Сибирский юрт после Ермака: Кучум и Кучумовичи в борьбе за реванш

Глава 6. Жизнь и быт «бродячих царевичей»

Условия жизни Кучумовичей в «казачестве» несколько язвительно, но в общем верно обрисовал цитировавшийся выше немецкий аноним в 1666 г.: «Не имея ни городов, ни жилища, укрывается он (неназванный царевич. — В.Т.) в степи или пустыне, в которой нет ни деревьев, ни людей, а также в горах и ущельях»[504]. Мы уже несколько раз называли пространство, где жили и кочевали царевичи, — главным образом степи в верховьях Ишима и Тобола. За тридцать лет до автора-немца сами они сообщали русским собеседникам о местах «по Еику и но Тоболу и по Ишилю (т. е. Ишиму. — В.Т.) рекам, где кочевали отцы их и деды»[505]. Правда, Яик здесь упомянут, вероятно, напрасно. При «отцах и дедах» наших героев берега этой реки были заселены ногаями, которых затем сменили калмыки. Если Кучумовичи и появлялись гам, то лишь в самых верховьях, а южнее проникали, скорее всего, лишь участвуя в калмыцких набегах на Ногайскую Орду.

Приблизительно этот же район — тобольские и ишимские верховья— указан на карте «Таrtаrіа» И. Хондиуса 1606 г. под названием Zibierairorum Horda, между обозначенными здесь же Тюменью (Тumen), калмыками (Kaltmicki), ногаями (Nagaia Tartaroru[m] Horda) и чагатаями (Sagatai Тart.)[506]. Если предположить, что это исковерканная фламандским картографом «Орда сибирских татар» (Zibier Tartarorum Horda), то мы получаем свидетельство существования особого политического центра помимо уничтоженного Сибирского ханства. (Если только это не обозначение уже несуществующего независимого Сибирского ханства — столь же анахронистичное, как и поименованные рядом чагатаи.) Та же «Орда» была нанесена на «Новую карту Тартарии» Дж. Спидом в 1626 г.[507]. На других известных мне европейских картах первой половины XVII в. ничего подобного на территории между ногаями, калмыками, казахами и Тюменью не обозначено. Кроме того, известно, что в 1620–1630-х годах «верхние места Ишима, Тобола и Эмбы» были кочевьем торгутов Хо-Урлюка[508].

Из предыдущих глав и из массы официальных русских источников XVII в. может сложиться впечатление, будто все свое время потомки Кучума проводили в набегах и военная добыча составляла главный источник их существования. На самом деле нападения на русские, татарские и башкирские поселения были хотя и относительно частыми, но не регулярными и даже не ежегодными. На конные рейды царевичи решались, как правило, в ситуации, когда складывалась благоприятная обстановка и имелась уверенность в богатых трофеях и успешном возвращении домой. К таким условиям относились, во-первых, внешняя поддержка и солидарность союзников и единомышленников— калмыцких тайшей или мятежников на российской территории. Во-вторых, возможность изъять у сельских жителей продовольствие после сбора урожая, отчего татары-«казаки» седлали коней поздней осенью, после окончания полевых работ в волостях[509]. В-третьих, непременным условием успеха являлась внезапность нападения и возможность отхода в степь, до того как воеводы и стрелецкие головы смогут организовать погоню. Тарский воевода доносил в 1643 г., что Девлет-Гирей тайно подходил к Тюмени и убедился, что «под Тюменью живут зело оплошно… воевать их можно»[510]. Если же становилось известно, что противная сторона изготовилась к обороне, рейд отменялся. Нападавшие могли притвориться свитой посла, направлявшегося для переговоров, чтобы проникнуть глубже на территорию уездов («а приходили… они обманом, сказався от послов»[511]).

При набегах на ясачных применялась тактика облавы, когда Кучумовичи разделяли свои отряды на группы по 50–100 человек[512] (в случае, если позволяла численность этих отрядов), чтобы охватить наибольшую площадь.

Постоянное напряжение на юго-восточной границе Московского государства, создаваемое Кучумовичами и калмыками, приводило к тщательной фиксации в официальных документах сроков и маршрутов набегов царевичей, вестей об их воинственных планах, численности воинов и подданных, местонахождении кочевых ставок. Поэтому история «казачества» Кучумовичей предстает из источников такого рода как сплошная череда военных авантюр и альянсов с агрессивными кочевниками и разного рода «изменниками». При этом, как ни странно, о тактике военных действий со стороны татаро-калмыцких ратей сообщается довольно мало. Тот же безымянный немец пишет о некоем царевиче, будто тот после атаки на сибирские местности скрывается в степи, которая «не имеет ни дорог, ни тропинок, поэтому нельзя узнать, куда он отправляется; если же наконец нападают на его след, он останавливается за ветром и зажигает огнем степь позади себя, и так безопасно уходит»[513]. В русских источниках упоминания об умышленном поджоге степи сибирскими татарами мне не встречались.

Утверждение об отсутствии в степи дорог и тропинок исходит от плохо информированного автора. На самом деле после прохода конницы в степи некоторое время сохраняется вытоптанная полоса — так называемая сакма. Именно следуя по сакмам, русские отряды преследовали татар, уходящих от погони. Постоянные маршруты походов естественным образом обозначались на земле как незарастающий след. Продвижение по этому пути, именуемому шляхом, тоже способствовало успешному преследованию противника («шли за ними их царевичевым шляхом и наехали на том их шляху на стану воинских царевичевых калмыцких воинских людей»[514]).

Вокруг своих стоянок Кучумовичи выставляли караулы, которые предупреждали ближних и дальних царевичей о приближении противника, а заодно и прочих посторонних, подозрительных лиц[515]. В местах зимовий «казаки» устраивали подобие стационарного поселка. Один из таких поселков, в котором жили царевичи Канай и Хаджим, видели уфимцы в 18 «днищах» от Уфы, «меж Ишима и Обаги реки в дуброве»: «поставлены… у них избы рублены в стену кругом, да по смете… изб с полчетвертадссять (т. е. 25. — В.Т.); да у них же… обдернуто около изб телегами кочевными большими для крепости от приходов». При этом табуны паслись на берегу притока Тобола реки Абуги «от их зимовья с полднища»[516]. Хан Кучум в 1596 г. тоже стоял «меж дву речек, одернувся телегами за Омь рекою»[517]. Но в последнем случае это был, скорее всего, не стационарный поселок, а так называемый тележный городок — распространенная среди кочевников оборонительная конструкция в виде замкнутого кольца из составленных впритык повозок. Подобные конструкции применялись при редких осадах крепостей. Карачи-бек при попытке приступить к Искеру в 1584 г. «облегоша град Сибирь обозами и табары поставиша»[518]. В данном случае тележные ряды служили для осаждающих прикрытием от выстрелов с крепостных стен и предохраняли от внезапных вылазок неприятеля.

На вооружении «казачествующих» принцев и их спутников внимание в источниках не акцептировалось, так как было общеизвестно людям XVII в. и не требовало обстоятельного описания. Это вооружение представляло собой традиционный для кочевников той эпохи набор из лука со стрелами, сабли, ножа и аркана. В 1609 г. вознамерившиеся отъехать к калмыкам тюменские ясачные говорили соплеменнику, допрошенному воеводой, что для этого дела «у них де у тюменских лошади и сайдаки и сабли готовы»[519]. Некоторые татары обладали металлическими и кожаными доспехами[520]. Впрочем, Ю.С. Худяков предполагает, что, судя по количеству соответствующих археологических находок, сибирцы испытывали недостаток в бронебойных стрелах, столь важных в сражениях с хорошо вооруженными и защищенными противниками[521]. Возможно, в ходу были копья, в особенности приобретенные у калмыков. А ремесленники среднеазиатских ханств оснащали сибирско-татарских воинов конца XVI–XVII в. металлическими шлемами[522].

Огнестрельное оружие не имело у сибирских татар широкого распространения. Но неверно было бы думать, что они не знали о его существовании. В Румянцевском летописце пересказана карикатурно-фантастическая ситуация, когда наступающие ермаковцы постреляли в воздух из пищалей перед пойманным Кучумовым придворным и отпустили того на волю. Придворный явился к хану с впечатляющим рассказом: «…егда они стреляют из луков своих, ино ис конца дым исходит и голкнет громко, а пробивают наши куяки и бахтерцы навылет»[523]. Естественно, этот доклад Кучуму прозвучал без русских свидетелей, поэтому данная сцена скорее всего вымышлена.

Фигурирующие в разных вариантах рассказы о двух нестреляющих пушках то ли у Кучума, то ли у бека Бегиша во время прихода Ермака представляются порождением фольклорных домыслов. Если такие орудия у сибирцев в то время и были, то скорее всего среднеазиатского производства[524]. Впоследствии оружие «огненного боя» появилось и у «кучумлян». В большинстве своем оно было трофейным — добытым в набегах на российские владения. В 1662 г. из 200 татар, напавших на российские поселения в Зауралье, 30 обладали огнестрельным оружием[525]. В 1667/68 г. один тобольский рейтар при описании в челобитной своей верной службы рассказал, что во время боя с царевичем Кучуком под Киргинской слободой в 1665/66 г. его «ранили, пробили из пищали правую руку»[526]. Правда, пищаль могла принадлежать и калмыку-участнику набега. Калмыки же пользовались русскими пищалями или фитильными ружьями (мултук) среднеазиатского происхождения[527]. Но и в их среде огнестрельное оружие не имело пока широкого распространения.

Обширный импорт пищалей в то время был исключен. Ближайшим источником их поставок теоретически мог быть Мавераннахр. Татарское предание рассказывает о прибытии к Кучуму оружейников из Бухары, которые были размещены ханом на некоем острове, под землей. При подходе Ермака мастера подрубили опорный столб и погребли себя[528]. Но, во-первых, в достоверных известиях о связях Кучума и Кучумовичей с Бухарой и Хивой нет упоминаний о приезде в Сибирь мастеров (а вот бухарские посольства просили в Москве оружие и боеприпасы). Во-вторых, в Средней Азии огнестрельное вооружение появилось только в первой половине XVI в. Оно употреблялось преимущественно в ручном варианте, а при осаде крепостей могущественный хан Бухары Абдулла II обычно использовал не пушки, а катапульты (впрочем, по осажденному им в 1572 г. Герату с бухарских позиций палили семь орудий). Собственное артиллерийское производство в Средней Азии развивалось медленно. Еще в XIX в. в городах Мавераннахра пушки отливали приезжие мастера — афганцы и персы[529]. Но и в то время артиллерия там была невысокого качества.

Вооружение противостоящей стороны известно гораздо лучше и в общем тоже было традиционно для средневековых армий эпохи внедрения «огненного боя». В 1592 г. царь приказал купцам и промышленникам Строгановым снарядить «для татарского приходу» сто ратников «с рушницами и с луки, с кремли и с рогатинами»[530]. В XVII в. главным и часто единственным оружием сибирского служилого человека была пищаль, которая при случае, в рукопашном бою, могла играть и роль дубины. Казаки имели различные виды холодного оружия: разномастные копья, клинки, бердыши. Некоторые защищались в сражении шлемами-шишаками и примитивными доспехами-куяками — кожаными или полотняными рубахами с нашитыми на них металлическими пластинами[531]. Эти защитные одеяния служили для предохранения от татарских и калмыцких стрел и клинков (но не от пуль).

Главная забота о защите подведомственных уездов от набегов и организации ответных походов против кочевников ложилась на воевод к востоку от Урала (Строгановы, как известно, базировались к западу — в пермских землях). Административная иерархия долгое время препятствовала оперативному реагированию на стремительные атаки Кучумовичей и калмыков. Всякий раз тюменским и тарским наместникам требовалось заручиться санкцией тобольского разрядного воеводы, а порой и столичных инстанций на применение военной силы к «иноземцам». Последние пользовались этими проволочками и нередко скрывались в степных просторах безнаказанными. В одной из отписок пересказаны подслушанные военные планы тайшей: «Тюмень де от иных городов удалена, а люди де на Тюмени живут от города в одале, покаместа де русские люди збираютца, и мы де хлеб потопчем и деревни позжем»[532]. Случалось, что русские ратники отказывались выступать в поход из-за задержки казенного жалованья[533]. Ведь оно нередко составляло их единственный источник существования в неосвоенной пока стране.

Хотя, надо сказать, Тобольск служил и источником нововведений в военном деле. В ходе преобразований в вооруженных силах Московского государства в этом городе появились полки нового строя. В 1661 г. туда прибыли по царскому указу «немцы полковники, подполковники, ротмистры и порутчики», которые набрали из местных жителей тысячу рейтар, тысячу солдат и пятьсот стрельцов. Но «учены строю» они были вовсе не немцем, а полковником Д.И. Полуэктовым, под началом которого успешно «бились с ызменники башкирцы и с калмыки и с царевичем сибирским»[534]. Военная реформа докатилась до Тобольска как раз накануне башкирского восстания, а Полуэктов разбил татаро-башкирскую конницу у озера Иртяш осенью 1662 г.

В гарнизонах южной полосы Сибири служили стрельцы, делившиеся на сотни, и казаки, распределенные по станицам. В том и другом подразделении формально должно было состоять по сто человек, но обычно насчитывалось меньше[535]. Была сформирована система разъездов и караулов для оповещения о вражеских набегах.

Другой объект «внимания» Кучумовичей — Южный Урал находился под защитой уфимских воевод. В первой половине XVII в. им пришлось столкнуться е массовой миграцией калмыков, и гарнизоны в этом регионе были значительно усилены. Изменилась структура уфимского войска: с 1630-х годов его основу вместо пеших стрельцов составили конные служилые люди, способные предпринимать дальние походы против кочевников. В караульные разъезды здесь посылали станицы не по 4–7 человек, как на южном московском порубежье, а по 40–100, с дозволением принимать бой с соизмеримыми встречными силами неприятеля[536]. Увеличение военного потенциала России на границе сибирских степей послужило одной из причин миграции калмыков оттуда в Нижнее Поволжье.

При этом не стоит преувеличивать масштабы агрессивности Кучумовичей. Имея под началом незначительное количество «подданных»-сторонников, они сами по себе представляли некоторую угрозу лишь в альянсе с калмыками. Причем на опорные пункты русской власти в регионе — укрепленные города — они, как правило, не посягали. Как заметил В.В. Пестерев, об отсутствии серьезной опасности для сибирских городов свидетельствовали повсеместная обветшалость и разрушение их крепостных сооружений в XVII в.[537]. Нападения совершались главным образом на сельские местности.

Но все-таки большую часть времени царевичи предавались мирным занятиям. Исходя из отмеченной выше специфики приказной документации, мы можем получить информацию об этой стороне их жизни буквально по крупицам. Кочевой образ жизни Кучумовичей предполагал занятие скотоводством, прежде всего это выпас овец. В отписках и расспросных речах проскальзывают также сведения о промысловых занятиях. Охота и рыболовство были неотъемлемой частью жизненного уклада и в целом «хозяйственно-культурного типа» сибирских татар, результатом их долгого соседства и частичного смешения с местными самодийцами и уграми[538]. На рацион питания «казаков» влиял хозяйственный уклад населения, с которым им доводилось соседствовать. В этом укладе у прииртышских татар важное место занимала добыча рыбы, которая нередко служила основной пищей. С помощью различных приспособлений (запоров, чайдаулов, суганов) ловили осенью ировую^_~юровую рыбу, весной — паровую[539]. Жители Тарского уезда в 1667/68 г. просили власти не забирать под пашни их «угожие места, гнезда и зверовые всякие угодья и рыбные ловли», поскольку, во-первых, «у нас… те места вотчинные исстари и до Ермакова взятья Сибири»; во-вторых, в тех местах, писали они в челобитной, мы «живем, зверя и рыбу промышляем, зверем ваш государев ясак платим, а рыбою з женишками и з детишками кормимся»[540].

В 1603 г. посланец из Тобольска, прибыв в лагерь Али б. Кучума на Емесбулаке, узнал, что тот отпустил своих людей на промыслы[541]. В 1634 г. царевич Девлет-Гирей с сотней своих людей и «с малыми робяты» направился к реке Камышлову «на зверовье» (охоту), и там «Девлет-Кирей улусом своим по зверовьям розъехались». При этом его семья держалась у озер, так как «место… то им кормко рыбою»[542]. В августе 1639 г. уфимские посланцы не застали его дома по той же причине: царевич отбыл «на зверовье»[543]. Место для зимовья Девлет-Гирей выбирал по соответствующему критерию: например, в 1637 г. — у озера Мунчак «на Ишимских вершинах», «для тово что укинули снеги» и «для рыбы»[544].

Хлеб пытались добывать у окрестных землепашцев, отчего набеги планировались во время или после сбора ярового и озимого урожаев — «сев яровой», «в сноп», «в жнитво»[545]. Иногда посылали уважаемых людей (хафизов^_~абызов — о них см. ниже) объезжать башкирские селения, прося там «одежи и кормы»[546]. Видимо, это облекалось в форму ясачного сбора. Эпизодический ясак и поставки «одежи и корма» от сибирских татар и башкир-табынцев служили дополнительным источником существования.

Порой в стойбищах Кучумовичей появлялись торговцы из Средней Азии, которые не только привозили товары, необходимые в повседневном быту, но и пригоняли лошадей. И сами царевичи отпускали своих подданных «в бухары… для торгу»[547]. Тем более что их кочевые станы находились в районе старых караванных путей между Сибирью и Мавераннахром.

Проживание в степях не позволяло высокородным «казакам» долго держаться всем вместе из-за бедных ресурсов этого региона. Даже в периоды лояльных отношений друг с другом (а это, как мы видели, бывало не всегда) царевичи вынуждены были кочевать отдельно друг от друга — пусть и недалеко, в нескольких «днищах», особенно в зимнюю пору, «для тою, что им, живучи вместе, прокормитца нечем»[548].

Организация жизни степных ставок была выработана столетиями истории кочевников. Столь же традиционной выглядела и структура «двора» изгнанного Кучума и царевичей. Среди наиболее приближенных к ним лиц в источниках неоднократно упоминаются аталыки — воспитатели ханских сыновей. Выше упоминалось о гибели в сражении на Оби в августе 1598 г. пяти аталыков, находившихся при сыновьях Кучума. Один из этих аталыков был ханским тестем[549]. В русском аристократическом обиходе татарскому аталыку соответствовал дядька. Так эта должность иногда и переводилась[550]. По возмужании своих подопечных аталыки сохраняли авторитет в их глазах и, соответственно, занимали престижное место рядом с троном.

Иногда на страницах документов встречаются и абызы^_~хафизы. Изначальное значение этого звания — чтец Корана, помнящий весь текст священной книги наизусть. Поэтому хафиз воспринимался как духовное лицо — носитель высшего знания (Кучум привлекал хафизов к толкованию сновидений[551]). Но в татарских ханствах хафизы исполняли и чисто светские функции, связанные с управлением, дипломатией и пр. Даже русские власти обращались к ним для разрешения имущественных и правовых коллизий среди подданных-татар, когда те просили о разбирательстве[552]. Царевичи Али и Канай послали в Москву бить челом государю «из Чат человека своего Безелека абыза»[553]. В 1601 г. Хаджим б. Кучум отправил к башкирам-табынцам собирать «одежи и кормы» своего аталыка Хаджимберди («Козембер-дея») и хафиза Алибая. Тогда же от Хаджима и Каная ездил для переговоров в Тюмень хафиз Менглибай. И он, и Хаджимберди характеризуются каждый в воеводских отписках как «лутчей человек»[554] у этих царевичей.

Другая категория духовных лиц — сеиды не замечены мной в окружении Кучумовичей. Но раньше при Кучуме состоял упомянутый выше Тул-Мухаммед-сеид, который разыскивал хана после битвы на Оби 1598 г. Относительно многочисленная и социально заметная корпорация сеидов, несомненно, присутствовала в Сибирском ханстве. Однако разделить изгнание со свергнутым правителем ее члены, видимо, не пожелали. Сказалось также и нежелание вести жизнь степняков-«казаков». Подобное положение наблюдалось на другом краю Дешт-и Кипчака среди крымских и буджакских кочевых ногаев в 1620-х годах: «Мусульманские богословы не живут между ними, так как не могут привыкнуть к их образу жизни»[555]. Учитывая среднеазиатское происхождение большинства из них, можно предположить, что некоторые вернулись на родину — в Бухару, Хорезм и Сайрам. Но часть все-таки осталась в Сибири. В частости, обосновался в Таре вместе с семейством последний глава духовенства (шейх уль-ислам) Сибирского юрта при Кучуме и его зять, сеид суфий Дин-Али-ходжа, приехавший в Искер из Ургенча. Его потомки в Таре, Тобольске и других местностях Западной Сибири стали родоначальниками нескольких уважаемых фамилий, из которых в XVII–XIX вв. происходили религиозные деятели и купцы[556].

Выше неоднократно говорилось также о беклербеке, главном военачальнике ханства. Возможно, в конце правления Кучума этот пост занимал Мухаммед-Кул[557], при Али б. Кучуме — ногай Али б. Ураз-Мухаммед. Сложно сказан», существовала ли впоследствии в реликтовом «юрте» Кучумовичей эта должность: они были слишком разрозненны и зависимы от тайшей.

Что касается другого высшего сановника— карачи-бека (Кадыр Али джалаира?), то вскоре мосле поражения на Чувашском мысу он порвал с хамом и позднее примкнул с Саид-Ахмеду б. Бек-Пуладу, вместе с которым был пленен тобольским воеводой, о чем рассказывалось в главе 1.

Обычное для кочевых политий дуальное членение территории и населения не фиксируется источниками ни в Сибирском хамстве, ни во владениях Кучумовичей. Разделение на правое и левое крыло, при номинальном старшинстве одного из них, прослеживается у номадов Евразии на протяжении тысячелетий. Однако в рассматриваемом регионе признаки подобной структуры не просматриваются. Как заметил Г. Миллер, «сибирские народы не знают ничего о превосходстве правой стороны перед левой или о различиях между правой и левой сторонами»[558]. Конечно, представить игнорирование такого различия в повседневной жизни сложно, но, может быть, в отношении социальной организации и территориального деления данная констатация небезосновательна. Очевидно, здесь сказалось угасание тюрко-монгольской государственной традиции, которая уступила место синтезу позднезолотоордынского наследия и общественных устоев местных тюрков и угров.

Как видим, административная система «казачествующих» сибирских династов являлась чрезвычайно примитивной. Это объяснялось как очень незначительным объектом управления (малонаселенные степи с немногими улусниками), так и частыми перемещениями Кучума и царевичей — зачастую вынужденными переменами мест проживания, а не регулярным кочеванием.

Поколение Кучумовых внуков, оставшихся в Сибири, представляло собой своего рода этнокультурный сплав. Будучи по происхождению татарами, они вырастали в калмыцких кочевых ставках, впитывая от матерей и воспитателей-асрачи[559] нормы жизненного уклада ойратов. Принадлежность к династическому дому Чингисидов возносила царевичей над всеми тюркскими и монгольскими племенами. Поэтому они не испытывали никакой рефлексии по поводу отсутствия формальной родовой солидарности ни с тюркскими кланами, ни с племенными подразделениями ойратов. Однако исторические обстоятельства складывались таким образом, что потомки Кучума во втором колене на деле оказывались уже полутатарами-полукалмыками. Впрочем, это не мешало им помнить о своем царственном происхождении, которое, как мы видели, время от времени служило знаменем борьбы за освобождение местных народов от российской власти.

Характерно, что в роде Кучума немногие царевичи носили арабские^_~мусульманские имена. Большинство было наречено именами тюркскими, т. е., условно говоря, «языческими» — неисламскими[560]. Сохранение верности религии, принятой предками, едва ли служило препятствием для сближения «казаков» с окружавшими их калмыками. Приверженность исламу была способна подпитывать в них тюркотатарскую идентичность (а заодно и солидарность с единоверцами, оказавшимися во власти «неверных»). В 1639 г. русские власти требовали от Девлет-Гирея именно мусульманской присяги — «на куране»[561]. И все же иная культурная среда не могла не наложить отпечаток на личность и поведение царевичей. Так, в 1632 г. при походе к реке Исети (притоку Тобола) Аблай обещал местным татарам не убивать их, ограничившись сбором одежды и саадаков, и при этом «им по калматцкои вере шертовал: стрелу лизал и на темя железцом ставил»[562]. Здесь вкратце описан обряд традиционной монгольской присяги-шахан, который впоследствии претерпел у калмыков изменения под влиянием буддизма.

Такой татарско-калмыцкий «бикультурализм» складывался, очевидно, стихийно, без преднамеренного прививания Кучумовичам того или иного образа жизни и без умышленного воспитания в определенной культуре. Показательно, что Аблай б. Ишим, по его признанию, был неграмотен[563].

Тесное культурное общение сказывалось и на внешнем облике. Об этом можно судить по такому факту. В 1637 г. жена полоненного Аблая «княгиня» Чагандар просила у русских переправить к ней «косу волосов головы ево», дабы удостовериться в том, что он жив. (Косу прислали, Чагандар ее опознала, но все же «недоверивала», так как косу-де «мочно у мужа ее и у мертвого отнять да к ней прислать»[564].) Коса-кукл — заплетенная прядь волос, свисающих с затылка, — являлась атрибутом калмыцкой мужской прически. Следовательно, Аблай, взращенный матерью-калмычкой и женатый на калмычке, принял новый облик, без присущей татарам короткой стрижки волос по всей голове.

Впоследствии и его брат Тауке с той же целью переправил свою косу из каргопольского заточения на родину.

Несомненным в этих условиях было двуязычие татарских царевичей. При подготовке встречи послов Девлет-Гирея с Аблаем и Тауке в Белоозере и Каргополе в 1639 г. русскому приставу было велено следить, чтобы они общались между собой по-татарски, а не по-калмыцки, дабы их речи были понятны толмачам[565].

Предлагаемая мной реконструкция некоторых черт мироощущения Кучумовичей во многом умозрительна и основана на анализе обстоятельств жизни царевичей. Однако рассмотрение многолетнего «казачества» Кучумовичей позволяет согласиться с оценкой их психологического настроя, данной в XVIII в. И.Э. Фишером, — правда, с присущей веку Просвещения мелодраматичностью: «Принцы Кучумовой фамилии, сравнивая великолепие своих предков с бедным своим состоянием, по необходимости снедаемы были скорбию и печалию…»[566].