, вынужденных сменить царствование на бегство и скитания.

В одной из работ я попытался произвести очень приблизительный (насколько позволяют источники) расчет возраста Кучума и пришел к заключению, что он родился около 1537 г.[22]. В таком случае во время разгрома на Чувашском мысу ему было сорок пять лет. Скорее всего, еще была жива его мать Сылы-ханым (в 1581 г. она совершила хадж[23]), у него рождались дети. В 1598 г. была пленена часть ханского семейства, в том числе двенадцатилетний сын Бибадша, шестилетний Кумыш и пятилетний Мулла (по другим данным, Бибадше было восемь лет, Кумышу — один год)[24].

Жизнь в скитаниях оказалась сопряженной с постоянной нуждой, поисками пропитания и безопасных укрытий. Это особенно проявилось в конце жизни хана, когда он лишился большей части своих сторонников. По Ремезовской летописи, «Кучюм… житию своему скитался и места не обрете, яко обнажен всего дома, своего имения и скота и жителей лишен от живущих сибиряп…»[25]. Это положение выразил один из Кучумовых соратников краткой фразой: «мы все скудны»[26]. Все это сказывалось на состоянии организма немолодого «казака». Известно, что он стал терять зрение, отчего заказывал в Бухаре лекарства для глаз[27]. Легенды рассказывают, что Кучум не только ослеп, но и оглох и вообще настолько одряхлел, что его отпаивали кровью молодых козлят[28]. «Скудость» образа жизни наряду с потрясением от утраты престола, конечно, не способствовали крепкому здоровью.

В скитаниях хана сопровождало многочисленное семейство. Среди его родичей особенно выделялись сын Али[29] и племянник Мухаммед-Кул≈Маметкул[30]. Последний расположился было на реке Вагае «от града Сибири яко поприщ сто», но в результате внезапной ночной атаки казаков попал к ним в плен и был увезен в Москву[31]. Русские послы на переговорах со шведами в 1585 г. хвастливо заявляли, будто в то время людей у Мухаммед-Кула было «болши десяти тысечь» (из которых две тысячи в бою «побили»)[32], что являлось скорее всего многократным преувеличением.

При окончательном разгроме Кучума 1598 г. в русский плен угодили, по разным сведениям, трое или пятеро его сыновей, две или восемь дочерей, шесть, восемь или десять жен. Из «цариц» самой знаменитой стала Сузге, которая, по преданиям, то ли три дня, то ли три недели выдерживала осаду казаков в своей крепости-резиденции Сузгун≈Сузге-Тура на правом берегу Иртыша. Взяв с начальника осаждавших обещание, что казаки не тронут татар, которые покинут крепость, и поклявшись, что сама сдастся в плен, ханша дождалась, пока ее соратники уплывут на судах по Иртышу, и покончила с собой[33]. В 1882 г. К. Голодников осматривал сопку, где некогда стояла Сузге-Тура— «замок ханши Сузге». Находки его оказались весьма скудными: «шлаки кирпичные» да керамика — «черепки глиняных горшков азиатской работы и с некоторою даже претензиею на щеголеватость»[34]. Сейчас это местность под названием Сузгун в 5 км от Тобольска. В 1968 г. холм с городищем был срыт при строительстве железной дороги.

Есиповская летопись рассказывает, что, проиграв сражение за Искер, Кучум бежал «из града и с царства своего в поле, и доиде, и обрете место, и ста ту со оставшими людми» (в Сибирском летописном своде: «со всеми людми, избегшими с ним из царства его Сибири»)[35]. «Поле» — это степь. Но известно, что первоначально хан пытался закрепиться не в степном кочевье, а в одной из крепостей на территории юрта. Первую зиму после поражения он провел в 20 верстах южнее Искера, в маленьком городке на Абалакском мысу Иртыша. «Описание новыя земли, сиречь Сибирского царства» (конец XVII в.) сообщает, что это была «любимая вотчина» хана, в которую он после разгрома на Чувашском мысу отправил из Искера «на велблудах и на конех горою вверх степью по Иртышу» свою семью[36]. Городок был защищен с двух сторон речкой и озером, с третьей — тройными валами[37]. В 1675 г. его руины осмотрел по пути через Сибирь в Китай Н. Спафарий. Из его сочинения предстает «пустой городок Кучюма царя сибирского… и место то самое крепкое… однако ж ныне лежит пусто», только татары регулярно обновляли там мечеть[38]. Абалакский городок был заброшен, т. е. разделил судьбу практически всех сибирско-татарских крепостей после прихода русских.

Примерно на то же место указывает Ремезовская летопись, называя ханским пристанищем местность на Агитской луке Иртыша, которую Кучум вынужден был покинуть из-за угрозы нападения татарского бека Саид-Ахмеда (Сейдяка) б. Бек-Пулада[39] из клана Тайбугидов.

15 декабря 1582 г. именно у Абалакского городка казаки в жестоком бою вторично разбили хана. Р.Г. Скрынников полагал, что именно это поражение оказалось для него решающим, роковым и определило успешный исход всей кампании Ермака[40]. Кучум передвинулся дальше на юг и стал жить «на дорогах на урочищах Вагаю, Куларова и Тархан в крепких местах»[41], т.е. в крепостях Кулары-Кулара (ниже по Иртышу, чем Абалакский городок) и Тархан на Тоболе. В архивных документах XVII в. упоминается также Кучумово городище в районе Ишимского острога[42] — вероятно, татарский городок Ишим-Тамак, стоявший при впадении Ишима в Иртыш. Кроме того, на чертеже, составленном в начале XVIII в. и сохранившемся в «портфелях Миллера», в пределах города Тюмени обозначено «пустое Кучюмово городище»[43]; однако неизвестно, жил ли там хан после бегства из Искера или ранее — может быть, еще до своего воцарения в столице на Иртыше в 1563 г.

Упомянутые у С. Ремезова «дороги», возможно, означают не проезжие пути, а даруги — провинции Сибирского юрта, обычно называемые в литературе волостями. Подобное административное деление на даруги≈«дороги» известно в истории Казанского ханства XV–XVІ вв. и Башкирии ХVІІ–XVІІІ вв. Кроме того, Кучум продолжал контролировать часть кочевых татар. Они, очевидно, обозначаются в источниках как жители улусов[44]. Да и сам Кучум после свержения, особенно после ухода из укрепленных городков в степь в середине 1580-х годов, обретался в кочевых улусах. Именно так понимали его «казачье» проживание русские современники. По Есиповской летописи, после очередного разгрома «царь… Кучюм утече не со многими людми и доиде до улуса своего…», «…убежа не со многими людми и добеже до улуса своего»; царь Федор в переписке с Кучумом упоминал о приезде в Москву посланца «из улусу твоего»[45]. Строгановская летопись пишет о скитаниях хана «в своих улусах, бегая от места на место»[46]. Пренебрежительное выражение «бегая» в устах русских авторов той эпохи означало не быстрое передвижение, а сезонное перемещение, кочевание.

В татарских исторических сказаниях первым местопребыванием хана после исхода из столицы названы подножие некой горы недалеко от Искера и «тайный замок» на каком-то острове Золотой Рог[47]. Другие предания упоминают более далекие области проживания Кучума: верховья Иртыша, устье Тары и неведомый «хребет Кюцэ»[48]. Ему приписывается намерение перебраться в «Бухарию»[49]. Среди башкир бытовала версия о жизни и смерти хана «в Каракалпацкой земле»[50]. Все это явные отголоски, с одной стороны, позднейших скитаний и перемещений ханского семейства и свиты, с другой — тесных связей с узбекскими ханствами Средней Азии.

Однако из различных текстов можно установить, что царственный «казак» со своими спутниками действительно переместился гораздо южнее нижнего Притоболья, где состоялся роковой бой под стенами Искера. В августе 1591 г. тобольский воевода В.В. Кольцов-Масальский напал на Кучума «близ Ишима реки на озере Чиликуле», нанес ему поражение и пленил царевича Абу-л-Xайра б. Кучума с двумя «царицами». Хан отошел «на Калмытской рубежь, на вершины рек Ишима и Нор-Ишима, Оми и Камышлова, между озер, в крепкие места»[51]. Из этого района он собирал ясак с близлежащих волостей Курдак, Соргач, Тава, Отуз, Урус, Тукуз, Аялы, Супра, расположенных в основном на правобережье Иртыша, на пространстве между устьями Тары и Ишима. Официальные документы конца XVI в. и исторические предания единодушно утверждают, будто их население платило половину податей в царскую казну, половину — Кучуму[52]. Так в Сибири появилось двоеданничество (см. ниже).

По Ремезовской летописи, в этом районе хан жил до 1596/97 г.[53]. В середине 1590-х годов источники застают его в местностях по Иртышу выше города Тара, поставленного воеводами в 1594 г. Новая русская крепость с сильным гарнизоном перекрыла «кучумлянам» пути на север. Поэтому ханские кочевья фиксировались с тех пор южнее ее.

Именно к 1594/95 г. (1003 г.х.) хивинский хронист Абу-л-Гази относил взятие русскими «Турана из рук Кучум-хана»[54]. Здесь не обязательно видеть неверную датировку — вместо 1582 г. (сражение под Искером). Как русскими официальными документами, так и присоединенными «иноземцами» включение Сибирского юрта в состав Московского государства связывалось не с именем царя Ивана IV, а с именем его преемника. К примеру, в челобитной «гонебных татар» Табынской волости, переселившихся «с Уфы на Тюмень жити» (1628 г.): «…блаженные памяти при государе царе… Федоре Ивановиче… почала быть Сибирь за ним, государем»[55]. Ту же версию почерпнули в России и западные визитеры: «Федор Иванович после смерти родителя своего… прибавил владения царством Сибирским»[56]. Поход же Ермака воспринимался лишь как самое начало присоединения Сибири.

В 1595 г. Кучум зимовал, «одернувся телегами за Омь рекою», в 20 «днищах» выше по Иртышу от Тары и в 5–6 «днищах небыстрой ходьбы» ниже Черного городка, который он велел построить своему сыну Али южнее впадения Оми в Иртыш[57]. В целом в степях к югу от Тары присутствие его было ощутимо: в воеводской документации 1597 г. отмечается, что «волостьми сибирскими вверх по Иртишу выше нова города (Тары. — В.Т.) владеет Кучюм царь…»[58]. В актовой документации того периода уточняется, что тот Турашскую и Любарскую волости «отвел» от государя[59], т. е. переподчинил себе. Эти волости перечислены в отписке тарского воеводы от сентября 1598 г.: «…велел… Кучюм царь всем волостным лутчим людем, Курпицким и Турашским и Любарским… и Чойским и Куромским жить на Уби…», а сам он кочует-де на Черных водах[60]. Расположение некоторых из этих волостей не выяснено, но ясно, что все они находились в северной части Барабинской степи. Во всяком случае, это можно утверждать относительно волостей Тураш на реке Таре и Кирпик на реке Оми.

Приблизительно то же направление миграции указано в Ремезовской летописи, где есть упоминание о бегстве «царя» в «Каинскую землю»[61], что на среднем течении Оми.

При этом полагаю, что «Чойская» волость — это описка в источнике или неверное прочтение текста. Очевидно, должно читаться «Чатская». В мае 1597 г. царь Федор извещал тарского воеводу С.В. Кузьмина, что, по поступившим в Москву сведениям, Кучум кочует на верхнем Иртыше «выше Чатской волости и Кирпиков». Ранее Кузьмину было велено разузнать, «Кирпикская и Тонская волость и Чаты крепко ли к Хучюму (так. — В. Т.) царю голду ют… и скол ко в Кирпиках и в Тонской волости и в Чатах и в Колмаках людей»[62]. Чаты — это тюркское кочевое население восточной Барабы, примыкающей к Оби в районе современного Новосибирска. Решив отдалиться от опасных русских соседей, Кучум в то время попытался обосноваться вместе с ближайшими соратниками в том районе — «в Чатах на Оби реке на острову»[63]. Как мы увидим в дальнейшем, именно на барабинских чатов он полагался после фатального сражения на Оби в 1598 г.

В некоторых текстах есть упоминания о еще более далеких маршрутах ханских миграций. Сохранилась память о проживании в башкирских землях. В 1623 г. калмыки прикочевали «по Тоболу по реке меж Тюмени и Уфы за 2 днища от Уфинской волости от Коратабыни, где качовывал наперед сего Кучюм-царь»[64]. В этой воеводской отписке под Коратабынью наверняка имелась в виду будущая Каратабынская волость — одна из самых юго-восточных местностей расселения башкир в верховьях Яика и Миасса: «тое ж Каратабинские волости есашные… башкиры были с Кучумом»[65]. Стрельцы в 1595 г. опасались нападения Кучума но дороге из Тары в Уфу[66]. «Обереганьем Казанского уезда башкирцов» от возможной при кочевки Кучума русское правительство оправдывало перед ногаями основание города Уфы в 1586 г.: «А на Уфе на Белой Воложке государь велел город поставить, что беглый из Сибири Кучум, пришед в государеву отчину Казанский уезд, в башкирцы, учел кочевати и ясак со государевых людей з башкирцов почел бы имати»[67]. Татарская историческая традиция приписывала хану после поражения от Ермака бегство к башкирам и смерть в их владениях[68]. Однако в историографии повсеместно признана недостоверность этой фольклорной версии.

Во время ханствования Кучума его владения в башкирских землях простирались гораздо западнее области расселения табынцев. В 1695/96 г. в Сибирском приказе рассматривался земельный спор, когда более 1300 местных башкир-старожилов Арамильской, Белоярской, Камышловской и других слобод (все они — на территории современных Челябинской и Свердловской областей) утверждали, будто «те земли и угодья были сибирского царя Кучюма улусных людей» — до тех пор, когда «Кучюма царя с улусными людьми Ермак Тимофеев с товарыщи побил и Сибирь взял»[69]. Сомнительно, чтобы пределы Сибирского ханства при Кучуме простирались так далеко на запад, но, впрочем, анализ этого вопроса не входит в нашу задачу.

Есть сведения о передвижениях Кучума примерно в 1596 г. к Пегой Орде на средней Оби (север нынешней Томской области)[70] и к озеру Зайсан (Нор-Зайсан) в верховьях Иртыша[71]. Правда, в последнем случае соседство с тамошними ойратами оказалось беспокойным (тарские разведчики донесли о стычке между ними и сибирцами[72]), и Кучум отошел обратно на север. Последнее зафиксированное его местопребывание накануне разгрома 1598 г. — в четырех «днищах» от озера Ик[73], что находится на западе современной Омской области. Вероятно, эти «днища» следует отсчитывать на восток, так как роковое последнее сражение хана с русскими произошло на Оби.

Данные о численности людей, сопровождавших хана в «казачестве», немногочисленны. По предположению Б.О.Долгих, общее число населения, ушедшего в степь с Кучумом, составляло около одной тысячи человек[74]. Очевидно, существовало какое-то ядро из полусотни его приближенных, которые не расставались со своим сюзереном, и меняющееся число «подданных» — плательщиков ясака и ополченцев. Из царской грамоты 1597 г. известно, что с ним было только 50 человек[75]. Но пленные татары, приведенные в Тару в сентябре 1597 г., сказали на допросе, что «с ним… людей его Кучюмова двора человек с 50»[76], т. е. это была численность только «двора» — ближайшего окружения (которое в тех условиях едва ли можно назвать в полном смысле придворным окружением). Остальных же «кучумлян» было вдесятеро больше. Накануне поражения на Оби в 1598 г. было «в собранье… с Кучюмом его людей пятьсот человек»[77]. Кроме того, в его ставке в разное время находилось какое-то количество ногаев, башкир, калмыков и «бухарцев» (среднеазиатских тюрков-сартов[78] и таджиков).

Более всего хан мог полагаться на своих ближайших родственников. Но им, прежде всего его сыновьям, мы посвятим далее отдельный рассказ.

Самым высокопоставленным лицом в Сибирском юрте после хана и, может быть, наряду с беклербеком Мухаммед-Кулом был анонимный вельможа, обозначаемый в источниках не по имени, а по своей должности — «карача», т. е. карачи-бек. Татарские фольклорные сочинения, опубликованные В.В. Радловым и переведенные на русский язык Н.Ф. Катановым, дают именно этот полный титул, с восточнокипчакской вариацией «княжсского»~бекского звания: карача-бий[79]. В историографии его иногда отождествляют с Кадыр Али-беком — татарским хронистом, который в 1602 г. составил в Касимове «Сборник летописей», в основной своей части кратко пересказывающий одноименный труд великого персидского историка Рашид ад-Дина. По аналогии с другими татарскими юртами можно было бы предположить, что карачи-бек стоял во главе определенного эля (племени) в Сибирском ханстве. Если отождествление с Кадыр Али-беком верно, то таким элем могли быть джалаиры — многолюдное племенное сообщество, кланы которого расселялись по всему Дешт-и Кипчаку[80]. Возвышение джалаиров при Кучуме (и Ахмед-Гирее?) было связано, очевидно, с оттеснением Шибанидами от власти прежней династии правящих беков — буркутов Тайбугидов[81] в 1560-х годах.

В государственной структуре юрта карачи-бек занимал место подле трона. С.Ремезов характеризовал его как «думнаго Кучюмова боярина», Строгановская летопись — как «думчего царева», Н. Витзен — как «любимого советника»; в Сибирском летописном своде он представлен как «думной Карача, иже бысть в дому его (хана. — В.Т.)», в Есиповской летописи (Абрамовский вид) — как «думной его… который у думы ево, Кучюмовы, был»[82]. Исследователи приписывают ему роль ханского визиря[83]. Погодинский летописец связывает с карачи-беком также заботу о воинской амуниции: «делал царю пансыри и колчюги и всякую ратную збрую»[84]. В обязанности этого вельможи, видимо, включался и контроль над налогообложением. Во всяком случае, осадив Искер в 1584 г., он «повеле имать дани великие и оброки» с окрестных татар[85]. Это была попытка сбора именно регулярных податей, так как цитируемая Есиповская летопись теми же терминами характеризует налогообложение в Сибирском юрте периода его могущества: «Царь же Кучюм царст(во)вал в Сибири лета довольна во изобилии, радости и весели, дани и оброки со многих язык имаше…»[86]. Исполнение этого повеления Кучума обеспечивал тогда, очевидно, карачи-бек.

После занятия казаками Искера сибирско-татарская государственность фактически перестала существовать, и этому сановнику пришлось заботиться о собственной судьбе. Он то действовал совместно с Кучумом, то рвал с ним, удаляясь к пелымским вогулам или в прииртышские степи. В течение некоторого времени он пытался организовать сопротивление завоевателям (особенно активно — после пленения ими царевича Мухаммед-Кула), осаждал занятую русскими столицу юрта, заманивал казаков в ловушки… Из своей ставки на Ялынском (по сибирским летописям) или Чулымском (по Ремезову) озере в междуречье Оми и Тары он стремился вести самостоятельную политику. По характеристике, которую дал С. Ремезов на своей карте Сибири, «Карачин улус» был «один из наиболее населенных кишлаков Кучумова царства»[87]. В конце концов карачи-бек попал в плен и был увезен на Русь.

Вместе с тем от начала и до конца у Кучума имелась некоторая высокородная свита. Ермак отправлял свое «возвещание» к нему, его семье, «князем и мурзам»[88]; в последнем сражении 1598 г. среди погибших были, как уже говорилось, шесть беков и десять мирз.

Из исторических преданий татар явствует, что далеко не все жители Сибирского юрта сочувственно отнеслись к поражению своего государя и пожелали уйти с ним «казачествовать» — и соответственно бороться за возвращение ему власти. В одних фольклорных рассказах подданные или отказались следовать за ним, или тронулись было в путь, но потом раздумали: «Зачем нам покидать свою страну, мы вернемся!» — в итоге компанию Кучуму в эмиграции составили только сарты (т. е. выходцы из Средней Азии)[89]. В других сибирцы сразу разделились на сторонников свергнутого правителя и на тех, кто пожелал принять русское подданство, причем Кучуму приписывается предоставление им свободного выбора[90]. На эту ситуацию обратил внимание Б.А. Азнабаев. Он справедливо указал на малочисленность и разобщенность кочевников Сибири, что препятствовало московскому правительству установить с ними отношения «договорного подданства», как с башкирами. Служилая татарская аристократия в абсолютном большинстве быстро и охотно перешла на стропу «белого царя». Перед Кучумом — пришлым правителем, некогда силой захватившим престол, — ома не испытывала пиетета[91]. Воеводы даже доверяли отдельные военные операции против Кучума и Кучумовичей служилым татарам (но, как правило, совместно с казаками).

Известно, что впоследствии от хана уходили также бывшие приверженцы — видимо, разочаровавшись в перспективах его борьбы и тяготясь скудной и опасной жизнью в далеких степях. Из источников известны направления этих исходов — «в Бухары и в Нагаи и в Казацкую Орду»[92] (т. е. Бухарское ханство, Ногайскую Орду и Казахское ханство), а из этнографических источников — на восток, к Оби и за Обь (см. ниже). Получилось гак, что Кучум оказался отрезанным от тобольских татар — своей главной опоры. Его перемещения происходили южнее, в основном на землях других сибирско-татарских групп, обозначаемых этнологами как татары курдакско-саргатские, тарские и барабинские[93]. Впрочем, все они тоже некогда составляли этническое ядро юрта (возможно, за исключением жителей Барабы).

Выше упоминалось о кочевании хана в Барабинской степи. В XIX в. тамошние коренные жители сохраняли память о нем в виде следующего сюжета. Изгнанный русскими, Кучум вознамерился бежать в «Бухарию» и стал звать с собой семерых братьев, живших в тех местах. Те сначала решили: бармыш! (пойдем), но так и не двинулись с места. Бараба с тех пор получила-де свое название от этого отказа[94]. В других преданиях рассказы вас гея, что барабинцы долгое время были независимыми, но затем их западная часть подчинилась Кучуму, восточная — калмыцким предводителям-тайшам. С тем и другими связывались надежды на защиту от казахских набегов; эти надежды оказались напрасными, и жители Барабы покорились русским[95]. Немногочисленное население Барабинской степи (в конце XVI в. — 1,5–2 тыс. чел.[96]), по мнению многих авторов, не принадлежало к числу изначальных подданных Кучума и было им подчинено во время ханствования в Искере или же частично примкнуло в период «казачества»; П.А. Словцов характеризовал их как Кучумовых «союзников малозависимых или независимых»[97]. Вместе с тем именно с эпохой Кучума барабинцы связывали свое благоденствие, относительно сытое и безопасное существование.

Как говорится в преданиях, фатальные перемены в жизни местных татар произошли именно после Кучума, когда одна часть барабинского скота была уведена «киргизами» (казахами), другая «поедена» новыми пришельцами-калмыками, третья вымерла от болезней, отчего скотоводство превратилось для здешних жителей во второстепенное занятие, а главными стали охота и рыболовство[98]. История распорядилась так, что кочевники Барабинской степи то пребывали в подчинении сибирскому хану, то подвергались нападениям казахов, то вступали в даннические отношения с джунгарами и одновременно платили ясак в русскую казну… И.-Г. Георги отметил эту нескончаемую зависимость таким образом: «Поелику сей народ бывал то под тем, то под другим игом, то он пс запомнит, когда были у него собственные ханы или обладатели»[99]. Очевидно, до ханского достоинства ранг собственно барабинских предводителей никогда не поднимался.

В сказаниях о событиях второй половины XVI в. сибирские тюрки отразили далеко не единодушную солидарность своих предков с бежавшим ханом. От тех же барабинцев известно о череде переговоров, которые тот вел с окрестными племенами. Татары в низовьях реки Тары отказались идти с ним в бухарское подданство со словами: туруп-тураек («живем и поживаем»), т. е. как жили здесь спокойно и беспечально, так и будем жить дальше, а с тобой не пойдем. Кучум в подражание этой фразе якобы насмешливо нарек их «проживателями» — туралу^_~туралы (это название действительно применялось к тарским татарам в ХVІІ–XVІІІ вв. — правда, не только к ним). На средней Таре он встретил такой же отказ присоединиться к нему у аялынцев — жителей волости Аялы: «Мы живем звероловством, сейчас поставим в лесах самострелы — ая… как мы можем идти за тобой?» Кучум в ответ предрек им гибель по собственной вине — недаром, мол, их зовут аялу, т. е. самострельщиками. Наконец, барабинцы пообещали ему: баратор — бараман («иди, мы придем»), по так и не пришли, за что были прокляты Кучумом[100]. Удивительно, что рассказы о разрыве с Кучумом сложены в тех местах, где в действительности он находил поддержку во время своего «казачества».

В предании тобольских гагар аналогичная ситуация сопровождается иной игрой слов. Один из отрядов ханского войска пожелал задержаться, чтобы посмотреть на налимов, которых воины регулярно ловили; Кучум нарек их кордаками, от корды — «налим». Другой отряд решил немного подождать, за что был прозван туралы, так как, по словам хана, «вы хотите ждать» (тура-турсангыс). Третий отряд попросил немного подождать с переселением, за что стал называться «аялы» (от аял— «отсрочка»). Наконец, четвертый отряд, тоже пожелав задержаться, пообещал догнать Кучума. Тот ответил: «Когда вы говорите нам "идите", то пусть ваше имя будет Бараба (бармас— "не идти")»; вариант: «Так как вы говорите нам "уходите" (баратырын), то да будет ваше имя Бараба»[101]. Остроумное обыгрывание в народной фантазии топонимов и этнонимов иллюстрирует здесь отголоски реальной исторической ситуации.

Все эти легендарные сюжеты, имеющие явную задачу народно-этимологического объяснения местных названий, сходятся в том, что племена Юго-Западной Сибири отказали Кучуму в активной поддержке. Правда, речь здесь велась не о поддержке вооруженной борьбы с «неверными», а об уходе вместе с ним в чужие края.

Тюрки Томского Приобья находились слишком далеко от мест описываемых здесь событий и едва ли занимали заметное место в политике Кучума. Л.П. Потапов предположил, что князь татар-еуштинцев Тоян в период самостоятельности Сибирского юрта являлся ханским ставленником для надзора и сбора ясака с местных кочевников. Н.А. Томилов справедливо усомнился в этом, посчитав томские племена независимыми от искерского правителя[102]. Мнение А.В. Матвеева и С.Ф. Татаурова близко к интерпретации Л.П. Потапова, так как они считают городок Тон-Тура одним из «областных центров» Сибирского ханства и включают область томских татар в границы этого государства[103]. Татарское предание гласит, что Кучум на своем пути к месту будущего Искера отрицательно отозвался о «стране на Томи» (в ней много-де лощин и ям, таящих угрозу для детей и скота) и не захотел там оставаться[104]. Тоян признал российскую власть в 1604 г.

Полагаю, что на таком отношении к «казачествующему» монарху могли сказаться некоторые обстоятельства его воцарения двадцатилетней давности и последующего правления.

К другому краю Сибирского юрта примыкала Башкирия. Выше приводились воспоминания калмыков о кочевании Кучума в «Коратабыни». Табынское объединение занимало обширные земли на Южном Урале. В числе шести составлявших его племен собственно табынцы включали девять родов, четыре из которых проживали в Зауралье, и самым многочисленным из них был род кара-табын, давший имя волости[105]. Кара-табынские башкиры имели репутацию самых преданных сторонников Кучума[106]. Данные о непосредственном участии табынцев в военных предприятиях хана мне не попадались. Но об их совместном с ним кочевании можно судить по грамоте от уфимского воеводы тобольскому 1601 г., где упоминается о приходе в Кара-Табынскую волость двадцати башкирских семей, которые прежде были вместе с Кучумом[107]. Они явно вернулись на родину после смерти своего патрона. В ссоре с Кучумом и отъезде от него башкирские предания видят причину прикочевки в район Уфы легендарного Чингисида Тура-хана с 8000 или 80 000 кибиток[108]. Тем не менее именно кара-табынцы составили впоследствии относительно долговременную опору Кучумовичей в их противостоянии с русскими властями. Б.А. Азнабаев даже считает табынцев (заодно с башкирами-катаями, сальютами, сынрянами и терсяками) основой отрядов Кучума в конце XVI в.[109].

Наряду с политическими альянсами не исключена и давняя этнокультурная связь части башкир с тюркским населением Западной Сибири. В шеджере западного ответвления табынцев, получившего родовое название «иректс», говорится о «благородном предке», который некогда «обитал на берегах Тобола и Иртыша» и затем переселился на Южный Урал[110]. В другом табынском шеджере рассказывается, что переселение из Сибири было вызвано стремлением хана Чимга-Туры (Тюмени) полностью подчинить себе это племя. Одна часть его покорилась ханской воле, другая решила уйти на запад, где обрела пристанище на землях башкир-минцев[111]. В исследованиях последнего времени выявлена заметная роль табынских родоначальников (Майкы-бия и его потомков) в истории Сибирского юрта в золотоордынскую эпоху[112]. Таким образом, восточные табынцы, во-первых, были исторически связаны с Сибирским юртом как со своей прародиной; во-вторых, воспринимали тамошних ханов в качестве своих исконных и законных сюзеренов, обладающих правом на сбор ясака и мобилизацию ополчения.

Кроме того, память о связях с Кучумом сохранила другая племенная группа северо-восточных башкир — айле. Еще в XX в. айлинцы утверждали, будто «наш хан — Кучум» (вариант: «наш человек — Кучум»), делая логическое ударение на слове «наш»[113].

Монархические полномочия Кучума в изгнании проявлялись в попытках привлечь военные силы татар, поднять их на борьбу с «неверными», а также в стремлении наладить налогообложение в подвластных местностях. Выше мы писали о волостях, население которых платило половину ясака русским властям, половину — Кучуму. Очевидно, с явлением так называемого двоеданничества русские впервые познакомились в Сибири именно при налаживании отношений с Кучумовыми ясачниками. Таким образом, возникновение данной практики налогообложения сибирских «иноземцев» следует отнести к 1590-м годам. Это важно отметить, поскольку в литературе существует распространенное мнение, будто она оформилась в следующем столетии[114]. Как и во многих других отношениях, Западная Сибирь в данном случае послужила своеобразным полигоном для отработки правительством и воеводами методов управления новоприсоединенными владениями на востоке.

Правители татарских волос гей отправляли в ханскую степную ставку своих посланцев с положенными выплатами («х Кучюму с ясаком»)[115]. Однако конкретное указание на состав ясачных выплат единично: татары Вузюковой деревни в окрестностях Тары ловили для хана в близлежащем одноименном озере рыбу, которую ежедневно забирали у них его посланцы[116]. Для таких податей в его пользу московские приказные служители использовали также термин выход[117], идущий от эпохи Золотой Орды. При этом резонно считалось, что плательщики выхода голдуют хану[118], т. е. находятся в определенной (вассальной или даннической) зависимости от него. Ясак~выход состоял скорее всего из натуральных выплат продуктами земледелия, скотоводства и промыслов. За столетия ордынской и сибирско-татарской государственности налоговая система полностью оформилась. В литературе высказывалось верное, на мой взгляд, положение о преемственности административно-фискальных порядков Сибирского юрта и Московского государства в этом регионе[119].

В первую весну после утраты Искера Кучум направил за ясаком в Тарханский городок «дворецкого своего Кутугая», который угодил в руки Ермаковых казаков. «Командировка» Кутугая имела целью «с подданных своих збирати и соболи и лисицы и прочих зверей и рыб»[120]. Если рыба предназначалась непосредственно для пропитания, то ценную пушнину наверняка предполагалось обменять на товары у торговцев.

Тарханский городок (Тархан-кала) на Тоболе, в устье Туры, характеризуется в Ремезовской летописи как «заставной таможной Кучюмов городок»[121], т. е. пункт сбора таможенных пошлин с купцов. Однако относительно периода ханского «казачества» сведений, взимались ли подобные выплаты с приезжих и мимоезжих коммерсантов, нет.

Известно, что жителям Сибирского ханства было знакомо хлебопашество. Об этом свидетельствуют как соответствующие орудия, найденные на развалинах Искера, так и наличие хлеба в ясачных выплатах, привезенных Ермаку сибирцами. Заняв брошенную татарами столицу, казаки обнаружили в ней «богатства множество и хлеба»[122], а в документе, составленном через сорок лет после прихода Ермака, под «Старой Сибирыо»~Искером упоминались старые «царевы пашни паханые»[123]. Однажды промелькнуло сообщение о собственной запашке «казаков»: в 1598 г. Кучум направился «на Обь реку… где у него хлеб сеен»[124].

Татарские предания относили появление земледелия в крае к эпохе некоего древнего хана Юзака, сына Мунчака, когда «в татарских улусах везде начали пахать, сеять овес, ячмень, полбу»[125]. Поэтому свидетельства европейцев-современников о сибирских татарах, будто те «не знают употребления хлеба», «еще тридцать лет назад (написано в 1606–1607 гг. — В.Т.) они не знали, что такое хлеб»[126] и т. п., не должны буквально трактоваться как полное отсутствие у сибирцев культуры возделывания зерновых злаков.

Примитивным мотыжным земледелием — выращиванием именно ячменя, полбы и овса занимались барабинские татары, а татары, жившие по Тоболу и Иртышу, практиковали более развитую форму обработки земли— пашенную (в подсечно-огневой и залежно-переложной разновидностях)[127]. Причем на фоне экономики степных и таежных соседей эта отрасль их хозяйства оказывалась весьма развитой и поспособствовала насаждению земледельческих навыков у вогулов («от них же (татар. — В.Т.) навыкоша сии (вогулы. — В.Т.) земледелию и упражняются з прылежанием труда в сеянию и собиранию плодов»[128]).

Пользуясь своим падишахским рангом, Кучум иногда пробовал организовать переселение подданных (или тех, кого он считал или стремился сделать таковыми). В середине 1590-х годов известны такие его шаги по отношению к жителям Аялынской волости. Узнав о намерении русских основать крепость — будущую Тару, он приказал своему сыну Али переселить татар из места расположения будущего города. Тот увел с собой 150 аялынцев и 50 человек из Малогородской волости и построил для них специальный городок[129]. Кроме того, выше цитировалась воеводская отписка о ханском приказе «лутчим людем» нескольких волостей перебираться «жить на Уби»[130]. Подобные принудительные миграции наверняка были незначительными: мы помним, как единодушно в фольклорных источниках местные татары отвергали сотрудничество с Кучумом.