Силач

8

Высокий мужчина с длинной седой бородой и выгоревшими под солнцем и соленым морским ветром волосами, с глубокими, темными и блестящими глазами, в глубине которых, казалось, отражались тысячи далеких пейзажей, сидел на борту старой полусгнившей лодки, задумчиво глядя на медленно текущую реку, рассеянно почесывал подбородок и не подозревал, что за ним самим давно уже наблюдают чьи-то глаза.

— Мастер Хуан? — прошептал наконец незнакомец, неслышно приблизившись к нему. — Хуан де ла Коса?

Тот растерянно кивнул, не слишком довольный этим вторжением.

— Чем могу быть полезен? — спросил он.

— Быть может, вы могли бы научить меня читать? А также пользоваться песочными часами, или разбираться в звездах, парусах и ветрах?

— Видит Бог, я вас не понимаю! — раздраженно бросил видавший виды капитан. — Кто вы, черт побери, такой?

— Ваш лучший ученик, — произнес канарец. — Неужели у вас такая короткая память, что вы не помните того парнишку, которого учили считать часы при помощи миндаля?

Моряк долго изучал его недоверчивым взглядом, словно что-то припоминая, а потом вдруг изумленно вытаращил глаза.

— Сьенфуэгос! — воскликнул он, не веря своим глазам. — Боже милосердный! Но это невозможно!

— Возможно! И можете мне поверить, что встреча с вами — самое отрадное событие в моей жизни за многие годы.

Они крепко обнялись, и это были самые искренние и горячие объятия двух настоящих друзей, которые не виделись много лет, считали друг друга погибшими, и теперь наконец встретились, вопреки всем превратностям судьбы.

— Святые небеса! — не унимался Хуан де ла Коса. — Где тот сумасшедший юнга, что карабкался по вантам, как обезьяна? И что случилось с твоими волосами? — вдруг спросил он. — Куда девалась твоя великолепная рыжая грива?

— Мне пришлось ее перекрасить в силу некоторых обстоятельств, — ответил Сьенфуэгос. — Мне сейчас совершенно ни к чему, чтобы кто-нибудь узнал, кто я такой и чем занимаюсь.

— А что насчет доньи Марианы Монтенегро? Ты ее нашел?

— Это она меня нашла, — ответил канарец.

— И где же она теперь?

— Вон там, — Сьенфуэгос указал в сторону зловещего черного силуэта крепости, находящейся на расстоянии пушечного выстрела.

— Инквизиция арестовала ее, ложно обвинив в колдовстве.

— В колдовстве? Но как же так? Кто обвинил в таком чудовищном преступлении самую добрую и благочестивую женщину на этом острове?

— Это долгая история.

— Все печали этого мира не стоят ничего в сравнении с тем, что может случиться с доньей Марианой. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ей помочь.

Они решили вместе пообедать в таверне «Четыре ветра». За обедом канарец в общих чертах рассказал своему первому учителю, что с ним случилось за минувшие девять лет — с того самого дня, как они расстались в форте Рождества.

— Просто невероятно! — воскликнул картограф, едва Сьенфуэгос закончил рассказ. — А я-то еще считал, что прожил полную приключений жизнь — лишь потому, что четырежды пересек океан! Да все мои приключения — просто детские игрушки по сравнению с твоим рассказом!

— О большинстве ваших приключений мне рассказала донья Мариана, — сообщил канарец. — Она восхищается вами, как никем другим. Но рассказаа она и о том, что вы отправились в экспедицию вместе с Алонсо де Охедой. После этого Ингрид потеряла вас из виду, но она готова целыми часами говорить о вас обоих.

— Наш добрый славный Охеда! — вздохнул де ла Коса. — Мы столько плавали вместе, и я надеюсь, еще поплаваем. В Севилье наши пути разошлись, мне известно лишь то, что он собирался покорять великие империи, то есть эти ваши земли. Я никогда не встречал более мужественного и благородного человека, который с таким достоинством принимал бы все удары судьбы. Ох уж эта судьба — самая капризная и непостоянная из всех шлюх, ее благосклонность никогда не длится долго.

— А вы давно вернулись?

— Уже довольно давно; но я здесь, можно сказать, инкогнито. Так что, какой бы неправдоподобной ни показалась тебе моя история, желательно, чтобы Бобадилья не знал, что я на острове.

— Так вы прибыли на корабле...

— Да-да, на корабле Родриго де Бастидаса, — закончил старый моряк. — Как тебе, должно быть, известно, губернатор заточил его в ту же крепость. Боюсь, что и меня постигнет та же участь, если в городе узнают, что я вернулся.

— Но ведь вы — Хуан де ла Коса, лучший картограф королевства!

— Ты считаешь, это может остановить тех, кто заковал в цепи самого вице-короля? Зря надеешься! — покачал головой кантабриец, словно пытаясь отогнать мрачные мысли. — Боюсь, святоше понравилось бросать в тюрьмы важных особ.

— А Родриго де Бастидас — что он за человек?

— Самый справедливый, добрый и миролюбивый, какого только можно представить. Именно такие капитаны, как он, по-настоящему достойны королевской награды, а вовсе не те кретины и прохвосты, которые зачастую отдают приказы. Мы прошли тысячи лиг, и сотни туземцев покорились нам без единого выстрела, даже оружие доставать не пришлось. Только представь, каким должен быть человек, если он сумел усмирить этих свирепых дикарей без единого выстрела! — восхищенно воскликнул моряк. — Кто бы мог подумать, что простой писарь из Трианы, который прежде и за пределы Севильи не выбирался, сумеет одним лишь мановением руки повергнуть к своим стопам целые народы? Я до сих пор не могу в это поверить.

— Но с Бобадильей у него это не получилось, — резонно заметил канарец.

— Надеюсь, что это ненадолго; хотя, насколько мне известно, эта свинья меняет свои решения, как только услышит звон монет.

— Ходят слухи, будто бы их величества уже назначили нового губернатора — некоего Овандо, который должен прибыть со дня на день.

— Корабли тащатся медленнее любой черепахи, — печально вздохнул картограф. — Надеюсь, этот Овандо успеет прибыть вовремя, чтобы спасти нашего доброго Родриго.

— Я вижу, вы очень ему преданы.

— Он это заслужил. Хотя когда он пришел ко мне в порт Санта-Мария, мне хотелось ему голову оторвать. Как он осмелился нанимать меня помощником, и это человек, никогда не ступавший на палубу корабля? Какой-то писарь! Бумагомарака, который, возможно, сколотил состояние подделкой документов! — он засмеялся. — Я пять минут кипел от ярости! А после этого растаял.

— Почему?

— Потому что в Родриго удивительным образом сочетаются утонченность жителя Трианы и жизненная сила валенсийца, и даже в своей болтливости он весьма убедителен. Самая неприступная дева тут же отдала ему самое дорогое, если бы ему только вздумалось попросить об этом, и я сам видел, как самые могучие вожди, не понимавшие ни единого слова из его речей, безропотно склонялись перед ним, покоренные одной лишь силой его личного обаяния.

— Просто удивительно!

— Совершенство прямо-таки сочится изо всех пор тела. Он настолько благороден, справедлив и честен, что вы без всяких сомнений усадили бы его на небесный трон, по левую руку от Бога-отца.

— Хотел бы я с ним познакомиться, — заметил канарец.

— Он с вами тоже, — заверил капитан. — Дождаться бы только, когда этого Бобадилью вышвырнут с острова вместе с его шайкой.

— Трудное это дело, я вам скажу!

— Да, непростое.

— Одного я не могу понять. Если он и в самом деле настолько безупречен — то как мог оказаться в столь плачевном положении?

— Таковы капризы судьбы, — моряк из Сантоньи отхлебнул из кувшина изрядный глоток вина (он никогда не упускал случая выпить), вытер губы тыльной стороной ладони и продолжил рассказ. — Мы вышли из Севильи в удачное время. Держали курс на юго-запад, пока волей судьбы не достигли Зеленого острова, а там добрались до берегов озера Маракайбо, где собрали огромное количество жемчуга.

— Я хорошо знаю эти места.

— Тогда вам должно быть известно, что там живет очень мирный народ; во всяком случае, нас они встретили вполне дружелюбно. Потом мы повернули на запад, где вскоре обнаружили устье большой реки, впадавшей в глубокий залив — они называют его Ураба. Так вот, там столько золота, что местные жители делают из него футляры для своих членов.

— Футляры из золота? — ахнул канарец. — Из чистого золота?

— Из чистейшего золота, вы такого никогда не встречали, — моряк цокнул языком. — Мы заключили сделку без единого выстрела, лишь одними подарками и улыбками; мы чтим их обычаи, они — наши. Мы не произнесли ни единого слова о Христе или грехе, и нам в голову не пришло требовать, чтобы они платили дань нашим далеким королям.

— Но ведь это — приказ Короны.

— Бастидас убедил меня, что их величества заблуждаются. Намного лучше иметь индейцев своими друзьями, чем вассалами, и пусть уж они верят в тех богов, какие им нравятся, чем навязывать им каких-то других, далеких и чуждых их пониманию.

— Может быть, вы и правы.

— Разумеется, я прав, и главное тому доказательство — несметные сокровища, которые мы увозили с собой, и добрые союзники, которых мы оставляли позади.

— И что же сталось с этими сокровищами?

— Как пришли, так и ушли. Еще в Урабе однажды утром я обнаружил, что днища кораблей изъедены шашнем и готовы вот-вот рассыпаться в пыль.

— Шашень? — удивился канарец. — Помнится, я использовал эту уловку, чтобы одурачить одного португальского капитана, который собирался повесить меня на рее, но мне в голову не приходило, что этот шашень действительно существует и способен погубить корабль.

— Еще как существует! По его милости мы чуть не пошли на дно. Еще во время первого плавания, вместе с адмиралом, мы заметили его следы, но в этот раз он набросился на нас с такой силой, что корпуса и днища превратились в настоящее решето. А виной тому — крошечный моллюск, который местные жители называют «тартаса», он прогрызает в толще дерева целые коридоры и галереи, покрытые изнутри налетом извести.

— И вы даже не попытались ничего сделать? — ахнул Сьенфуэгос. — Скажем, пропитать днища и борта дегтем?

— Увы, было уже слишком поздно, — вздохнул моряк. — Древесина наших кораблей пришлась весьма по душе этим мелким тварям. Кили и доски обшивки рассыпались в труху от малейшего прикосновения. По этой причине я предложил взять курс на Ямайку, а уже оттуда добираться сюда, — он вновь сделал изрядный глоток. — Это плавание было сущим адом! Встречный ветер швырял нас из стороны в сторону, вода хлестала, как через сито, мы с ребятами час за часом откачивали воду, все больше выбиваясь из сил. Одному Провидению ведомо, как нам удалось добраться до острова. Мы причалили на севере Ямайки, там местные индейцы помогли нам кое-как починить корабли. Мы щедро одарили их, оставив почти весь груз, а потом, почти по горло в воде, из последних сил добрались до Харагуа.

— Как жаль! — вздохнул Сьенфуэгос. — Недавно я узнал, что на юго-восточной оконечности Ямайки есть небольшая испанская колония, там скрывается корабль доньи Марианы.

— Да, знать бы нам это тогда! — вздохнул картограф. — А все пять кошмарных дней мы только и знали, что молились и откачивали воду; а когда увидели впереди берега Харагуа, корабли рассыпались в труху, и большая часть того, что у нас еще оставалось, оказалась на дне.

— Так вы уже видели землю?

— Да, впереди уже показался берег. К счастью, нам удалось сохранить три сундука с золотом и жемчугом и не потерять при этом ни одного человека — спасибо нашему Родриго! Но, поскольку край этот беден — сплошные леса и почти нет людей, то мы решили разделиться на три отряда и попробовать добраться сюда, чтобы не слишком при этом голодать и не испытывать стольких лишений.

— И вот вы здесь, — закончил Сьенфуэгос.

— Да, я добрался сюда с последним отрядом — и лишь для того, чтобы узнать, что Бобадилья заточил в тюрьму Бастидаса и конфисковал все наше золото под тем предлогом, что мы якобы вели переговоры с индейцами, не имея на то надлежащего королевского разрешения, — он возмущенно фыркнул. — Можно подумать, что, когда ваши люди едва не умирают от голода, вы побежите испрашивать у кого-то разрешение за две тысячи миль!

— Ну, если губернатор наложил лапу на ваши сокровища, то вы можете считать их потерянными. Уж если хоть один мараведи угодил к нему в карман, то обратно точно никогда не выберется.

— Не скажите, если этот мараведи принадлежит Родриго де Бастидасу, — не согласился кантабриец. — Готов поставить свою долю сокровищ, что, как только чертов трианец окажется на свободе, он тут же вытребует обратно свое золото — не мытьем, так катаньем.

— Хотелось бы мне на это надеяться.

— Можете не сомневаться, — заверил картограф. Он хотел было сказать что-то еще, но тут увидел, что к ним с улыбкой приближается человек лет двадцати пяти, среднего роста, с докрасна загорелым лицом, светлыми волосами и такой же светлой кудлатой бородой, которую по какой-то странной привычке то и дело прикусывал великолепными зубами. — Боже! — воскликнул Хуан де ла Коса. — Кого я вижу!

— Это кто-то из ваших? — осведомился канарец.

— Да, один чокнутый из Хереса, пьяница и скандалист, — ответил картограф. — Вы с ним незнакомы. Славный отважный солдат, хотя я боюсь, что когда-нибудь он окончит свою жизнь на виселице. Эй, подойдите-ка сюда! — поманил он его рукой. — Не желаете выпить стаканчик?

— Только один стаканчик? — недовольно переспросил незнакомец. — А почему не кувшинчик? К тому же, я бы не отказался от кусочка хлеба с сыром, чтобы заморить червячка, — он тяжело вздохнул и лукаво улыбнулся. — Вчера ночью меня обобрали подчистую!

— В карты?

— В кости! Даже шпагу пришлось оставить в залог.

— Ну что ж, вполне в вашем духе! Разрешите представить моего доброго друга Гусмана Галеона, более известного как Силач. А это один балбес по имени Васко Нуньес де Бальбоа, которого скорее следует именовать Сухой Глоткой.

— Скорее Пустым Кошельком! — рассмеялся тот. — Потому что, если кошелек полон, глотка никогда не пересохнет, — он с любопытством покосился на канарца. — Значит, Силач, да? Тот самый, что убивает мулов одним ударом кулака?

— Ничего личного, — улыбнулся канарец. — Всего лишь зарабатываю на жизнь.

— Ей-богу! — рассмеялся этот расхристанный тип, отщипывая кусок лепешки и принимаясь с аппетитом жевать.

Никому не пришло бы в голову, что этот безалаберный парень станет со временем первооткрывателем Тихого океана.

— Ничего личного! — повторил он вслед за Сьенфуэгосом. — Да я отдал бы собственную руку, лишь бы избавиться от проклятой нищеты!

— Вы не сможете выбраться из нищеты до самой смерти, если не избавитесь от дурной привычки проигрывать все, что имеете, — отрезал мастер Хуан де ла Коса, давая знак трактирщику, чтобы принес еды для голодного товарища. — Какие у вас планы на будущее?

— Планы на будущее? — поразился тот. — Да просто выжить, что в наше время само по себе нелегко! Если никто не затеет новую экспедицию за золотом или жемчугом, мне останется лишь гнить на рудниках. Там хотя бы кормят, и есть надежда когда-нибудь разбогатеть. Кто-то же разбогател?

— Забудьте о рудниках, — посоветовал Сьенфуэгос. — Не знаю, что за проклятье там кроется, но каждый, кто спускается туда, теряет рассудок.

Знаменитые «копи царя Соломона» на острове действительно предствляли собой совершенно особый мир, поскольку, несмотря на то, что официально они принадлежали столице, Санто-Доминго, старатели жили по собственным законам и обычаям, порой довольно странным. Всю неделю они гнули спину, в поте лица добывая свое богатство; однако это богатство принадлежало им лишь до субботнего вечера, когда они всем составом выбирались на свет божий и спускали на вино, карты и женщин большую часть того, что удавалось добыть за неделю ценой непосильных трудов и лишений.

Кроме того, как известно, фактически эти шахты принадлежали Короне, определенный процент от добычи золота отходил адмиралу, церкви или городской администрации, так что старателю в конечном счете оставалось не более трети того, что удалось вырвать из недр земли. Хотя для многих даже это было гораздо больше, чем они могли бы заработать в Европе за сотню лет непосильных трудов.

«Золотая лихорадка» охватила весь остров с того памятного дня, когда некий счастливчик обнаружил золотой самородок размером с буханку хлеба, самый крупный в истории. Предприимчивый губернатор тут же ревизовал находку, дав ей имя «Донья Хуана», в честь эксцентричной наследницы престола, в надежде на то, что, возможно, бесценный подарок поможет ему вернуться ко двору и хоть немного смягчит сердца властителей, чье расположение он потерял.

Но несмотря на то, что кое-кому из старателей действительно удалось скопить несметные богатства, а некоторые даже имели в хозяйстве золотые кубки, тарелки и столовые приборы, старатели жили в самых нечеловеческих условиях, вынужденные работать по колено в воде, в липкой и жаркой духоте, полной зловонных испарений, не говоря уже о комарах и пиявках, пожирающих их живьем, страшных болезнях и вечной грязи, покрывающей тела с ног до головы.

Это было поистине нечеловеческое существование; день и ночь их стерегли вооруженные стражники; ели и спали они в тесных забоях, по колено в собственных нечистотах, презираемые всеми, кто считал труд шахтера, пусть даже этот шахтер трудился на золотых рудниках, позорным для любого человека, сохранившего хоть каплю достоинства.

Жители города делились на целую систему рангов или каст; на вершине этой кастовой лестницы стоял губернатор с собственным маленьким двором, который составляли несколько десятков подхалимов и лизоблюдов, а также высшие иерархи церкви; а самую нижнюю ступень занимали шахтеры и туземцы. На промежуточных ступенях находились военные, священники, моряки, торговцы, ремесленники, крестьяне и проститутки, а также, само собой, бесчисленное множество людей вне закона.

И это уже не говоря о целом легионе всевозможных юристов, адвокатов и писарей — публики весьма активной, и, несомненно, играющей важную роль в жизни зарождающейся колонии.

Тяжбы за права на новые земли, титулы и привилегии стали, казалось, основным занятием половины жителей острова, ведущих непрестанную борьбу с другой половиной, поскольку в Новом Свете каждый вчерашний нищий мнил себя землевладельцем, а большинство новичков пребывало в абсурдном убеждении, что после трех недель действительно нелегкого плавания вчерашний нищий станет чуть ли не местным королем, бандит с большой дороги — капитаном гвардии, а сын прачки преобразится в идальго с фамильным гербом.

«За месяц море породило больше дворян, чем все короли за целый век», — говорили на Эспаньоле. И действительно, едва ли теперь нашелся бы на острове какой-нибудь неотесанный кастильский подмастерье, который не мог бы похвалиться громким титулом, хотя при этом едва ли сумел бы грамотно написать ту самую блистательную фамилию.

Их права на владение землей, индейцами, золотом, жемчугом, пряностями или на открытие и завоевание новых империй — на том лишь основании, что они родились по другую сторону океана, были, разумеется, более чем сомнительны, а потому на немногих судей, присланных их величествами, обрушилось такое количество всевозможных тяжб, и не стоит удивляться тому, что на протяжении многих лет они зачастую подписывали прошения, даже их не читая.

Построение нового общества было поистине нелегкой задачей, особенно, если это приходится делать впервые в истории, а у тех, на кого возложена столь важная и ответственная миссия, нет ни опыта, ни средств, ни должной системы, ни даже элементарного представления о том, с какой стороны взяться за дело. Ведь до сих пор никто не сталкивался с подобной проблемой: как открыть и заселить новый континент, где жили людьми, находящиеся на самой примитивной стадии развития.

К тому же немалую роль сыграло высокомерие чужаков, непоколебимо убежденных в том, что их образ жизни и правления — единственно правильный и достойный существования, а стало быть, и здесь нужно установить такие же порядки, как в Кастилии или Арагоне.

Переезжающий с места на место двор, монархи, больше пекущиеся о внутренних проблемах, чем о создании империи, по поводу которой еще не приняли определенного решения, правящие где-то далеко и не имеющие ни малейшего представления о настоящих проблемах новых земель.

Результат у этой логики был лишь один — полный хаос.

Хаос поселился в этом городе с самого рождения и теперь рос вместе с ним, создавая какую-то невообразимо абсурдную смесь гордой и надменной столицы, суровой крепости, разношерстного порта и цыганского табора. Здесь индейцы прохлаждались в тени дворца, каменные особняки перемежались бревенчатыми хижинами, крытыми соломой, в которых эстремадурцы, андалузцы и жители Майорки пытались приноровиться спать в гамаках, сплетенных из пальмовых веревок.

Завезенные европейцами свиньи, собаки и крысы соперничали за кухонные отбросы с местными черными грифами-самуро, а в жаркий полдень зловоние нечистот смешивалось с ароматами девственного леса и сладким духом патоки, тянувшимся от первых на острове сахарных заводов.

Сахарный тростник, ввозимый в Андалусию с Востока арабами, охотно прижился и пышно разросся на этой жаркой плодородной земле, и кое-кто уже начал понимать, что вовсе не золото здешних рудников, не жемчуг здешних морей и не пряности, добываемые в здешних лесах, а именно сахарный тростник может принести поистине баснословное богатство.

Но для того, чтобы сахарное производство могло процветать и приносить доход, требовались площади, которые приходилось отвоевывать у индейцев, а также сами индейцы, чтобы обрабатывать плантации тростника, проливая на них пот и кровь. При этом обеспечить тем и другим мог лишь один человек: губернатор дон Франсиско де Бобадилья. Только он мог распоряжаться землями и судьбой индейцев, и в последние недели своей умирающей власти он щедро раздавал людей и земли всем, кто мог заплатить золотом и жемчугом.

К весне 1502 года уровень административной коррупции в колонии достиг невообразимых высот, поскольку каждый чиновник, занимавший сколько-нибудь влиятельную должность, в полной мере осознавал, что власть губернатора доживает последние дни и часы, а потому все заботились лишь о том, как бы нахапать побольше и половчее спрятать концы в воду — если, конечно, это позволяют полномочия.

Нашлись даже такие, что отправляли на восточную оконечность острова всадников с приказом во весь опор мчаться назад, едва завидят на горизонте паруса приближающейся армады, чтобы дать хозяину время насладиться последними днями власти и привести в относительный порядок дела, уничтожив компрометирующие документы.

Новый губернатор, брат Николас де Овандо, кавалер ордена Алькантары, за долгие годы службы Короне по праву завоевал славу достойного человека, и даже приснопамятный падре Лас-Касас, автор печально известных записок, которые положили начало «черной легенде об Испании» [3], писал о нем как о «разумном кабальеро, достойно правившим своим народом, за исключением индейцев, поскольку именно его правление нанесло им самый невосполнимый ущерб, как будет изложено ниже».

Брат Николас был человеком среднего роста, с густой рыжей бородой; он по праву пользовался большим уважением, будучи на словах и на деле честнейшим человеком и заклятым врагом алчности, при этом обладал удивительной скромностью — а скромность, как известно, зеркало всех добродетелей. Скромность его проявлялась во всем: в одежде, в пище, домашнем укладе и собственно в поведении: даже став губернатором, он никому не позволял именовать себя «ваше превосходительство».

Нетрудно представить, что не могло быть более ужасного и ненавистного правителя для всех тех, кто уже начал считать колонию своим частным владением, и не одна пара глаз опасливо косилась в сторону башен устрашающей крепости, подозревая, что недалек тот день, когда и сами они будут раскачиваться на виселицах или навсегда сгинут во мраке сырых подземелий.

Столица наполнилась бегающими писцами, чиновниками и авантюристами, спешащими завершить сделки и скрепить подписями документы, чтобы их не смогла оспаривать новая администрация, поэтому многие действительно важные вопросы оставались без внимания. неудивительно, что в таких обстоятельствах люди вроде Васко Нуньеса де Бальбоа, Хуана де ла Косы и других спутников Родриго де Бастидаса в том злополучном плавании, бродили по городу в надежде на то, что настанет день, и новый, более честный губернатор, вернет по праву принадлежащее им имущество.

— Только с содержимым этих трех сундуков мы могли бы избавиться от нищеты и жить безбедно до следующего плавания, — заметил Бальбоа, когда разговор вновь коснулся этой темы. — Но я сильно подозреваю, что Бобадилья никогда нам их не вернет, — он глубоко вздохнул. — Я, конечно, понимаю, что рудники — плохое решение, но что еще мне остается, если я хочу каждый день обедать?

— Возможно, мы сумеем как-нибудь помочь друг другу, — решился предложить Сьенфуэгос.

— И каким же образом? — поинтересовался Бальбоа, с еще большим аппетитом прикусывая бороду. — У вас есть для меня какая-нибудь работа?

— Возможно, что и есть, — ответил канарец. — Если вы и впрямь, как говорит мастер Хуан, настолько отважны и решительны, что способны одолеть в поединке даже собственную тень. Это действительно так?

— Это было бы действительно так, если бы я смог вернуть мою шпагу, — пошутил тот. — А вы что же, готовите новую экспедицию?

— Скорее штурм.

— Штурм? — удивился Бальбоа. — При этом слове приходит на ум поле битвы, какой-нибудь замок или крепость, вот только я сомневаюсь, что по эту сторону океана найдутся подобные сооружения. — И тут ему в голову, казалось, пришла блестящая идея. — Уж не собираетесь ли вы напасть на португальскую факторию? — произнес он, словно зачарованный.

— Португальскую факторию? — в растерянности повторил канарец, не слишком понимая, о чем идет речь. — О каких португальцах вы говорите?

— Ни о ком конкретно я не говорю. Но я знаю, что они создали целую сеть факторий на разных прибрежных островках, где торгуют с местными, — с этими словами он нервно почесал бороду. — Можете не сомневаться, на там есть чем поживиться, меня всегда удивляло, почему наши люди ни разу не попытались напасть на них и завладеть столь лакомым кусочком.

— Но это же пиратство! — пораженно воскликнул де ла Коса.

— Пиратство? — озадаченно переспросил тот. — Я всегда считал, что пиратство — это когда один корабль нападает на другой в открытом море. А фактория — это все-таки не корабль, и не в открытом море... — он махнул рукой, словно это и впрямь меняло дело. — И в конце концов, это же португальская фактория.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно.

Мастер Хуан де ла Коса только развел руками — что, мол, с ним поделаешь? — а затем, повернувшись к канарцу, шепнул:

— Я же вам говорил, этому типу самое место в камере смертников; но что касается его верности, ума и отваги, то тут я за него ручаюсь.

— Благодарю за комплименты, — ответил откровенно заинтересованный Бальбоац, склоняясь к самому его уху. — Но вы меня заинтриговали, я прямо как на иголках! Скажите, наконец, что это за штурм? Клянусь, никому не проболтаюсь.

Сьенфуэгос долго вглядывался в его лицо, пока, наконец, не пришел к выводу, что этот тип — действительно тот храбрый и надежный человек, каким его описал Хуан де ла Коса, а затем молча кивнул в сторону башен недалекой крепости, царящих над окрестными крышами.

— Крепость? — прошептал Васко Нуньес де Бальбоа, не веря своим ушам. — Вы собираетесь штурмовать эту махину?

— Ну да.

— Хотите освободить дона Родриго де Бастидаса?

— Нет, конечно!

— А тогда кого же?

— В свое время вы все узнаете.

— Но должен вас предупредить, если речь идет о государственном преступнике или изменнике — то это без меня!

— Нет, это не преступник и не изменник. Это ни в чем не повинный человек, ради которого вы и сами сунули бы руку в огонь, — Сьенфуэгос ненадолго замолчал. — Так что, если вас заинтересовало мое предложение, мы вполне сможем договориться.

— Весьма заинтересовало, — немедленно ответил тот. — Никогда прежде мне не доводилось штурмовать тюрьмы! Наверное, это так занимательно! И когда же вы собираетесь напасть?

— Я вас извещу.

— Но я должен вернуть шпагу, — заметил тот. — Без нее от меня мало толку.

— Я позабочусь о том, чтобы вам ее вернули, — заверил Хуан де ла Коса. — Но зная вашу тягу к вину, игре и женщинам, отдам ее вам лишь тогда, когда придет время действовать, а то вы, чего доброго, снова ее проиграете. Потом мы обсудим финансовую сторону дела.

— Это мне кажется справедливым. Можете на меня рассчитывать.

— Я не силен в битвах, мое дело — карты, — спокойно ответил де ла Коса. — Но если могу быть полезен — я в вашем распоряжении. Нас уже трое!

— Пятеро, — поправил Сьенфуэгос. — Правда, один из них — хромой, — добавил он, улыбнувшись.

— Бонифасио Кабрера? — воскликнул моряк, не в силах скрыть свою радость. — Тот парнишка, что служил у доньи Марианы Монтенегро?

— Он самый.

— Он, конечно, парень туповатый, зато надежный и верный, — со смехом заметил Хуан де ла Коса. — Хороша у нас, однако, армия подобралась: старик, хромой, один чокнутый и еще двое неизвестных. У вас есть идеи, как мы будем штурмовать эту чертову тюрьму таким составом?

— Никаких, — признался канарец. — Мне удалось пробраться внутрь, я изучил расположение помещений, даже побывал в интересующей меня темнице, но признаюсь честно, чем больше я думаю об этом деле, тем более безнадежным оно мне кажется.

— Хотите сказать, что у вас нет не только необходимых средств, но даже плана действий? — нетерпеливо спросил Васко Нуньес де Бальбоа. — Вот это мне нравится! Я всегда считал, что импровизации всегда лучше удаются, чем тщательно спланированные действия.

— Теперь вы понимаете, почему я называю его чокнутым? — заметил моряк. — На Зеленом острове он прославился тем, что прикончил акулу одним лишь ножом.

— Вот черт! — восхитился канарец. — Что, правда?

— Ну конечно! Прыгнул в море и в проливе схватился с акулой в добрых три метра длиной.

— Но это же самый настоящий подвиг!

— Разумеется, — добавил капитан. — Особенно если вспомнить, что это ходячее недоразумение даже не умеет плавать. — Мы удерживали его на плаву при помощи веревки, обвязанной вокруг пояса.

— Вот это да! — восхитился Сьенфуэгос, повернувшись к Бальбоа. — Как же вы решились прыгнуть в море, если даже не умеете плавать?

— Просто я рассудил, что если акула меня сожрет, мне будет уже все равно, умею я плавать или нет, — ответил тот, чем вконец обескуражил собеседников.

Просто удивительно, что именно этому несуразному типу несколько лет спустя суждено будет пересечь горный кряж Панамского перешейка в поисках нового океана, протащив с собой тяжелые корабли, и что именно ему суждено будет первым увидеть океан. Так или иначе, Сьенфуэгос рассудил, что такие люди ему просто необходимы.

— Будь у нас с полдюжины таких ребят, как он, нам бы не составило труда освободить донью Мариану... — сказал он взглядом картографа провожая взглядом Бальбоа, окрыленного надеждой вернуть свою шпагу и деньги, которые уже считал безвозвратно потерянными.

— Не сомневаюсь! — согласился тот. — Но, к счастью, во всем мире не наберется полудюжины таких, как Бальбоа.

— Почему же к счастью? — удивился канарец. — Мне показалось, что он вам нравится.

— Конечно, он мне нравится! — с жаром ответил тот. — Я восхищаюсь им и очень его ценю, но в то же время понимаю, что он из тех парней, из которых получаются как самые верные друзья, так и непримиримые враги, и что они способны как потушить пожар, так и спалить целый город. Я никогда не встречал человека более непредсказуемого, чем этот «старый морской волк, повелитель ветров», как поется в песне... — он негромко рассмеялся. — Когда он в ударе, ему ничего не стоит выпустить кишки как акуле, так и коку. — Допив последний глоток вина, он тяжело поднялся и назидательно произнес: — Короче говоря, ему можно доверять, но ни в коем случае нельзя спускать с него глаз!