Симеон Гордый

Послесловие

Память человечества капризна и пристрастна. Лишь с отдалением в глубины времени, лишь с утишением сиюминутных страстей яснеет, становится внятной большинству истинная ценность личности тех, кто так или иначе оставил свой след в истории. Но и в этом, все уряживающем и воздающем суде времени есть свои любимцы и пасынки. Человечество больше помнит и чтит лиц ярких, события звонкие и громозвучные; помнят полководца, прославленного победами, но не того, кто подготавливал в тишине и трудах грядущий всплеск воинской славы… Семен Иванович, Симеон Гордый, русский князь середины великого четырнадцатого столетия, – столетия, почти из небытия создавшего к концу своему мощную державу, Русь Московскую, в последующие три века переплеснувшую все мыслимые границы в стремительном росте своем, – князь этот, сын Ивана Даниловича Калиты, принадлежит как раз к таким лицам, незаслуженно и капризно полузабытым, хотя без деятельности его, как видится сейчас, сквозь туманы веков, во многом самоотверженно-героической, Москва, по-видимому, не стала бы столицею земли, уступив место тверскому иди суздальскому княжескому дому. Семен Иванович сумел сохранить, закрепить и укрепить дело отца своего, доведя, додержав землю и власть – великое княжение владимирское – до начала нового национального подъема Владимирской Руси, ставшей, к той поре, уже Русью Московской.

Жизненный подвиг этого князя ценен еще и тем, что «одержать» власть он сумел без войн и пролития крови, сумел сохранить на Руси «тишину великую», но и удержать Новгород в орбите великокняжеской власти, но и укрощать братьев-князей, как и боярские «которы» в собственном княжестве, но и не позволить Ольгерду Литовскому начать отрывать и захватывать одно за другим русские северские княжества, как он это начал делать тотчас после трагической смерти князя Семена. Он же, Симеон Иванович Гордый, сумел продвинуть Алексия Бяконтова на пост митрополита русского и тем обеспечил сохранение первенства Москвы среди соперничающих княжеств Волго-Окского междуречья. Очень многое сумел и смог совершить этот князь, не совершивший ни одного громозвучного деяния, сопровождаемого пролитием крови, разорением сел и гибелью тысяч и тысяч ратников… Одна ордынская политика Семена Ивановича, его дружба с ханом Джанибеком, так много давшая Руси и Москве, заслуживала бы специального монографического изучения.

До нас не дошли, к сожалению, образцы зодчества и живописи, коими украшал Симеон столицу своего княжества, и мы не знаем поэтому уровня его эстетических вкусов, но и одни летописные сведения о заботах этого князя по украшению родного города говорят уже очень о многом.

И при всем том мы не можем указать ни на одно действие Симеона, которое было бы аморальным или жестоким, хотя политика, да еще политика тех сложных и трудных времен постоянно, казалось бы, требовала от властителя нарушения норм привычной бытовой нравственности.

Судьба князя Симеона, и личная и государственная, была трагичной. Не будет слишком дерзким предположить, что и свои семейные неудачи, и даже гибель детей и свою собственную во время великой чумы середины XIV века Семен Иванович, будучи человеком высокой нравственности, должен был рассматривать как расплату за грехи отца и свои собственные, совершенные в борьбе с тверским княжеским домом. Но даже и с этой средневековой суровой точки зрения князь Семен при жизни и жизнью своей расплатился сполна. И надо отдать должное этому забытому нами политику, его мужеству, чести и честности, его государственному таланту и тем успехам в строительстве земли, которыми пользуемся и мы сейчас, через века после его безвременной кончины, столь многое было заложено, посеяно, начато при его жизни и его тщанием на московской земле!

Историю делают люди. Процессов, которые происходили бы «сами по себе» в человеческом обществе не бывает. Москва отнюдь не господнею волей стала столицей страны. Возможности создания нового государства имелись во всем ареале Владимирской Руси. За власть дрались не города, а три ветви одной и той же династии Ярославичей (тверских, московско-переяславских и суздальско-нижегородских). Московские Ярославичи, потомки Александра Невского, сумели удержать у себя митрополита, главу духовной власти в стране. Идеология во все века значила невероятно много, и этот успех московских князей принес им, вкупе с дальновидной ордынской политикой, конечный успех в организации верховной власти в стране. Заметим, что географически Москва была расположена гораздо менее выгодно, чем Тверь или Нижний, и экономически долгое время отставала от городов-соперников. Вот еще почему небесполезно нам теперь вглядеться пристально в человеческие особенности устроителей Московии, ибо, повторим, не сама по себе, а их силами и силами их «земли», бояр и смердов, была создана великая страна – Россия.

Эпохи складывания (или ломки) традиций по необходимости трудны и кровавы. На Руси происходила в ту пору медленная смена старинного лествичного права наследования новым, прямым (от отца к сыну). Права на великий стол были признаны лишь за одной княжеской ветвью – Ярославичами, потомками троих сыновей князя Ярослава Всеволодовича: Александра (Невского), Ярослава и Андрея, – и это уже был значительный шаг вперед, сокративший до минимума количество возможных претендентов (и возможность, заметим тут же, династической резни). Но какая ветвь, тверская, суздальская или московская одолеет в борьбе? Три четверти столетия продолжался этот спор, разрешенный окончательно лишь при Дмитрии Донском. Три четверти столетия неясен был выбор страны. И Симеон Иванович Гордый, в свой черед, погиб, не успев завершить давнего спора. Но он мужественно помог сложению традиций. После его смерти отобрать власть у московских Ярославичей-Даниловичей стало много труднее, чем было еще при жизни его отца, Ивана Даниловича Калиты. И все-таки еще можно было! Поэтому так болезнен и труден был для Симеона вопрос о потомках, наследниках дела своего. Личная драма князя перерастала в драму целого княжества, рисковавшего остаться без династии.

В одном из читательских писем мне был задан вопрос о том, насколько точно придерживаюсь я в своих романах реальных исторических фактов. Я уже писал однажды, что принципиально стараюсь ни в чем не отступать от канвы известных по летописям событий и поступков исторических лиц.

В предыдущих романах московской серии я допустил ошибкою только одну вольность (о которой очень жалею теперь!), «уморив» вдову Михаила Святого Анну при жизни Калиты, меж тем как она, уйдя в монастырь, удалилась в Кашин, к младшему из своих сыновей, и там прожила еще почти тридцать лет после смерти своего недруга, князя Ивана. Скольких психологических переживаний, скольких драм, бывших и могущих быть, лишил я себя этою вольностью! Считаю, что в наши дни исторический писатель обязан быть предельно точен в изложении событий, так как читатель зачастую именно по романам узнает факты прошлого.

Но и все-таки домысливать романисту приходится многое. Там, где историк может обронить легкое «например», или поставить вопрос, романист обязан додумывать до конца и решать: было, не было? Кто все-таки был убийцей в неясном историческом деле? Кто – невинно обвиненным? Приходится восстанавливать связь поступков по одному-двум случайно оброненным известиям, сложными косвенными расчетами устанавливать возрасты героев и проч., проч., вплоть до внешности персонажей, от коих зачастую не осталось даже словесных портретов, ни праха, по которому можно было бы восстановить внешние черты усопшего.

Подобные трудности еще более, возрастают, когда речь идет не о князьях, хронологическая канва жизни которых все же, как правило, сохранена летописями, а о персонажах иного социального слоя, хотя бы и очень известных впоследствии, таких, к примеру, как Сергий Радонежский и его брат Стефан. Биография Сергия известна нам из жития и летописных известий, казалось бы, очень хорошо. Но вот первый вопрос: когда родился Сергий-Варфоломей? И сразу тупик. Первоначальное житие не дошло до нас, в переработанном сказано, что Сергий родился при великом князе Дмитрии, митрополите Петре, «егда Ахмылова рать была». Дмитрий Грозные Очи занял великий стол в 1322 году, и Ахмылова рать тоже была в 1322 году. Двадцати (или двадцати четырех) лет Варфоломей постригся и умер семидесяти восьми лет, говорится в житии, в 1392 году. Последняя дата совершенно точная, она занесена во все летописи. Но от 1322 до 1392 года только семьдесят лет! Монастырь в лесу (пустынь) основали Варфоломей с братом Стефаном, тогда уже монахом. Последнего из сыновей Стефана Сергий постриг в монахи у себя в обители еще в детском возрасте – «лет двенадцати». Постричь он его мог, однако, уже став игуменом, а это произошло в 1353/54 году, цифра опять же точная, ибо рукополагал его в Переяславле епископ Афанасий, замещавший в этом году Алексия, уехавшего на поставление в Царьград…

Все эти расчеты подводят к той мысли, что Сергию в год кончины было не семьдесят восемь, а семьдесят лет и что в монастырь он ушел, во всяком случае, не ранее 1342 года, а еще возможнее – в 1344/45 году.

Однако историк Е. Е. Голубинский относит дату рождения Сергия к 1314 году (1392–78 = 1314), а прочие, передвигая ее позже (к 1318–1320 годам), все же никак не соглашаются с 1322 годом, годом Ахмыловой рати. В чем дело? А дело в том, что Стефан познакомился в Богоявленском монастыре с Алексием, пел с ним на клиросе и жил в одной келье, а Алексий в 1340 году стал митрополичьим наместником и, как полагают, переехал во Владимир.

И вот тут-то пришлось сесть и начать рассуждать. Где были волости, приданные митрополиту? Огромная Селецкая волость – под Москвой. Зачем Калита в год своей смерти и поставления Алексия торопится возвести каменный храм (огромная редкость в ту пору!) в Богоявленском монастыре, а в Кремле, еще ранее, возводит подворье этого монастыря вблизи княжеских хором? Почему митрополиты постоянно пребывали то в Москве, то в Переяславле, который уже со времен князя Данилы стал необъявленной церковной столицей Московского княжества? Мог ли, наконец, Алексий, ставши наместником, продолжать петь на клиросе, в церковном хоре? Мог. Патриархи пели! А тогда, в древности, и великие князья. Мог ли всесильный наместник продолжать останавливаться у Богоявления? А почему бы и нет?! А раз так, то 1340 год – никакой не рубеж для знакомства Алексия со Стефаном и, значит… А откуда явилась вообще цифра семьдесят восемь, так разноречащая всем прочим данным жития? Цифры в древности обозначали буквами, покрывая их особыми значками – титлами. Семьдесят, в частности, обозначалось буквой -о~-, а восемь – буквой –и~-. Ежели написать «семидесяти», использовав цифру 70 (-о~-) и букву «и» как падежное окончание, наращение (-о~– и), то очень легко, при переписывании, понять, что титло поставлено над тем и другим, и прочесть «семидесяти» как «семьдесят восемь». Покойный академик Тихомиров сообщал, что у него имелись списки жития Сергия, где возраст его указывался именно в семьдесят, а не в семьдесят восемь лет. Сверх того необходимо и то учитывать, что память человека гораздо лучше удерживает такие привязки, как Ахмылова рать, чем голую цифирь, мало говорящую воображению.

Я не пересказываю здесь, естественно, всего хода исследования, всех источников и критики их, ибо тогда рассказ об одной дате мог бы вырасти сам по себе на десяток печатных страниц…

Относительно Стефана нам известно очень немногое. Известно, что он стал игуменом Богоявленского монастыря, что он был духовником князя Семена и виднейших бояр, что его подписи, однако, нет на духовном завещании князя Семена (и, значит, он покинул свой пост?), что он оказался вновь в монастыре у брата (коему передал на руки своего сына!), что он впоследствии ссорился и мирился с Сергием… На этой очень небогатой канве и пришлось строить его биографию, допустив уже произвольно, что именно Стефан совершил тайное венчание князя в обход митрополичьего запрета… Могло быть так, могло быть и иначе. Можно допустить даже, что этот третий брак князя Семена, в силу политических выгод, приносимых им Москве, мог быть тайно санкционирован самим Алексием (который, однако, явно не ссорился с Феогностом). Наверняка мы знаем только то, что князь Семен заключил третий брак, «утаився от митрополита», который, дабы помешать нарушению правила, «затворил церкви на Москве»; что вслед за тем москвичи добивались и добились патриаршего разрешения, послав в Константинополь крупную сумму серебра на ремонт обрушенного землетрясением храма Софии. (Деньги Кантакузин потратил на расплату с турецкими наемниками, но церковное разрешение на третий брак князю Семену было дано.) В этих пределах, в границах этих вот летописных известий, я уже позволил себе предположить, что перевенчал Симеона Гордого, «утаивая от митрополита», именно Стефан (что мог, повторяю, сделать он или кто-то третий по тайному наущению Алексия). Историк тут мог и должен был бы остановиться на предположении. Романист обязан был «найти виноватого». Подобная гипотетичность неизбежна в романе, этого требует специфика жанра, важно только, чтобы все подобные предположения не выходили за грани возможного при строгом научном анализе исторического материала.

Надобно сказать несколько слов о религии как идеологической основе средневековья. Вновь напомню слова Маркса о том, что в средние века даже классовая борьба проявлялась в форме религиозных движений.

Христианство пронизывало и оформляло всю жизнь человека; в руках церкви находилось судопроизводство по семейно-бытовым вопросам, через церковь оформлялись рождение человека, брак, похороны, дарственные грамоты и завещания; в руках церкви было образование, и начальное и высшее. Всякое и личное и общественное деяние человека и общества требовало обязательного церковного благословения – от закладки дома, начала пахоты или весеннего выгона скота и до военных походов, постройки городов, заключения мира между поссорившимися князьями.

Своеобразие религиозного движения в тогдашней Руси заключалось в почти полном слиянии интересов церкви и государства. Выдающийся деятель русского монашества Сергий мирит враждующих князей, благословляет рать перед Куликовской битвой, а митрополит Алексий многие годы руководит страной, став в малолетстве Дмитрия Донского официальным главою правительства, регентом, или, ежели пользоваться русской терминологией, местоблюстителем престола, фигурой куда более крупного масштаба, чем, например, знаменитый кардинал Ришелье. Все это надо знать и помнить. Ибо уважение к предкам есть первая и главная основа всякой культуры. Без него невозможно сохранение даже и национальной независимости народа, как показывает горький опыт прошедших веков.

Глубоко не вдаваясь в специфику сугубо богословских проблем, я в той мере, в какой сумел, старался показывать значение православия для тогдашнего русского общества, то есть значение идеологии для строительства страны, без чего картина исторического прошлого нашего народа не была бы ни верной, ни глубокой, без чего сама история превратилась бы в серию картинок о боевых сшибках, более или менее эффектно изображенных, и – не более.

Героев из общественных «низов» (крестьян и посадских жителей) романисту, за редким исключением, приходится придумывать самому. Держаться правды истории тут можно только приблизительно, учитывая общую расстановку сил и тогдашнюю этнографию, сохраненную источниками (а также открываемую раскопками археологов). Читатель, быть может, заметил, что в моих романах в центр внимания больше попадает отдельная крестьянская семья, отдельный «хуторянин», чем деревенский мир в целом. Тому есть свои причины, коренящиеся в своеобразии развития Московской Руси. У нашего известного историка С. Б. Веселовского имеется исследование «Село и деревня», где он, на материале грамот и актов доказывает, что в XIV–XV веках деревня в Волго-Окском междуречье была в основном однодворной, и только усилиями крупных вотчинников, в частности монастырей, удавалось, и то не сразу, объединять однодворные деревни в большие селения. Картина эта, противоречащая распространенным мнениям, однако оспорена быть не может, ибо целиком построена на фактическом материале актов и грамот. Лишь в ХVI–ХVII столетиях масса однодворных деревень была разорена и запустошена, а оставшееся население решительно собралось в большие села.

В четырех своих романах, показывающих самый сложный период подъема Московской Руси («Младший сын», «Великий стол», «Бремя власти», «Симеон Гордый»), период, когда нарождающаяся пассионарная энергия еще только пробивалась сквозь разброд, неверие и усталость рухнувшей Киевской державы, я постарался показать и этот, крестьянский, низовой так сказать, путь созидания нового государства, со всеми трудностями, которые обрушивала эпоха на плечи тогдашнего кормильца великой страны.

О том, насколько мне удалось воплотить все сказанное в плоть и кровь художественного повествования, – судить читателю.

Д. Балашов