Сказки Белого Ворона [1–10]

ХРУСТАЛЬНАЯ БАШНЯ

На выезде: справа шоссе, слева река — текущие в одну сторону, по карте вверх, дальше так же прямо — во второй город, по величине, а река заворачивала и петляла. Если наоборот: на въезде — видна была издалека; а из города — с любого места, потому что еще и на горке, на высоком берегу; значит, держать лицо. Как женщине, начищали фасад, сверкала в солнечный день что глазам больно.

Королю плотнику в его кухне на тринадцатом этаже застила свет в окне болтающаяся нога промальпиниста.

Альпинист съехал ниже. Теперь, при желании, он мог заглянуть в комнату, но — не хотел. Король тоже на него не смотрел. В старые времена он протянул бы в форточку стакан, и сверху — бутерброд. Теперь не то.

Он пошел в студию. Висящий за окном, будто нарочно, переместился, словно отражение его в зазеркалье. Из студии выход на балкон; собственно, никакого выхода: завал хлама, ступить негде. Балконы планировались с видом на реку, но у всех остальных по плоскости давно перестроены в крытые лоджии.

Виселец на своем тросе вольно оперся ногой о перила; другую держал над пустотой. Горцы башен не боятся. Задрав голову (в маске), что-то гортанно сообщил другому, оставшемуся невидимым — «в какой грязи живут!» Оттолкнулся-закрутился вокруг своей оси, смеясь под намордником — развлекается он, в разгар рабочего дня. Студия была звуко­изолирована, балконные окна на тройных стеклопакетах, что не предусматривало криков пришельцев с юга, прилипших с той стороны. Надо было сразу делать рольставни.

Высотник и вправду влип. Спустив на подбородок маску, он смотрел сквозь стекло.

Давно он этого ждал.

Король пробрался к балкону. Погасив в себе стыд за ­безобразную свалку (как будто в исподнее заглянули) — стесняться можно перед незнакомым. Распахнул дверь.

Гость заходить не спешил. Все так же вися над пустотой, свертел косяк, и теперь растягивал, сладкий запах конопли влетал в комнату.

Потом выбросил патрон, отцепился от троса, сейчас же скользнувшего вверх, — и, как кошка, перепрыгнул через ­мусор.

Король отступил от двери, выпрямился.

— Пришел меня грохнуть, как рабочие Гапона?

— Я никого не грохаю. — Повел по периметру, трогая пальцами гипсоволоконные панели — казалось, раздастся звук, как мальчишка, когда тарахтит палкой по забору.

— К тебе ж не попасть. Двор на ограде, калитка на коде, консьерж на входе.

Всё так. Король наклонил голову. Дешевая слава принесла скоропостижное богатство. Казалось, будет всегда. Консьерж — просто непопулярная мера.

Вошедший, присев на вертящийся стул у рояля, уже скручивал новый. Лизнул край, протянул королю тугую куклу.

— Накуривал каждого, — для собственной памяти воспроизвел король. — Кто это? А это — Накуртка.

— Не. — Накуртка качнул головой. Поднял локоть и ­осмотрел на сгибе. Куртка была та же — пятнистая, блекло-зеленая.

Накуртка был старше всех. Когда король выглядел, казался себе и был — молодым; ни королем ни плотником, — Накуртку считал среди них стариком. Хуже: он воевал. Вообще архаика. Воины так называемые интернационалисты — ни воины ни интернационалисты: стадо, гонимое на убой. Только — отнюдь не травоядное.

— И не стыдился. Невозможно было представить, что Накуртка чего-либо станет стыдиться. А они все — максималисты; без уважения — к сединам, к медалям; авансов — никаких, никому. Опустим пока, что от всего осталось; тогда, запросто, — в комнате не высидеть, дверью хлопнуть. Нос воротить. С Накуртки? Король был как сосна тонкий: длинный, распахнутые плечи, нахлобученная шапка волос, он держался так прямо, что откидывался назад. Он считал, у него достаточно духа, и что, что пока ничего, — по модулю. Оказавшись раз наедине, спросил в упор. — Или выдумывают?

— Я там был, — немедля согласился Накуртка. — Но меня там нет. А ты там что потерял?

Королю показалось, что его щелкнули по лбу. Накуртка снисходительно добавил, отворачиваясь: — Я такой же, как ты.

И вот — он, бывший король, бывший плотник. Но бывших плотников не бывает.

А Накуртка ровно как в начале. — Бессмертный, что ли?

— Сколько тебе лет? — Он развернулся. Как тогда — как сосна перед бурей.

Накуртка пожал плечами. — Шестьдесят. Может, семьдесят. Думаешь, я бессмертный?

Он задрал куртку. Обнажил впалый живот. По животу тянулся багровый шрам, уходя вниз.

— Непроходимость кишечника. — Подобрали на опушке, увезли в областную — сделали полостную, — речитативом прочитал, как черный рэп.

У короля пошел мороз по коже. Накуртка, наблюдавший за его лицом, улыбнулся.

— Завернуло меня.

Король не знал, что сказать. Сочувствие? Его самого продрало до анального отверстия.

Накуртка перестал смотреть. — От предательства застрахован, — подходя к окну, откуда пришел. — Никого — и некому предавать. А от собственных кишек нет. Поджечь им дурдомовский дворик? Я так не могу. Получается, я им обязан.

— Значит… мир? — Король услышал свой голос: чужой.

— Значит… мир? — Накуртка повторил — эхом, будто удивляясь.

И потом нормальным своим тоном: — Вспомнил тебя.

Когда Накуртка говорит «тебя» — это как орден. Король почувствовал себя — польщенным? Ничего правдивее, чем Накуртка, не видел он. Как если бы заговорило дерево. Накуртка не очень щадил кого бы то ни было — не придерживался принципов; императив «Говори в лицо или молчи» его не колыхал. Он имел право на что угодно, когда угодно. — И теперь: как будто не ему. О нем.

Король присел на буханку перед клавишами.

— Мы сравнялись, — заговорил он медленно, обдумывая. — Тогда казалось, целая эпоха, не перелетишь. — А теперь, на фоне этих новых времен, разница, как у нас… Несущественна. Тогда не знал, как к тебе подступиться; лучше всего, думалось, никак. А потом, когда не виделись, тем более. То, что ты меня не любишь… меня многие не любят. Я не старался понравиться. Никаких писем я тебе не посылал, ни мыслью, ни делом. Делал что считал нужным.

— Для тебя я всегда был таким как был, — возразил Накуртка. — А я ведь долго жил до тебя. И долго жил во время тебя.

— Да, мне передали.

— Не было возможности. — Накуртка усмехнулся своей черной, угольно-соленой усмешкой. Король опять подумал про шрам.

— Теперь появилась. — Накуртка расслышал непроизнесенное. — Заглянул узнать, не упустил ли я чего-нибудь.

— Ну, смотри.

Король смотрел.

Накурткиными глазами: профессиональное оборудование, стены, съедающие шорохи. Их голоса приглушались, как в подвале, под землей. Над землей. Так тоже можно. — Интересно, видит ли Накуртка то, что видит он: клавиша во второй октаве запала и не давала звука. Пыль по углам; на пульте крошки. Ел он прямо тут. Третья комната вообще ­пустая (третья — если считать и кухню).

Накуртка видел всё.

— Делись, — поворачиваясь к нему. — Жить пора, а я родился. Совершенно не знаю, как вы тут устраивались.

Король вышел на середину комнаты.

— Сюда, — он отвел Накуртку за локоть к стене.

Накуртка был в весе пера, он мог бы его поднять и посадить. Росту в нем был метр шестьдесят — при королёвых стадевяностатрех.

Вернулся обратно. Включил аппарат. Загорелись синие огоньки по углам. Король задернул штору, чтоб не видеть позорища на балконе. И за ним.

— Раз, море, раз, — сказал в микрофон, левой рукой дотянулся и сыграл арпеджио.

— Привет, креветочка, привет, — заученным голосом, привыкшим давать интервью.

Студия наполнилась тишиной.

— Здесь Накуртка, — сказал король и умолк.

Тишина смотрела на них сотней мерцающих светодиодов.

— Это всё, — сказал король и выключил микрофон.

— Душно, — сказал Накуртка, когда лампочки погасли.

Потянувшись, он прошел из угла.

— Ты же не уйдешь сейчас. — Король распахнул балконную. Стал раздвигать то, что лежало ближе к двери. В основном это были остатки от упаковок, дальше — ремонтный скарб. Где-то там внизу, он помнил, валялись перевернутая скамейка со столиком, от прошлых хозяев.

Пришлось вытащить в студию тонну дубья, прежде чем расчистилось место, где обоим сесть. Накуртка всё это время провел в туалете. Король перегнулся за перила. Высотники исчезли. Может, и не было, Накуртка по деревьям лазил, как белка, он бы не удивился, если прискакал по крышам. Бутафория.

Вышел уже с косяком. Раскурились, глядя на реку. Позади снизу ревело шоссе, в студии этого не слышно. Выше были еще восемь этажей.

— А тут шумно, — сказал Накуртка, когда в головах у них зазвенело.

Пикнуло в кармане, король вынул руку, посмотрел. — Деньги пришли. Скажи, куда, я перечислю.

— Да особо некуда. — Накуртка глянул на него, показалось, с удивлением. — Может, купишь мне какие-нибудь шмотки.

— Шмоток я тебе так найду.

— Когда следующий сеанс? Хочу послушать, что ты обычно говоришь. Креветочка — это что?

— Попугай. Ей говоришь: привет, Креветочка, привет! — она чирикает: «привет-привет». Позывные прилипли.

— Сдохла?

— Улетела. — Пикнуло снова. — Еще, — удивился король. — Эк их торкнуло. Бывает, неделю ничего, другую. За ремонт третий год не плачу.

— Интересно. — Накуртка повеселел. — И дальше? Обслуживать свадьбы и корпоративы?

— Профессий в миру много. Ходил на верфь. Но я по дереву, такого нет. Есть одна ретро-мастерская, заказа ждут. Ждут-пождут, обещают свистнуть.

— Пассивная позиция.

— Я популярность имел, когда уже ничего не делал. Это такая схема. Как ты сейчас. Вишь, опять. Услышали имя. Если ты не понял: это тебе. …Если б ты делал — о тебе бы никто не слышал.

— Что не понял? — Накуртка прищурил черный глаз. — Что тут понимать. Я по-другому привык. Кто надо, слышит. Тебе вон передали.

— Когда мне передали, я работал семь-в-ноль.

— На что ты работал? На свою попу… — Накуртка длинно выдохнул. — Лярность… — Он вскочил. — На, добей пятку. Дай-ка пройду.

Король остался на балконе один. Закинулся горячим дымом. Всё отхлынуло. Не видел ни реки, ничего. Выбросил, куда глаза летят.

Накуртка расхаживал по квартире. — Включишь это? Тоже захотелось поговорить. Вечером. Можно вдвоем, если тебе так удобнее. Брось мне спальник на пол, отдохну.

— Те… — Король чувствовал себя неподъемным, как гора. Язык застрял в пещере, он его не находил, чтобы пошевелить. — Не… зя, — с трудом проворочал.

Теперь он стремительно стягивался в точку. Взмахнул рукой. Хотел осведомиться непринужденно: «Чем ты заби­ваешь?»

— Не наркотик. — Накуртка внимательно смотрел на него. — Обычная крымчанка. Совсем отвык? Сходи воды попей. Ну тебя и разобрало.

Король послушался. Долго сидел над ванной. Потом умылся. Из стекла на него глянуло опухшее лицо с красными испуганными глазами. На измену переклинило. Специально вырубил… подсыпал смесей… Но он сам то же курил. — Чтобы что? Сесть за пульт и призвать слушателей к джихаду? …Он не справится. Не сумеет включиться. — Может, умеет? Кто его знает, что у Накуртки на уме. За перегородкой раздался звук спускаемой воды: Накуртка опять был в туалете.

Когда он вышел, король ждал его, полностью протрез­вевший.

— Мне нужно лечь. — Накуртка шагнул мимо.

— Здесь нельзя, — сказал король.

Накуртка остановился. — У тебя помещение свободно.

Король произвел отрицательное движение.

— Боишься? — Накуртка улыбнулся. — Я же не боюсь. Откуда я знаю, кто тебе деньги посылает. «Здесь Накуртка», — процитировал он.

— Да ты… — Король подавился словами.

— Это — тебе, — сказал он по слогам. — Сейчас… — он схватился за вешалку, — …вот у меня… — нашел деньги, свернул и вложил Накуртке в нагрудный карман куртки. — Здесь больше. Как тебе… чтоб понятно… В категориях, к которым ты привык: не существует средств, чтобы запеленговать. Сигнал проходит десять приемников, десять раз, перекодируется. Принципиальная анонимность. Мы с тобой можем находиться в Антарктиде.

Накуртка не шевельнулся. — Откуда ты знаешь, — с ударением, — кто тебе их посылает?

— Я не знаю, — объяснил король. — В том смысл. Иногда думаю, — никого. Сам себе говорю. Но кто-то есть… есть! Из тех, кто был, когда я собирал стадионы? Или новые совсем? Дети тех; или совсем случайно… Не знаю! Нет интерактива! И знать не… — Накуртка сделал нетерпеливый жест.

— Это всё ясно. Я и говорю: кто там? Кто тобой рулит. Придерживает — до времени. Давай, слушай, потом всё это. Я лягу.

— Не ляжешь, — сказал король, теряя терпение. — Это моя нора. Зайди к медведю в берлогу. Всё моё. Мой микрофон. Моя схема, и мой конец — сколько осталось. Я пятна­дцать лет жил с тем, что ты про меня сказал. Спасибо, что пришел. Признал. Убирайся.

— Я про тебя сказал? — весело сказал Накуртка. — Знаешь, как оно бывает — кто-нибудь ляпнул… другой переврал… до меня дошло, и я сболтнул. Шутки, сплетни, смех — полетело обратно. Не помню, честное слово.

Король ударил. Накуртка полетел к стене, врезался в угол, скорчился, защищая живот. Король стоял над ним. Накуртка посмотрел снизу.

— Извиняться не буду, — предупредил король.

— Не извиняйся, — разрешил Накуртка. — Никто еще ни разу не извинился.

Поднялся, придерживаясь за стену. Король наблюдал за ним, морщась. — Не так ты болен, как хочешь показать. В окне висеть сил хватило.

— Сам не думал, что так понравится представляться, — согласился Накуртка. — …Дак у меня ж лекарство, — вспомнил он. — Пошли покурим.

Легким шагом он направился в студию. Король, подумав, за ним. — Тут сальдо важно соблюсти, — сообщил Накуртка с балкона.

Достав кисет, он забивал. — Если переборщить — буду блеять, как ты. Мало тоже плохо. Освоил новую технику: стреляю говном. Ты рисковал, вообще…

Звонок в дверь еле слышен был за гулом шоссе.

Взгляд Накуртки соскочил с короля, как с неодушевленного предмета. Сбросив то, что держал в руках, он нырнул за перила. Вцепился в трос, оказывается, все время тут болтавшийся, подтянулся.

Король рванул в прихожую.

Он никого не ждал. Не добежав два шага, застыл в оцепенении. Как это… Быть не может. А консьерж?

Бросился обратно.

Вывернул себе шею, стараясь разглядеть вверху — чуть не слетел, перегнувшись за перила, высматривая снизу.

Привет, креветочка — услышал он внутри головы или снаружи.