Система Ада

ГЛАВА 16

Шмидт напрягся, уперся головой в крышку и с криком вытолкнул ее. Настоящий невероятный свежий воздух ворвался внутрь.

Одновременно бочка накренилась, и в нее мощно хлынула вода. Не успев даже сориентироваться, где ближайший берег, Миша уперся в края бочки и выпрыгнул из нее, успев следующим движением рук подхватить Катю под мышки. Бочка спасения, булькнув, ушла на дно.

На берегу не нашлось свидетелей, в полном недоумении пронаблюдавших бы, как неизвестно каким образом посреди холодной реки вдруг вынырнули двое людей, да еще с грудным младенцем. Но отчаянный торжествующий крик дважды рожденного Ивана разразился над округой. «Надо же, — возможно подумал местный житель с самым острым слухом, — на улице погода — хороший хозяин собаку не выпустит, а они с детьми гуляют».

Но они не гуляли, они почти тонули. Сморгнув воду с ресниц, Миша сообразил, какой берег ближе, перевернулся на спину и заработал ногами, не отпуская свою женщину. Катя поняла, что тоже может работать ногами. Она успела сразу наглотаться воды, но поднятый ею на вытянутых руках младенец был хоть и мокрым, но свободно дышал.

Мгновенно намокшая одежда и обувь тянули вниз. По счастью, это был не океан, а всего лишь река Осетр.

Вскоре Михаил ощутил твердое дно. Он схватил за волосы Катю и вытащил ее на себя.

Они тяжело выбрались на небольшой пляж, не оставляя времени для раздумий и восхищений, стали быстро, оскальзываясь, хватаясь за остатки травы, кустов, подниматься по крутому береговому склону. Потому что благодатная пресветлая поверхность земли встретила их отнюдь не чаемым теплом и летом, а мокрым снегом. Пейзаж был осенний, ноябрьский. Значит, пробыли они в пещере никак не меньше года.

После всех пережитых опасностей им, мокрым до нитки, в том числе и младенцу, теперь грозила тривиальная смерть от простуды. Температура воздуха была не выше ноля.

Поселок Метростроевский находился на другом берегу. Оставляя за собой на непрочной снежной пленке мокрые следы, они побежали под гору к мосту. В сапогах хлюпала невероятно холодная вода.

Миша принял из рук Кати испуганно вытаращившего глазки ребенка.

— В пы-пы-первый же дом. Должны пустить, — выговорил мужчина. Челюсти плохо слушались.

Ему хотелось встретить добрую жалостливую русскую женщину, дом с теплой печкой, с кружкой горячего чая, с ломтем теплого ароматного настоящего хлеба. Ему все-таки казалось, что поверхность земли будет добра к ним и хорошо встретит любимцев жестокой судьбы, надолго разлученных с нею.

На счастье, такую женщину в пуховом платке, в непромокаемом плаще, с сумкой, из которой выглядывал кирпич свежего белого хлеба, им послало провидение, едва они пересекли гулкий деревянный мост.

— Пы-пы-помогите, — только выговорил Михаил.

— Ой, батюшки! — всплеснула сумкой женщина. — В реку провалились? С дитем?

— Да. Хуже чем провалились.

— Ну пошли скорей ко мне. Тут рядом. Вся земля, казалось, крупно тряслась от холода. Дрожали дома, дрожали провода над ними, голые деревья, даже разъезженная тракторами грязь обочины дороги, на которой быстро умирали мокрые снежинки. Только милиционер в серой куртке с поднятым воротником и в фуражке в целлофановом футляре стоял, как ни в чем не бывало, с красными ушами и провожал мокрых незнакомцев с ребенком долгим взглядом.

Они очень торопились, и чужой диалог быстро угасал в слышимости за их плечами.

— Здорово, Генк! — К магазину почти уверенно приближался заросший недельной щетиной мужичок.

— Опять за бухлом? — спросил милиционер. — Завязывай, Митяй. Плохо кончишь.

— Дак выходной же. Чего ж? Ты мне, Генк, одно скажи: какое сёдни число?

— Ты, блин, достал уже. Четвертое ноября.

— А год?

— Девяносто пятый, блин.

Миша даже остановился, оглянулся на пьяного и милиционера, помотал головой, отгоняя странное наваждение дежа вю. Как так девяносто пятый? Что за бред?

— Прощай, еврейка Са-ара, были твои губы… — весело и кое-как запел мужичок от счастья, что еще живет в стране Ельцина и Меладзе.

Громко топая, шугнув по дороге залившегося лаем цепного пса, хозяйка ворвалась в свой дом.

— Николай! Таня! — закричала она с порога командным голосом.

На зов первой явилась девочка лет тринадцати в пестром домашнем халатике.

— Таня, беги к тете Гале Маркеловой. Пусть придет поможет. Видишь вот люди с грудным младенцем в реку провалились. Может, уколы какие или спирту растереть… Николай! Спишь, что ли?

Девочка быстро влезла в резиновые сапоги, накинула куртку и убежала, успев испуганно и любопытно взглянуть в лицо орущему ребенку. В крепкой, добротной избе было упоительно тепло. Со спасенных обильно текла вода пополам с грязью на чистые половики и деревянный крашеный пол.

— Ой, мы тут у вас натоптали, — наконец подала голос Катя.

— Ай, господи, — отмахнулась хозяйка, уже чем-то гремя на кухне. — Дитё надо спасать. Да я вас тоже. Чай не лето, ноябрь, а вы в реку провалились. Она уже успела притащить откуда-то пластмассовую детскую ванну, подкинуть в печь дров. — Скидывайте с себя все и проходите сюда. Николай, твою мать, да вставай же! Уж вечер скоро. Проходите, проходите, не стесняйтесь. Галя, она как раз детская медсестра, сейчас… Да Николай!..

Вышел и заспанный хозяин — рослый лысый мужчина.

— Чего это?

— Чего, чего. Не видишь? В реку люди провалились с дитём.

— Да баню им надо растопить. Не остыла еще с утра.

— Ой, верно. Давай быстрее!

Пока нагревалась баня, пока прибежала медсестра Галя Маркелова, миниатюрная женщина с короткой стрижкой, и засуетилась вместе с хозяйкой и ее дочерью, купая, растирая малыша, готовя ему питание, хозяин налил себе и нежданным гостям по полстакана водки, выпил с ними, с удивлением наблюдая, как быстро они уничтожают хлеб, огурцы, колбасу.

— Сколько ж вы не ели-то?

— Не знаю, — покачал головой Миша. — Долго.

— А откуда вы, ребята?

— Вообще-то из Москвы, но сейчас не оттуда.

— А чего вы тут? Как в реку-то провалились?

Миша дожевал и, все еще с нежностью оглядывая всю эту невероятную материальную действительность — неяркий дневной свет, пробивающийся в окошки, настоящие зеленые растения в горшках на подоконниках, что-то показывающий цветной телевизор в углу комнаты, всамделишную канарейку в клетке, — сказал с застрявшей на устах улыбкой:

— Понимаете… мы не провалились в реку Осетр. Мы вынырнули из нее.

— Как это вынырнули?

— Только таким способом можно было выйти из пещеры. Проплыли по подземной реке и вынырнули.

— Ну, дела, — все еще заспанное, гладко выбритое лицо Николая удивленно вытянулось. — Пещеру же мусора уже неделю как замуровали. Оба выхода.

— Нет, — вздрогнула Катя. Ее очки стали запотевать от навернувшихся слез.

— Что нет? Сами же говорите, что таким способом…

— Как неделю? — торопливо заговорил Михаил. — Как неделю? Ничего не понимаю. Мы залезли в пещеру двадцать девятого октября девяносто пятого года. Я точно помню. Еще свою надпись потом обнаружил. Тридцатого ее замуровали. Мы видели свежезастывший бетон. Но мы же пробыли в этой чертовой пещере не меньше года, не меньше. В проклятой Системе Ада.

— Что вы там кричите? — появилась на пороге горницы хозяйка.

— Да ничего, — успокоил ее хозяин.

Михаил схватился за седые космы, точно это он один был виноват, что сломалось течение времени на планете Земля, и спросил, чуть не плача:

— Скажите, Николай, скажите правду: какое сегодня число и какой год?

— Год девяносто пятый. Четвертое ноября.

Миша прижал к себе разрыдавшуюся Катерину.

— Не позавидуешь вам, — процедил мужик. Он не очень понимал их переживания и не знал, что сказать. — Хм, неделю под землей просидеть. Туристы… Чего ж с дитем-то полезли? Взрослые же люди. Не пацаны какие-нибудь.

— Мы не полезли с ребенком, — ответил Михаил. — Он там родился.

— Да вы что? Психи? Беременная полезла?

— Нет… Вы не верите нам. Не беременная. Просто там другое время. Сколько мне лет, Николай? — задал Шмидт странный вопрос.

— Ну, я бы вам дал лет сорок. Постарше меня выглядите.

— Мне девятнадцать лет. Кате тоже. Если сейчас действительно девяносто пятый.

Большие старые шерстяные брюки хозяина, выданные Мише взамен его сушившихся, неприятно покалывали измученные ноги.

Все замолчали. Николай налил еще. Потом только пробормотал:

— Ну дела-а.

Миша погладил Катю по поседевшей немногим меньше его голове. Почему-то сейчас он вспомнил погибшего впередсмотрящего Саломанова:

— Ничего, ничего, ничего, Кать, ничего.

— И что же вы там делали в пещере-то?

— С дудковцами воевали.

— С дудаевцами? И туда пролезли?

— Нет, с дудковцами.

В телевизоре как раз начались новости. Звук был выключен. Бесшумно вязли в грязи танки. Мокрые российские военные, мокрые чеченские партизаны бесшумно докладывали мокрому корреспонденту, что происходит на затянувшейся нелепой кавказской войне.

Баня, водка и человеческая доброта помогли им. Никто, даже маленький Иван, не простудился. За ночь одежда и обувь высохли. На другой день спасенные, поблагодарив хозяев, уехали в Москву. Им дали денег на дорогу. Так, чтобы не заметили женщины, Николай вернул Мише просушенный и смазанный пистолет с патронами.

Невероятные гости уехали. Метростроевцы только пожали плечами.

Мать долго всматривалась в дверной глазок. Что за люди?

— Кого вам?

— Мама, это я, Миша.

Мать впустила их и долго не могла говорить. Накапала себе валерьянки.

— Ты же… ты же в экспедицию уехал. Что с тобой? Я не узнала тебя. Что там стряслось? Кто это такая, Миш?

— Трудно узнать. Это Катя Зотова, мама. А это наш сын. Иван.

— Но когда вы успели?

— За неделю, мама, за неделю.

— Как за неделю?

— Очень просто. Не надо сейчас вопросов, пожалуйста. Нам нужно отдохнуть. Мы очень, мы страшно устали.

Пожилые юноша и девушка долго бы еще не могли ничего объяснить. Младенец — тем более. Но счастливая нормальная жизнь, в которой по утрам всходило солнце, хотя бы и прикрытое тучами, а по вечерам садилось, в которой время измерялось драгоценными реальными секундами, минутами, часами, сутками, неделями, месяцами, годами, началась сразу же. Уже через полчаса мать стояла на пороге одетая, чтобы идти за продуктами, за памперсами и сообщить радостную новость Катиной маме, работающей в ближайшем универмаге. В дверь раздался новый звонок. Мать всегда заглядывала в глазок.

— Вам чего? — спросила она, увидев милиционера и военного офицера.

— Это милиция. Здесь проживает призывник Шмидт Михаил Александрович. Ему последняя повестка в армию. Иначе будет считаться дезертиром…

Миша услышал это. Бледной поседевшей тенью он появился в конце длинной прихожей. Он еще не успел переодеться. На нем все еще была гимнастерка и защитные галифе с большими карманами. В правом кармане удобно нащупывалась рукоятка надежного пистолета.

— Мама, не открывай, — прошептал он, — не открывай, мама. Не открывай.