Силач

13

Как только у губернатора в эту горячую пору среди неотложных дел выдалась свободная минутка, он пригласил на ужин старинного приятеля, брата Бернардино де Сигуэнсу, с которым познакомился еще в Саламанке. Он, конечно, понимал, что присутствие грязного и смердящего монаха безнадежно отравит вечер, но в то же время знал, что брат Бернардино — один из немногих на острове людей, в чьих суждениях и безупречной честности он может быть непоколебимо уверен.

Губернатор попросил монаха изложить свою точку зрения относительно положения дел в колонии, а также высказать соображения относительно предполагаемого судебного процесса по обвинению в колдовстве доньи Марианы Монтенегро.

Он внимательно его выслушал, не отвлекаясь даже на то, чтобы поднести вилку ко рту; ни разу не перебил ни единым словом, требуя более подробных объяснений. Лишь после десерта, когда оба перешли в библиотеку, где уютно разместились в огромных креслах, наслаждаясь изумительным вишневым ликером, слабость к которому была единственным пороком Ованды, губернатор задумчиво спросил:

— Как вы думаете, может ли капитан де Луна иметь какое-то отношение к похищению жены?

— Не знаю, — честно признался монах. — С одной стороны, несомненно, он ее ненавидит, всеми фибрами души, но с другой, он в ужасе при одной мысли о том, что ее могут отправить на костер, ведь для него самого это означало бы бесчестье и разорение.

— Где он сейчас?

— Никто не знает, но трудно сказать, скрылся ли он потому, что устроил побег жене, или из страха перед вами. Не стоит забывать, что этот человек долгое время был правой рукой и доверенным лицом дона Франсиско де Бобадильи, — шелудивый монашек ненадолго замолчал, после чего нехотя добавил: — Должен признать, когда Бобадилья начал злоупотреблять своим положением, капитан оказался одним из тех немногих, кто не участвовал в его грязных интригах.

— А не может ли он оказаться одним из этих чертовых «Трехсот шестидесяти», что так отравляют мне жизнь?

— Никоим образом. У него здесь нет земель, он никогда не просил индейцев в качестве рабочей силы, не торговал, насколько мне известно, золотом или жемчугом и всегда держался в стороне от политических вопросов.

— А этот его помощник? Тот, кого все называют Турком?

— Турок — особый случай. Он тоже исчез, после того как имел наглость явиться ко мне и заявить, будто бы вы отдали приказ освободить донью Мариану Монтенегро.

— Я приложу все усилия, чтобы его найти, но, к сожалению, те люди, которым я могу доверять, совершенно не знают острова и тем более сельвы, а прочие не внушают ни малейшего доверия, — произнес губернатор, любуясь, как просвечивает сквозь стекло бокала его любимый красный ликер. — Как вам известно, жители Санто-Доминго разбились на два лагеря: сторонников Бобадильи и моих сторонников.

— У Бобадильи никогда не было сторонников, — возразил священник. — Одни лишь прихвостни. Но я согласен с вами, что они не желают терять своих привилегий. Как вы собираетесь с ними поступить?

— Главарей послезавтра отправят в Испанию. Но остаются еще многие из этих «Трехсот шестидесяти», которые изрядно действуют мне на нервы. Так вот, первейшая моя задача состоит в том, чтобы уничтожить в зародыше это неоперившееся полуфеодальное «государство», пока они не успели окрепнуть и всерьез показать зубы. И в этом деле я весьма рассчитываю на вашу неоценимую помощь.

— И чем же может быть полезен в таком важном деле ничтожный францисканец, ничего не смыслящий в политике? — искренне удивился брат Бернардино.

— Мудрым советом, — честно ответил губернатор. — Я понимаю, конечно, что люди везде одинаковы, но здесь совершенно другой ландшафт, и в нашем случае ландшафт оказывает немалое влияние на человеческое поведение. Здесь слишком много девственных лесов, дикарей и таящихся в недрах земли богатств, которые не так легко разделить по справедливости, тем более что большая часть должна достаться Богу и короне.

— До сих пор все эти богатства доставались приспешникам Бобадильи, и они сделают все, чтобы так оставалось и впредь, — заметил монах.

— Я знаю. И увы, здесь я потерпел неудачу. Большинство из них даже забыли про моральные принципы и наплодили десятки незаконнорожденных метисов, — Овандо медленно смаковал ликер, давая собеседнику время подготовиться к тому, что ему предстояло услышать. Наконец, губернатор объявил: — Я собираюсь издать закон, согласно которому каждый, кто прижил детей от индианки, обязан на ней жениться.

— Жениться? — изумился брат Бернардино де Сигуэнса. — Вы отдаете отчет, что это значит перевести в ранг испанских дам местных шлюх, большая часть которых до сих пор даже не крещена?

— Никоим образом, — сухо ответил тот. — Я вовсе не собираюсь делать им такого подарка.

— В таком случае, о чем вообще речь? На каких других условиях они могут стать супругами испанских подданных?

— На этот счет я уже все решил, — с невозмутимым спокойствием ответил брат Николас де Овандо. — Я вполне полагаюсь на ваше благоразумие, а потому могу сказать больше: в подобных союзах жены не будут иметь статуса испанских дам, а наоборот, их мужья перейдут в категорию простых индейцев.

— Простых индейцев? — прогундосил монах и высморкался. — И чего вы этим добьетесь кроме того, что нанесете им величайшее оскорбление?

— Развяжу себе руки, лишив их всех привилегий, которые они получили, вступив в сговор с Бобадильей.

— Ну что ж, хитрый ход, — одобрил францисканец.

— Должен признаться, понадобится вся моя хитрость, чтобы решить столько сложных проблем, с которыми я здесь столкнулся.

— Но ведь подобная дискриминация — не что иное, как нарушение закона?

— Да бросьте вы, друг мой! «Законность» и «незаконность» — понятия, напрямую зависящие от законодательства, и поскольку в этом случае прецедентов не было, я считаю себя вправе этот закон установить, — губернатор многозначительно улыбнулся. — А если кто осмелится оспаривать мое право устанавливать законы, я тут же прикажу его вздернуть на площади Оружия и тем самым избавлю себя от лишней головной боли.

— Право, я не узнаю прежнего застенчивого студента богословия, которого знал в Саламанке, — прошептал брат Бернардино, отчаянно боясь его обидеть.

— Я и сам себя порой не узнаю, — признался губернатор, ничуть не смущаясь. — Кстати говоря, я тоже не предполагал, что в один прекрасный день увижу вас в роли дознавателя Святой Инквизиции.

— Я и сам не предполагал, — вздохнул брат Бернардино. — Я взял на себя эту роль по приказу Бобадильи и буду глубоко благодарен, если вы избавите меня от этого бремени, столь тяжкого для моей души, что у меня уже нет сил его нести.

— У вас есть сомнения в виновности обвиняемой? — осведомился губернатор.

— Есть, и очень большие — равно как и в ее невиновности, — его тон заставил Овандо навострить уши. — Все эти месяцы в моей душе идет ожесточенная борьба. Я не в силах понять, считаю ли я ее невиновной, потому что она действительно невиновна, или же потому, что к этому меня склоняет Князь Тьмы.

— Да Бог с вами, брат Бернардино! — воскликнул губернатор. — Вы что же, на стороне этих? Что-то я раньше не замечал у вас особой симпатии к Томасу Аквинскому или Раймунду де Пеньяфорту.

— Я и не питаю к ним ни малейшей симпатии. Но коль скоро я взял на себя роль инквизитора или даже простого дознавателя, то обязан принимать их правила игры и действовать так, как действовал бы на моем месте любой из них.

— Вы считаете, это правильно?

— Что вы понимаете под словом «правильно»?

— Вы считаете себя вправе запятнать этот девственный мир, поступая подобно тем, кто всюду, где бы ни появились, несли лишь страдания, смерть и ужас?

— Уж не имеете ли вы в виду Святую Инквизицию?

— Я имею в виду лишь то, что предпочел оставить этот разговор между нами. Поймите, уж если я намерен править, исходя из собственных соображений, то предпочитаю обезопасить себя от висящих над головой дамокловых мечей, тем более, что никогда не знаешь, в какую минуту этот меч сорвется, — брат Николас де Овандо медленно смаковал вишневый ликер и при этом подбирая слова, которые помогли бы ему четко и ясно изложить свою позицию. — Правление — само по себе весьма трудное дело, а уж совместное правление кажется мне и вовсе невозможным. Думаю, я достаточно ясно объясняюсь?

— Я, конечно, понимаю, что вы хотите развязать себе руки, а судебное разбирательство отнимет у вас слишком много времени.

— Да что с вами случилось, скажите на милость?

— Я мог бы составить документ, подобный тому, какой недавно предъявил дону Франсиско де Бобадилье: что не вижу причин для дальнейшего преследования доньи Марианы, но в глубине души я не вполне уверен, что так следует поступить, — задумчиво протянул брат Бернардино. — Слишком многое в этом деле меня смущает. Что ни говори, а все же крайне маловероятно, чтобы озеро загорелось без всякой на то причины, не говоря уже о том, что такой бесстрашный человек, как Бальтасар Гарроте, теперь настолько охвачен ужасом, что отказался от своих слов. Я не в силах уснуть, пытаясь понять, что могло заставить такого человека даже под страхом смерти на костре пытаться спасти женщину, которую он прежде всей душой мечтал осудить.

— Возможно, ему заплатили?

— Есть вещи, которых ни один разумный человек не станет делать, посули ему хоть все богатства этого острова. И уж точно никто в здравом уме не станет шутить подобные шутки со Святой Инквизицией, — ответил монах. — Так ради чего он мог пойти на такое?

— Сложный вопрос, — задумчиво произнес губернатор. — Но в любом случае, уясните себе, что я не собираюсь на вас давить или как-либо посягать на свободу совести, но заклинаю всеми святыми хорошо подумать, прежде чем подпускать к Санто-Доминго параллельную власть, которая может доставить нам немало хлопот.

Вернувшись в свою убогую душную келью, брат Бернардино де Сигуэнса долго ворочался без сна на жестком ложе, одолеваемый клопами, вшами и блохами, и размышлял о возможных последствиях своих действий, которые в самых ярких красках изложил ему бывший однокашник.

Ему искренне претила собственная роль в этой абсурдной комедии человеческих страстей, мелких подковерных интриг и запутанных богословских теорий. Он давно уже всерьез подумывал о том, чтобы подняться на борт одного из кораблей, идущих обратно в Испанию, и укрыться там от мира в надежных университетских стенах, обучать студентов латыни и не знать горя до того самого дня, когда Господь пожелает призвать его к своему престолу.

Сейчас его жизнь не была похожа на приключения миссионера, о которых он грезил, когда впервые услышал о Новом Свете, ему претила роль дознавателя, которую он вынужден был принять, так же как и нынешняя — советника человека, так мало похожего на прежнего дружелюбного паренька, каким он был много лет назад.

Когда-то брат Бернардино видел себя продирающимся по тайным тропам непроходимой сельвы в поисках неприкаянных душ, и он будет во славу Божию обращать их на путь истинный, или даже погибающим славной смертью, которая приведет его прямо к воротам рая, но ему никогда даже в голову не приходило, что он будет сидеть за столом с чистейшей льняной скатертью и серебряной посудой, развалившись в огромном кресле с бокалом ликера в руке.

Конечно, он всегда знал, что пути Господни неисповедимы, но не уставал задаваться вопросом, почему Господь не может проникнуть в сердца людей, не подвергая их тяжким страданиям, прежде чем склонить на путь истинной веры Христовой.

Монах не желал создавать общество, где вместо того, чтобы поднять дикаря до уровня цивилизованного человека, по каким-то непонятным причинам стараются цивилизованных людей свести на уровень дикарей. Он не мог понять, хоть и очень старался, что заставило брата Николаса де Овандо променять душу на порцию чечевицы, пусть даже эту чечевицу и подают ему на серебряной посуде.

На следующий день, совершенно измученный, растерянный и удрученный, монах спустился в порт, чтобы с некоторой завистью полюбоваться, как на корабли грузят багаж тех, кто возвращается в Испанию. Он едва смог подавить чувство отвращения, увидев, как на причал вышла целая рота до зубов вооруженных солдат, охраняющих пятьдесят тяжелых сундуков с несметными богатствами, которые бывший губернатор и его приспешники сумели вырвать у этой щедрой и благословенной земли.

Доброй половине этих богатств, по-видимому, предстояло пополнить изрядно опустевшую королевскую казну, лишь малая их толика пойдет на нужды общества; другая же половина, очевидно, будет разворована нечистыми на руку служащими, привыкшими обогащаться за счет чужих страданий.

— Скорей бы вас повесили! — донесся до него шепот женщины, не сводившей полного ненависти взгляда с трех расфуфыренных щеголей, наблюдающих, как их имущество грузят на корабли, куда вскоре предстояло подняться и им самим. Казалось, им доставляло невыносимые страдания провожать сундуки с золотом в недолгое путешествие от берега до корабельной палубы.

Вскоре на причале появилась новая группа солдат, охраняющих золотой самородок — тот самый, что несколько месяцев назад повезло найти одному саламанцу, и брата Бернардино де Сигуэнсу заинтересовала судьба уникальной драгоценности. Неужели кому-то придет бы в голову переплавить такую вещь на кольца или цепочки?

На миг зловонный францисканец словно увидел истинную суть происходящего; перед глазами, как наяву, предстала картина будущего, ожидающее мир, из которого легион подобных личностей бессовестно выкачивает богатства, и эти три щеголя среди легиона им подобных — всего лишь три жалких капли в море, хоть и весьма колоритные.

Он хорошо знал этих людей, прибывших на остров вместе с Бообадильей, и помнил, что двое прибыли сюда голодными, грязными, в потрепанных плащах, моля Бога о том, чтобы этот прекрасный остров смог утолить их многолетний застарелый голод, дал бы им кров и работу, избавил от нищеты.

А спустя всего два года они уже расхаживали в шелках, шляпах с плюмажем и драгоценных перстнях; хотя не исключено, что под всей этой мишурой пытались скрыть собственный страх.

— Скорее бы вас повесили! — прошептал монах, хотя и понимая, что это не вполне христианское пожелание, и направился в сторону моря, на огромный белый пляж, тянущийся с востока на запад вдоль южного побережья острова.

Он любил медленно прогуливаться под сенью величественных пальм, вдали от мирской суеты, предаваясь молитвам и раздумьям, а под конец присесть на берегу, у самой кромки прибоя, чтобы освежиться соком одного из тех превосходных зеленых кокосов, что в изобилии валялись вокруг на песке, в ожидании волшебной феерии, что зовется доминиканским закатом.

В этот же день произошло нечто, заставившее монаха изменить свой обычный ритуал: в ту минуту, когда он уже собирался пробить скорлупу кокоса острым ножом, он случайно посмотрел на море и заметил далеко на горизонте несколько темных точек, которые медленно приближались со стороны юго-востока.

При ближайшем рассмотрении эти точки оказались четырьмя средних размеров кораблями, грузоподъемностью не выше шестидесяти тонн, — гораздо меньшими, чем те, что составляли величественную эскадру губернатора Овандо. И францисканец, прекрасно знавший, что другой королевской флотилии в этих водах неоткуда взяться, невольно воскликнул:

— Боже мой! Это же адмирал!

Он слышал о том, что адмирал Моря-океана и вице-король Индий, его превосходительство дон Христофор Колумб несколько месяцев назад начал готовить четвертую экспедицию, все еще не оставив надежды найти заветный «северо-западный путь», который приведет его к золотым дворцам Великого хана, хотя их величества категорически запретили ему приближаться к Эспаньоле.

Тем не менее, монах слишком хорошо знал цвета флагов адмирала, чтобы обмануться, и когда четыре темных корабля, убрав паруса, бросили якоря в полулиге от побережья, он уже не сомневался, что на борту одного из них пребывает Христофор Колумб собственной персоной.

Корабли носили имена «Флагман», «Сантьяго», «Бискайка» и «Галисийка». С последними лучами солнца от «Галисийки» отделилась шлюпка с четырьмя гребцами и медленно направилась к берегу. На борту шлюпки находился капитан Педро Террерос, который собирался просить аудиенции у разъяренного Овандо — тот уже приказал заряжать пушки, чтобы открыть огонь по незваным гостям.

— Их величества уведомили меня, что адмирал ни при каких обстоятельствах не должен ступить на остров, — сказал губернатор, едва перед ним предстал Педро Террерос. — Или он смеет ослушаться их приказа, зная, что это единственное место в мире, где он не имеет права появляться?

— Его вынудили к этому печальные обстоятельства, которые оказались превыше любых приказов и запретов, ваше превосходительство.

— И что же это за обстоятельства?

— Прежде всего, «Галисийка» — корабль, которым я имею несчастье командовать, оказался никуда не годным корытом, самым неуправляемым, грязным и опасным, какое когда-либо сходило с верфи. «Галисийка» постоянно отставала, задерживая остальную флотилию. Если так будет продолжаться и дальше, мы никогда не найдем вожделенный северо-западный путь и никогда не доберемся до Сипанго.

— И как могло случиться, что такой опытный моряк, как вице-король, адмирал всех адмиралов, не заметил этого перед отплытием?

— Потому что у него не было выбора: ему просто не дали других кораблей. И потом, серьезные проблемы начались лишь в море, когда «Галисийка» начала отставать от других кораблей. При попутном ветре она, конечно, идет быстрее, но так скверно построена, что ее все время сносит. Клянусь, ваше превосходительство, мне необходим другой корабль.

— И чего же вы от меня хотите?

— Чтобы вы заменили этот корабль на один из ваших, — как ни в чем не бывало ответил тот. — Адмирал готов оплатить разницу в стоимости. Хороший капитан вполне может отвести «Галисийку» обратно, ведь ей больше не нужно будет нагонять флотилию.

— Мои корабли пришли сюда единой флотилией, и единой флотилией вернутся обратно. Они везут столько сокровищ, что было бы настоящим безумием оставить хотя бы один корабль на милость пиратов и португальцев.

— Но тем самым вы окажете величайшую услугу Короне, — возразил Террерос. — Их величества отправили нас на поиски этого пути, и не оказать нам помощи в столь важном деле было бы с вашей стороны почти что государственной изменой.

— Придержите язык, если не хотите, чтобы ваше плавание закончилось здесь и сейчас, — отрезал брат Николас де Овандо таким тоном, что стало ясно: бесполезно ожидать от него каких-либо уступок. — Изменой в моем случае было бы ослушаться прямого приказа их величеств. Если корабль адмирала подойдет к острову ближе, чем на пушечный выстрел, я обязан буду потопить его, и клянусь, что сделаю это, если с восходом солнца он отсюда не уберется. Я достаточно ясно выразился?

— Разумеется, но все же осмелюсь попросить вас пересмотреть свое мнение по этому вопросу.

— Я не намерен ничего пересматривать, — губернатор решительно указал на дверь. — Убирайтесь!

— Но вы хотя бы позволите переждать шторм?

— О каком шторме вы говорите? — удивился тот, выглянув в окно, где на ясном небе не наблюдалось ни единого облачка. — Я не вижу, чтобы надвигался шторм.

— Адмирал в этом не сомневается, — робея, ответил капитан. — Он лучше нас знает эти места, и убежден, что скоро на нас обрушится «Ур-а-кан».

— Что, простите, на нас обрушится?

— «Ур-а-кан», — повторил капитан. — Так называют его туземцы; насколько я знаю, это означает «Дух зла». «Ур-а-кан» — это ветер такой чудовищной силы, что разрушает дома и топит корабли.

— Вот, значит, как! — терпение губернатора, казалось, было на исходе. — Адмирал, должно быть, считает меня идиотом. Сначала вы морочите мне голову байками о каком-то корабле, который якобы не способен держаться на плаву, что, однако, не помешало ему пересечь океан, а теперь несете бред о страшной буре, когда вокруг царит полный штиль, — он покачал головой, всем видом выражая глубокую печаль. — Я, конечно, понимаю, что человек, который открыл этот остров и считал его собственным королевством, желает вернуться сюда и вновь поселиться в Алькасаре, выселив отсюда меня, но все же глупо надеяться, что я поверю детским аргументам, — он глубоко вздохнул. — Ступайте с Богом. Передайте адмиралу, что я желаю всяческих успехов в его нелегкой задаче — при условии, что он как можно скорее уберется подальше от этого острова.

— Когда вы собираетесь отправить обратно вашу флотилию?

— Завтра в полдень.

— Дон Христофор решительно не советует вам этого делать. Напротив, он рекомендует отвести корабли вверх по течению реки или даже вытащить на берег, пока «Ур-а-кан» не пройдет.

— Ступайте, капитан.

— Но, сеньор!..

— Ступайте, я сказал! — рявкнул губернатор тоном, не терпящим возражений. — И если к рассвету ваши корабли не уберутся отсюда, я прикажу открыть по ним огонь из пушек.