Система Ада

ГЛАВА 13

Мечта идиота может сбыться только для идиота. Миша успокаивал себя этой мыслью. Второй утешающей его мыслью была следующая. Раз ему так долго удается оставаться после всех передряг живым, значит, у Кого-то-где-то-руководящего-всем-этим-долбаным-процессом есть в отношении несчастного существа Шмидта какие-то особые замыслы.

Этот Кто-то не был Зотовым. Миша увидел его, именем которого все тут освящалось. И убедился, что Зотов обыкновенный, не особенно умный, сильно пьющий, бессмертный мерзавец, такой же, как дружок его Дудко. Теперь ни пытки, ни побои, ни внезапные перемены в судьбе не могли убедить Шмидта в обратном. Теперь подземный властелин уже не управлял Данным субъектом, дергая за веревочки. Но Миша должен был продолжать делать вид, что эти веревочки существуют. Потому что в руках Зотова была Катя.

И он еще не знал, что Катя стала обладателем главного сокровища Системы Ада — карты, средства эту систему покинуть.

Ещё он иногда представлял, что, если когда-нибудь, бог даст, он выберется отсюда на поверхность и вернется в нормальный мир нормальных людей, в каких-нибудь анкетах, в карточках воинского учета напишет в графе «Участие в боевых действиях»: «Участвовал в войне с дудковскими милитаристами, оккупантами и извергами. Форсировал реку Лету в обоих направлениях десять раз. Был ранен. Побывал в плену. Из плена с почетом доставлен в родной экипаж». В графе «Воинское звание» он напишет: «1995–1996 гг. впередсмотрящий, 1996 — настоящее время — капитан». Ну а в графе «Боевые правительственные награды» придется писать: орден Ленина, орден Отечественной войны 1 степени, орден Славы 2 степени, медаль «За победу на Халхин-Голе», Серебряная медаль ВДНХ «За успехи в кролиководстве».

Конечно, если он когда-нибудь напишет такое, его тогда же и посадят в дурдом. Жаль только, что эти сведения будут чистой правдой. Всё правда — и боевые действия, и звания, и даже эти незаслуженные нагрудные украшения. Когда он стал отказываться нацеплять их, то посвящавшие его в командиры адмиралы Двуногий и Кукарека немало изумились и даже позабыли свой политический лексикон.

— Как же так, товарищ Шмидт? Положено. Надевайте. Положено, значит, положено. Звание обязывает.

— Да вы хоть знаете, что такое Халхин-Гол? — застонал Шмидт в обществе двух великовозрастных сумасшедших.

— Это медаль такая. Вот эта. Надевайте, надевайте.

— Товарищ Шмидт, — шепнул ему Двуногий почему-то только тогда, когда Кукарека оставил их вдвоем, — вы извините, но Звезды Героя Советского Союза сейчас нет в наличии. Вот убьют кого-нибудь из героев, вам его звездочка и достанется. Или трофейную захватим…

— Спасибо, вы очень любезны.

В столовом гроте для командного состава во время еды стояла такая же безголосая тишина, как и в столовом гроте для рядового состава. Только стук ложек, чавканье ртов. Рацион немногим отличался от солдатского. Разве что иногда, наверное, лично от Зотова, приносили сигареты и водку. Некоторые старались слить свои дозы в личную бутылочку, накопить побольше, чтобы потом надраться в блаженном одиночестве.

Еще в этом гроте имелась электрическая розетка, и, когда она функционировала, к ней подключался большой электросамовар и орденоносцы пили почти настоящий чай. В первый раз Миша подсел к самовару поближе и погляделся в его полированную поверхность. Оттуда на него посмотрел выпуклорожий опухший урод — бледный, плохо выбритый, с кое-как остриженными космами. Эти космы были совершенно седыми.

Все, что было после виселицы, прошло в кровавом полусне. Саша Савельев был задушен в петле. Катя исчезла. А Шмидта долго били.

Когда он приходил в себя, окаченный ведром воды, то всегда видел перед собой мрачного бородатого Зотова и штатного заплечных дел мастера Дормидонтыча, который ни разу не произнес ни слова. Возможно, он был немым. Миша не понимал, о чем его спрашивают, чего от него добиваются, и завидовал судьбе одноклассника Савельева…

Дормидонтыч последний раз легонько врезал ему по щеке, превращенной в сплошной, уже потерявший чувствительность синяк.

— Ты будешь у меня, сука, главным адмиралом, — невесело засмеялся Зотов.

— Каким адмиралом? — с трудом выговорил Шмидт.

— Простым, главным. Но о Катьке и думать забудь.

— Ох, — тяжело вздохнул страдалец. — Убей ты меня, Зотов, а? Иначе ведь я тебя когда-нибудь убью.

— Кишка тонка — убью. Ладно, походишь пока в капитанах, а то эти мудаки не поймут.

Сколько времени он пробыл в том странном плену, где Зотов и Дудко вместе пили водку и у них имелся один общий палач, Миша не знал. Когда он вернулся в армию, понятие о времени еще более усложнилось. Информация на политбеседах почти не менялась и хронологии не имела вовсе. Однажды Кукарека с радостью сообщил людям-термитам о наглых итальянских фашистах, вторгшихся в многострадальную Абиссинию. Водка с непривычки иногда так шибала по мозгам, что терялось ощущение не только времени, но и пространства. Единственное, что Миша свято старался сохранить в памяти, — сейчас идет, должно быть, все-таки 1996-й год.

А сам он по высочайшему велению ходил в капиталах. Ни равные по званию, ни адмиралы не удивились резкому скачку в карьере этого самого неуправляемого из впередсмотрящих, к тому же вернувшегося из вражеского плена. Даже подземные чекисты не удивлялись. Буревестник Чайковский, встретив неоднократно битого им прежде Шмидта в новом облике капитана-орденоносца, молодцевато отдал ему честь и не узнал.

Впрочем, в офицерах ему. пришлось бездельничать и маяться от этого.

— Будете командовать боевым героическим подразделением, прославившим зотовские знамена в победных боях… — распространено ответил на его вопрос адмирал Двуногий. — Убьют какого-нибудь капитана, и родина доверит вам командование.

Пока же родина ему не доверяла, и, пользуясь свободой передвижений в ограниченном пространстве, он ходил из грота в грот, из штрека в штрек, начиная неплохо тут ориентироваться. Часто бывал в госпитале, но там никто ничего не знал о судьбе Катерины.

Однажды, после долгих часов блужданий по освещенным штрекам, Миша почти добрался до зотовских апартаментов. Отсюда, после всех пыток, его приволокли почти в беспамятстве лечиться как офицера. Дороги он не знал. Так что, случайно наткнувшись на часового в гражданской болоньевой курточке и бандитских турецких трениках с лампасами — совершенно приблатненного вида, — только догадался, что это самая элитная охрана.

— Чего надо? — спросил молодой сытый парень с автоматом.

— Я, это… Кзотова будь готов.

— Ну и вали отсюда, пока цел.

Миша растерялся. Ни оружия, ни фонаря у него не было. Он вовсе не искал встречи с Зотовым и даже о Кате в тот момент не думал. Просто случайно забрел.

— Ты зотовец или дудковец? — вдруг спросил автоматчик.

Шмидт с недоверием оглядел себя, свой поношенный офицерский китель с наградами и майорскими погонами, поправил на лбу маленькую, на пару размеров меньше нужного, фуражку с белым пятном кротовой жопы — а околыше.

— Я ельцинец.

— Кто, бля?

— Ельцинец.

— Чего надо, ельцинец?

— Зотова надо.

— Вали отсюда.

Без лишних словопрений охранник передернул затвор автомата. Миша кивнул и попятился назад.

— Хорошо, не нервничай, парень…

Но парень спокойно поставил АКМ на режим стрельбы одиночными. Пуля, уже столь привычная здесь, но по-прежнему впечатляющая, просвистела над самой головой. Вторая оказалась трассирующей. Яркая зеленая полоска попала в потолок, срикошетила в стену, чиркнула еще куда-то, обозначая собой, что проход туда закрыт, что почти ничего для Шмидта не изменилось.

Он печально пошел назад, снова в основном наугад. Что он делает тут, один, всеми забытый, потерянный человек, неспособный выбраться из лабиринта, но все еще безнадежно желающий этого? Упрямый хохол Шмидт.

Миша отвинтил со своей груди орден Славы и с ожесточением принялся его острым краем чертить на стене круг. Так первый христианин, загнанный в катакомбы, чертил тайную символику. Ничего в той символике не было, кроме голой и бессильной надежды. Сделав круг, заблудившийся человек в середине его поставил свою жирную точку. Получился не зотовский знак, а кротовая жопа, знак выхода, знак покойного и тоже несчастного, быть может. Крота, Пети! Закса, как выяснилось. Только эта кротовая жопа, увы, никуда не вела.

Миша не стал привинчивать орден обратно. Драгоценная железяка была настоящей, имела на обороте номер. Это была тяжелая солдатская кровавая награда и кому-то когда-то принадлежала по праву. За ту. Отечественную, тоже бессмысленную, как и все прочие, войну. Но все же не такую, как эта, подземная игрушечная война двух пьяных подонков с настоящими убийствами.

Очередная развилка была уже знакомой. «Домой» надо было сворачивать налево, но он нарочно повернул направо. Вдали послышался невнятный глухой перестук, похожий на звуки обвала. Но опыт подсказывал, что так в подземелье издали слышится перестрелка. Может быть, даже не издали, а в соседнем штреке.

— Стой! Кто идет? — вдруг окликнул его кто-то невидимый.

Шмидт остановился.

— Вставай, — сказал очередной, пока невидимый часовой.

Странно как-то: сначала стой, потом вставай?

— Проклятьем, — автоматически ответил Миша.

— Правильно. Кзотова будь готов.

— Всегда готов.

Из темной ниши вышел буревестник Никита Макаров. В первую очередь он заметил офицерские погоны.

— Товарищ капитан… О, старый знакомый, — Макаров, похоже, особенно не страдал субординацией. — Слышал вас…

— Брось ты, Никита, мы же на «ты».

— Слышал, тебя сам Зотов повысил в звании?

— Повысил, — пожал плечами Шмидт. — Чего там, очередное побоище идет?

— Да.

— Кто победит сегодня по плану, не знаешь? Так поставленный вопрос озадачил Макарова. Миша отчего-то был более высокого мнения о его осведомленности. Чтобы несколько разрядить ситуацию, новоиспеченный начальник полез во внутренний карман кителя и достал две заначенные сигареты. В этот раз с барского стола им перепало «Мальборо».

— Закуривай, Никита. Пускай они там воюют.

— Ага.

Макаров смачно затянулся, понюхал необычную сигарету. Он был почти нормальным человеком, умел удивляться.

— Миш, а ты видел товарища Зотова, да? Говорят, он тебе руку пожимал?

— Морду он мне бил, а не руку пожимал. Сволочь он, этот ваш Зотов. Тварь ползучая…

Он еще и покруче назвал гениального и вселюбимого вождя, с любопытством ожидая реакции простого часового. Густые брови Макарова сначала собрались на переносице, потом осторожно полезли вверх. Правая рука держала сигарету и не торопилась приблизиться к спусковому крючку. Этот термит был достоин человеческого звания, поскольку не исключал для гениального и любимого вождя возможности быть сволочью и тварью ползучей.

— Знаешь, Никит, кого я еще видел вместе с Зотовым? Дудко. Жополицего Дудко, еще большую сволочь. Знаешь, в какую войну мы тут воюем? Зотов с Дудко водки нажрутся и давай в картишки резаться. Или, скорее, думаю — в шахматишки. Игра такая есть деревянными фигурками. Каждая фигурка означает боевое подразделение. Победил зотовский слон дудковскую ладью, снял ее с доски, значит, зотовский отряд в каком-то месте должен разгромить дудковский. По-настоящему разгромить, ты понимаешь? До смерти!

Шмидт начал заводиться, повышать голос. Макаров немного отступил от него во тьму облюбованной ниши.

— Врешь ты все, Мишка, врешь. Тебе надо в особое подразделение для оказания психиатрической помощи военно-полевого госпиталя для оказания медицинской помощи…

— Я вру? Я…

Неожиданно для себя самого Шмидт бросился на Макарова и сразу схватился за автомат, крепко уцепился за ствол и приклад и стал пытаться сорвать его с часового. Тот был выше, сильнее, но растерялся от подобного нападения. Ошеломленный Макаров уцепился было за ремень, тогда нападающий вдруг крепко врезал коленкой ему в живот, а может, и пониже. Часовой охнул, прижал руки к ушибленному месту, и в этот момент Шмидту удалось завладеть оружием.

Его вело уже одно больное подсознание, он мыслил одним мозжечком размером с грецкий орех. Он бросился на шум боя.

Здесь ему еще не доводилось пользоваться автоматом Калашникова, но система оказалась знакомой, на военной подготовке в школе были такие. Он поставил оружие на режим автоматической стрельбы.

Широкий освещенный штрек был густо завален камнями вследствие давнего обвала. В одном месте осыпь была повыше, и там удобно залегли дудковцы. Они вели стрельбу из винтовок. У зотовцев, пытавшихся их оттуда выбить, кроме трехлинеек, имелся ручной пулемет. Но позиция подземных казачков была более выгодной.

Ни хрена этого не заметил Шмидт. С диким боевым воем он вскочил на высокий камень, где стал отличной мишенью. Но в него никто не стрелял. Никакими планами появление этого добровольного сумасшедшего в бою не было предусмотрено. Отсюда ему были отлично видны недоуменные лица дудковсковцев. Не целясь, от живота он выпустил по ним Длинную очередь и совсем не удивился, когда два или три лица взорвались красным и исчезли.

Он повернулся и со свирепым ревом выпустил вторую очередь по своим, зотовофлотцам. Те, кто не попадал замертво, поторопились спрятаться за камнями.

Автомат раскалился в его руках. Не оставляя себе ни мгновения на размышления, ибо больше нечем было размышлять, Миша спрыгнул с камня, упер в него приклад оружия и взял в рот, засосал горячее отвратительное дуло вместе с мушкой. Дотянуться рукой до спускового крючка было неудобно, но он все-таки дотянулся. Нажал. Патронов больше не было…

Катя иногда забывала о ребенке, которого носила в чреве… Иногда ей казалось, что она еще маленькая, ее за какую-то шалость наказали и заперли в чулан, который оказался чудовищной величины, там свой нехороший мир, где также наказывают за шалости и запирают в еще более темный и замкнутый чулан. И отсюда, где она сидит и плачет, уже не замечая этого, ее уведут и запрут. Она давно слышала о Соленой пещере, где так хорошо, что оттуда никто не возвращается. Туда же сносят убитых и умерших.

Она не помнила, кто и как ее привел в этот незнакомый, почти не освещенный грот. Только одна тусклая электрическая лампочка и керосинка в углу. Тени людей, изредка передвигавшихся по гроту, не пугали и не успокаивали. Невидимая девушка красиво и мелодично пела песни. Когда закончилась «Лучинушка», она без перерыва перешла к «Рябине кудрявой», потом к «Не шей ты мне, матушка…». Отдыха она себе не устраивала, пела тихонько и никому не мешала.

В том числе и Кате Зотовой. Катя была занята важным делом. Вытащив из-под себя довольно чистую простыню, она стала раздирать ее на тонкие полоски и связывать их между собой. Полоски должны быть тонкими, чтобы веревка получилась подлиннее, и в то же время достаточно прочными, чтобы выдержать вес ее тела.

Надо было повеситься, как повесила она своего мужа Сашу, в этом у Кати не было сомнений. Только за что же зацепить веревку? Потолок был темен — ни крючьев, ни прочных балок не разглядеть.

Внезапный толчок в живот изнутри вернул ее к действительности.

— Кто там? — вслух испуганно спросила женщина. Но ответа не было. Она, кажется, знала того, кто там стучит. Определенно знала. Она расстегнула куртку, задрала кверху рубашку. Белое пузо, завязанное на пупок, светилось в полумраке, как маленький шар.

— Мишка? — Катя ласково погладила себя по животу. — Что ты там делаешь? Как ты там поместился?

Спрятавшийся толкнулся еще раз. Это была такая игра. Катя угадывала, в каком месте он толкнется, а тот хитрец пытался ее обмануть. Стало ясно, что вешаться нельзя. Но она все-таки на всякий случай поинтересовалась:

— Эй ты, спрятавшийся там, скажи, почему мне нельзя повеситься? Или ты думаешь, что у меня не получится?

Он не отвечал, продолжая играть, словно предоставляя ей самой возможность догадаться, что в случае повешения такие забавные игры станут невозможны.

Катя опустила рубашку. Что-то мешало ей, заткнутое за бюстгальтер. Она помнила только, что это очень важная вещь, которую никому нельзя показывать. Точно! Это был большой, сложенный в восемь раз рисунок, изображающий колодец, по которому она сможет выбраться из вечной темноты на свет.

Колодец был прямо над нею. Огромное отверстие с неровными каменными краями уходило в страшную высь. Там ярко сверкали в ожидании солнечной смены звезды.

Оказывается, вовсе не для самоповешения Катя плела эту веревку, а для того, чтобы выбраться с сухого и холодного дна колодца, где она сидела и плакала на сиротской кровати. Она знала, что это очень просто. Можно даже не очень размахиваться. Веревка сама полетит вверх и надежно зацепится там за краешек. Только веревка должна быть очень длинной, чтобы достать до этого краешка.

Покончив с простыней, Катя попыталась разодрать шерстяное одеяло. Но оно оказалось довольно прочным, даже зубы не помогли. Она сняла с себя форменные штаны. Нет, и здесь ткань не поддавалась. Нужно было найти нож или ножницы.

Вновь одевшись, она подошла к ближайшему человеку, лежавшему на полу. От мужчины, до глаз заросшего бородой, неприятно пахло немытым телом и мочой. Он лежал, вытянув губы трубочкой и причмокивая.

— Простите, у вас нет ножа или ножниц? Катя потрясла его за плечо, но лежащий совершенно на нее не реагировал.

Она пошла дальше. Пожилая женщина сочувственно покачала головой, но обещала помочь и присоединилась к Кате в поисках инструментов. Вдруг девушке пришло в голову, что если разбить керосиновую лампу, то осколком стекла можно будет запросто разрезать все что угодно. Она решительно направилась в ту сторону грота, где находился источник света, и схватила лампу.

— Что ты делаешь, дура? Не видишь, что ли, — я читаю.

Читающий хоть что-нибудь в этой безумной страна был подобен общающемуся с богом. Сгорбившись на камешке, волосатый и бородатый мужчина читал небольшой отрывной календарь и хорошо, добродушно улыбался. Чтение доставляло ему большое удовольствие.

Календарь был открыт на странице «1961 г. 12 апреля». Читатель нежно в уголке поглаживал эту страницу. Заметив, что Катя смотрит на страницу не как в афишу коза, что она явно грамотна, этот человек еще раз улыбнулся и сказал:

— Вот.

— Вы не знаете, какое сегодня число? — спросила Катя.

— Что ты, милая? Откуда же нам это знать?

— А у вас нет ножа или ножниц?

— Ты что, из космического пространства свалилась? Это же психушка. У нас тут все острое отбирают.

— Да и зачем тебе? — спросила пожилая женщина.

— Психушка… — Катя устало села на камень, прислонилась к стене. — Вот оно что. В психушку засунули.

— Да не переживай ты. — Женщина села рядом, обняла девушку. Большая мягкая грудь этой женщины была теплой. К ней хотелось прислониться и забыть обо всем плохом. — К нормальным людям попала. Как тебя зовут?

— Катя Зотова.

Бородач и толстуха переглянулись.

— Небось скажешь, что ты правнучка товарища Зотова? — внимательно глядя на нее, спросил бородач.

Его лицо со шрамом на правой брови и следами сильных ожогов на щеках, плохо скрываемых клочковатой растительностью, показалось Кате очень знакомым. Где-то она его видела. Но только коротко стриженным и бритым.

Девушка печально кивнула.

— Точно — сумасшедшая, — обрадовалась женщина. — Значит, наша. Меня можешь называть тетя Даша. А это дядя Юра.

— Вы говорите нормальным языком, — констатировала Катя, постепенно приходя в себя после приступа мании. — Так тут говорит только мой Мишка да люди в гроте у Зотова.

— Ну вот, видишь, а ты боялась, — улыбнулась тетя Даша.

— Да ничего я не боялась, — по-детски похвасталась Катя. — Я тут уже навидалась. Нечего больше бояться.

— Ну и ладнышко, — сказала тетя Даша. — Ты, я Смотрю, ребеночка ждешь?

— Послушайте, — отмахнулась от этой темы Катя. Ей нужно было договорить и доделать что-то очень важное, — а давайте убежим?

— Как? — спросил дядя Юра.

— Веревку из простыней, всяких тряпок сплетем и выберемся из этого колод… — здесь до Кати стало доходить, что она уже пришла в себя окончательно.

— Не сходи с ума, девочка, — покачал головой дядя Юра. — Какая там, к черту, веревка… Отсюда ушли четверо наших товарищей, с позволения сказать. И фонари у них были, и припасы. Только не уверен, что они дойдут. Это правда как настоящий ад. Попасть сюда можно, а выбраться нельзя.

— Среди них был такой лысый, Владилен? — спросила Катя.

— Был! — обрадовался дядя Юра. — Ты что, видела их?

— Нас вел сюда Крот, и мы их встретили. Беседовали. Даже коньяк пили. А во время сна они убили Крота.

— Идиоты! — Дядя Юра с досады стукнул себя кулаком по коленке и поморщился. Потом мудро и печально улыбнулся, как тихий сумасшедший, снова став на кого-то очень похожим. — Идиоты. Крот знал тут все дороги к выходу. Крот же закончил все эти дурацкие игры с Дудко и Зотовым и обещал всех нас, сумасшедших, вывести. Почему они его не простили? Сам завел, сам и… Надо же хоть кому-нибудь верить? Как ты думаешь, Катюш?

— Надо.

Адмирал Двуногий, сложив руки за спину, расхаживал по приемному гроту. От напряженной работы мысли его деревянный корпус время от времени начинал клониться вперед, постепенно достигая критической точки, — тогда адмирал осознавал свою странную позу и выпрямлялся. Он так ходил уже час или больше, ожидая приема высшего начальства. Но Двуногий не замечал времени, просто не умел этого делать, как подземнорожденный. Зато он прекрасно успел сочинить и отрепетировать доклад. Записывать его он не стал — нечем, не на чем, да и не очень-то он был мастер писать. Умение читать тут вовсе не предполагало умение писать.

Наконец появился Зотов, одетый в свой неизменный рабочий халат. Владыка был не в духе. Не здороваясь, даже не глядя на своего адмирала, Иван Васильевич, грозно скрипнув сочленениями, уселся на стул. Уселся вовсе не величественно — положил ногу на ногу, локоть — на колено и уперся в кулак бородищей.

Адмирал Двуногий встал перед ним навытяжку и отбарабанил:

— К борьбе за дело великого Зотова будь готов! Всегда готов!

И выжидательно замолчал, пока Зотов не буркнул сквозь бороду:

— Ну?

— Товарищ гениальный вождь и учитель товарищ Зотов! Верные вашим идеям героические и непобедимые зотовофлотские войска успешно и победоносно завершили гениальную стратегическую операцию под секретным названием «Александр Македонский», целиком составленную вами, самым величайшим полководцем всех времен и народов. Мстя за поруганную честь нашей родины, защищая женщин, стариков и детей, отважные зотовофлотцы показали дудковским негодяям и изменникам, почем фунт изюма, то есть сушеного винограда определенных сортов. Враг получил по заслугам! В самом начале операции «Александр Македонский», согласно вашим гениальным решениям, новый бессмертный подвиг совершил лучший зотовский герой капитан Шмидт, неожиданно появившийся в районе боевых действий и при помощи отобранного у часового буревестника Макарова автомата застреливший троих дудковцев и двоих зотовцев, после пытавшийся застрелить себя. В настоящее время капитан Шмидт находится под арестом до ваших личных указаний. Под вашим чутким руководством триумфально завершилась вся победоносная операция. Враг наголову разбит, понеся большие потери в живой силе и технике. В результате победоносных кровопролитных боев славными зотовскими чудо-богатырями оставлены участки фронта номер семь, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, семнадцать, девятнадцать, двадцать один, двадцать четыре, двадцать девять…

— Короче, — буркнул Зотов.

В качестве цели для глаз Двуногий выбрал щербинку в стене немного повыше головы Зотова. Слова вылетали из его рта, подобно пулям из пулемета, четко и неуловимо.

— В результате применения коварным противником газа неизвестного наименования нашими доблестными войсками невосполнимо потеряно пятьдесят два зотовофлотца, погибших с именем товарища Зотова на устах. В результате огнестрельных и штыковых поражений погибло двадцать пять военнослужащих с именем товарища Зотова на устах.

— Чего? — поднял голову Зотов. — Применения какого, на хер, газа?

Двуногий не расслышал вопроса. Он задрал голову еще выше, как токующий тетерев. Цифры потерь доставляли ему неизъяснимое наслаждение, сродни сексуальному.

— Действие боевого дудковского газа случайно достигло зотовского военно-полевого госпиталя для оказания медицинской помощи, в результате чего умерли еще одиннадцать раненых и сильно восполнимо пострадали все остальные, там находившиеся, включая врачей и медсестер. Количество погибших женщин, стариков и детей не поддается подсчету.

— Он с катушек слетел!

Зотов поднялся. Шагнул к Двуногому. Тот был одного роста с владыкой и невольно испуганно присел, по-собачьи глядя Зотову в глаза снизу вверх. Адмиралу показалось, что сейчас его бледное, длинное тело будет причислено ко всем вышеуказанным потерям, что Зотов его просто прибьет, хотя Двуногий и не мог понять за что.

— Ты, урод, почему телефон не наладил и раньше не доложил?

— Самые проводимые в мире зотовские контакты отсырели… — пробормотал побелевшими губами адмирал.

— Всякие боевые действия прекратить до моей команды. Занимать те позиции, которые сейчас занимаете. Когда дудковцы отойдут, вернуться на прежние позиции. Девки эти, матери-героини, все целы?

— Так точно. Все.

— Пошел вон до моих указаний.

Было от чего рассвирепеть. Посланный в дурдом личный охранник вернулся и доложил, что Катя пропала. Зотов был уверен, что сбежать оттуда девица не могла. Психиатрическое подразделение имело всего два выхода, хорошо охранявшихся элитными уголовниками. Больше никто из психов не исчез. А одна, беременная, не знающая дороги Катя вряд ли ударится в бега. Чувство самосохранения не позволит. Значит, вывод один — психи просто спрятали ее где-то у себя.

Иногда Зотову хотелось уничтожить дурдом, этот рассадник вольнодумства. Там всего-то содержалось и кормилось шестеро бездельников. Но с кем из нормальных людей тогда поговорить в часы досуга? Чьи занимательные воспоминания послушать?

Гонцы — все ребята туповатые, жадные. Бессмертие, на которое он их купил, казалось бы, должно располагать к философскому, немеркантильному взгляду на жизнь, но гонцы, однако, становились все жаднее. Женщины — туповатые существа для удовлетворения естественных потребностей. Дудко — старый кореш, слишком старый. Нет, не годится человек в бессмертные, нет ничего на свете, что когда-нибудь человеку не приелось бы. А самая нудная вещь на свете бесконечность.

Одно только радовало, если можно так назвать то, что не огорчало. Бунтарь Шмидт продолжает выкидывать номера. Этому парню стоило сохранить жизнь и использовать его для чего-то большего, чем дурацкие сражения в темноте.

Зотов стремительно вошел в личные покои Дудко. Интерьер этого грота был побогаче, чем у Ивана Васильевича. — У второго владыки имелся позолоченный, а может, и вправду золотой, человеческий череп без верхней крышки, использовавшийся как пепельница, имелась богатая коллекция старинного оружия и даже портативный японский телевизор на батарейках. О том, что по этой штуке можно смотреть, Федор Федорович, как и Иван Васильевич, знал только от бывалых людей. Никакие радиоволны на такую глубину не доходили. Телевизор Дудко иногда использовал как экзотический осветительный прибор.

Дудко вместе со своим гостем, его гонцом-любимцем Володей, лысоватым и кругловатым человечком под стать хозяину, сидел на кровати и играл в шахматы. За страшной давностью лет все уже забыли, что Володя когда-то был осужден как растлитель несовершеннолетних, был «опущен» в лагере и подвергнут жестоким мучениям, после чего сумел бежать, попал сюда и стал отличным гонцом, жадным, но преданным Дудко гораздо больше, чем Зотову.

Мозги Володи ворочались туго, вспоминая забытую за сорок земных лет игру. Он постоянно ошибался, делал неправильные ходы, но Федор Федорович его терпеливо поправлял.

— Ты что творишь-то, падла? — вопросил с порога Зотов.

Игроки обернулись. Даже в спрятанных в мясистом обрамлении глазках Дудко прочитался испуг.

— Значить, в шахматы его учишь? Замену мне готовишь? — уточнил свои подозрения Зотов.

— Нет. С ума, что ли, сошел?

Володя вскочил, поднялся с кровати и Дудко. Вымещая свой гнев, Зотов схватил Володю за грудки и поволок из грота. Гонец не оказывал ни малейшего сопротивления, только покорно переставлял ноги. На прощание Зотов разбил толстяку нос одним ударом и отшвырнул на пол штрека.

— Будешь подслушивать — прикончу. Вожди остались с глазу на глаз.

— Ты что, Вань, очумел? Какая тебя летучая мышь укусила? Давай садись, поговорим. Выпить хочешь? — примирительно спросил Федор Федорович.

— Нет, — отмахнулся Зотов, усаживаясь на табуретку. — А поговорить мы сейчас поговорим. Давно пора.

Дудко выжидательно молчал, отдавая инициативу приятелю. А Зотов долго не мог начать, сидел, широко расставив ноги, теребя нечесаную бороду. В умении рассыпать словесно-политический горох любой, самый захудалый командиришко-зотовофлотец дал бы самому Зотову сто очков вперед. Но сейчас требовалось выразить тяжелую думу, отягощенную к тому же негативными эмоциями.

— Вот что, Федор… — выдавил он, наконец, — у тебя полцарства и у меня. Давай что-то решать. Но менять ничего не будем. Как нами заведено, так и будет.

— Вань, а Вань, ты сам-то понимаешь, чего сказал?

В грубой мужской истерике Зотов схватил Дудко мощной лапой за плечо, потряс:

— Ты, параша лагерная, на хера газы применил? На хера супротив правил пошел.

— Какие газы?

— Не строй тута мне дурочку, хомячок. Мне мой адмирал доложил, Двуногий, что твои ребята во время боя какие-то газы выпустили. Моих пятьдесят два бойца погибли от газов…

— Ах, это… — Дудко невинно пожал покатыми плечами и улыбнулся. — Тебе что их, жалко стало? С каких это пор? Правнучка чувства пробудила?

— Ты правнучку мою не тронь!

— Не трону, не трону. Так ведь что-то новенькое хоть в нашей войне появилось. Теперь в людишках и страха, и злобы побольше будет. А то совсем закисать стали. Я давно хотел что-нибудь такое.

— А почему я про газы не знал?

— Сюрприз тебе, Ванечка, такой. Володя заказал, и его гонцы специально в Капустин Яр ездили. И риск большой, и деньги большие. С тебя еще должок.

— Я те дам должок! Башка-то у тебя есть аль нет? В пещере боевые газы пускать. Тут, чай, не чисто поле. Теперь еще сколько народу потравится? Ты знаешь, что до госпиталя моего достало, а? Чуть было детей не накрыло.

— Ну и что? — Мякиш лица Дудко вдруг окаменел, точно его опустили в жидкий азот.

— Как — ну и что? — Зотов даже оторопел.

— Иван, мы с тобой уже столько лет играем в живых людишек. И не корчи мне тут Лигу Наций. Может быть, ты себя считаешь еще за человека?

— А за кого же?

— Мне очень жаль, товарищ Зотов, если это так. На самом деле ты ошибаешься. На самом деле мы с тобой давно не люди, а нечто более высшее.

— Что?..

— Да. Не перебивай. Послушай мой план. Я тебя сто лет знаю. Через все грехи с тобой прошел и поэтому тебя уважаю. А то бы… Ладно. Надо воевать серьезнее. Чтобы больше людишек гибло. Пусть героини и не вылезают из быстрых гротов, рожают, как на конвейере. И жить станет веселее, и те, что выживут, станут настоящими чудовищами. А потом выпустим монстров из Соленой пещеры. Прекратим войну между собой, замиримся и начнем большую войну с теми. — Дудко выразительно ткнул пальцем в потолок.

— Как? — теперь очередь быть. напуганным выпала Зотову. — Да там же у них…

— Ничего там у них особенного. Сначала по ночам будем действовать. Уж наши нижние людоеды страху наведут. Вся округа опустеет. Потом и днем привыкнем действовать. А потом притащим каких-нибудь ученых. То есть не каких-нибудь, а самых лучших. Притащим технику и реактор Коломенского откопаем. А уж с ним-то вся Земля будет наша, — последние слова Дудко прошипел, как и подобает суперзлодею, уже с полным на то основанием не считающему себя человеком.

Зотов выдавил из себя улыбку, сел и сложил руки на коленях, с виду расслабившись. Призывая на помощь всю свою житейскую мудрость злого подземного божка, он понял, что глобальные планы Дудко — больная фантастика. И монстры эти из Соленой пещеры — существа неуправляемые. И снаружи у людей такая силища, что не одолеть их никогда. Страху на какой-нибудь район Тульской или Московской области навести можно, но и только. И этот реактор — подальше от греха — лучше не трогать.

Но он слишком давно знал Дудко. Знал, что в этом мягком теле таится железная воля, что это гораздо больше Дудко, а не его, Зотова, заслуга в том, что Система Ада существует именно в таком виде, как сейчас. Тверже всего Зотов понял, что на каком-то этапе ему самому в этих планах собеседника не останется места.

— Слушай, Федор, так ведь грех греху рознь. То, что мы с тобой уже нагрешили, это одно, а то, что ты предлагаешь, — во сто крат больше.

— Какая разница, идиот? Это между убийством одного человечка и двоих пропасть. А между убийством тысячи и десяти тысяч уже никакой разницы. Или ты этого не понял? Или ты не понял, что мы с тобой стоим выше всех грехов? Нам можно всё. Мы свободны. Это же счастье. Уничтожь свою правнучку и докажи, что ты свободен. Или давай я уничтожу ее…

Последнее предложение Зотов как-то пропустил мимо ушей.

— А если я не соглашуся, — насупившись, глядя исподлобья, спросил вечного оппонента Зотов, — что тогда? Война всерьез?

— Ну, — неопределенно скривил губы Дудко, но в глубине глаз его разгоралась ненависть, — не знаю… Мы так давно с тобой дружим, что, может быть, и всерьез.

— До последнего человечка?

— До последнего человечка, если в этом есть какой-то смысл.

Зотов поднялся. Как бы не зная, куда деть свои большие руки, сложил их за спиной, сунул в карманы халата, сложил на животе. Он боялся Дудко. Все-таки всю жизнь боялся. А так жить невозможно.

Дудко сидел на своей кровати, опираясь на руку. Он проследил взглядом за Зотовым, потом посмотрел в сторону. Он тоже всю жизнь боялся Зотова и корил себя за это. Этот огромный мужик — кто он такой, если разобраться? Липецкий колхозник, черноземное быдло, мужик. Правда, воли у этого мужика на семерых хватит. Сам битый, но и других убивавший без всякой пощады.

Но ведь он, Федор Дудко, ни дня в своей жизни не работавший на человеческое государство, не какое-нибудь быдло, а вор в законе, в настоящем старом законе, сын знаменитого еще при царе Николае ростовского вора в законе. И выше его сил бояться вечного своего партнера по игре в войну.

Заметив, что Дудко отвернулся, Зотов, не раздумывая, бросился на него, сцепил руки на жирном теплом горле.

— Вот я, значить, погляжу — какой ты нелюдь, — выговорил он, задыхаясь. — Если подохнешь…

Дудко понял, что проиграл не только секунду. Он пытался напрячь шейные мышцы, отодрать стальные руки от своего горла, брыкаться, попробовать достать Зотова рукой в уязвимое место.

Один пистолет у Дудко лежал под подушкой, другой — в куртке, висевшей на гвозде. Последней мыслью было дотянуться хоть куда-нибудь из самого мрачного омута, куда его, как живучее тесто, старательно запихивали сильные руки Зотова, извечно пахнущие землей. Здесь, в Системе Ада, всегда пахло землей…

Кате нравилось в маленькой общине сумасшедших. Дядя Юра, тетя Даша, поющая девушка без имени, недавно попавший сюда поэт Штам, все пытавшийся вспомнить, какие он когда-то сочинял стихи не про Зотова, и пожилой цирковой жонглер, еще умевший жонглировать тремя предметами, жили воспоминаниями. Только нелюдимый, заторможенный, вонючий мужчина не принимал участия в общих беседах. Чаще всего на голодный желудок рассказы о прошлом, даже выдумки, уносили их из подземелья на свободу. Эти истории рассказывались по сотне раз, и людям даже снились чужие сны.

Катиной истории безоговорочно поверили — и тому, как девушка сюда попала, и тому, что по самой маловозможной случайности оказалась действительно правнучкой самого Зотова. Здесь не было принято рассказывать о подземной жизни. Но Катя тем не менее поведала о страшной игре в балду и о том, к чему ее вынудили Зотов и Дудко. И ее прятали, действительно прятали от прадедушкиных эмиссаров, которые не очень-то усердствовали в поисках, поскольку прадеду было в это время и не очень-то до нее.

— Катя, а мне сегодня приснился твой сон, — объявил однажды после скудного завтрака дядя Юра. — Это вот, значит, как мозги будущее воспринимают и с привычными представлениями о нем сочетают. Ты только не смейся, ладно?

Вижу я, что приземляется наш пассажирский самолет на каком-то большом аэродроме. И самолеты там все стоят шикарные, и автобусы к ним подъезжают шикарные, и здание аэровокзала шикарное. Ну, думаю, — Нью-Йорк. ан, оказывается, Москва. Меня никто не встречает, черные лимузины не подают. Ну и не надо. Я никому не известен — и хорошо. Сажусь в автобус, а там ни кондуктора, ни кассы нет. Стою со своим двугривенным, а все смеются.

— Коммунизм уже, что ли? — спрашиваю. А все говорят:

— Коммунизм, коммунизм.

Приезжаем в Москву, а это и не Москва вовсе, а непонятно что — кругом реклама всякая, иностранные автомобили. На одном большущем щите негр нарисован и чего-то написано не по-нашему. Спрашиваю у какой-то девицы — кто это, мол? А она говорит:

— Это Брежнев Леонид Ильич, кандидат в президенты от демократической партии. А вон там, — и показывает на другой щит, где Аркадий Райкин нарисован, — Брежнев Поль Маккартневич, кандидат от республиканской партии.

И тут вдруг девица начинает раздеваться и агитировать:

— Голосуйте за любого Брежнева, все равно дас ист фантастишё.

Я вспоминаю, что у меня жена Валя вообще-то есть. Сажусь на самодвижущийся тротуар и — домой. Приезжаю. А у Валентины в постели Фидель Кастро, очень на Иван Васильича Зотова похож. Я на него — ах ты, гад!

А он из постели выскакивает в одних звездно-полосатых подштанниках и к электронной машине такой. Как ты ее, Кать, называла, компьютер? Штука такая, как телевизор с клавиатурой, будто у пишущей машинки. Фидель печатает слово «пулемет», и из телевизора выскакивает пулемет. Печатает слово «строчит», и пулемет сам стреляет в меня. Только все мимо.

А потом из телевизора выскакивают какие-то нарисованные медведи, и я их должен убивать дубиной и обязательно косточки съедать, а то мне каюк. А потом вроде как я сам попадаю в этот компьютер и на боевом «МиГе» лечу вместе с Серегиным, еще живым, за Фиделем, который удирает на кукурузнике. А на связи по рации Сергей Палыч Королев говорит:

— Юрка, сукин сын, брось ты к черту этого Фиделя, набирай первую космическую и выходи на околоземную.

— Не могу, — говорю, — Сергей Палыч. Мне этот Фидель Кастрович Зотов всю жизнь загубил.

— В лейтенанты разжалую! — кричит Палыч, и тут я просыпаюсь.

Рассказчик махнул рукой как-то так — эх! — и лучисто улыбнулся в клочковатую бороду на обожженном лице, засмеялся вместе со всеми.

— Дядя Юра, — вдруг прижала кулачки к подбородку Катя, — а ваша фамилия не Гагарин?

— Гагарин.

— И вы первый на Земле космонавт? Юрий Алексеевич Гагарин чуть не прослезился и поцеловал Катю:

— Господи! Катюша, ты второй после Даши человек, который узнал меня. Даже эти гонцы, гады, которые чуть не каждую неделю на поверхности бывают, мою физиономию не знают, за психа тут меня держат.

— Но вы же погибли, дядя Юра. Везде написано, в энциклопедиях… Могила ваша в кремлевской стене, памятники. Город Гжатск в Гагарин переименовали. Но сейчас он, по-моему, опять Гжатском стал…

— Ну видишь — живой. Я тогда катапультироваться успел. Какой-то очень сильный ветер меня с парашютом черт-те куда уволок. А потом кто-то, наверное циничный Крот, сюда привел меня, контуженного, ничего не соображающего. Вот… Там был героем, тут — шутом. Нет, пусть я уж лучше считаюсь умершим. Хотя… ох как хочется небо повидать.

Подошла тетя Даша, прижала голову первого космонавта к своей доброй, всеисцеляющей груди. Гагарин отдался этому успокаивающему теплу, но его маленькая изящная рука самопроизвольно сжалась в отчаянный кулак с побелевшими суставами пальцев.

— Дядя Юра, ну давайте удерем отсюда все вместе. Все мы, сумасшедшие. Только Мишку моего еще найдем и…

— Как мы удерем, Катя? — задал почти риторический тут вопрос Гагарин. Эти псы зотовские и дудковские нас ни за что не выпустят. А сами мы не найдем дорогу.

— Найдем, — уверенно сказала Катя.

— Каким образом?

— Очень простым.

Но все получилось намного сложнее по очень простой причине. В психиатрическом подразделении госпиталя, как выяснилось, довольно далеко отстоящем от самого госпиталя, сумасшедших не лечили, а только содержали. Врачей тут не было. И когда Кате сделалось плоха, у нее начались боли в животе, то ее перестали прятать, и тетя Даша попыталась добиться через охранников у Зотова, чтобы прислали врача. Но поступили иначе. Два молчаливых санитара унесли Катерину на носилках. Она сама догадалась, что в быстрый грот, в хозяйство рулевой Здоровых. Где быстренько производят на свет впередсмотрящих пульников и прочих бульников.

Когда через несколько дней, если б время можно было измерить днями, Михаил Шмидт, грязный, пропахший порохом, лишь чудом не надышавшийся отравляющими газами, появился в психиатрическом подразделении, его женщины там уже не было.

Он недолго просидел взаперти после той вспышки самоубийственной ярости. Он слишком долго давал Системе Ада корежить себя, хотя и сопротивлялся. И теперь чисто инстинктивно пытался действовать по своему усмотрению. Но выбор у него был невелик — или умереть в этом проклятом лабиринте, или тут же остаться в живых.

Невиданно жестокая и решительная атака дудковцев привела к тому, что зотовцы, включая и часовых, оставили тот участок, где находилась каморка, куда заперли Михаила. Мимо протопали пешки противника, которым было недосуг заглянуть в гротик за неказистой дверью под замком. Потом, нарвавшись на свои же газы, пострадавшие дудковцы отступили.

Услышав голос проходившего мимо капитана Волкова, Миша дал о себе знать бешеным стуком в дверь.

— Откройте! Откройте, вашу мать! Дайте мне оружие!

— Это герой Шмидт? — удивился Волков. — Он будет решительным пополнением наших поредевших непобедимых рядов.

И ссамовольничал открыть.

Как блуждающему форварду, как пьяному Василию Сталину, ему позволялось все. По сути, это была истерика. Он появлялся то в одном штреке, то в другом. Пару раз даже оказывался за спиной у дудковцев, чем приводил их в панику. Когда у него кончались патроны, Шмидт просто отбирал автомат у первого попавшегося часового, и никто из них не возражал. Не исключено, что часовые могли быть и дудковскими.

Слава богу, что все это продолжалось недолго. Миша стрелял в живых людей и не понимал, что он делает. Поэтому и остался в живых.

Только потом, когда газ самонейтрализовался или каким-то образом выветрился, Шмидт, помогая перетаскивать раненых в новое помещение госпиталя, все приглядывался к рукояткам носилок — не остаются ли там следы чужой крови с его ладоней. Непонимающие рядовые пытались его остановить — офицеру не полагалось физически трудиться, но он отмахивался — он не хотел давать себе ни минуты отдыха, так требовала истерика.

Но потом он все-таки устал, и врач Рабинович, сам пострадавший от газов, шепнул ему:

— Товарищ капитан, я слышал… слышал, где находится товарищ рулевая Зотова. Она в психиатрическом подразделении военно-полевого госпиталя для оказания медицинской помощи. Спросите дорогу…

Измотанный, все еще живой, седой человек в офицерском кителе с одним погоном выглядел лет на сорок. А было ему, по его собственным подсчетам, всего девятнадцать. Он уже прожил, скорее даже проборолся, длинную безрадостную жизнь, заключенный волею обстоятельств в бесконечную подземную могилу.

Навстречу новому человеку в пещерной психушке поднялся только невысокий мужчина со шрамом на брови и клочковатой бородой.

— Ты кто? — устало спросил его Шмидт.

— Гагарин, — улыбнулся человек и добавил: — Юрий Алексеевич.

— Господи, — вздохнул Шмидт, — точно — мир теней.

— А ты кто? — столь же вежливо спросил Гагарин.

— Данте, наверное, Данте Алигьери.

— Ты Миша, я понял. Нет уже тут твоей Катюши. Унесли ее рожать, должно быть.

— Ну вот, ну всё. — Шмидт уселся на камушек, сжал белые пыльные виски ладонями.

Только сейчас он понял, что потерял фуражку. Эта мысль немного отвлекла его от еще больших потерь. Здесь, за гранью жизни, он обрел любовь, она питала его последние надежды на выход отсюда. Это и раньше-то было сложно, когда Катя была беременной, а теперь она среди матерей-героинь в два счета родит. По их меркам она уже все сроки переходила. Ну и куда теперь с ребенком? Не бросать же его?

— Ничего, парень, ничего. — Гагарин сел рядом и коснулся его плеча. — У вас с Катей все будет хорошо. Вы с нею вернетесь в Москву. Это я тебе предсказываю.

— Вы что — всегда точно предсказываете? — повернул к нему голову Михаил.

— Да нет, что ты. Не получилось из меня ни бога, ни даже героя.

— А вы… вы случайно не тот самый Гагарин? Первый космонавт?

— Можешь считать меня сумасшедшим, но тот самый.

— Юрий Алексеевич, пожалуйста, предскажите что-нибудь хоть чуть-чуть хорошее, но только не фантастическое возвращение. Не выбраться нам отсюда, нет.

— Выбраться. У Кати есть кое-что, и оно вам поможет. А потом и меня, и других нормальных людей, бог даст, не забудете. Хоть помолитесь, как за живых. Вот, даже верующим тут поневоле стал.

— Что у нее за кое-что?

— Карта.

— Не обманывайте так, Юрий Алексеевич. Какая карта?

— Самая обыкновенная. Карта всей этой пещеры с дорогой к выходу.

Катя закрывала глаза и видела не. привычную темноту, а густо-синие и светло-синие линии в бешеном вращении. Она чувствовала себя безвольной каплей в чудовищной воронке, засасывающей ее в центр Земли. В ушах стояло непрерывное гудение, сам воздух вибрировал. Это было материальное время, завывающее в тисках быстрого грота.

Она открывала глаза, и действительность принимала нормальный вид. Женщины, много женщин, кутающихся в грубые шерстяные одеяла. Кто-то беседовал, кто-то ссорился, кто-то кормил ребенка, кто-то сцеживал в баночку лишнее молоко, выпростав большие голубоватые груди. Мелькали медсестры, мелькала патологически бодрая рулевая Здоровых.

Казалось, каждые пять минут она подходила к Кате, улыбалась, щупала ее растущий живот.

— Молодец, товарищ Зотова! Так держать Юность стучится в двери. Молодая зотовская смена готовится принять вахту стяжавших славу. Да, Катя? Вот будет радостно тогда на свете жить… Да, Катя?

— На каком свете, товарищ Здоровых? — шершаво отвечала Катя, водя языком по пересохшему нёбу.

Она потихоньку начинала ненавидеть зреющего с нечеловеческой скоростью в ее чреве ребенка. Да и можно ли тут родить человека? Он изводил ее, непрерывно шевелясь, лупя во все стороны руками и ногами.

Постоянно хотелось есть, постоянно хотелось пить, постоянно хотелось мочиться. Короткий, торопливый, полный кошмаров сон сменялся торопливым бодрствованием, состоящим, казалось, лишь из питания и беготни в туалет.

Во время очередного позыва по дороге в уборную, Катя попалась на глаза рулевой Здоровых. Та знала все о свойствах быстрых гротов и не хотела состариться раньше времени. Поэтому в своих ежедневных обходах мелькала, как метеор.

Вдруг сильнейшая боль под животом вцепилась тупыми когтями, пошатнула девушку, заставила схватиться за стенку, чтобы не упасть.

— Ты куда, товарищ Зотова?

— В туалет.

— Нет, тебе не туда. Давай-ка, давай пойдем… Зотовской смене пора появиться…

Все прошло очень быстро. Достигнув апогея, боль почти сразу же отпустила. Катя слышала когда-то, в прежней жизни, от знакомых девчонок об ощущениях при абортах и куда более сильных — при родах. То, что произошло с нею, было больше похоже на аборт. Но случилось рождение сына.

Мальчика не пришлось шлепать. Он сразу громко закричал, красный, мокрый, переполненный кровью и здоровьем. Он требовал себе места даже в этой мертвящей пещерной темноте.

В родильном гроте было достаточно светло. Катя проморгнула слезы и смогла разглядеть ребенка, когда его поднесли совсем близко к ее лицу. Она все-таки поражалась себе, как смогла даже тут, в вечной грязи и войне, произвести такое удивительное, беспомощное и нагло орущее существо, которое невозможно было не любить.