Сиблаг НКВД. Последние письма пастора Вагнера. Личный опыт поиска репрессированных

«Дорогая Ниночка!

Получила твое письмо. Болезнь и больница, конечно, не радуют. Но что делать? Надо как-то бороться и жить. У тебя уже такой опыт, что советовать что-то не берусь.

А пишу я тебе о том, о чем моя душа болит. Это по поводу Германии.

Может быть, что-то из того, о чем думаю, я уже тебе писала. Тогда прости за повторение. Возраст, склероз уже мне положено иметь.

Поверь, что ничего немецкого (я о себе только) во мне не осталось. Ведь мы, дважды распятые на кресте сталинских репрессий, старались скрыть все, что связано с нацией и социальным положением. В 1935 году был арестован папа. Мы стали детьми “врага народа”. И до 1941 преследовались как политически неблагонадежные. Это привело нас в Казахстан. А в 1941 нас стали преследовать еще по национальности. Не доведи Бог вам, нашим детям, испытать те унижения, которые пережили мы. Перед нами все двери были закрыты: пионерия, комсомол, партия, постоянные отметки в спецкомендатурах, невозможность выезда (грозил срок тюремного заключения до 25 лет), а отсюда и невозможность выезда на учебу. Ведь я окончила 10 классов, а выехать из Актюбинска не могла. А там был казахский пединститут и медучилище. Так я по нужде его закончила (между прочим, с отличием) в 1949 году.

В 1948 году маму выслали в Аральск, а меня не взяли. Так как к этому времени мне было около 18 лет. А Сталин произнес: “Дети за родителей не отвечают”. Я осталась одна – без квартиры, без денег (у нас их никогда не было), на II курсе медучилища с мизерной стипендией.

Может быть, я напишу сейчас неприятные для тебя вещи – прости меня, но так было. Я ничего не придумываю.

Гильда в это время уже работала на станции Оренбург II. А Фрида была в доме Макеевых, где мне, конечно, не было места. Меня подобрала ссыльная женщина, мать тети Рины (Бурцева Ольга Александровна[60]. – А. М.). И я жила у нее до окончания медучилища, а вернее до декабря 1949 года. К этому времени Гильда начала хлопотать о воссоединении со мной. Я уже работала в роддоме, а мама в Аральске плавала на рыболовецком судне и обрабатывала рыбу, так как ее медсестрой в больницу не брали.

Я до сих пор поминаю добром НКВД-шника в городе Оренбурге Данковцева (земля ему пухом). Он, очевидно, был смертельно болен (рак). И в последние дни своей жизни он разрешил мне выезд в город Оренбург. Он предупредил Тильду, что это надо делать срочно, пока он жив.

Так я появилась в конце декабря 1949 года в Оренбурге. В фуфайке. Никакого пальто у меня не было. До августа 1950 года я работала с Тильдой на железной дороге, сначала нормировщицей в ремонтной мастерской, потом путевым диспетчером. Летом встал вопрос – куда идти учиться? Надо бы в медицинский институт, но там 6 лет. На какие средства? А пединститут – 4 года. На исторический факультет меня не взяли по биографии, так я попала на факультет русского языка и литературы.

Жили мы на Гильдину зарплату техника-путейца и мою стипендию. Я ездила в институт на поезде в ее шинели и с ее бесплатным проездным билетом, так как до института от Оренбурга II, где мы жили, было 13 км. Но однажды я “попалась” ревизору, который Гильду знал. Он, конечно, не стал раздувать дело, но меня предупредил, что это чревато крупными неприятностями. И тогда я стала ходить в институт пешком. Ну ты можешь представить: я приходила в институт с одним желанием – сесть и уснуть. А еще вечером надо было добираться домой после лекций и читального зала. Если бы мне сейчас сказали: вернем тебе молодость и все, что было… Я бы не согласилась. Пусть лучше моя неприкаянная старость. Мне кажется, что еще раз пережить такое невозможно. Унижения продолжались: меня не брали на работу на лето в пионерский лагерь, когда я закончила курсы мотоциклистов (было и такое), всем вручили права, а мне – нет. Долго думали, как быть? А вдруг уеду за пределы Оренбурга? (Хотя мотоцикла у нас, конечно, не было.) И потом мне выдали права со штампом: “Трудопоселенец имеет право передвижения только в пределах города Оренбурга”. Храню сей документ до сих пор.

Таких ударов будет несчетно в моей жизни. Даже в 1975 году, когда, кажется, уже утихли репрессии, меня не пустили в Чехословакию. По путевке, которую дали за работу в профсоюзе. Бесплатно! Но Чехию я не увидела. Зря награждали.

К чему я это все пишу?

Чтобы ты поняла мои поступки дальше. Я приехала на работу в 1954. Сталин уже умер, но система еще жила. Мне нужно было в трехдневный срок встать на учет в спецкомендатуру в Ирикле. Поселок небольшой. Раз его обошла – нет комендатуры. Второй день ищу… нет. На третий слышу в школе немецкую фамилию завхоза: Лакман Андрей Андреевич. Я его в уголке спрашиваю, где? А он говорит, что на прошлой неделе ее ликвидировали. Так я получила первый глоток свободы, но впереди было еще много всего.

И когда я вышла замуж, я дала себе слово, что сделаю все возможное, чтобы мои дети не знали этих переживаний. Фамилия, национальность, родной язык – все русское. В школе учили английский язык. О профессии деда никто и не подозревал. А так как мы после 35-го года в семье не говорили по-немецки, так как было не с кем: папы нет, мама круглые сутки на работе, в Ленинграде окружение было русское, в Казахстане – интернациональное, но немцев не было в нашем окружении, то язык свой мы потеряли. В школе я имела по немецкому языку – “5”, в институте переводила всем, но уже с трудом, а потом и совсем все потеряла. Теперь у нас даже помина нет немецкого акцента. В Родниковке я овладела смесью украинского с казахским. А уже мои дети в семье не слышали ни одного немецкого слова.

Я твердо верила, что в России надо быть русским. Эх, Ниночка! Не хочу ничего говорить о семье стариков Макеевых, но мне от Погребняков перепало. Уже в 1982 году, когда мы прожили 27! лет, мой свекор кричал: “Вон из моего дома, немецкая…”. И с тех пор я там не была. Это был предел моего терпения. Я отдаю должное Саше – ни разу в жизни он не затронул этого, никогда не давал в обиду своим родителям, но ты понимаешь, что все было непросто.

Я просто исповедуюсь перед тобой сегодня. Я не жалею, что стала учительницей. У меня хорошо сложилась профессиональная жизнь. Почетными грамотами можно обклеить не только туалет, но и ванную. Все награды, которые мог получить среднестатистический учитель, у меня есть: от грамоты Министерства просвещения до звания “Заслуженный учитель РФ”. Выше нет. Попутно – все памятные медали, даже “За освоение целинных и залежных земель”. Я ни разу в жизни не надевала ни одного знака. Мне нужно было это не для посторонних. Мне нужно было доказать себе, что у меня нет вины перед государством и родиной, хотя она была мне мачехой.

Короче говоря, я предала все немецкое. А за предательство надо платить. И постигло меня это в 1991 году.

Приезжает Оля из Москвы, она уже училась на III курсе, и требует: “Мама, верни мне национальность, фамилию, хочу в Германию”.

Саша еще не был болен. О переезде в Германию в нашем доме не было речи, и, как я считала, быть не могло. И вдруг Оля! Ничего не говоря Саше, отправились мы в паспортный стол. Там нам популярно объяснили и выдали бумагу, что вернуть национальность можно только через суд, с фамилией тоже канитель. Я отговорила Олю. И теперь думаю: может быть зря?

Я считала, что Саша никогда на это не пойдет. Но Бог наказал меня. Через год, когда разруха и неразбериха захлестнула страну, когда растащили все и Гайский ГОК в том числе совсем не те, кто его строил, когда разогнали КПСС и т. д. и т. п., Саша вдруг мне говорит: “Если ты надумаешь поехать в Германию (а у нас массово выезжали немцы), я поеду с тобой”. Это был почти смертельный удар. Во-первых, неожиданный, во-вторых, было уже поздновато.

Теперь, чтобы уехать в Германию, надо сдать экзамен по языку, вернуть национальность, фамилию, объяснить причину отъезда. Сейчас лицам не немецкой национальности не платят пенсию в Германии, а доплачивают главному немцу. Это, что касается пенсионеров. А трудоспособные как там устраиваются – не знаю. Недавно приезжал в Гай за женой (русской) наш бывший заврайоно Геккель. Ему 85 лет, он уехал 5 лет тому назад один. Был у меня в гостях. Он сказал: “Первые три года Ольге придется работать прислугой. Но сначала овладеть языком”.

Знаешь, работать прислугой…

Мне, лично, в Германию не хочется. В России были мы немцами, в Германии – будем русскими. Ехать из-за сытного куска? Опять быть человеком второго сорта? Это мы уже проходили.

Я вот все думаю о себе: я – идиотка-патриотка. Наверное, я испортила жизнь детям вместо того, чтобы устроить ее. Так все перепуталось в этой жизни! Ну просто – головой об стенку можно биться. Что надо было делать, что делать сейчас?

Вот так и рвусь душой и мыслями! Так что, Ниночка, попробуй получить достоверную информацию о том, как вам, нашим детям – полукровкам (или как я называю всех – гибриды Советского Союза) – оформиться. Можно ли тебе, Оле – без нас, матерей, ехать в Германию. А нам уже ближе на кладбище, чем туда.

Все, наверное, не так просто.

А что наш отец, а ваш дед погиб во время сталинских репрессий, было в газете “Neues Leben” № 8 за февраль 1992 года. У Фриды эта газета есть. А у меня только данные. Документы на реабилитацию я получила на всех, кроме отца. По отцу мне отовсюду ответы – не значится. А реабилитация маме в связи с арестом отца. Понимай, как знаешь.

Перечитала письмо. Что-то не очень понятно получилось. Если что-то узнаешь об условиях выезда вас без родителей – напиши. Я думаю, что Оля уже остыла, но как знать.

У нас был случай, когда уезжала мать с сыновьями, а с отцом была в разводе. Так надо было представить его согласие на выезд сыновей (хотя они были уже женаты). Поэтому я думаю, что и в нашем случае появится какое-то осложнение: мать в России, а дети куда? Да и пресытилась Германия уже “гастарбайтерами”. По-моему, им уже хватит.

Вот такое письмо.

Целую, не болей, привет Олегу.

т. Иза.

P.S. Извините, что такое небрежное письмо. Рука не успевает за мыслями, а в душе все опять болит и кипит.

А тетка у тебя, Ниночка, не только немка, а преподавала русский язык. Еще она окончила с отличием Университет марксизма-ленинизма.

Представляешь, в партию не приняли, а в Университет марксизма-ленинизма направили (за активную работу на поприще научно-политических знаний).

Дурдом да и только!

Остается один большой вопрос: на что я свою жизнь положила?

Осталась страничка. Можно и посмеяться над собой.

Я – первая в Гае стала Заслуженным учителем РФ. Мне – единственной учительнице, не члену КПСС – присвоили звание “Персональный пенсионер” (со всеми причитающимися льготами). И когда рухнула КПСС, вместе со всеми членами партии меня лишили этого звания. Зато почти в то же самое время пришла реабилитация, и стала я “жертвой политических репрессий”, примерно с такими же льготами. Что мне теперь делать? Разложить документы в две стопки? Если придет к власти Зюганов – я “Персональный пенсионер”. Если его враги – я “жертва репрессий”? Так что мне сегодня все равно: коммунизм-капитализм. На все случаи жизни есть звания и льготы.

Так все перепуталось. Только неизвестно (еще раз об этом), на что я потратила жизнь. Вычистила биографии детей – зря. Учила – не тому. Строила – не то. Ни о каком коммунизме, социализме и речь нынче не идет. А мы почти бесплатно на него работали всю жизнь, не имея возможности жить как люди. Оглядываюсь даже вокруг себя: ковры – по талонам, стиральная машина – по талону, мотоцикл, машина – по талонам, стенка – по талону, кровати – по большому блату. А потом и крупа, сахар, водка – по талонам. А ведь этот талон надо было заработать какой-то сверхработой, да еще чтобы какой-нибудь чиновник-подонок тебе его дал.

Так что по прошлой жизни ностальгии нет. Но и сегодня жизнь – не мед. Вот и вопрос – на что жизнь положили? Выходит – впустую. Иногда боюсь идти на вечер встречи с выпускниками старыми. Вдруг спросят: “Где коммунизм? Чему учили?” Получилась какая-то преданная, презренная старость. Как жили, так и доживаем.

Все».