Система Ада

ГЛАВА 5

— Экипаж, подъем!

Эта команда означала, что наступило нечто новое. День ли, сутки ли трудно сказать. Очередной отрезок бесконечного незаметного подземного времени.

Отрезок включал в себя скудное умывание водой холодной подземной реки со зловещим названием Лета, поглощение небольшого количества мерзейшей перловой каши с хорошей тушенкой, но без хлеба, и запивание этого теплой водичкой, отчего-то именуемой чаем. Затем непонятное, возможно и бессмысленное, перетаскивание камней с места на место, упражнения с оружием, имитация штыковой борьбы, обед из мерзейшей каши и чего-то вроде супа, снова перетаскивание камней, рытье ям в твердой известковой породе при помощи кирки, ужин, сон…

Чем измерялся каждый отрезок времени — трудно было сказать. У Саши Савельева часы были кварцевые швейцарские, виду совершенно обыкновенного — три бесшумные стрелки, белый циферблат с четырьмя цифрами. Их отобрали при обыске и записали на клочке бумаги: «Часы шпионские бесшумные». Мишин же хронометр, китайская дешевка с непонятно как появляющимися на жидкокристаллическом экране цифирками, был записан, естественно, как «Маленькая шпионская радиостанция».

— Экипаж, к борьбе за дело Зотова подъем, вашу мать!

В советской, в российской, да, может, и в любой армии самой ненавистной командой является утренняя побудка. Она всегда подается в разгар наиболее сладкого сна самым противным голосом, на какой только способен дневальный: «Рота, подъем!» — или еще противнее: «Рётя-а, пыдъем!» И это всегда прямое обращение, отсечение от остального мира. Вы, дескать, все остальные, спокойно спите, а ты, рота, подъем, сучье отродье; вы, полноправные граждане, идите куда хотите, а ты, рота, стой, раз, два!

Но откуда здесь, в этой подземной стране, где и умыться-то толком не умоешься, морская терминология — почему «экипаж», «впередсмотрящий», «адмирал»? Может, вытеснение тоской по шумному морю тоски здешней вечной давящей тишины? Миша, впрочем, иногда забывал задумываться над этим. Вчера, таская камни, он поймал себя на ощущении, что, кажется, вообще ни о чем не думает.

Сколько ж им дали поспать на этот раз? Измерять время было нечем, но мнится, что часа четыре.

Сосед по нарам слева, не открывая глаз, нащупал в изножии свои синие форменные штаны и принялся лежа их натягивать поверх каких-то рейтуз. При этом он что-то бормотал. Миша прислушался и услышал какую-то молитвенную бессмыслицу:

— Кзотова будь готов, дзотова живет и побеждает, кзотова будь готов, дзотова живет и побеждает… Миша склонился к нему и четко произнес:

— Харе, Кришна. Харе, Рама.

— Что? — испугался парень.

— Ха-ре, Кри-шна. Ха-ре, Ра-ма.

— Ты эта… пропагандируешь, что ли? Враждебное?

— Дык.

Соседом справа был Саша Савельев. Он почесался под мышкой, поднес нечто мелкое, зажатое в двух пальцах, поближе к глазам, пытаясь разглядеть в слабеньком электрическом освещении.

— Мишка, что это? Вошь?

У Миши моментально тоже зачесалось в разных местах. Вообще это объяснялось легко. Не мылись-то сколько. Да и, похоже, баня тут была вовсе невозможна.

— Наверное. Господи, этого еще не хватало. Шмидт и Савельев уже поняли и даже начали постепенно привыкать к тому факту, что если существовали нары и общая мужская спальня, если выдали униформу и иногда выдавали настоящие трехлинейные незаряженные винтовки, то они попали, по всей видимости, в армию. Прятались, прятались и допрятались. Спрятал страус голову в песок, и ее моментально откусили хищные подземные жители. Что это был за мир, что это была за армия, кажется, воевавшая с постоянно упоминавшимися врагами-дудковцами, понять было пока невозможно. Даже понять, откуда здесь брался электрический свет — и то проблема. Фиговенький такой свет, то поярче, то совсем еле-еле. Может, это динамо крутили где-то бесправные животные или люди. Но самой большой проблемой, похоже, было сохранить способность о чем-то еще задумываться.

Сначала они думали, что попали в тюрьму. Они были арестованы и приговорены. Но после третьего пробуждения на нарах матерые дудковские шпионы Шмидт и Савельев получили вместе с другими сонарниками оружие для общих штыковых упражнений. Оказывается, они не несли заслуженного наказания, а уже выполняли священную и почетную обязанность. И были зачислены в экипаж.

— Буревестник Чайковский!

— Я!

— Впередсмотрящий Шилов!

— Я!

— Впередсмотрящий Гуревич!

— Я!

— Впередсмотрящий Адамов!

— Я!

— Впередсмотрящий Савельев!

— Я!

— Впередсмотрящий Шмидт!

— Я!

На них список экипажа заканчивался. На двух хорошо откормленных новобранцах, выглядевших пока поздоровее даже своего непосредственного начальника буревестника Чайковского, иногда нагло объедавшего подчиненных…

Тогда в каморке беспортошного особиста Семочкина их приговорили к расстрелу. Обыскали. Изъяли все, что можно изъять. На еще более том свете, чем Система Ада, им ничего не понадобится.

Но догола не раздели, чтоб не замерзли, и куда-то поведи под сильно вооруженным конвоем из десяти человек. Рюкзаки остались в том тесном гротике у Семочкина. В эти минуты Миша не смог бы поднять и коробок спичек. Дрожащие ноги еле шли, заплетаясь, в животе резко сдавило, словно от приступа голода. И стучало в висках: как это — расстрелять? Что значит — расстрелять? Не может такого быть. Сейчас разберутся и отпустят. О, это наше «разберутся и отпустят»!

Потом в этом кошмарном сне о расстреле появились двое- высокий бородатый мужик с разбойничьей рожей в какой-то белой хламиде и коренастый военный. Начальник конвоя принялся докладывать коренастому, боязливо косясь на бородатого. Коренастый внимательно посмотрел на троих приговоренных, велел повернуться спиной.

Боль в животе стала нестерпимой. Избавить от нее могло только дуло в затылок.

Но военный велел арестованным повернуться обратно. Он что-то сказал. Начальник конвоя что-то ответил. Речь велась на том самом коммунистическо-русском языке, но уши уже не слышали. Их заложило ожиданием избавительного выстрела.

Главный конвоир вытащил из кармана пачку савельевских сигарет «LM». Бородатый протянул руку. На запястье выглядывал из рукава краешек синей татуировки, на ладони был зарубцевавшийся след от ожога очень ровной формы большая точка в кругу. Равиль, кажется, что-то говорил о том, что такой же знак был на ладони Крота.

Пачка перекочевала к бородатому. Он выдал по сигарете начальнику конвоя и коренастому и спрятал пачку в складках своей одежды.

Они закурили. Поговорили о чем-то, посмеялись. Затем конвой разделился. Катю повели в одну сторону, а двоих парней — в другую. Миша обернулся ей вслед, и Катя ответила ему прощальным взглядом. Саша не оборачивался, еле волоча ноги.

Им оставили минимум одежды. Сняли с них нательные крестики. Выдали синие робы, кирзовые сапоги, шапки-ушанки с намалеванным краской знаком на лбу. И вот почти неделю, если не было ошибки в подсчете, не расстреливали.

Катю они не видели. Может, потому, что дальше грота-казармы, грота-столовой, грота-для-упражнений-со-штыком, и грота-для-перетаскивания-камней их и не пускали.

Командир Волков, тот самый коренастый, в звании капитана, носивший, впрочем, на погонах какого-то полувоенного френча майорские звездочки, закончил перекличку и прошелся вдоль строя, переступая коротенькими ножками в добротных сапогах.

— Тэ-эк-с, хмыри, — откашлялся, взял тон пониже, погрознее: Доблестные солдаты непобедимой, овеянной славой зотовской армии, распорядок дня на сегодня в условиях непрекращающейся дудковской агрессии. Помывка, оправка, завтрак, строительство каменных укреплений, обед, штыковые упражнения, строительство оборонительных рубежей. Вопросы есть?

Тишину нарушали только покашливания и треск в коленных суставах.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться. Впередсмотрящий Энисаар.

Несмотря на такую явно эстонскую фамилию, впередсмотрящий говорил без малейшего акцента. Как выяснилось, это был бормочущий левый сосед Шмидта по нарам, никогда не слышавший о Кришне.

— Слушаю вас, — чуть повернулся корпусом к любопытному капитан Волков.

— Каково положение в Корее?

— Очень своевременный и правильный вопрос, непобедимые товарищи носители светоча идей, в свете… — Палец несколько запутавшегося в построении фразы капитана назидательно повис в воздухе, потом согнулся, и рука юркнула в нагрудный карман. Волков вытащил сложенную вчетверо замусоленную бумажку, развернул ее, отступил поближе к свету и стал медленно читать: — Главное командование Народной армии Корейской Народно-Демократической Республики сообщило сегодня, что соединения Корейской народной армии и части китайских добровольцев на отдельных Участках Западного и Центрального фронтов продолжали вести оборонительные бои, отбивая атаки противника и нанося ему серьезные потери в живой силе и технике. Сегодня зенитные части Народной армии и стрелки — охотники за вражескими самолетами сбили два и повредили четыре самолета противника.

— Братский привет корейским охотникам за самолетами! — выкрикнул Энисаар и снова погрузился в стоячий транс.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться. Впередсмотрящий Чугунко, последовал второй вопрос.

— Слушаю вас.

— А что такое самолет?

Кажется, и мудрый командир призадумался. «Черт побери, — Шмидту опять стало страшно, — куда ж мы попали? Они тут под землей рождаются и умирают, что ли?.. Откуда им, кротам, знать, что такое самолет?»

— Не спать надо на политинформации, а внимательно слушать, товарищ впередсмотрящий, — нашелся командир. — Взять на себя повышенные обязательства по строительству оборонительных рубежей!

— Есть взять! — согласился Чугунко.

— Ети их мать, Мишка, — прошептал Савельев. — Война в Корее, это вроде где-то в начале пятидесятых, да?

— Да. А те козлы-грабители что-то нас про Кубу спрашивали и про Хрущева. А это вроде в начале шестидесятых было.

— По какому же году они живут?

— Сейчас спрошу у капитана.

— Охренел, что ли?

Капитан услышал их шепот, приблизился к ним на два шага и выставил указующий перст:

— Отставить пустые разговоры и распространение порочащих сведений! Впередсмотрящие Савельев и Шмидт, вам, как прозревшим и оставившим дудковские заблуждения и добровольно перешедшим на сторону прогрессивного человечества, нужно проявлять особую бдительность и подавать пример другим товарищам.

Вопросов больше не имелось.

В столовом, так сказать, гроте процесс питания состоял в основном из очередей. За миской, за ложкой, за кашей, за кипяточком.

Полевая кухня была сделана из вагонетки и стояла на рельсах, уводящих в неосвещенный штрек. Оттуда ее приталкивали три солдата с уже горячим варевом. Выходит, именно там находилась святая святых.

Кроме деловитого стука металлической посуды да редких команд начальников, других звуков в этом гроте не раздавалось. Разговаривать во время еды запрещалось. Как, впрочем, и до, и после.

С дисциплиной тут все обстояло строго и просто. Если капитан Волков иногда бывал и благодушным, как во время сегодняшнего разговора в строю, то буревестник Чайковский обычно спуску не давал. За перешептывания, за нерадивость в труде, за дремоту и Савельев, и Шмидт уже по паре раз испытывали это на собственной шкуре. Наказания были несистематическими, иногда просто неадекватными или даже просто ни за что. Оба парня, как, возможно, и остальные впередсмотрящие, были изначально приговорены к расстрелу, как к первородному греху, и всегда могли быть наказаны.

Трое-четверо по команде набрасывались со спины, заламывали руки, а начальник несколько раз крепко лупил палкой по спине, по заднице, по чему попадет. Местные, по указанию командира, позволяли себя бить совершенно покорно и сознательно.

— Мишка, надо думать, каждый день думать, как Убежать… скороговоркой прошептал Савельев.

— Что? — не расслышал Шмидт. Он пытался получить хоть минимальное удовольствие от этой малосъедобной еды и комочек попавшейся в каше тушенки отодвинул в сторонку, чтобы ощущение повкуснее оставить напоследок.

— Надо добыть фонарь.

— Прекратить досужую и неразборчивую болтовню, — прошипел Энисаар. За столом сидели в том же порядке, в каком спали. — Говорить только по-русски.

— Иди в жопу, козел, — огрызнулся Миша и отвернулся, чтобы ответить Савельеву.

Реакция заторможенного анемичного солдатика оказалась отменной. Миша только краем глаза заметил движение, но противодействовать ему не успел. Грязная лапка Энисаара метнулась в шмидтовскую миску, и комочек тушенки моментально исчез в голодных устах соседа.

— Ах ты, блядь такая… — Шмидт разозлился. Затравленно оглянувшись, он вдруг резко ткнул черенком ложки в пах Энисаару и попал удачно. Парнишка нечленораздельно и негромко захрипел, выпучил глазенки, однако продолжал жевать.

— Товарищ буревестник, — новобранец вдруг поднялся в праведном гневе. Товарищ впередсмотрящий Энисаар выражает постыдные сомнения в деле успешного завершения социалистического завтрака.

Вряд ли кто-нибудь что-нибудь понял, но буревестник Чайковский не спеша поднялся, вытащил из сапога короткую крепкую дубинку, подошел и принялся лупить Энисаара по спине. По соседству досталось и Шмидту.

Слезы выступили у него на глазах. Он поднялся, но не успел развернуться. Буревестник хорошо владел сволочными инстинктами младшего командира. Резкий удар пришелся Шмидту по затылку, и Миша рухнул на стол. Савельев успел подхватить друга и оглянулся на Чайковского с ненавистью.

Они влипли-таки в очень плохую историю, и влипли очень глубоко.

В гроте для камнетаскания Мише совсем поплохело. Даже под строгим присмотром начальства он выбирал несколько камней поменьше и прижимал их к животу с такой, натугой, словно тащил двухпудовую гирю. Но он не выделялся в своем экипаже. Худощавые слабосильные старожилы подземелья брали не больше. Лишь один не в меру любопытный Чугунко бегал, как очумелый, на стахановской вахте повышенных обязательств с самыми большими камнями и уже пошатывался от усталости.

Сегодня они растаскивали кучу, наваленную вчера. Завтра понесут в обратном направлении. Какая в этом заключается философия, понятно. А вот надежда заключалась только в том, что от камней при их кидании отлетала крошка, а значит, когда-нибудь камни обратятся в пыль. Люди же к тому времени наверняка обратятся в прах.

— Мишка, ты задумывался над тем, что нас не назначают в караул? прошептал другу Савельев под грохот швыряемых камней.

— Ну.

— Караулят ребятишки из экипажа революционных стражников. Но там такие же мудаки, как эти, только вооруженные и с фонарями.

— Ну.

После побоев у Шмидта раскалывалась голова, мучительно ныла поясница, а мысль предательски тянулась к нарам, покрытым вшивыми матрасиками, где можно так чудесно провалиться в забытье, в свободный мир грез, солнца, зеленой травы и бабочек.

— Давай сегодня на штыковой подготовке по моей команде дадим деру с винтовками.

Миша посмотрел на него, скривив физиономию, и ничего не сказал.

— Вот. Рванем в какой-нибудь штрек, а оттуда в неосвещенный коридорчик, пока не наткнемся на часового. Заколем его, возьмем фонарь, настоящее оружие и будем выбираться отсюда к чертовой матери.

Они в молчании подошли к куче А, возле которой бдил Чайковский, вернулись с камнями к куче Б и продолжили диалог.

— Саш, ну куда мы рванем? Подумай сам. Или пристрелят, или заблудимся одно из двух.

— А что тут бульники таскать и вшей кормить, пока не сдохнем? Савельев чуть не повысил голос.

— Нет, конечно, ну… я не знаю. А Катька?

— Что Катька?

— Надо ее найти и вместе бежать. — Шмидт пожал плечами, словно подсказал соседу по парте самое очевидное решение задачи.

— Где ее искать? А Рава, а Ваську тоже найти?

— Что-то мало задорного огня, не вижу трудового порыва, — вдруг в молчаливом каменном грохоте подал голос буревестник Чайковский. По всей видимости, он почуял приближение начальства. — Ну-ка, впередсмотрящие Орешко и Самсонов, решительной поступью ко мне!

Двое бросили свои камни на полдороге и поспешили на зов.

— Задорного огня! — мрачно и грозно потребовал Чайковский.

Орешко и Самсонов натужно запели:

Шмидт даже позабыл про боль и апатию, остановился, открыв рот. Но остальные забегали быстрее, и ему поневоле пришлось тоже прибавить шагу. Подошел и встал, довольно скрестив руки на животе, капитан Волков.

— Хорошо работаете! Ударно поете! — похвалил свой экипаж Волков. Завтра все пойдем на выставку достижений народного хозяйства…

Саша и Миша удивленно переглянулись.

— Наши доблестные эти… ну, в общем, на страже мира и труда задержали опасных дудковских выродков, матерых шпионов, которые понесут заслуженную революционную кару. Мудрое командование организовало выставку дудковской шпионской аппаратуры и оборудования, чтобы все, в том числе и мужественные защитники, знали, с каким коварным врагом нам приходится иметь дело.

Саша и Миша переглянулись еще более удивленно и испуганно — опять шпионы. А может, это Василий с Равилем?

После, как обычно, скудного обеда капитан объявил перекур и сам закурил. Его экипаж был отведен Чайковским, как было принято здесь, в подземелье, молча и без песен, в грот камнетаскания и усажен вдоль стены для перекура. Сигарет не было ни у кого, наверное, никому из впередсмотрящих их иметь и не полагалось. Все просто заснули.

Выбираться, выбираться, выбираться. Как, как? Мысли складывались в тщедушный и неподвижный червячок вопроса.

Потом Михаилу приснилась Катя. — Что ты на меня так смотришь? спросила она.

И он не знал, что ответить. Он вообще не знал никаких ответов.

— Геройский экипаж, в две несокрушимые шеренги становись!

Их повели в грот для штыковых упражнений. Дорога была уже знакомой. По длинному освещенному штреку, потом налево в неосвещенный. У поворота на стене небрежно намалевано краской «СМЕРТЬ», потом одно слово закрашено и «ДУДКО». Чего ж там уничтожила цензура? Какое же ругательство не годится даже в эпитеты врагу? Да какая разница.

Перед темным проходом младший командир впереди и старший позади колонны в тридцать человек зажигали фонарики. Осветительные приборы имелись и у часовых, это было известно. Имелись у них и заряженные автоматы — у кого ППШ, у кого устарелые АК, а у кого даже экзотические «шмайссеры». Но все равно савельевский план пока казался безумием. Бежать-то куда?

Один часовой охранял штыковой грот, другой — пирамидку с тридцатью незаряженными винтовками со штыками. Так было вчера и позавчера. Но сегодня в гроте было побольше народу. Два офицера, одним из которых оказался давешний особист Семочкин, на этот раз в штанах и трезвый. Также на этот раз им придется поражать штыком не воздух, а чучела. Посреди грота к столбам были прикручены проволокой два чучела, наряженные в форму, похожую на их, зотовскую, но все же несколько иную, с большими белыми звездами на груди.

Волков доложил начальству о прибытии подразделения и его готовности к борьбе за дело Зотова, ну и к занятиям по штыковой подготовке. Разобрали винтовки с примкнутыми штыками, разделились на две группы по пятнадцать человек.

Перед строем появился ожидавший заранее старший офицер, возможно, даже какой-нибудь адмирал. Но вместо обычной команды он вдруг заорал, начав с низкой ноты и поднимаясь до визга, распаляя себя и брызгая слюной:

— Доблестные зотовофлотцы! Настала година суровых испытаний. В то время, как наша мирная страна, в соответствии с историческими решениями гениального товарища Зотова, добивалась значительных успехов в деле социалистического строительства, черная зависть глодала дудковских империалистов. Не давало им покоя счастье наших людей. И вот их коварные замыслы нашли свое исполнение. Полчища головорезов обрушились на наши мирные просторы, нивы и гроты, с лютой ненавистью сея повсюду смерть и разрушения, не щадя женщин, стариков и детей. Слезы вдов, обрубленные культи стариков, крики измученных детей взывают к вам, отважные зотовофлотцы, защитите нас! Отомстите за пролитую кровь! Никакой пощады дудковским изуверам! Убей врага! Убей врага! Убей его, суку, блядь! Убей! Убе-е-е-е-ей!..

Адмирал зашатался от полноты собственных чувств, Семочкин подбежал и поддержал его за локоть. Миша посмотрел на стоящего рядом с ним впередсмотрящего Чугунке и увидел, что тот крупно дрожит и не сводит глаз с чучела. И только теперь заметил, что чучело живое. Пленный солдат вражеской армии, не подземный червь, не инопланетянин, живой человек, безжалостно прикрученный к столбу толстой проволокой, округлил глаза, и рот его что-то прохрипел.

— Слева по одному! Бесстрашно вперед! Коли! — скомандовал капитан Волков, отступил на шаг и зажмурился.

— Нет! Не надо! Нет! — завопили оба прикрученных.

Первый из шмидтовской половины экипажа побежал вперед и с параноидальным воплем ткнул длинным штыком. Острие скользнуло по проволоке, лязгнуло и вонзилось пленному куда-то в бедро. Раздался отчаянный, почти детский визг:

— Не надо больше! Я проклинаю позорную клику Дудко!

Капитан Волков стоял, закрыв глаза и шевеля губами, точно безмолвно молясь.

— Следующий, — вместо командира приказал буревестник Чайковский, и побежали двое следующих.

Один из них оказался точнее и попал живому чучелу в живот. Полумертвый закинул голову назад. Он уже не визжал. На губах его выступила черная в скудном освещении пена. Следующий поразил привязанного в грудь, и на белую звезду униформы хлынула черная жижа. Чугунко даже подпрыгнул перед тем, как побежать, и еще раз подпрыгнул перед самой жертвой. Его штык вонзился прямо в отверстый в последнем хрипе рот. Чугунко не сразу смог вытащить свое оружие.

— Следующий! Следующий, твою мать! — крикнули Шмидту.

Команду восприняли только ватные ноги. Они понесли Михаила, приблизили к прикрученному. Труп смотрел на него остекленевшими глазами и зловеще улыбался. «Здравствуй. Я смерть. А ты кто?»

Миша остановился и отбросил винтовку в сторону, опустив голову. Адмирал тут же сорвался с места и пнул его сапогом прямо по яйцам. Парень согнулся, повалился на бок, прикрываясь руками. Тяжелые удары обрушивались ему на спину, на руки, на затылок.

— Сейчас сам встанешь на его место! Самого прикрутим! Мясо! Бульник! Дудковская морда!

— Товарищ адмирал, товарищ адмирал, он исправится… — послышался голос Волкова, оттаскивающего обезумевшего начальника, — товарищ адмирал, У нас так мало здоровых солдат.

Двое уже выполнивших штыковое упражнение впередсмотрящих положили на пол винтовки и оттащили Шмидта к стене. Он думал только об одном — сможет ли подняться? — Следующий!

Саша Савельев приближался, словно к вампиру, не уверенный — какой точно древесной породы кол торчит у вампира в груди. «Он уже труп, — говорил Саша себе, — уже труп. Больнее ему не будет. Ему вообще больше никак не будет». Штык осторожно кольнул через окровавленную гимнастерку. Уперся во что-то твердое. Должно быть, ребро. Саша взял повыше. Дальше пошло полегче. Мягко и глубоко.

Уже ничего липкого и противного не брызгало. Миша Шмидт сел, оперевшись на стену. Облизал окровавленные, отбитые сапогами костяшки пальцев. Перед глазами мелькнуло что-то светлое и бесшумное. Летучая мышь? Должно быть, они тут приспособились питаться кровью. На запах прилетели.