Скальпель Оккама (сборник)

Фредерик Пол ^(США) Снежные люди

А Танди и говорит:

— Только не сегодня, Говард! Я, — говорит, — уже почти в постели. Можешь удостовериться.

И тут она на секунду включает видео, но этого вполне достаточно, чтобы заметить ее совершенно прозрачное неглиже и тапочки, расшитые птичьим пером, так что, естественно, у меня возникают кой-какие сомнения в искренности ее желания, чтобы я торчал дома.

Я говорю:

— А может, на минуточку, Танди? Тяпнем по маленькой. Чуток музыки, станцуем и…

— Говард, да ты просто невозможен!

— Нет, роднуля, — втолковываю я, тихо и нежно баюкая телефонную трубку, — и вовсе я не невозможен, а просто очень даже влюблен. И не вздумай мне говорить «нет». Да и вообще лучше ничего не говори… Закрой глазки, а через десять минут я уже буду с тобой и…

Но тут, будь оно проклято, начинается это их вяканье. «Блип-блип-блип-блип»— раздается в трубке, а потом сразу же:

Я со злостью швыряю трубку на рычаг: «Чтоб им было пусто! Лезут в чужие телефонные разговоры в любое время дня и ночи, без всякого, понимаешь, разбора». Разозлился здорово, хотя, подумав немного, и отошел. А почему бы мне не отправиться прямо туда? Она же не сказала «нет» — даже возможности такой не было.

Поэтому я вывел своего жучишку, запер двери, включил термостат и начал выжимать скорость.

До дома Танди и двух миль не будет. Еще лет пять назад мне, чтобы добраться до нее, хватило бы за глаза трех-четырех минут, а теперь трачу все десять. На мой взгляд — чистейшее позорище, хотя остальным на это, судя по всему, просто наплевать. У меня, видно, в характере есть этакая авантюрная жилка, да и вообще я — более общественная личность. Джеффри Отис, тот о таких вещах и не задумывается. А Иттель дю Буа небось и не слыхал об их существовании: как из дому выберется, так сразу и уткнет глаза в свой любимый канал для театральных записей, а жучишку ведет автопилот. Я не такой. Мне нравится вести самому, даже если автопилот в полном порядке, а кругом ни черта не видать. Жизнь — она ведь для того, чтобы жить. Вот и живи!

Не буду притворяться, что разбираюсь во всей этой ученой муре — пусть ею занимаются те, кому интересно, — это еще одно мое правило. Но вы же знаете, когда в жучишке включен искатель направления и вы едете правильно, раздается такое «бип-бип-бип-бип», а если сбились, то «бип-квак-бип-квак». Это как-то связано с радио, ну не с самим радио, оно теперь, я слыхал, неприменимо, а с чем-то вроде телефона, который работает через магму земного ядра… Так, во всяком случае, было написано в журнале, который мне случайно попался на глаза. Впрочем, прошу прощения, что разболтался насчет этой технической хреновины…

Я гнал машину прямо к Тандиному жилью, на уме у меня всякие приятные предвкушения и предчувствия удовольствий, как вдруг это бипбипанье прекратилось, раздался этакий хрустальный звоночек, а затем прорезался голос:

Значит, они, черт побери, разнюхали способ заблокировать своим вяканьем даже искатель направления! Это вконец испортило мне настроение, и я выключил свой ИН. Опасно? Пожалуй, но, прямо надо сказать, водитель я первоклассный, чувством направления обладаю исключительным, да и вообще уже почти добрался до места — термоуловители на жучишкином носу уже почуяли термический градиент Тандиного жилья.

Танди сама снимает дверные запоры.

— Говард! — говорит она в приятном удивлении, запахивая черное кружево своего неглиже. — Да ты и в самом деле явился! Ах ты шалунишка!..

— Любимая! — страстно дышу я и тянусь руками.

Она уклоняется.

— Нет, Говард, — говорит она строго, — только не это! Посиди немножко, глотнем что-нибудь, если хочешь. А потом, — говорит, — я намерена заупрямиться по-настоящему и отправить тебя туда, откуда ты пришел, мой мальчик.

— А как же! — заливаю я, поскольку в общем-то таковы правила игры. — Вот только выпью, и привет.

Но Танди, будь оно проклято, похоже, говорит на этот раз всерьез. Гостеприимства никакого не ощущается, если говорить о настоящем гостеприимстве. Так-то она довольно дружелюбна, разговаривает тоже довольно мило, но… Уселась на стул, который, так сказать, решительно исключает… Ведь о «реквизите» Тандиной жилухи я многое могу рассказать. Вон у огня стоит полукресло, так это очень дурной знак — у него подлокотники скользкие, да и места в нем хватает ровно на одного. А вон то — Кресло Утех, тут уж особых разъяснений не требуется, верно? А еще есть большая софа и даже кое-что получше — огромная медвежья шкура на полу. А на самом краю противоположного конца шкалы находится эта штуковина без спинки и подлокотников, с плетеным из соломы сиденьем, с одной стороны которой торчит ваза эпохи Мин,[5] а с другой — какой-то куст в громадном горшке. На этой-то штуковине в данный момент и восседает Танди.

Я, значит, бурчу:

— Не надо было мне сюда являться…

— Что такое, Говард?

— Я говорю, не мог доехать быстрее. Хоть и мчался на всех парах.

— В этом-то я уверена, жулинька, — лукавит она и выключает миксер. Он отмеривает нам по порции мартини. — Будь паинькой, — говорит она твердо. — Имею же я право выспаться хоть разок.

— За любовь! — провозглашаю я и споловиниваю свою порцию мартини.

— А вот этого не надо, — предупреждает она.

Я встаю с пола, где присел было у ее ног, и пересаживаюсь на стул.

— Ты, — говорит Танди, — мужчина-кремень, Говард, голубчик, мне с тобой не справиться.

А сама хихикает.

Ладно, иногда приходится и проигрывать. Приканчиваю я выпивку и думаю: вот покручусь еще тут минут пять, чтобы знала, кто из нас главный, а там сяду на жучишку, да и домой. Честно говоря, сонный я был какой-то. Денек выдался тяжелый — несколько часов провозился с орхидеями, потом выслушал подряд девять симфоний Бетховена, пока раскладывал пасьянс.

И тут я слышу — звонит гостевой оповещатель. Натурально, пялюсь на Танди.

— Господи, — говорит она вроде как с удивлением, — кто бы это мог быть?

— Танди!

— Какая-нибудь зануда, не иначе, — дергает она плечиком. — Не стану и открывать. А теперь, будь такой добренький, двигай…

— Танди! Как ты могла?! — Мысли обгоняют друг друга, но все финишируют у одного вывода. — Танди! Неужели ты пригласила на этот вечер Иттеля дю Буа?! Не отпирайся!

— Говард, ты несешь бог знает что! Иттель же был в прошлом году!

— Говори правду!

— Да нет же! — Она злится. Видно, мои обвинения не доставляют ей никакого удовольствия.

— Тогда это Джеффри! Я не потерплю этого! Жеребьевка была честной, и я выиграл без обмана. Неужто ты не могла потерпеть хоть до конца года? Это бесстыдство! И я…

Тут она встает, и ее синие глаза полыхают:

— Говард Мак-Гиннес, лучше бы вам покинуть мой дом, пока вы не сказали чего-нибудь такого, что я уже не смогу забыть!

А я стою на своем:

— Тогда кто это?

— Ну, так твою… — говорит она и со всего размаха дает левой ногой пинка цветочному горшку. — Иди к дверям и сам посмотри.

Так я и сделал.

Ну, жучишку Иттеля дю Буа я хорошо знаю — это «бьюик», да и жучишка Джеффа мне известен. Это были не они. Больше того, машина у двери Танди, припаркованная рядом с моей, была вообще ни на что не похожа. Начать с того, что длиной она была меньше восьми футов.

Несколько спаренных инфракрасных ламп окатывали ее волнами тепла; лепешки слежавшегося снега, оставшиеся на закраинах корпуса, на протекторах и прочем, отваливались, таяли, превращались в воду, стекая в дренажную решетку. Знаете, как трещит и ухает жучишка в процессе согревания? Все ведь они одинаковы…

Кроме этого.

Ни единого звука. Было так тихо, что я мог различить еле слышный писк Тандиного автоматического регулятора напряжения, включившего еще один теплосос, чтобы скомпенсировать потребление энергии инфракрасными лампами. А жучишка — ни звука. Кроме того, у него не было гусениц! А еще у него, верьте или не верьте, были окна!

— Видишь, — говорит Танди голосом, похолоднее четырехмильной толщи льда над нашей головой. — Не худо бы извиниться за свое хамство…

— Извиняюсь, — говорю я так тихо, что слова еле-еле можно разобрать. — Я… — Тут я умолкаю и сглатываю слюну. Потом начинаю канючить — Танди, скажи, что же это такое?

Она не очень-то твердой рукой подносит к сигарете зажигалку.

— Ну, хорошо… Я и сама толком не знаю… Пожалуй, даже рада, что ты тут оказался, Говард, — сознается Танди. — Может, мне и не следовало пытаться тебя отшить.

— Говори же!

Она взглянула на жучишку:

— Ладно. Не буду тянуть резину. Мне звякнул этот… тип… Хоть я не совсем поняла, чего он хотел, но…

Она бросает на меня взгляд из-под ресниц.

— Усёк, — говорю я. — Ты решила, это «жирный карась»…

Она кивает.

— И ты намылилась меня отшить, не брать в долю! — злобно кричу я. — Танди, ты скупердяйка! Когда я нашел старого Бушмайера мертвым, разве я не взял тебя с собой и мы не обобрали его нору? Разве я не дал тебе право первого выбора? За исключением теплососов и проводки, разумеется…

— Знаю, милый, — шепчет она со стыдом, — но… ш-ш-ш-ш… он выходит.

Она смотрит из окна. Я тоже.

Потом мы глядим друг на друга. Этот тип, вылезающий из странного жучишки, так же странен, как и его машина. Может, он и легкая добыча, а может, совсем наоборот. Но в чем я глубоко уверен, так это в том, что он и не человек вовсе. Вот уж нет! Не человек он — с этими огромными белыми глазами, с этим пучком извивающихся оранжевых змеевидных отростков вместо волос.

— Танди! — ору я. — Да он же не человек!

— Знаю, — шепчет она.

— А ты понимаешь, что это значит? Он — чужак! Он с другой планеты, а может быть, и с другой звездной системы. Танди, важнее этого с нами еще ничего не случалось! — Мысли неслись с бешеной скоростью.

— Вот что, ты его пусти, а я тем временем воспользуюсь запасной шахтой, она разморожена, надеюсь? Отлично! — У запасной двери я останавливаюсь и с нежностью смотрю на Танди. — Танди, милашка, — говорю, — а ты еще думала, это просто «карась». Теперь-то ты поняла, как я тебе необходим?

И исчезаю, предоставив ей переваривать эту мысль, пока она будет принимать посетителя.

Я не торопился и тщательно осмотрел жучишку чужака. Кто бы он ни был — человек или чудовище, но на то, что Танди сумеет его занять, можно было положиться. Поэтому я был очень внимателен, в результате чего обогатился солидным запасом того, что, по всей видимости, было батарейками. Я, конечно, досконально не сумел в них разобраться, но энергия в них была — это точно, а если уж она есть, то теплосос найдет способ ее высосать. Батарейки я позаботился сложить в собственного жучишку перед тем, как вернуться к Танди. Не занимать же ее внимание такими мелочами.

Она сидела в своем полукресле, а чужака нигде не было видно. Я поднимаю брови. Она кивает в ответ.

— Ладно, — говорю я, — в конце концов он твой «карась», и не мое дело путаться под ногами.

Танди выглядит отдохнувшей, спокойной, счастливой.

— Как там с жучишкой? — спрашивает она.

— Ну, там всего хватает, — говорю я. — Металла — уйма! И еда! Пропасть еды, Танди! Разумеется, придется быть осторожным, пока не выяснится, годится ли она для наших желудков, но пахнет шикарно. И…

— А теплососы? — требовательно спрашивает она.

— Странно, — отвечаю я, — но они, видно, не пользуются теплососами.

Танди нахмурилась.

— Нет, честно, девочка. Можешь сама посмотреть — все, что было, сложено у твоих дверей.

— Разумеется, кроме того, что ты упрятал в своего жучишку?

— Танди!

Она злится еще некоторое время, потом улыбается, так что напоминает солнце, проглядывающее сквозь облака, как это можно видеть на старых видеозаписях.

— Неважно, Говард, — говорит она нежно. — На нас хватит. Давай-ка еще по капельке, а?

— А как же! — Я подхожу и беру протянутый мне стакан. — Да здравствует любовь! Да здравствует преступление! Кстати, ты успела покалякать с ним хоть немного?

— А как ты думал! — говорит она резковато. — Бу-бу-бу-бу… Он еще хуже наших чинуш.

Тут я встаю и вразвалочку пересекаю комнату, направляясь к выключателю.

— Что-нибудь интересненькое он сказал?

— Да, пожалуй, нет. Перво-наперво — по-английски он говорит вроде бы спотыкаясь. Утверждал, что выучил его по нашим старым радиопередачам. Можешь себе представить, они будто бы вечно будут крутиться там… в космосе.

Я выключаю свет.

— Так лучше?

Она сонно кивает, поднимается, чтобы наполнить стакан, и пересаживается в Кресло Утех.

— И он дико интересовался теплососами, — говорит она, зевая.

Я запускаю пленку в маг (Чайковского — Танди обожает скрипку).

— Они ему понравились?

— Частично. Он считал их в высшей степени остроумным изобретением. И очень опасным, по его выражению.

— Да ну его ко всем чертям вместе с проклятыми чинушами! — бормочу я и подсаживаюсь к ней. «Клик-клик»— это наши индивидуальные защиты становятся на боевой взвод. Теперь первое враждебное движение — и будут включены силовые поля (это я так предполагаю, что они силовые). — Чинуши вечно вякают про теплососы… Я тебе не говорил — они уже приспособились подключаться к каналу искателя направления?!

— Господи, Говард! Это уж чересчур!

Она встает, наливает еще мартини и садится. На этот раз на большую низкую софу. И хихикает.

— В чем дело, милочка? — спрашиваю я, вставая и снова подсаживаясь к ней.

— Ох, и смешной же он был!.. Бу-бу-бу-ру-ру-ру-му-му-му… И все про теплососы, они, мол, погубят наш мир…

— Опять же как чинуши…

Снова «клик-клик», поскольку я обнимаю ее за плечи.

— Точь-в-точь, — соглашается она. — Он говорил, мол, только необычайно высокая технология могла породить приспособление, способное извлекать тепловую энергию из окружающей среды… Необычайно высокая, но нам следовало бы подумать, что будет, когда вся теплота исчезнет…

— Идиотство, — мурлыкаю я прямо в ямочку над ключицами.

— Еще бы нет! Как будто теплоту можно исчерпать! Он назвал это абсолютным нулем. Болтал, будто до него нам осталось не то восемь, не то десять градусов. Вот откуда ваш снег, — говорил он…

Я издал звук подавленного отвращения.

— Да, именно так он и талдычил: мол, это вовсе не снег, а замерзший воздух — кислород, азот и всякое такое… Мы, дескать, заморозили Землю начисто и теперь ее либидо[6] близко к максимальному…

Я резко выпрямился, но потом снова расслабился.

— Ох, — говорю, — не либидо, а альбедо.[7] Иными словами, Земля светится… отражает свет…

— Вот про это он и толковал. И еще, мол, чинуши правы… Говард! Да Говард же! Ты бы лучше слушал, что я тебе рассказываю!

— Ш-ш-ш-ш…

Она обмякла, но потом начала хихикать:

— Говард, постой же! Я ведь забыла рассказать тебе самое смешное…

Это нарушало мой настрой, но я заставил себя успокоиться.

— Так в чем дело, лапушка?

— У него не было индивидуальной защиты!

Я так и сел:

— ЧТО?!

— Никакой! Гол как новорожденный! Уж это точно доказывает: он не человек, верно? Я считаю, если ты даже не способен о себе позаботиться, значит, ничего человеческого в тебе нет, одна животность, и все тут.

Я поразмыслил.

— Пожалуй, ты права, — говорю, хоть эту идею было не так-то легко переварить.

— Вот и отлично! — щебечет она. — Потому как, видишь ли, он сейчас находится в этом… в холодильнике… Не выбрасывать же его зря! Тем более раз он не человек!

Я немного подумал. Ну, а почему бы и нет? Все эти мыши и кролики осточертели, но ведь прошло уже почти пятьдесят лет с тех пор, как исчезло открытое небо, а с ним и пастбища, и, кроме них, есть больше нечего. Теперь, когда я представил себе чужака, он показался мне упитанным и аппетитным.

Впрочем, к этой проблеме можно вернуться и позже. Я лениво протягиваю руку и нащупываю кнопку контроля последнего источника света — электрокамина.

— А он не сказал, откуда он? — спрашиваю я.

— К сожалению, — слышится ее приглушенный голос, — я забыла его спросить.

В задумчивости беру свой стакан. Там еще есть — на донышке, и я делаю глоток. Странно, с чего этот чудик взял на себя труд явиться к нам? Добро бы в прежние годы — над Землей тогда простиралось открытое небо, так почему бы инопланетянам и не садиться в своих ракетах? Но этот! Приперся из такой дали — черт-те откуда — и зачем? Чтоб превратиться в кастрюлю бульона и снабдить нас небольшим запасом металлолома и батареек? Думаю, чинуши бы с ним охотно потрепались. И не только потому, что он с ними согласен насчет теплососов и прочего, нет, они просто вообще такими штуками интересуются. Скучный народ — только и делают, что издают всякие распоряжения… Само собой, мы-то на них — ноль внимания.

И все же…

А впрочем, на фига мне утруждать голову такой чепухой? Да будь теплососы опасны, разве стали бы их изобретать? Верно?

Я ставлю стакан и выключаю камин.

Теплая и притихшая Танди лежит рядом… но хоть она и затаилась, вы можете держать пари, сна у нее — ни в одном глазу…