Силач

15

Сьенфуэгос понял, что циклон, пройдя над Санто-Доминго, ушел дальше на север, а значит, вся западная часть острова, и в частности, Харагуа, осталась нетронутой, так что Ингрид и дети не пострадали.

Таким образом, «Чудо» вот уже неделю как отправилось на северо-запад, а сам Сьенфуэгос все эти дни проводил в непрестанных трудах, помогая горожанам, что до сих пор еще вздрагивали, вспоминая о недавнем катаклизме, у них не было сил даже на то, чтобы хоронить погибших и ухаживать за ранеными.

При этом в городе хватало бессовестных людей, решивших заняться мародерством, отнимая у граждан то немногое, что удалось спасти. Другие бродили по пляжу в надежде, что море выбросит на берег хотя бы малую часть сокровищ, что находившихся на борту погибших кораблей, но обнаружили они лишь бесполезные обломки да изуродованные тела. Тем больнее при этом было осознавать, что менее чем в двух милях от берега на дне моря покоятся несметные богатства Бобадильи и его сподвижников.

Сьенфуэгос глубоко сомневался, что хотя бы одному кораблю удалось уцелеть, пока спустя четыре месяца не пришло известие, что каравелла Хуана де ла Косы и Родриго Бастидаса благополучно достигла Кадиса. Все это время канарец не находил себе места, с болью в сердце вспоминая друзей, у которых так многому научился.

Бонифасио Кабрера был настроен куда оптимистичнее в отношении «Гукии», будучи глубоко убежден, что никакому, даже самому страшному, урагану не справиться с отважным капитаном де ла Косой.

Брат Николас де Овандо, допустивший страшную ошибку, немедленно выпустил указ об амнистии для всех, за исключением виновных в мародерстве, и о строительстве нового города на другой стороне реки, в расчете на укрытие от ураганов.

Он открыл свои амбары и кладовые, а также королевскую сокровищницу, направил людей на помощь пострадавшему городу, и явил такой пример бескорыстия и самопожертвования, что горожане почти забыли его вину в гибели флотилии.

Неделю спустя корабли адмирала Колумба ушли на запад. Море было спокойно, ярко светило солнце, легкий бриз надувал паруса, и ничто не предвещало приближения одной из самых ужасных бурь, какие только знала история человечества. Шторм долгих семь месяцев сбивал моряков с курса, пока наконец они не бросили якоря у берегов соседней Ямайки.

Но для жителей Санто-Доминго Колумб уже давно был вчерашним днем; они предпочли бы забыть об этих страницах своей истории, как предпочли забыть о чудовищном урагане, разрушившем город.

Жизнь начиналась сначала.

Город возрождался заново, новые улицы и площади вставали на месте разрушенных. Прежние хижины и лачуги сменились новыми каменными домами на глубоких фундаментах, с прочными крышами, которым не страшны никакие ураганы. Уцелевшие горожане, побывавшие на краю могилы, стремились всячески обезопасить себя.

Враги Николаса де Овандо один за другим начали потихоньку выбираться из лесной чащобы, но, когда стало ясно, что он не собирается предпринимать против них мер или наказывать за прошлые преступления, хлынули в город потоком, чтобы присоединиться к горожанам, поднимавшим из руин город, который возрождался и расцветал не по дням, а по часам.

Десять дней спустя Сьенфуэгос попросил у губернатора аудиенции, желая узнать, распространяется ли амнистия на узников, арестованных по велению страшной Инквизиции.

— Сложный вопрос, — честно признался де Овандо, до которого вдруг дошло, что он оказался в полушаге от того, чтобы посягнуть на власть святой церкви. — Насколько я понимаю, донья Мариана Монтенегро может гулять везде, где ей вздумается, но если какой-нибудь фанатик-доминиканец потребует, чтобы я заключил ее под стражу, я вынужден буду пойти на компромисс.

— Но почему? — спросил Сьенфуэгос.

— Потому что брат Бернардино все еще не принял решения относительно ее дела, а следовательно, на ней по-прежнему висит обвинение в колдовстве, и я не волен, да и не желаю присваивать не принадлежащих мне полномочий.

— В таком случае, попросите брата Бернардино, пусть он примет наконец решение относительно доньи Марианы, чтобы она хотя бы знала, чего ждать.

— Сказать по правде, я не могу вершить правосудие за него, — признался губернатор. — Сам я предпочел бы закрыть это безумное дело, но считаю себе обязанным уважать его решения.

— Тогда позвольте мне попытаться самому его убедить.

— Убедить? — удивился брат Николас де Овандо. — Я слышал, что вы запросто убиваете мула ударом кулака, за что вас прозвали Силачом; но боюсь, вправить мозги твердолобому брату Бернардино и заставить его изменить свое мнение не под силу даже вам.

— И все же я хотел бы попытаться.

— Ну что ж, воля ваша, — ответил тот, давая понять, что разговор окончен. — Не знаю, что за отношения связывают вас с подследственной, и, честно говоря, не хочу знать. Но если, паче чаяния, вам удастся уговорить брата Бернардино положить мне на стол отчет о том, что обвинение в колдовстве с нее снято, вы даже не представляете, как я буду счастлив.

Канарцу потребовалось три долгих дня, чтобы разработать план действий. К тому времени, когда он наконец смиренно преклонил колени перед зловонным францисканцем, он подготовил убедительную речь.

Сначала Сьенфуэгос сказал монаху, что именно он поджег воды озера, используя для этого некое вещество под названием «мене», которое реально существует в природе и давно известно местным жителям, после чего признался, что является отцом ребенка доньи Марианы, а также в том, что вынудил дона Бальтасара Гарроте отозвать обвинение, заставив его поверить, будто бы демоны пьют по ночам его кровь.

Бедный монашек не верил собственным ушам, справедливо решив, что более безумной исповеди он не слышал за всю жизнь, и упорно отказывался верить, что в этих байках имеется хотя бы доля правды.

— Я понимаю, что у тебя самые добрые намерения, — сказал он. — Тем более, если, как ты уверяешь, ты любишь эту женщину и являешься отцом ее ребенка. Но не надейся, что я поверю, будто бы у тебя достаточно сил, чтобы поджечь озеро и убедить такого человека, как Бальтасар Гарроте. А если это действительно так — значит, ты и впрямь заключил договор с Люцифером, чтобы тот напал на него ночью.

— А если я докажу, что попросту обманул его, и сатана не имеет к этому никакого отношения, вы поверите, что на свете есть жидкость, способная гореть? — спросил Сьенфуэгос, раскидывая сеть.

— Возможно... — нехотя ответил брат Бернардино де Сигуэнса. — Только возможно!

— Тогда взгляните вот на это, — сказал Сьенфуэгос, извлекая из плетеной корзины крошечного зверька ужасающего вида.

— Это что еще за тварь? — воскликнул монах, отшатнувшись с гримасой отвращения. — Что это еще такое?

— Летучая мышь-вампир из глубины сельвы. Питается исключительно кровью жертв.

— Но это невозможно!

— Тем не менее, это так. Я запустил трех таких тварей в хижину Турка, после чего мне не составило труда его убедить, будто бы слуги дьявола пьют его кровь.

Это было уже слишком для простого монаха, не настолько сообразительного, чтобы придумать подобную уловку, но Сьенфуэгос открыл отвратительному зверьку пасть и продемонстрировал острые клыки. Монах яростно почесал под мышками, а с кончика его носа упала на пол капля.

— Святые небеса! — потрясенно воскликнул он.

— Теперь вы мне верите?

Что монах мог ответить человеку, представившему столь неопровержимые доказательства, при виде которых растерялся бы даже видавший виды инквизитор? Да и какого ответа можно было ждать от человека, даже не подозревавшего о существовании подобных чудес природы?

— Спаси меня Боже! — прошептал он.

— Ну, что скажете?

Перепуганный монах трижды перекрестился.

— Да поможет мне святой Франциск!

— Так прочтите ему небольшую молитву и ответьте на мой вопрос, — настаивал канарец. — Или, может, позволить твари вас укусить? Ну, так что вы решили? Верите вы мне или нет?

— Убери с глаз моих эту мерзость! — едва ли не завизжал монах в истерике. — Мне нужно подумать. Где ты только взял это чудище?

— В сельве, я же сказал.

— И что же, они там так и живут — на свободе?

— Точно так же, как птицы или обезьяны.

— Их там много?

— На Твердой Земле их несметные тысячи. А здесь мне пришлось облазить все горы, чтобы найти три штуки.

Несчастный шелудивый монашек снова перекрестился.

— Вот чертова страна! — воскликнул он в полной растерянности. — Москиты, змеи, акулы, ураганы, а теперь еще и это... Они и в самом деле пьют кровь?

— За четыре дня могут до смерти обескровить человека.

— О Боже!

— Я вам больше скажу, — добавил Сьенфуэгос, решив во что бы то ни стало преодолеть упорное сопротивление жертвы. — На исповеди я готов даже признаться, как именно прикончил того мула. Я убил его вовсе не кулаком; а всадил в кожу ногти, смазанные особой пастой по туземному рецепту, она убивает почти мгновенно, — с этими словами он раскрыл ладонь, скрючив пальцы в угрожающем жесте. — Одна крошечная царапинка — и вы покойник.

— Час от часу не легче! — воскликнул монах, отшатнувшись в испуге. — Никогда не встречал ничего подобного! Не будь я связан тайной исповеди, обратился бы прямиком к губернатору, чтобы он отправил тебя в тюрьму.

— Я знаю, — улыбнулся Сьенфуэгос. — Именно поэтому я здесь.

— А ты опасный тип, — пробормотал брат Бернардино, утирая нос в отчаянной попытке успокоить расшатанные нервы. — Убирайся отсюда вон и забирай свою гнусную тварь.

— Я уйду, но не раньше, чем вы поверите в мой рассказ и отпустите мне грехи.

— Отпущу грехи? — ошеломленно повторил священник. — Ты явился в обитель Господа, угрожая мне этой адской тварью и колдовской отравой и требуешь отпустить тебе грехи? Пинок по яйцам — вот что ты от меня получишь, а не отпущение грехов!

Праведный гнев доброго францисканца не унимался до самой ночи; никогда прежде в своей смиренной келье он не молился столь истово, как в этот судьбоносный день, навсегда оставшийся в его памяти.

Потребовалось немало времени, прежде чем этот бесспорно умный, рассудительный и преданный своему служению человек наконец-то успокоился и понял мотивы загадочного визитера, который умудрился превратить святое таинство в трагикомедию. В глубине души брат Бернардино де Сигуэнса не мог не восхищаться похвальным стремлением этого человека спасти любимую женщину.

Он все еще отказывался поверить, что где-то существует черная вонючая вода, которая может загореться, как трут. Монах, конечно, знал, что если оливковое масло смешать со спиртом и поджечь, оно даст примерно такой же эффект, но откуда в мире взять столько масла, чтобы оно толстым слоем плавало на поверхности воды и при возгорании могло превратить целое озеро в пылающий ад?

А впрочем, здесь самые невозможные вещи оказывались возможными; у него на глазах ясное лучистое утро за считанные часы превратилось в ревущий ад, а легкий бриз внезапно потопил флот и почти до основания разрушил целый город.

Он все еще не мог поверить в очевидные факты: что безобидная летучая мышь может питаться кровью, а мула, оказывается, можно убить при помощи обычной царапины.

Все, что прежде казалось невозможным, оказывалось вполне возможным по эту сторону Сумеречного океана, на протяжении многих тысячелетий служившего границей между неведомым и хорошо знакомым, истинным и ложным, реальным и фантастическим.

Это брат Бернардино де Сигуэнса признавал, а значит, мог признать и то, что вся эта нелепая история с доньей Марианой Монтенегро не прояснила его отношения с Богом, а наоборот, запутала.

Он долгое время считал, что нашел доказательства, что до смерти напуганным Бальтасаром Гарроте, готовым даже пойти на костер, овладели силы дьявола, но теперь всё свелось лишь к способу питания существа, которое природа наделила умением сосать кровь, не пробудив жертву.

Поистине огромное разочарование для человека, стремившегося найти истину в полном смысле этого слова, а вместо этого столкнувшегося с реальностью в одном из самых любопытных ее проявлений, к которому ни добро, ни зло не имели ни малейшего отношения.

Острый ум брата Бернардино де Сигуэнсы начал подозревать, что существует и логичный ответ для прочих сверхъестественных явлений, и объяснение этих чудес — лишь вопрос времени и прилежного исследования.

Теперь всё прежде необъяснимое начало терять ореол таинственности, и монаху оставалось лишь это признать, хоть крайнее недовольство лишило его сна.

В очередной раз сатана ускользнул из-под носа; и в очередной раз его непоколебимая прежде уверенность в существовании Люцифера пошатнулась.

К рассвету он понял, насколько далеко зашел в гордыне, вообразив себя умнее величайших богословов и святых, а потому разделся до пояса, вытащил из-под кровати маленькую плетку и стал хлестать себя по спине, пока кровь не брызнула на сандалии.

Ближе к полудню он снова оделся и с понурой головой отправился в алькасар, к губернатору Овандо.