Скальпель Оккама (сборник)

Каролин Бланш ^{(Франция)} Заповедник

— День будет жарким, — сказал начальник. — На горизонте — дымка.

Во всяком случае, утро было прохладным и ясным. Дымка оттеняла синевой лишь прибрежные горы, очертания которых можно было все же различить в подробностях.

Их было четверо на корабле. Четыре человека в спортивных трико; костюмы для подводного плавания они натянут, лишь достигнув места, указанного рыбаками, — отмели, на которую Директор возлагал большие надежды.

Туземцы описывали ее как место зловещее, проклятое, где гибли суда и разыгрывались таинственные драмы. Поэтому все с неодобрительным и серьезным видом высыпали на берег, когда команда Лаборатории Подводных Исследований на рассвете отправилась в путь на старом рыбацком судне. Туземцы только еще начинали привыкать к этому кораблю, двухтактный двигатель которого отрывисто постукивал по морю. Сначала они посматривали неприязненно, когда корабль бросил якорь рядом с их пирогами. С беспокойством прислушивались к его шуму, который подолгу слышался издалека, нарушая ленивую тишину берегов. А теперь, когда они почти признали его наравне с новеньким домом Лаборатории, теперь он пропадет из-за безрассудной затеи, плачевный исход которой они предсказали, но с ними ведь не посчитались… Однако сильное беспокойство было чуждо их характеру, аквалангисты знали, что именно там, где туземцы расселись поутру, чтобы присутствовать при отплытии, их можно будет застать вечером наблюдающими с легким любопытством и глубоким фатализмом за возвращением, в возможности которого они сомневались.

Берег еще не очень отдалился, но горы уже начинали чуть-чуть синеть, и начальник утверждал:

— День будет жарким…

Перегнувшись через борт, можно было увидеть проплывающие в глубине прозрачного моря белые песчаные отмели, исчерченные дрожащими отсветами с поверхности воды, и скалы, обросшие космами длинных покачивающихся водорослей.

Все казалось совсем близким, и возникало ощущение, будто стоит лечь неподвижно на воду и протянуть руку, чтобы коснуться этого густого руна, покрывшего спины камней, и вспугнуть оттуда встревоженные стайки уснувших рыб.

Именно так все и представлялось начальнику маленькой экспедиции, когда он еще только начинал заниматься подводным плаванием. Впервые надев маску и ласты, он испытал чувство, подобное откровению. Доверившись волне, он парил над обычными прибрежными подводными пейзажами. Его поразила спокойная доверчивость рыб, которым не было дела до волнений там, наверху. Много времени он провел, разглядывая их. Погружаться он научился вовсе не ради преступного намерения полакомиться жареной рыбой. Ему доставляло гораздо более утонченные радости терпеливое, неприметное наблюдение, с присущим этому занятию двусмысленным оттенком проникновения в чужие тайны. Наблюдение и привело его прямым путем в науку о море и в лабораторию. Начальником этого маленького отряда из восьми аквалангистов-исследователей, разделенных на две смены, он стал именно благодаря тому, что сделался виртуозным наблюдателем.

Его ученики улыбались: привычка, доведенная до одержимости! «Сперва наблюдайте, — говаривал он, — скажете после». Он был противником поспешных гипотез и плохо обоснованных выводов. Нужна была достоверность. Достоверность, подкрепленная зримой и осязаемой реальностью.

Они искали в глубине вод точные сведения о морской растительности.

Опускались вдоль длинной нити, на которой каждый метр был отмечен свинцовой бусинкой. На строго определенной глубине останавливались, измеряли температуру, оценивали степень освещенности, отмечали течения, заносили в блокнот результаты, собирали в корзинку, выстланную пластиковым мешком, образцы водорослей всех форм и расцветок вместе с субстратом, на котором они росли. В лаборатории эти водоросли выращивали, изучали, наблюдали, исследовали, подвергали различным тестам и измерениям, фотографировали, осматривали на рентгеновских установках и под микроскопом… Вычисляли их пищевую ценность, определяли возможность выращивания на обширных пространствах и акклиматизации в различных средах…

Поэтому начальник новой лаборатории не без оснований боролся со всяким обманчивым вмешательством иррациональности как у своих учеников, так, в первую очередь, и у самого себя. Прежде всего объективность. Беспристрастность. Точность.

Подобно тому, как перед началом состязаний «накачивают» участников и смазывают механизмы, начальник маленькой станции следил за тем, чтобы пловцы были всегда в форме, а материальная часть тщательно проверена. Каждый день был для него началом гонки, и он не желал допускать никаких оплошностей в пути: ни ослабевших, усталых людей, способных поддаться волнению, ни капризных клапанов, строптивых винтов или трубок, пропускающих воздух. К истине следовало подходить в состоянии совершенной восприимчивости, то есть в таком состоянии, когда у человека не болит печень и он дышит воздухом, поступающим под хорошим давлением. Точному наблюдению надлежало свести на нет долю сомнения. Произведя наблюдение, надо было иметь возможность сказать: «Вот что есть», — а не: «Вот что, кажется, есть». Все нерешительные или осторожные исследователи, допускавшие сомнение и последующее уточнение, казались ему трусливыми, а то и вовсе недобросовестными. Он признавал существование только реальности, выражал только уверенность. Никто никогда не сможет упрекнуть его в том, что он доверился фантазии….

Пока он размышлял, опершись подбородком о тыльную сторону руки, а рукой — о борт судна, песчаные отмели уходили вглубь под все возрастающие толщи прозрачной воды, теряя при этом свой цвет. Скоро он ничего больше не увидит под собой, кроме насыщенной синевы залитых солнцем морей. Синевы такого оттенка, какого он никогда и нигде больше не встречал. Синевы, которая существовала только здесь и которую нельзя было обозначить так, как обычно обозначают все неопределенно синие цвета: синий цвета лаванды, синий цвета барвинка, сине-зеленый, сине-серый, синий с зеленовато-маслянистым отливом, лазурно-синий… Нет. Здесь невозможно что-либо добавить, присовокупив существительное или другое прилагательное. Эта синева была иссиня-синей. Синева, как таковая, без примеси, без сомнений: абсолютная синева.

Когда по мере приближения к отмели он вновь увидит подводные рельефы, настанет время проявить осторожность. Склоны скрытой горы, наверное, круты, усеяны острыми камнями, быть может, поросли колючими кораллами…

Когда судно достигло намеченной зоны, солнце стояло высоко и палило нещадно. Это вызвало у начальника смутную тревогу: он всегда немного опасался последствий перегрева. Конечно, вода была теплой, а его ученики все время держались в тени брезента, натянутого над палубой. Все равно: чтобы разведать местность, он погрузится первым в сопровождении самого бывалого пловца. Если все пройдет благополучно, потом нырнут остальные. Тогда уж будет видно, что можно практически сделать. А в первую очередь необходимо быстрое обследование — вот что. Держаться на средней глубине и провести короткую топографическую съемку.

Корабль стал на якорь, на воду спустили лодку.

— Ты, — сказал начальник, — двинешься влево, а я — вправо. Разумеется, не теряя друг друга из виду. Вы двое, как всегда, наверху: если мы через четверть часа не всплывем, ныряйте сами, выясните, в чем дело…

После жары, царившей на палубе, в воде было восхитительно прохладно, и человек ощущал знакомое наслаждение от погружения. Увлекаемый потихоньку вниз легким грузом, привязанным к поясу, он двигался в сторону поросшего склона, темная масса которого вырисовывалась все отчетливее с каждым движением ласт. Пожалуй, это — скалистый пик, а не гора, и его, наверное, удастся быстро обогнуть да и осмотреть. Исследователь плыл, зачарованный подлинным или кажущимся богатством флоры, которую он пытался определить издали. Вон там от малейшего движения струи колыхались длинные узкие ленты; тут «мхи», крохотные съежившиеся водоросли, покрывали шапкой курчавых волос округлые скаты; рядом морская капуста на обрывистом выступе выглядела как маленький плодородный огород; из глубокой впадины устремлялись вверх длинные волнистые листья чванливых ламинарий; а внизу под ними угадывались целые подводные луга, где кормились угри… И повсюду пестрели актинии с прелестными ядовитыми лепестками, крохотные звездочки кораллов, причудливо окрашенные морские черви.

Однако еще не пришло время составлять перечень всех видов и выгонять из укрытий диковинную фауну, затаившуюся в тени зарослей. Оказавшись в нескольких метрах от скальной стены и убедившись в том, что слева напарник делает то же самое, аквалангист зашевелил ластами и приступил к обследованию громады, высившейся справа.

Это была скорее прогулка, а не целенаправленный поиск. Легкие медленные движения ног без всяких усилий направляли гуляющего вдоль темных откосов, мимо которых он скользил невесомой тенью. Он испытывал пьянящую эйфорию. Так он плыл потихоньку и вдруг почувствовал, что его потащило, толкая и переворачивая, будто он попал в стремительный подводный поток. На мгновение он не поверил себе, но тут же изо всех сил попытался дать обратный ход. Высвободиться не было возможности! Он стал бороться, ища глазами спутника, но тот как раз повернулся к нему спиной; он начал барахтаться и внезапно сильно ударился головой о скальную стену. Он почти потерял сознание. В достаточной мере, чтобы лишиться способности реагировать, но не настолько, чтобы не ощутить, как его затянуло в узкую расщелину, опрокинув вниз головой и перевернув животом вверх; течение все увлекало его, то катя кубарем, то вытягивая веретеном во всю длину, цепляя за что-то справа, царапая слева, встряхивая, словно сухую ветку.

Когда он очнулся, тело его все еще было зажато в каком-то узком проходе, чуть шире его самого, а голова высовывалась в свободное темное пространство, куда изливалось непрерывное течение, струи которого он ощущал вдоль своих ног. На мгновение у него мелькнула мысль, что невозможно наполнять нечто уже заполненное, и, стало быть, всю эту воду что-то отсасывает, выводя прочь… но сейчас у него были более неотложные поводы для размышления. И прежде всего, почему он больше не следует за потоком?

«Зацепился! Я зацепился!»

Приклепанные к поясу ножны, будто якорь, удерживали его возле каменной стены в том месте, где узкий коридор, расширяясь, давал потоку возможность разлиться, подобно продырявленному шлангу, из которого свободно растекается вода. Аквалангист застрял здесь, как рак-отшельник в своей раковине, раковине, которая была пробита насквозь и через которую протекала стремительная река.

Его первым порывом было освободиться. Но он сдержал движение.

«Сначала подумать. Избежать всякой опрометчивой поспешности. Объективно рассмотреть ситуацию…»

Куда он попадет, отцепившись? Не повлечет ли присмиревший поток его еще и в эту… а, собственно, во что? Как это назвать — котлом, карманом, пещерой? Подводной пещерой? Подводной и в то же время подземной пещерой?

Потрясающе!

Глубины находившегося перед ним кармана слабо светились, и казалось, что кое-где перемещался более яркий свет. Человек пошарил у себя на поясе. Фонарь был еще при нем. Как же он не потерялся? Но фонарь был здесь, и благодаря этому — если только он еще действует — можно будет обнаружить выход.

Ударил мощный пучок света, и совершенно ошеломленный пловец чуть не разинул рот. За стеклом его маски осветилось невероятное зрелище.

Громадные рыбы, покрытые, словно ратные кони, панцирями, медленно двигались, разевая маленькие беззубые пасти. Другие рыбы, с длинными подвижными шеями, лениво шевелили плавниками, толстыми и короткими, словно тюленьи ласты. У третьих, с уплощенным, как у тритонов, хвостом, мягко колыхался вдоль спины веерообразный парус. Плавали они не спеша, вяло преследуя пищу, которую несла непрерывным потоком морская река: водоросли, планктон, ракушки, мелкую рыбешку; все это они заглатывали, всасывая воду, а затем выбрасывали остатки. Когда одна из рыб поворачивалась, она взметала движением хвоста прозрачных медуз, дремавших среди вод. А когда задевала стену пещеры, то заставляла уползать в свои свернутые завитком раковины толстых кальмаров, чьи вытянутые вдоль скалы щупальца подстерегали очередную партию ракообразных. Когда она выплевывала свои отбросы, на дне всякий раз отскакивали назад толстые приплюснутые креветки, и возникало кишение диковинных многоножек, по форме похожих на листья.

В углублениях камней, не прикрытых водорослями, угадывались морские ежи с длинными иглами, лучи морских звезд, свернувшиеся губки. Под слоем отбросов на дне колыхались какие-то волнистые формы, которые порой пронзали поверхность то верхушкой округлой раковины, то членистой ножкой, то кольцом морского червя.

И весь этот мир, шевелившийся в ожидании притока пищи, которую течение равномерно приносило из открытого моря, весь этот мир был молочно-белым, прозрачным… и слепым.

Рыбы, слишком большие, чтобы пройти через проход, мелкие животные, слишком слабые, чтобы противостоять течению, — все были пленниками в этой смутно фосфоресцирующей темноте, откормленными и обреченными на вечное круговое движение.

Исследователь уже начал предаваться осмыслению увиденного и размышлениям.

«Пожалуй, это животное можно сравнить с криптоклейдусом, а то — с панцирной рыбой плакодус… Но можно ли назвать вон ту ящерицу мозазавром? Вот нереиды, аммонит, трилобит… или близкие к ним формы… К какому же времени все это относится? К мезозойской ли эре? Или к палеозою?[17] Хорошо бы немного освежить в памяти столь основательно забытые знания… Но как могли они оказаться в своей тюрьме? В результате какого катаклизма? Какого обвала, происшедшего в то время, когда они отдыхали, укрывшись в скальном гроте? Как им удалось выжить? Разумеется, их кормит поток. Но прокормить он мог лишь одно поколение, которое должно было вымереть от старости, если бы его не сожрали прежде… Значит, следует допустить, что в плен попало несколько пар… Эдакий Ноев ковчег… А остальные одиночки либо съедены заживо, если они были слабыми, либо вымерли, если они были опасны… Сколько им потребовалось времени, чтобы приспособиться к жизни без света? Сколько на то, чтобы утратить свои краски? Забыть про глаза? Количество лет заточения можно бы вычислить по толщине придонного слоя отбросов: по одному сантиметру на каждую тысячу лет… Надо будет сделать. Я вернусь с…»

На этом месте своего внутреннего монолога аквалангист внезапно содрогнулся от ужаса.

«Вернусь… если смогу выбраться… если смогу выбраться живым!»

Он пока не обнаружил никакого выхода, не выяснил тайну потока, не подсчитал, на сколько минут хватит еще кислорода.

Если верить часам, то с момента, когда он выпрыгнул из лодки, прошло едва лишь десять минут. Десять минут! Невозможно! Часы, должно быть, стали! Однако секундная стрелка равномерно совершала свой маленький круг.

«Если это правда, у меня впереди еще около десяти минут… Проход в скале не может быть слишком длинным… и, несмотря на течение…»

Испытание оказалось страшным. Едва он совершил полуоборот, что позволяло бы двигаться головой вперед, как проход сузился, словно во сне. Казалось, по нему невозможно пробраться. Баллоны застревали, шланги цеплялись. Поток будто удвоил свою ярость, стремясь все отбросить назад. Приходилось судорожно цепляться, осторожно поворачиваться вокруг своей оси в поисках того невероятного угла, который позволил бы проскользнуть. Такой угол был всегда только один; его удавалось обнаружить лишь после нескольких попыток, в самых немыслимых положениях. Надо было подтягиваться, напрягая мышцы с достаточной силой, чтобы преодолеть поток, но не вырвать при этом зацепившийся шланг. Надо было двигаться на ощупь во тьме, надеясь, что галерея эта — единственная. Надо было… надо было…

Когда борьба за жизнь не переходит в панику, она удесятеряет силы. Сперва пловец смутно увидел свет, потом коснулся водорослей и наконец выбрался на край воронки. Но и здесь он не отрывал рук от скалы. Ему было трудно дышать. Усилие истощило последние запасы кислорода, и он чувствовал приближение удушья. Но все же он сохранил сознание настолько, чтобы понять необходимость высвободиться от затягивающей силы потока.

Когда товарищи обнаружили его, он все еще цеплялся за скалу, но был уже без сознания.

— Уверяю вас, — твердил он, в то время как корабль пускался в обратный путь к берегу, — уверяю вас — подводные Галапагосы… неповторимый заповедник исчезнувших видов… аквариум вторичного периода…

Молодые люди, стоявшие вокруг, смотрели на него с сожалением.

Он только что вышел из реанимационного аппарата, и ему перевязывали раны. На лоб уже наложили белую повязку. Из разодранных пальцев извлекали обломки раковин и колючки морских ежей. Его ноги и плечи были исполосованы длинными порезами. Но он словно не испытывал страданий. Возбуждение заглушало боль.

— Когда вы увидите… — говорил он.

И тот, кто его перевязывал, отвечал:

— Да, мосье, конечно, отдохните. Вы так ударились головой… к тому же охлаждение после дневной жары… быть может, испортился аппарат… Отдохните, мосье.

— Вы не понимаете, что ли? Говорю вам, я это ВИДЕЛ! ВИДЕЛ! Вот этими самыми глазами. Разве у вас когда-либо вызывало сомнение хоть одно мое наблюдение?

— Нет, нет, мосье, что вы! Успокойтесь.

— Я провожу вас туда. Вы увидите сами…

— Разумеется, мосье, разумеется. Поспите немного.

Двое спутников, отойдя в сторонку, шепотом переговаривались:

— Пока вы искали шефа, вы сами-то почувствовали течение?

— Да, конечно, оно меня едва не утащило. Но течение не было непреодолимым… во всяком случае на том расстоянии, где я находился.

— А расщелину вы видели?

— Бог мой, конечно, видел. Но она не показалась мне достаточно широкой, чтобы через нее мог пройти человек, да еще с его снаряжением… разве что она поросла очень густыми водорослями… По правде говоря, у меня не было оснований слишком присматриваться к ней. Мне и в голову не пришло, что шеф мог туда проскользнуть. Не мог же я предугадать, что он станет утверждать, будто отважился в нее проникнуть.

— Насильно…

— Да.

— Однако целых двадцать минут его не удавалось обнаружить…

— Да.

— Какой же вы делаете вывод?

Молодой человек обвел взглядом снаряжение начальника, валявшееся на палубе. Газовые баллоны были похожи на старые банки из-под молока, шланги испещрены мелкими порезами, пояс выдран…

— Вывод? Не проверив?

— А это вам ни о чем не говорит? Снаряжение начальника… и сам начальник…

— Видите ли, во всяком случае, не сразу… Быть может, позже…

А раненый упрямо повторял, мечась на руках у людей, ухаживавших за ним:

— Я же говорю вам… вы увидите! Был ли я когда-нибудь фантазером?

Один из учеников в молчаливой задумчивости размышлял над вопросом о том, где же граница между реальностью чувств и реальностью забытья…