Система Ада

ГЛАВА 11

Мише было удобно в жесткой каменной нише, совсем как улитке в раковине. Ложе приклада, дававшее приют уже которому поколению воинов, звало приложить голову. Неожиданно для себя воин заснул во время боя. Во сне он проснулся на верхней жесткой, грязной и уютной полке плацкартного вагона. В закопченное окошко немного дуло. Поезд ехал медленно, и колеса постукивали на стыках рельс нерегулярно, в точном соответствии с выстрелами, звучавшими в гроте.

Снег на улице не искрился, а был похож на вату, уложенную под елкой на детском новогоднем празднике. За окном было хорошо, как и в вагоне. Миша посмотрел на нижнюю полку, где спала Катя, обняв дочку. Губы у обеих смешно сложились, словно у диснеевских утят. Он знал, что то место, куда едут, они не покинут никогда. Они будут там жить, работать, уставать и отдыхать, радоваться каждому дню. Ложась спать, они не будут выключать свет, чтобы, внезапно проснувшись от какого-нибудь кошмара, не сойти с ума от темноты. У них не будет темного погреба для хранения картошки. Лучше купят десять вместительных холодильников…

Там их никто не достанет, и они будут жить для себя.

Эта мысль радовала. Как радовал уютный теплый поезд. Как радовал теплый ватный снег за окном, окутывавший молчаливые поляны и пушистые елки. И даже солнце, всходившее на побеленном небе, радовало. Оно тоже было белым с красной окантовочкой и красной мочкой посредине. Иное светило трудно было себе представить. Какой иной формы может быть звезда, кроме как формы путеводной кротовой жопы?

На голову ему посыпались каменные крошки, и он проснулся. Дудковцы усиливали натиск, на месте одного убитого вырастали двое неубитых, и пулемет Чугунко работал не переставая.

— За родину! За товарища Зотова! — раздался откуда-то голос Волкова. За успехи корейских охотников на самолеты! Вперед! Ура!

Новый революционный призыв оказал магическое действие. Изо всех щелей, как боевые муравьи, полез- ли зотовофлотцы, ведомые агрессивным инстинктом. И Шмидт поднялся, заскользил вперед по каменной осыпи. Маленький Энисаар был уже впереди. Ему с разбегу удалось воткнуть штык в живот длинному дудковцу. Рядом еще кто-то схватился врукопашную. Это было страшно, смертельно опасно, но разум догадывался о сем факте весьма отвлеченно. Ноги несли Михаила, неразумные ноги, не желающие отдыхать, подчиняющиеся глупому порыву.

Он врезал прикладом по затылку неизвестному солдату противника и дальше вперед по ничьим коридорам Системы Ада. Шмидт почувствовал себя проходной пешкой, которой, однако, не суждено было стать ферзем. Но не самой проходной. На несколько шагов его опережали Чайковский и Энисаар, чуть сзади торопился Савельев, а в качестве цели зигзагом от стенки к стенке бежал и испуганно оглядывался коренастый дудковский офицер. Хорунжий, что ли, или кто там у них?

— Живьем брать! — выдохнул Чайковский. — Языка! Язы…

Тут буревестник споткнулся и упал. Шмидт осознал, что они чешут вперед уже лишь вдвоем с Савельевым. Свернули за угол. Враг же явно выдыхался, бежал все медленнее. Они должны были его вот-вот настигнуть и неизвестно зачем схватить.

И вдруг произошло неожиданное. Дудковец остановился и что-то метнул в преследователей. Граната сухим треском взорвалась у самых их ног. Ни пламени ни осколков. Только мгновенно помутнел весь скудный пещерный пейзаж — серо-бурые стены, тусклая лампочка под потолком и спина удирающего противника. Мише показалось, что он с разбегу угодил мордой в ведро с уксусом. Ни дышать, ни видеть что-либо стало невозможно. Винтовка сама выпала из рук, ладони прижались к глазам. Шатаясь, он продолжал идти вперед, но уксус был, кажется, везде. «Что-то новенькое, — успело подуматься. — Слезоточивый газ? Но здесь же это смертельно! Сволочи!»

Газ разъедал его череп изнутри, глаза превратились в сплошные потоки слез, сопли и слюни душили его, словно утопленника. Смерть пришла в самом противном из своих обличий…

Когда их растолкали, они оба, Шмидт и Савельев, сидели, прислонясь к стене во вполне мирной позе отдыхающих туристов. Каждый вдох вызывал жгучую боль в горле и в груди. Сквозь все еще сочащиеся слезы можно было различить только склонившуюся к ним большую расплывающуюся звезду. Позже стало понятно, что пятиконечная звезда намалевана на шапке человека.

— Попались, проклятые агрессоры? Будете знать, как топтать наши села и нивы? Веди их Трошки, казачки. Слава Дудко, теперь ужо отыграемся на них за жинок, старых и малых.

— До куренного вести?

— До него, кормильца.

Дудковское подземное становище ничем особенным не отличалось от зотовского. Мише даже показалось, что вот сейчас они свернут направо и попадут в свою казарму, а там прямо штрек в грот для камнетаскания, налево — в столовую. Он почти угадал. Казарма с двухъярусными нарами как казарма. Только интерьер поинтереснее, художественно оформленный. На твердой известковой стене был довольно неплохо вырезан барельеф усатого Сталина, а рядом совсем неоригинально и не без ошибок намалевано белой краской: «ДЕЛО ДУДКА ЖЕВЕТ И ПАБИЖДАИТ».

Двоих пленных заперли в небольшом гротике, куда вел узкий лаз. Заперли, то есть просто завалили вход камнями и поставили возле него часового. Шмидт и Савельев остались в темноте. Из штрека пробивалась лишь узенькая полоска света.

— Что ж теперь будет-то? — вздохнул Шмидт. — Слезоточивый газ начали применять. Там и до нервно-паралитического дойдет. Вымрем, как эти…

— Какого нервно-политического? — спросил Савельев.

— Нервно-паралитического… Саш, ты что?

Ему не было видно глаз давнего товарища по этому страшному приключению. Но очень хотелось посмотреть в них. Можно ли еще что-нибудь по ним прочитать? И очень хотелось спросить Сашу: помнит ли он имя своей матери? Или домашний адрес?

— Я твердо решил, и ничто меня не поколеблет, — прошептал Савельев, тронув Шмидта за плечо, — ничего не выдам проклятым врагам. Буду держаться с мужественным героизмом. Ведь родина нас не забудет, да, товарищ впередсмотрящий?

— Да, товарищ впередсмотрящий, — невидимо кивнул Миша и вдруг спросил: — Товарищ Савельев, а если нас будут пытать, чтобы мы выдали проклятым дудкам военную тайну и пытка будет невыносимой, мы мужественно погибнем с именем Зотова на устах?

— Нет, товарищ впередсмотрящий! Мы прозреем от наших политических заблуждений и возьмем на вооружение бессмертное учение товарища Дудко, великого вождя и учителя всего прогрессивного человечества. Убеждение в том, что дело Дудко живет и…

— Саш, ты в своем уме?

В ответ раздалось только отчаянное почесывание в грязной педикулезной голове.

— Саш, я тебе последний раз предлагаю. По-моему тут все равно кому признаваться, что дудковцам, что зотовцам. Надо сказать о том, что мы знаем, где погиб Крот. Пойдем туда показывать и попробуем удрать, вооружившись фонарем. Главное — пройти через тот туннель, где время не движется… Только я без Катьки не пойду. Надо и ее как-то взять. Сказать, например, что…

— Пораженческие разговоры, впередсмотрящий, то есть казак Шмидт, в условиях военного времени и нарастающей агрессии со стороны зотовских подпевал мирового империализма? Предательство светлых идеалов учения товарища Дудко, за которое отдали свои жизни лучшие сыновья и дочери отчизны? Я вас убью своими собственными трудовыми руками, товарищ предатель.

И тут, воспользовавшись темнотой; бывший студент действительно накинулся на Шмидта и попытался схватить его за горло. Мише с трудом удалось оторвать от себя цепкие сильные пальцы. Поднялась возня, сопровождаемая яростным пыхтением и шумом камней, раскатывающихся из-под ног.

Часовой услышал это и, немного освободив вход, посветил внутрь фонарем.

— Тю, подрались, как пауки в империалистической банке. Вот зараз шмальну из автоматического оружия, будете знать, чертяки, как агрессию тут разводить.

Дерущиеся мигом раскатились в стороны.

— Дурак ты, Сашка, — тяжело вздохнул Михаил. — Дурак ты, потому что позволил себе все забыть.

— Изменник родины, зотовец, — прошипел Савельев.

— А может, и не дурак. А, напротив, счастливый человек.

Организм Екатерины оказался безнадежно испорчен цивилизацией. Местные подземные бабы рожали безо всяких правил гигиены, в условиях постоянного авитаминоза, не видя божьего света, с безотказностью фордовского конвейера. Не все дети выживали. Но тем, кто через год после рождения выходил из родильного подразделения в «большую жизнь», находилось в ней место. Их возраст уже соответствовал примерно десятилетнему земному. Мальчики покрепче задерживались в зоне быстрого времени, обучаясь на боевых пульников, а девочки покрепче — на матерей-героинь. Понятно, что сии науки не требовали многих знаний. Все же прочие обоих полов становились трудовыми бульниками, и жизнь человеческого термитника продолжалась.

На следующий же день после того, как ее поместили в это чертово родильное подразделение, Екатерина почувствовала себя плохо. Организм с трудом приспосабливался к новым темпоральным условиям. Женщина ничего не могла есть, ее тошнило, рвало, сердце стучало, как сумасшедшее, готовое выскочить на свободу.

Туповатые постоянные обитательницы этого места смотрели на нарушительницу покоя в недоумении. Обычно в подобных серьезных случаях к женщинам применяли радикальные методы лечения. Например, приходили двое санитаров поздоровее и в сопровождении двоих автоматчиков относили больную на нижний, секретный уровень, в Соленую пещеру, и там, ловко опрокинув носилки, оставляли. Там больные выздоравливали настолько, что обратно уже никто не возвращался.

Но на этот раз командир родильного подразделения рулевая Здоровых не на шутку перепугалась. Медсестра, явившаяся доложить в личный грот рулевой, располагавшийся, разумеется, вне зоны ускоренного времени, застала начальницу в недвусмысленной позе, оседлавшей адмирала Двуногого, распростертого прямо на шатком письменном столе.

— Кзотова будь готов! — нимало не смущаясь, воскликнула юная военная медичка.

— Аа… — невнятно донеслось от спаривавшихся, но медсестре послышалось бодрое согласное «Ага».

— Товарищ рулевая… — но тут девушка узнала непрерывно ёрзавшие по обшарпанному дерматину стола хромовые сапоги. — Товарищ адмирал, разрешите обратиться к товарищу рулевой.

— Аа… — снова невнятно.

— Товарищ рулевая, вновь поступившей в наше передовое подразделение рулевой Зотовой, несмотря на большие успехи в деле социалистического соревнования и новые рубежи, плохо. Она, кажется, умирает.

— Что?

Рулевая Здоровых тут же остановила свои движения и обернулась на вошедшую. Та перевела взор, невольно задержавшийся на могучей заднице начальницы, на лицо последней, с которого постепенно сползала румяная улыбка.

— Что ты сказала?

— Тетя Зоя, — вдруг пролепетала медсестра, — этой самой Зотовой плохо. Вы сказали, что она особая.

— Ага. Иди. Я сейчас.

Выходя из грота, девушка услышала за спиной голос тети Зои Здоровых, в котором истома причудливо переплеталась с тревогой:

— Товарищ адмирал, ударными темпами, навстречу достойному завершению половой вахты, без возможного зачатия, марш!

— Так то-о-о-о…

Подсознание адмирала тоже зафиксировало доклад дсестры. А когда он, кряхтя, слез со стола и принялся застегиваться, то дошло и до сознания.

— Товарищ… Зой, это что, надо доложить самому?

— Скорее, болван.

Через час у постели Кати появился адмирал Двуногий, неловко, даже с некоторой опаской державший в руках нечто невиданное. Это был легчайший на вид, приятно шуршавший пакетик из непонятного полупрозрачного материала с яркой картинкой и надписью на непонятном, явно империалистическом наречии. Но то, что он оттуда извлек, поразило еще больше, просто приковало взоры всех присутствовавших. Три ярко-оранжевых шарика на краю Катиной кровати излучали внутренний свет, подобно трем субтропическим солнышкам, неведомо как закатившимся в это глухое темное подземелье. А какой они источали запах! Хоть родину продавай за такой запах.

Малые дети, игравшие в расположенном неподалеку гроте, почувствовав его, невзирая на запреты, прибежали и столпились у входа в это помещение.

Катя открыла глаза, облизала пересохшие выцветшие губы.

— Господи, что это? Откуда?

— Товарищ рулевая, — прошептал Двуногий, не сводивший взгляда с чудных даров и лишний раз коснувшийся их нежной пупырчатой поверхности, — это должно помочь вашему социалистическому выздоровлению. Мне сказали, вы должны знать, как это употребляют в пищу.

— Я знаю, как употребляют апельсины. Но откуда вы их достали?

— Мне дали, э-э, для вас… Сказали, э-э, ваше здоровье очень важно для, э-э…

Адмирал вздохнул и выразительно поднял густые командирские брови и глаза кверху.

Девушка, родившаяся в Москве, тревожно посмотрела на почтительно согнувшегося высшего начальника, перед кем тут, по идее, все трепетали, на отвлекшихся от своих бесконечных забот женщин, на несчастных детей в вырубленной крепкопородной арке входа.

Катя сразу почувствовала себя лучше. Догадка наполняла злобой ее жилы, и это действовало не хуже лекарства. Апельсины, значит, жрут, свеженькие, может быть, всего два дня, как из загадочного Марокко, расположенного на поверхности земной коры, если это еще правда.

Она жестом велела Двуногому приблизить плохо выбритое лицо. В его подрагивающих малюсеньких зрачках стоял вековечный субординационный испуг. Она говорила еле слышно. Но и в родильном подразделении царица-тишина устанавливалась легко, и Двуногий отлично слышал Катю.

— Слушай сюда, адмирал. Если ты не хочешь, чтобы пострадало твое собственное здоровье, то через полчаса ты сюда вернешься…

— Через что?

— Через полчаса. Не строй мне тут глупенькие глазки. Я оденусь, буду готова через полчаса, и ты отведешь меня к Зотову.

— Ноя…

— Ты отведешь меня прямо к великому вождю и учителю, чему еще там, я не знаю, к Зотову, самому Зотову — и никому иному. Иначе случится нечто страшное, и в первую очередь с тобой. Понял, Двуногий?

— Понял.

— А сейчас вон отсюда. Мне нужно одеться.

Когда на негнущихся ногах адмирал вышел, на Катю смотрели несколько десятков глаз, как на богиню света, внезапно спустившуюся сюда. Она вдруг почувствовала всесилие власти и даже ощутила от этого удовольствие.

— Эй, кто-нибудь, немедленно сюда нож и большую тарелку! — крикнула она в пространство.

Она не спеша оделась, потом, сидя на кровати, почистила апельсины и разделила их на дольки. Одну — все-таки съела сама, а за остальными велела детям подходить по одному. Каждый ребенок испуганно жмурился, широко открывая рот и причащаясь святым дарам божественного вкуса. «Для скольких из них, может быть, для всех, — подумала Катя, — это будет самым ярким воспоминанием до самой унылой смерти тут же, в закупоренном термитнике».

Потом женщины разделили и съели апельсиновые корки. Нож девушка на всякий случай спрятала в голенище своего сапога.

Катя не пыталась специально запоминать дорогу. Сначала места попадались знакомые, в которых она и так неплохо ориентировалась, потом она подумала, что запоминать, где и куда поворачивать, не нужно, потому что обратно она не вернется. Во всяком случае, ей очень этого хотелось.

Плана у нее никакого не было. Просто стало невмоготу, и неожиданно для нее в пещерном мире наступило попустительство. Нож в сапоге подсказал ей, что зачем-то и когда-то оружие понадобится, но когда именно, не было решено.

Двуногий вел ее, казалось, по какой-то спирали все больше вниз, хотя здесь, под землей, с уровнями никогда нельзя было определиться с полной уверенностью. Они миновали военный завод, прошли вдоль берега реки. Часовые совсем перестали попадаться. А потом встретился часовой совершенно необычный. Он сидел на камешке с автоматом на коленях и при виде адмирала не выказал ни малейшего почтения, не вскочил с ротфронтовским жестом и приветственной формулой, а так и остался сидеть, да при этом еще и курить папиросу.

— Чего опять приперся, старый хрен? — спросил охранник.

Такого здесь Катя еще не слышала. Двуногий же воспринял подобный прием совершенно спокойно. Девушку часовой, одетый в обычную форму, только имевший на голове вполне несоветскую бейсболку «Ныойоркер», заметил не сразу.

— А, новую профуру привел. Так-так, посмотрим. Часовой поднялся, приблизился к девушке. Хищно ухмыляясь, как цыган, честно покупающий лошадь, зашел сбоку, потом сзади, не сводя с нее взгляда.

Адмирал Двуногий выглядел совершенно потерянно. Ему тоже очень не хотелось, чтобы Катя вернулась отсюда в тот привычный ему мир. Она стала свидетельницей того, что в этой игре существуют запретные для посторонних зоны, где адмирал не обладает никакой властью. Всякий человек когда-нибудь может быть ничтожеством, и это для всякого очень обидно.

— А ничего девка, ничего, — услышала Катя у себя за спиной.

— В чем дело, адмирал? — спросила она. — Мы идем или нет?

Часовой убрал автомат за спину и, подойдя вплотную к Кате, облапил сзади ее за грудь. Ей в шею дыхнуло перегаром.

— Погоди, девка, — шепнул ей перегарный дух, — сначала обыск.

Он принялся расстегивать ей куртку на груди. Двуногий стоял, как соляной столб, не сводя с них двоих взгляда. Катя начала медленно нагибаться, невольно прижимаясь задом к часовому нового формата. Ему это Даже понравилось. Когда девушка смогла дотянуться, она выхватила из-за голенища острый хлебный нож и, словно очиняя карандаш, полоснула по пальцам хама.

— Ой, бля, ты!..

Парень с воем отскочил от нее, поднес пальцы к губам. Не давая ему опомниться, Катя повернулась и еще раз полоснула ножом, теперь прямо по лицу задела нос и щеку.

— Моя фамилия Зотова! — свирепо выкрикнула беременная.

— Так что ж сразу-то не сказала, — завыл парень. — Я ж откуда знал?

Кажется, он был готов заплакать. Адмирал стоял, положив дрожащую руку на кобуру. Катерина же спокойно вытерла нож о брючину и сунула его обратно в голенище.

— Пошли дальше, адмирал? — сказала она как-то даже миролюбиво.

Он кивнул и повел ее дальше.

Шли они недолго. Через пару минут они оказались в гроте, похожем на вагон. Вдоль стен стояли разномастные стулья, лавки и даже садовая скамейка. Грот был ярко освещен аж люминесцентной лампой.

— Садитесь, пожалуйста, — шепотом предложил ей Двуногий.

— Нечего рассиживаться, — сказала Катя. — Мне нужен Зотов.

— Мне, э-э, дальше нельзя. Садитесь, пожалуйста. К нам должны выйти. И говорите, пожалуйста, потише. А то вызовете бурю возмущения.

Они сели и принялись нервно молчать. Катя чувствовала, что адмиралу, которому, очевидно, было кое-что известно о подлинном устройстве подземного мира, в гроте-вагоне как-то очень неуютно. Он сидел на краешке лавочки, готовый в любой момент вскочить и дать деру. Ноги его напрягались при малейшем усилении звуков.

А звуков тут было предостаточно. Привычная абсолютная тишина отсутствовала. Кроме того проход, через который они вошли, тут имелось еще два. На них то с тревогой и посматривал время от времени Двуногий. Оттуда постоянным фоном доносилась приглушенная музыка, иногда голоса, смех, один раз даже почудилось, что запел петух.

Вдруг из большего прохода вышла женщина. Появлением неожиданных посетителей эта женщина была удивлена не меньше, чем Катя ее видом. Ибо этот вид был не менее чужд и непривычен этому миру, чем давешние апельсины. У обитательницы пещерных эмпиреев на лице была косметика — подкрашены губы, подведены глаза, а волосы даже уложены и закреплены лаком. На ней было легкое белое в цветочек платье. Правда, поверх платья на плечи была накинута телогрейка. А на ногах у нее оказались совершенно неуместные в пещере босоножки на каблучках.

Держалась она на них не очень уверенно. Адмирала она, кажется, совсем не замечала. Зато, уставясь на Катю, вытянула трубочкой красные губки и протянула:

— У! У-у! У-у-у!

Первый раз с удивлением, второй раз с долей некоторой положительной оценки, а третий — вообще непонятно как, по инерции. Женщина была в дымину пьяна. Она вышла в другой проход, потом вернулась и исчезла там, откуда появилась сначала. На пороге в очередной раз споткнулась и матерно выругалась.

Здесь, в Системе Ада, стало уже привычно, что время, заполненное немногочисленными делами и сном, тянулось долго. Но Кате это ожидание уже действовало на нервы. Она до сих пор не решила — зачем сюда пришла и что собирается делать, только чувствовала, что надо сохранить в себе злость и раздражение, это поможет.

— Ну долго нам еще? — обернулась она к адмиралу, вовсе не стараясь говорить потише.

Двуногий вобрал голову в плечи и, точно заговор от черта, скороговоркой прошептал:

— Хороша наша жизнь, до края наполненная радостью труда.

И тут к ним вышел рослый бородатый мужик и встал в проходе, выпятив пузо и сунув кулачищи в карманы грязного рабочего халата. Двуногий тут же вскочил, вытянулся по стойке «смирно», поднял вверх правую руку. Его губы и глаза страшно пучило изнутри боевыми лозунгами, но адмирал сдерживался невероятным усилием воли.

— Заткнись, — пробасил мужик, останавливая неначавшуюся речь.

Катя, однако, осталась сидеть. Но ей это тоже стоило усилий. Весь облик мужика — строгое лицо, всклокоченные длинные волосы, уверенная поза, даже грязный халат источали харизму власти.

Катя стала догадываться, где его видела, и вскоре догадка превратилась в уверенность. Первый раз, когда они попали в Систему Ада и их после допроса повели на расстрел. Тогда он стоял рядом с капитаном Волковым, а ее и Мишу с Сашей надолго разлучили. Второй раз именно он выглядывал из-за каменных кулис перед концертом на месячнике зотовско-дудковской дружбы и смотрел на нее. Но будь на месте Кати Миша Шмидт, он с ненавистью и без сомнений узнал бы в мужике того электрика, который второй раз, походя, приговорил его к смерти.

Нынешнее взаимное разглядывание и молчание продолжалось с минуту.

— Значить, Катерина Игоревна будешь, — вдруг констатировал мужик.

— Да, — кивнула девушка.

— Деда, Зотова как зовут?

— Василий Иванович.

— Где он родился?

— В Липецке. То есть в Липецкой области, в деревне.

Злость ее испарилась мгновенно. Она бы хотела сразу выкрикнуть в лицо Зотову, будь он мифический или реальный: «Апельсины жрете, сволочи!» Но тут эти вопросы о предках, этот властный тон… Ей уже хотелось, чтобы именно этот могучий мужик оказался и самим Зотовым, и ее родственником одновременно.

— В какой деревне?

— Марьино. По-моему, Лебедянского района.

— На Дону деревня-то? — голос властного мужика помягчел, даже каменные черты лица разгладились.

— На Дону, — осторожно выдохнула Катя.

— Бывала там?

— Да.

— А сестры старшие у Васьки, у деда твово, Манька и Катька есть?

— Баба Маня умерла, а баба Катя жива. В Липецке она сейчас, у тети.

— У Катьки еще глаза разные. Один карий, другой серый?

— Да.

— Ну точно. Вот ведь как, значить.

Могучий бородач уселся рядом с девушкой на скамейке, устало опустив плечи. И его властность стала таять.

— А Васька жив?

— Жив. Они с бабушкой сейчас в Подмосковье переехали. У деда астма. В городе жить не может. Им в деревне дом купили. Ездим туда каждое лето. А вы Зотов? — наконец, без всякого перерыва, спросила Катя.

— Зотов, — очень тяжело вздохнул мужик, точно атлант, уставший держать на себе весь этот подземный WHp. Да так оно, кажется, и было.

А Двуногий все стоял и стоял навытяжку, округлив глаза от двойного почтения.

— Зотов я, Зотов Иван Васильевич, — повторил бородатый. — Прадед я твой получается, Катерина. Вот так, значить.

По спине у девушки пробежал какой-то странный холодок. Она не сделала ни малейшего движения, чтобы броситься в объятия этого каменного человека, выглядевшего лет на сорок пять, хотя сразу поверила, что он говорит правду. Подобные фокусы с возрастом здесь были обычны, да и потом ей самой очень захотелось в это поверить. Прадед тоже не делал попыток прижать правнучку к сердцу.

Опять затянулось молчание, которым воспользовался адмирал Двуногий, чтобы скрипнуть сапогом… Зотов поднял на него усталый взор, с его лица еще не успела сползти некоторая мягкость.

— Что стоишь?

— Так точно! — выкрикнул Двуногий, которому, чувствовалось, очень хотелось добавить «ваше величество», но коммунистическая этика не позволяла.

— Телефон наладь, — процедил Зотов. — Нечего сюда шастать кажный день. К завтраму связи не будет, не смотрящих твоих, а тебя самого живьем отдам… Сам знашь кому. Пошел.

Адмирал повернулся и, чеканя шаг, насколько позволяла неровная поверхность пола, отправился к выходу. Даже не делая паузы в движении и не поворачивая головы, как-то неуставно попрощался:

— До свидания, товарищ Екатерина Игоревна!

— Ну, пошли ко мне, внуча, — с не слишком ласковой интонацией пригласил Зотов девушку и пошел первым.

Она немного помедлила. Прадед шел, не оглядываясь, горбясь, слегка шаркая, точно только сейчас почувствовав свой возраст в нормальном летоисчислении. Ей не оставалось ничего другого, кроме как последовать за ним.

Совершенно очевидно, что здесь и находился центр управления странным и неуютным миром Системы Ада. И Катя совсем не ожидала увидеть тут хотя бы как в американских фильмах, хотя бы простенький пульт управления с мониторами следящих телекамер, с серьезными и молчаливыми военными, ведущими сложную и малопонятную игру. Напротив, то, что предстало перед ее взором, как раз и было наиболее ожидаемым.

У длинного стола выпивали и закусывали. Причем занятие это казалось непрерывным. Три женщины, одна из которых уже выходила в прихожую, и пять мужиков выглядели вполне откормленными и в разной степени пьяными. Пустые и полные бутылки, деликатесы, свежие фрукты в хрустальной вазе говорили о том, что загадочные пути снабжения с поверхности земли существуют и последние поступления были отнюдь не тридцать лет назад, а едва ли не вчера. На каменной приступочке, убранной плюшевым ковром, наигрывал современного вида двухкассетный магнитофон. Каменные стены грота украшали не только ковры, но даже картины самых пошловатых мастеров. Все это выглядело, как настоящая воровская малина. Пьяная беседа разом прекратилась, когда вошел Зотов. Чувствовалось, что он здесь хозяин. Только магнитофон одиноко и глуховато продолжал исполнять ресторанным голосом «Чубчик кучерявый», причем не то на немецком языке, не то на идише.

Катя невольно смутилась, почувствовав на себе любопытные мужские и женские взгляды. В своей жалкой повседневной хунвейбиновской спецухе она, конечно, не производила желанного каждой женщине впечатления. Не о растущем в ней ребенке, не о своей Несчастной пленной судьбе, не о Мише Шмидте, к которому в ней, кажется, зрела любовь, не о Саше Савельеве, любовь к которому умирала, она подумала в тот момент, а лишь о том, что надо было появиться хоть в своем офицерском кителе, на котором она не успела вставить пуговицы под. растущее пузо.

— Вот это, значит, твоя внучка, Иван? — сказал один из застольников, плечистый крепыш с седым ежиком волос на круглой голове.

— Значить, эта, — подтвердил Зотов. — Только не внучка, а правнучка. Катерина.

— Ну, садись, угощайся, — круглоголовый сделал широкий жест обеими руками.

Катя невольно оглянулась на новоявленного родственника. Тот кивнул. Она, потупясь, села на настоящий, мягкий, хотя и довольно обшарпанный венский стул. На покрытом несвежей скатертью столе ближе всего к ней оказались фрукты. Измученный организм возопил о витаминах. Рука сама потянулась, схватила нежнейший бордовый персик. Девушка вгрызлась в него, не обращая внимания на сок, потекший по подбородку.

Ближайшая к ней соседка налила полную рюмку ликера, бережно подвинула к новенькой.

— Спасибо, — с полным ртом сказала Катя.

— Запомни этот день, девочка, — заговорил круглоголовый. — То, откуда ты пришла, теперь для тебя останется в страшном сне. Здесь высшее общество, и здесь тебе будет хорошо. Здесь, можно сказать, Система Рая, да? — он выдержал паузу, дабы присутствующие оценили каламбур. Все действительно вежливо улыбнулись, закивали. Только Зотов оставался непроницаемым. — Редкий человек попадает сюда из Системы Ада. И назад уже никогда не возвращается. Отсюда можно только к коломенским ребятам в Соленую пещеру. И единственная причина сего предательство.

— Предательство, — пьяно повторила накрашенная женщина в белом платье под ватником.

— Теперь, Катя, ты избранная, — торжественно провозгласил круглоголовый, — и за это надо выпить.

— Кончай лабуду молоть, Федор, — неприязненно пробасил Зотов. — Дай с девочкой поговорить. Пойдем ко мне.

Просительные интонации властителю Зотову, казалось, были совсем не знакомы. Только приказательные. Катя схватила яблоко и тоже поднялась из-за стола.

— Стоп! — вдруг сказала соседка по столу, нагнулась и быстро вытащила у Кати из-за голенища сапога длинный нож. — А это зачем?

Катя совсем забыла про нож и густо покраснела. Ведь действительно застигнута на месте преступления. Над столом повисло напряжение. Однако Зотов по-прежнему был спокоен.

— Это на всякий случай, — торопливо объяснила Катя. — Ваш часовой меня чуть не изнасиловал на глазах у Двуногого. Если б не нож…

— Ты убила часового? — спросил прадед.

— Нет, только поцарапала.

— Это который?

— В бейсболке такой, в американской кепочке «Ныойоркер».

— В расход его, Семеныч, — бросил Зотов и направился к другому малозаметному выходу из грота.

Катя направилась за ним, успев заметить, что один из мужчин, сидевших за столом, худощавый и жидкобородый, с готовностью кивнул.

В личном гроте великого и недостижимого Зотова было довольно уютно. Широкая и низкая кровать, электрический обогреватель, полевой телефон, множество книг, газет и журналов, среди которых валялся Даже «Пентхаус» на русском языке. Яркие лампы под потолком, на стенке, на столе. Из-за ковров можно было даже подумать, что это не каменный мешок, как все тут, а какое-то иное помещение. Не хватало только кота на лежанке, негромко работающего телевизора и занавешенного окошка, за которым завывает зимняя вьюга.

Зотов нашел в небольшом шкафчике чистые стаканы, достал початую бутылку виски. Налил себе и выпил. Еще раз плеснул — себе побольше, Кате поменьше.

— Садись. Давай за встречу.

— Спасибо, мне нельзя.

— Чего так? Крепкое, что ли?

— Нет, Иван Васильевич, я беременная.

— Вот как, значить. И до праправнуков я дожил.

Речь этого человека не отличалась богатством интонаций, а лицо богатством мимики. Он был плоть от плоти пещеры. Каменный. Иногда он застывал с жестко сомкнутыми губами, и Катя боялась, что застывал навсегда. Даже глаза его не блестели от алкоголя.

Если вся эта фантастическая встреча была реальной, то на Зотова она не производила особого впечатления. Встретился старик со своей взрослой правнучкой, хотя, кажется, даже сына своего никогда не видел взрослым. А Катя не то чтобы хотела, ей нужно было о многом расспросить Зотова, но она боялась его и молчала.

Но, наконец, молчание сделалось невыносимым.

— Иван Васильевич, я… Это так… Это просто невозможно.

— Что? — Зотов чуть ли не со скрипом вернулся из своих дум и посмотрел на правнучку из-под седоватых бровей.

— Я не знаю… Ну почему вы молчите? Если мы с вами правда родственники, почему вы больше меня ни о чем не спрашиваете? Почему не спросите, как я сюда попала, по какой причине?! — Катю вдруг, неожиданно для нее самой прорвало, она перешла почти на крик. — А… — она в испуге прижала к губам ладони, — а может, вы уже мертвец? И все тут мертвецы? Но почему же они, мертвецы, опять умирают? Но я-то живая. Я даже забеременела тут, в пещере. Убейте меня, Иван Васильевич…

Катя сидела на стуле, а Иван Васильевич на низкой кровати, но смотрел он на нее с недостижимых высей своих лет.

— Иван Васильевич, а сколько вам лет? То есть я знаю, здесь нельзя так… Вы в каком году родились?

Ее отчаяние произвело на каменного впечатление. И мысль о нелепости всего происходящего доползла до его мозгов. Складки лица, углы фигуры снова начали разглаживаться.

— В первом.

— В каком смысле? В первом году зотовской эры? И тут Зотов даже улыбнулся. Одними уголками глаз.

— В тыща девятьсот первом. Там, в Марьино, и родился. Погляди-ка. У Васьки нет такой фотки?

Он выдвинул ящик тумбочки, порылся в нем и вытащил старинную черно-белую фотографию, даже слегка пожелтевшую. Протянул ее Кате.

Фотография была сделана в ателье, очевидно еще хранившем традиции и мастерство Серебряного века, Только в виньеточках по уголкам вместо цветочков было узорочье из серпов, молотков и самолетов. Внизу было написано «Лебедянский горкоммунхоз. Фотоателье No I».

Люди на снимке сурово, напряженно, словно выполняя трудную работу по фиксации времени, вглядывались в объектив. Рослый бритый мужчина с зачесанными на прямой пробор набрильянтиненными волосами. Он был в полосатом костюме, при галстуке, в до блеска начищенных сапогах. Рядом с ним на стуле, деревянно выпятив грудь, сидела небольшая женщина в белом платочке, светлом, достаточно длинном платье. Ее ноги в модных, должно быть, по тем временам ботиках доставали до пола только острыми носками.

По бокам от родителей стояли две девочки лет, наверное, восьми и пяти, тоже в светлых платьях и платочках. На коленях у матери сидел двухгодовалый мальчик в перепоясанной косоворотке, стриженный под ноль.

В уголке снимка было нацарапано еще на эмульсионном слое негатива «1932 год. 1 мая».

Можно было без труда догадаться, что на фотографии запечатлелась крестьянская семья. Все нарядились по такому случаю по-городскому, приехали в праздничный день в райцентр. Выйдя из ателье, они поглазели на первомайских демонстрантов, потом, может быть, чинно направились в кинематограф или покатать детей на карусели. Перед возвращением хозяин, с достоинством Отслюнивая совдензнаки, купил жене брошку с поддельным камешком, девчонкам и сынку петушков на палочке у цыган. А себе позволил только сто грамм и кружку пива.

Простая и крепкая крестьянская семья, перемолотая жерновами тридцатых…

Но Кате ни о чем не нужно было догадываться. Потому что точно такой же снимок она видела в Липецке у бабушки и тетки. Малыш, сидящий у женщины на коленях, был ее родным дедом Василием Ивановичем, а глава запечатленной семьи прадедом Иваном Васильевичем. Когда гостившая юная москвичка спросила о нем, ей можно было рассказать уже без суеверного советского ужаса, что прадеда в том же 1932 году раскулачили, а через пять лет и посадили. Слава богу, хоть детей не сослали в холодные края. Сгинул крепкий мужик Зотов и давно записан в поминальный синодик.

Aн, вот оно что получается. Девяносточетырехлетний, нет — уже поди девяностопятилетний прадед, выглядящий лишь немногим старше своего фотоизображения, сидел перед Катей. По-прежнему крепкий, только уже держащий в каменном кулаке не крестьянский двор, а половину Системы Ада, властитель, воюющий с каким-то Дудко, таким же бессмертным адо-жителем, Ленин или Сталин подземного царства. С ума можно сойти.

— Я видела такую фотографию, — Катя почувствовала, что у нее от такой правды даже начинает болеть голова. — Вот у нее, у бабушки Кати в Липецке. Я знаю — это вы.

— Это я, — подтвердил Зотов. — Ни один вертухай не смог фотку отобрать.

Теперь к девушке снова возвращалась прежняя злость, с которой она сюда отправилась. Теперь ей нужно было расшевелить этого человека, потому что от него зависела ее жизнь. А это понятие включало в себя только возможность выбраться на поверхность земли. Выбраться ей, Катерине, отягощенной ребенком, и Мише. Она старалась мыслить трезво и понимала — надеяться на выход всех этих несчастных заключенных, включая и все более свихивающегося Сашу Савельева, бессмысленно. И только простой человеческий блат обеспечивал такую возможность. И носитель этого блата сидел перед ней.

Родственник. Незнакомый, чужой человек, десятки лет живущий в глубоком подземелье, и — родственник. Кате и в голову не приходило назвать его дедушкой, прадедушкой и, тем более, броситься ему на шею.

— Иван Васильевич, а вы помните ту жизнь? Помните Марьино, семью?..

Лоб Зотова собрался в глубокие морщины. Он еле заметно кивнул.

Девушка мучительно искала подходящие слова. Ее взгляд вдруг остановился на раскрытом современном иллюстрированном журнале, валявшемся на лежанке рядом со стариком, который тоненькой струйкой задумчиво подлил себе выпивки. На глянцевой рекламной странице был цветной снимок умопомрачительно солнечного экзотического берега моря. Белый песок, зеленые пальмы, синие волны…

Прокуренный, вечно сырой грот. Оборвись где-то тоненький электрический проводок — и темнота быстро вступит в свои вечные права.

— А вы… — Катя робко дернула рукой, внезапно возжелав дотронуться до этого человека, но не решилась, — а сколько вы не видели солнца, черт побери?

Она выругалась как-то безнадежно трогательно.

— Сто лет, — спокойно сказал прадед. Катя не поняла — образно он так выразился или в каком-то совсем уж непостижимом летоисчислении.

— Иван Васильевич, а откуда вы берете эти журналы, это вот виски, свежие фрукты?

— Ну так… есть у нас с Федором мужики для этого. Вон сидят там, выпивают. Приносят… Все про вашу Рассею знаю, — добавил он с некоторой даже долей хвастовства.

— А вы сами можете выйти на поверхность?

— Могу. Почему не могу?

У Кати гулко застучало сердце, точно столь желанная дверь вот-вот должна была открыться.

— И выходите?

— Нет. Как посадили сюда при усаче, при Сталине, так и не выходил ни разу.

— Но почему?

— А зачем?

— Но ведь…

— Я тут бог. А там я никто. Мне даже пенсию платить не будут.

Катя растерянно поглядела по сторонам, не в силах ни сидеть, ни найти места рукам. Начиналась какая-то истерика. Ударить этого чертова бога Зотова, исцарапать ему каменные щеки? Или просто упасть и разрыдаться. Она вдруг схватила налитое ей виски и выпила одним глотком. И даже не почувствовала жжения.

— Вы, вы… Ну хорошо, я сама все расскажу. Пусть вам даже это неинтересно. Я здесь случайно, совершенно случайно. Нас было пятеро. Я, мой любовник и еще трое ребят. Им нужно было от армии закосить. А я так, за компанию. Мы залезли в пещеру, в Тульской области. Вход замуровали. Крот привел нас в эту гребаную Систему Ада. Двое из наших ребят служат сейчас в вашей гребаной зотовофлотской армии, я работала в военно-полевом госпитале для оказания гребаной медицинской помощи… Я хочу домой. Я ни в чем не виновата… Скажите своим мужикам, Иван Васильич, пусть отведут меня к выходу. Я не знаю дороги. Меня и Мишку. Мне рожать скоро. Человека рожать, дедушка, а не зотовофлотца. Отпусти меня, пожалуйста. Ну отпусти, гребаный старик…

— А зачем?

Катя поднялась. Ее начинало колотить нервной дрожью.

— Иван Васильевич, вы не любите меня?

Зотов мрачно молчал. Звуки из грота для пирующих сюда почти не доходили. Только звенела безысходная тишина.

Почти ничего не видя перед собой, не разбирая дороги, Катя бросилась вон. Ей казалось, что она не бежит, а тяжело идет, с трудом расталкивая телом плотную массу черной воды. Чьи-то крики глохли далеко сзади.

Ее схватили за куртку на спине. Материя затрещала, но выдержала.

Пленных впередсмотрящих Шмидта и Савельева Держали запертыми в каменном мешке долго. Время, как стало уже привычным, ничем, кроме кормежек, не измерялось. Покормили четыре раза. Рацион не отличался от зотовофлотского. Скудные естественные надобности приходилось отправлять тут же, на месте заключения, лишь отползая в самый дальний угол. Но даже к вони притерпелись.

Шмидт и Савельев почти не разговаривали друг с другом. Засыпая первый раз, Миша немного опасался, что бывший друг придушит его во сне, но ничего такого не случилось. В темной, занудной, как долгое умирание, тишине всегда легко засыпалось.

И вот ему привиделся знакомый берег Леты. Он стоит на каком-то значительном возвышении, под самым потолком. Яркая горячая лампочка под жестяным рассеивателем горит у самого лица, до нее можно дотянуться рукой.

Он смотрит вниз и видит, что, оказывается, оседлал высокую стремянку, довольно шаткую. От высоты немного кружится голова, и, чтобы не потерять равновесия, он хватается за шершавый потолок. Но, глядя дальше, он видит, что по всему их берегу в правильные, аккуратные каре выстроены войска, ощетинившиеся штыками. Над каждым каре поднято белое боевое красное знамя с белым круглым бельмом, и специальный впередсмотрящий сзади активно растягивает полотнище и колышет его, чтобы оно, значит, как бы трепыхалось на ветру.

И вот, грозя обрушить шаткую конструкцию, к нему на стремянку лезет адмирал Кукарека. Зрителю этого сна становится страшно. Не доползя совсем немного, адмирал выкрикивает:

— Товарищ гениальный и непобедимый Шмидт! Ваши доблестные, овеянные боевой славой красношмидтовские войска построены и готовы стремительным контрударом смять проклятые орды савельевских выродков, запятнавших себя кровью и позором! Смерть врагу! Убей его падлу! Да здравствует ваше учение, единственное правильное! Дайте команду, товарищ Шмидт.

И товарищ Шмидт начинает просто дрожать от страха.

— Где Катя? — шепчет он.

— Уехала… — тоже шепотом торопливо отвечает Кукарека.

— Куда?

— Так в Москву и уехала, столицу мирового эксгибиционизма и гомосексуализации человека человеком.

— Как так уехала?

— На веневском литерном до Ожерелья. А там на электричке восемнадцать тридцать девять. Команду в атаку давать будете или как?..

Но однажды двое дудковских часовых разобрали завал в каменный мешок, и дышать сразу стало легче.

— Вылезай, сволочи, враги трудового народа, — скомандовал дудковец до боли знакомым голосом.

Наконец-то встретились. Одним из окруживших пленных автоматчиков был Равиль Кашафутдинов. Как и положено, в синей униформе с намалеванной на груди белой звездою. Жмурясь от непривычки к свету, Миша невольно шагнул к бывшему однокласснику поближе, протянул руки:

— Рав, здорово!

— Назад, кровопийца! — Равиль отшатнулся и больно стукнул Шмидта по рукам прикладом.

— Смир-р-рна стой, стрелять буду, зотовские выблядки! — на одном дыхании завопил маленький кривоногий подземный гуманоид с нашивками какого-то чина. — Обагренные за спину! Казаки Мамарасулов и Кашафутдинов, вяжи их, хлопчики, крепче, чтоб неповадно было.

— Любо! — ответили довольные хлопчики, и запястья пленных оказались крепко связанными веревкой.

Савельев повернул голову к товарищу по несчастью и прошептал скороговоркой:

— Да, думал ли ты, товарищ по экипажу впередсмотрящий Шмидт, когда мы учились в одном классе с товарищем Кашафутдиновым, что наступит день, когда он предаст светлое и справедливое дело Зотова и, вынашивая коварные замыслы, переметнется на сторону врага, запятнав себя несмываемым позором, а потом будет связывать наши трудовые руки за спиной?

Кажется, и дудковцы заслушались столь стройной риторикой и даже на некоторое время приостановили связывание и обличение. Шмидт, однако, промолчал.

Он спросил только, когда их куда-то повели:

— Куда нас? Расстреливать?

Ему хотелось услышать положительный ответ. Опыт подсказывал, что на этой бесконечной войне приказ «Расстрелять» почти равнозначен команде «Оправиться».

Но конвоиры во время движения словно бы утрачивали способности как понимать, так и разговаривать.

На одном перекрестке штреков они остановились, пропуская колонну бойцов, очевидно возвращавшихся с фронта. Эти биороботы также шли молча, не обращая никакого внимания на пленных зотовцев. Некоторые по двое, сплетя руки, на закорках — по одному или даже на носилках несли раненых. Шмидт поймал себя на скверной мысли, что радуется потерям дудковцев. Это значит, что дела зотовцев на фронте идут хорошо.

«Чему радуешься, дурак? — обругал он себя. — О себе лучше подумай. Хотя лучше и на этой теме не заостряться. Есть только два достойных предмета для размышления в этом скудном мире — выход и Катя. А может, и так — Катя и выход».

— Рав, — снова шепнул он стоявшему рядом врагу. — Нас убивать ведут?

Кашафутдинов повернул голову, смерил его презрительным взглядом. В карих глазах одноклассника ровно светилось обычное безумие.

— Рав, ты знаешь, кто убил Ваську Рябченко? Я… Случайно, конечно, в бою, в темноте. Но я, именно я. Такая вот хренотень получается.

Похоже, что сильно похудевший — все на нем болталось — Равиль не понимал, о ком идет речь. Миша даже стал сомневаться — может, это и не Кашафутдинов, а просто очень похожий на него абориген.

Но тут Равиль открыл рот и негромко продемонстрировал свое риторическое искусство:

— Прежде чем вас расстреляют, предатель Шмидт, вы будет удостоены высочайшей чести быть допрошенным лично товарищем Дудко.

— А что ему нужно узнать? — хмуро поинтересовался Миша.

Факт, что Равиль его узнал, оказывается, не очень радовал.

— Вы без утайки ответите на остро поставленные вопросы хитроумного Дудко о том, как зверски убили лучшего дудковского разведчика Крота. И вам не поможет вся ваша хваленая гнусная изворотливость. Вам не уйти от ответа. Любо дело Дудко?

— Чего? Нет.

— Смерть вам с Сашкой обоим. Ох, лютая смерть, — с пробудившимся человеческим самодовольством, единственным пробудившимся человеческим чувством, вдруг добавил Равиль.

— Вот оно что. Крота вспомнили. — Миша тяжело вздохнул и опустил голову. И еще сказал совсем тихо — Хотя, кто его знает, кем он был, этот Крот?..

Катя постоянно ловила себя на мысли, что когда-нибудь станет вспоминать все эти привилегии с неуловимой грустью. Кому-то подобные права даются с рождения, кто-то их зарабатывает, а ей по чистой случайности они не с неба свалились, а выперли из-под земли.

У нее был просторный собственный грот. Она спала на мягком диване, на сравнительно чистых простынях. Для гигиенических нужд два дюжих молчаливых охранника с автоматами за спиной ежедневно откуда-то притаскивали ей два ведра горячей воды. При ней неотлучно находилась служанка — глупая и смешливая Лена, женщина, понятное дело, без возраста. У входа в грот по очереди стояли два постоянных вооруженных телохранителя, сопровождавшие Катю повсюду, даже в туалет. «Повсюду» еще включало прогулки до определенных невидимых границ этой сравнительно небольшой Системы Рая, дальше девушку не пускали категорически.

Камера люкс в этой самой глубокой из каторжных тюрем. Кате было даже немного стыдно, что она тут под землей с самого начала на каком-то особом, блатном положении, а вот Мишка месит вшивую грязь, да при этом еще как-то ухитряется сохранить разум.

Время тут текло, очевидно, с нормальной скоростью или относительно нормальной. Во всяком случае, Катя не замечала резких перемен в своем беременном состоянии.

Для ублажения организма она ежедневно получала свежие фрукты, яйца, хлеб, молоко. Кто-то ежедневно бегал в ближайший гастроном. Кто-то ухитрялся где-то там, в неведомой близи, в неведомом русском городке или сельце появляться ниоткуда, исчезать в никуда, и никто этого не замечал. Почему этот кто-то исполнял подобные обязанности и не мог жить при постоянном божьем свете? Неизвестно. За что Катя была лишена этой возможности? Вопрос без ответа.

Нестареющему Зотову была неинтересна судьба его детей, внуков, правнуков и праправнуков. Он жил в другом измерении, где такая заинтересованность была невозможна, да еще и запрещена. Он действительно не любил Катю, как вообще не любил никого, кроме себя. И сидел здесь страшным подземным пауком на страже информации. Катя для него была избранной мошкой, жертвой прихоти или ему самому непонятных человеческих традиций. Но утечка информации не могла быть позволена даже ей.

Судьба представлялась девушке в виде желчного лысого старика, увенчанного пятнистым и бугристым черепом. Сидит этот вечный холостяк, специалист по термитам, и выдумывает дикие фантазии для своего маленького мирка бледных придурковатых существ. Вы будете зотовцы, и вот вам Зотов для этих безумных целей, а вы дудковские казаки, и вот вам Дудко. А вам, доблестным дезертирам грачевской армии, случайно попавшим в сей мир, как куры в ощип, особенно вам двоим, термит Миша и беременная на свою голову термитиха Катя, отдельный особый эксперимент «А ну-ка выберись». У вас одних сохранился инстинкт свободы.

Но на самом деле старик с лысым пятнистым и бугристым черепом умер с чувством вины на руках у Миши Шмидта. Петр Иванович не был никаким безумным фантастом, а всего лишь такой же жертвой, как все.

Катя догадывалась, ради какой цели здесь оставались даже те, кто мог выходить через страшно засекреченное отверстие на поверхность. Ради подобия бессмертия, которое давал заваленный каменной осыпью Реактор. Рожи у них у всех были довольно преступными. Должно быть, подземный мир обеспечивал им свободу от всех уголовных кодексов обычного мира людей. Эта свобода зиждилась на простом подземном кодексе: или вечная война и вечный труд, или скудные привилегии Системы Рая.

И при всем этом ни один из нестареющих обитателей большой Системы Ада не был застрахован от насильственной смерти. Мужики исправно убивали друг Друга, а женщины, исправно рожая новых термитов, быстро старились и умирали.

— Леночка, — как-то раз спросила Катя служанку, деля с ней шикарный завтрак, — а вот эти приближенные к Зотову мужики часто выходят на поверхность?

— Не знаю, — с улыбкой пожала плечами Лена, с аппетитом выедая серебряной ложечкой сваренное всмятку яичко. — Часто.

— А где они выходят на поверхность?

— В селе Мочилы. Ну там, говорят, неподалеку.

— А ты никогда не выходила?

— Вы что, Екатерина Игоревна? Там же нет жизни.

— В Мочилах?

— Нет, ну, на поверхности.

— А продукты откуда же, газеты, журналы?

— Не знаю, достают где-то. В Мочилах, наверное. Катя почувствовала, как ребенок, растущий в ее животе, вдруг толкнулся в первый раз. Ему уже хотелось на свободу, глупому. Его будущая мать так же толкалась, только в холодном каменном чреве земли.

— Лена, неужели тебе никогда не хотелось посмотреть, что там, в Мочилах?

— Не знаю, не хотелось. Мне тут хорошо. Меня все мужики любят, а рожать не надо. Хочется, правда, иногда… Меня даже сами Иван Васильевич и Федор Федорович любят. Я избранная божествами.

— Это какой Федор Федорович? Тот, стриженный ежиком?

— Да, Дудко Федор Федорович.

— Как Дудко?.. Они же с Зотовым враги.

— Нет, Екатерина Игоревна. Вы еще не знаете? Они друзья.