Сказки Белого Ворона [1–10]

СНЫ

Случилось так, что и Накуртку словили. Накуртка принял всё без единого звука. Накуртка предпочел бы все удары мира вытерпеть сам. Когда очередная вспышка взрывалась в его глазах, думал, что кому-то в это время они не достаются. Потерявшего сознание, его еще некоторое время толкли: воду в ступе; разницы не было между Накурткой живым или мертвым. Но наконец, бросив, как какой-то мешок (небольшой, Накуртка ростом и сухим телом был с 14-летнего) — отошли буквально вот тут отдохнуть.

Кто-то потащил Накуртку. Накуртка очнулся. Но это были не те. Он, конечно, не узнал человека: во-первых, не в том состоянии. Во-вторых, он был в том месте в то время, когда ему говорил. Старался не обещать, но если приходилось — почти стопроцентно следовал за словами. Но когда тот не явился, попросту забыл.

Накуртка попытался освободиться; идти. Они уже были возле проезжей части. Всё это и происходило в двух шагах от проезжей части; все могли видеть «поимку террориста».

Тот поступил самым простым способом: вытянул руку. Остановилась машина; дагестанец, крутивший баранку, не интересовался, куда везет друг своего поддавшего друга.

— Ты великий разбойник, — сказал Накуртка, когда ­немного очухался.

Они сидели в квартире на Бауманской, на шестом этаже. Снизу маргаритки, пенсионерки с собаками. Очень мирная обстановка.

Они сидели на балконе и курили.

Тот улыбнулся краем лица так, как будто никогда не слышал ничего более смешного.

— Я не разбойник. Просто повезло. — Это и вправду было везение. После того, как тогда опоздал, он и не думал ко­гда-либо его встретить.

— Что, поклянемся никогда не расставаться и всегда биться спиной к спине, как Роберт Рэдфорд и Пол Ньюмен?

Накуртка к тому времени его уже опознал.

— Посиди здесь, подлечись. Этот дом не запаленный. — Квартира была его родителей, они съехали за город год назад, в Дворец пожилых работников искусств. В коридоре на потолке блестели вырезанные из фольги звезды.

Это вынесем сюда, чтоб не портить песню.

Накуртка к тому времени его уже опознал. Выглядел он получше, чем первый раз. Чего нельзя сказать про Накуртку.

Так выглядят, если соглашаются на сотрудничество. Тогда объяснимо и то, как он Накуртку из-под них увел. Надеялись, что Накуртка еще кого сдаст — так не было кого сдавать. Ничего не было.

Накуртка и глазом не моргнул, виду не показал. Он никем не рисковал; себя он вообще не считал.

Хозяин его покинул, сказал, надолго. Накуртка валялся на диване в большой комнате. Ел из холодильника. Смотрел телевизор. Была еще одна, маленькая. Туда не заходил.

Так он провел восемь дней, считая часы, готовый, что вломятся в дверь, пока одним утром не почувствовал себя ­хорошо.

Тогда он прошел по квартире, заглянул и в маленькую. Там стояла детская кровать. Игрушек не было.

Накуртка нашел карандаш и лист белой бумаги. Этого хватит. Набросал портрет по памяти. Оставил на диване.

А так было. Он позвонил. — Убери своих. Это Накуртка.

— Откуда ты знаешь мой номер.

— Нету времени. Я приду.

Прошло много времени: год. Дальше оттягивать некуда.

Сидящий за столом смотрел в окно.

— Не думал тебя еще когда-то увидеть.

— Никто не думал никого никогда увидеть.

— Чем ты занимаешься?

— Ничем.

Сидящий за столом прикрыл глаза.

— Жаль, что я тебя тогда не пристрелил.

— Сделай это сейчас.

— Не проси.

Он позвонил. Принесли кофе. Два чайника.

— Если б они знали, кто это был… Я бы уже был в бегах. Походу, все равно примут, сколько он еще будет гулять. Только отсрочка.

Он допил из одного чайника, потом перевернул.

— Вот так. Так легко. Пойти на должностное преступление. Подрубить угол тому, что строил годами. Всё, чтобы на тебя посмотреть. Оказывается, вот как это бывает.

Поднял и заглянул вовнутрь. На стенках потекли коричные разводы.

— Даже не вспоминал. Как сон, от которого к восходу следа не остается. …Такой сон. После которого встаешь — и идешь совсем в другую сторону. — Теперь он поднял глаза.

— А ты чем ответишь? Что с тобой — не считая того, что ты есть? Что ты есть — кроме того, что сказал?

Человек перед ним не увел взгляд. Стоял. Сесть ему было негде.

Юна и Нис жили теперь в одном городе. Город назывался Санёк.

Юна поджидала Ниса возле реки. В городе этом была река. Прямо в городе.

Она смотрела то на реку, то в сторону, откуда должна была появиться Нис. Увидела Ниса вдалеке и двинулась к ней навстречу.

Они зашли в пивную, где были только мужчины, Юна двинулась к стойке, Нис — за ней. Мужчины все поподнимали головы свои от пива и устремились прямо на них. Все столики были забиты; и у стойки тоже, хотя был белый день.

— Девочки, а вам восемнадцать есть?

Юна сделала так: «пфф» — только громко. Полезла в сумку, которая все время болталась у ней на шее. В сумке был паспорт, она носила его уже целый год.

Взяли по пиву.

— Куда пойдем?

Нис пожала плечами. — К реке, — само собой разумеется.

(Как это? — значит: река разумеет сама себя. А они — за ней.)

Они устремились к выходу, стараясь не разлить большие кружки. Нис повернулась у самой двери:

— Мы принесем, — в глазах у нее блестел смех.

Сели на парапет, свесив ноги на реку. Нис подстелила целлофановый мешок, с которым шла с работы. В мешке были книги, две большого формата, но тонкие. На них было удобно сидеть. Юна плюхнулась прямо на парапет. Она нигде не работала.

Когда ей хотелось поработать, она шла в пивную ночью и мыла там полы. Если ей можно мыть там полы ночью — то и пиво можно попить, а, да?

Юна отпила большой глоток.

— Ну как там на работе?

— Нормально, — коротко отозвалась Нис. Нет смысла объяснять Юне про работу, она ведь не работает.

— Много своровали?

Нис смолчала.

Они смотрели на корабли. Корабли шли по реке. Там… а вон еще один.

Нис могла бы работать на корабле. Она была капитан. Но почему-то она работала в книжном магазине.

Солнце блистало в окнах домов, они стояли строем сзади них, вдоль по реке, — и отдавали честь.

Пиво было как жидкое солнце, только у Юны темное, а у Ниса светлое. Теперь пора рассказать, какие они. У Юны волосы темные, а у Ниса светлые. Юна была высокая тонкая девушка, такие должны нравиться молодым людям. — В Ниса они все были влюблены. Нис не такая худая, как Юна, ростом она ей не уступит, даже будет на два сантиметра повыше, лицо у нее мягкое, в уголках губ все время держится смех, даже когда она этого не хочет… Нет, не расскажешь. Лучше сказать, во что они были одеты. Нис одета со вкусом. На Юне была расстегнутая рубашка в красную полоску, все время сваливающаяся с плеча, она ее сняла с какого-то знакомого. У них была тысяча знакомых в этом городе. — Нет, невозможно ничего рассказать; лучше просто смотреть.

С каждым глотком пива солнце устремлялось внутрь, к середине большой кружки у Юны уничтожились все границы, солнце свободно переливалось внутри снаружу.

Она отставила стеклянную кружку на парапет. — Дай, ­покажи.

Нис недовольно пошевелилась. Лень было шевелиться, после работы, у нее внутри тоже переливалось солнце, как бы не расплескать. Но наконец ей удалось вытащить книги из-под себя с мешка не вставая.

Юна с большим интересом стала листать. Всё это были сказки. С картинками. Внезапно она потеряла интерес. — На.

Нису пришлось таки-встать. Одно дело высунуть из мешка… Она балансировала на парапете над высокой речкой. Длинная юбка ее развевалась.

Юна отставила пустую кружку и теперь просто болтала ногами. У Ниса еще кружка была почти целая, она попивала пиво маленькими глотками. Холодное.

Но наконец и она его уничтожила.

— Куда пойдем? — Юна вскочила, заметно пошатнувшись: это всё солнце!

Нис предположила: — В клуб?

— ..!

— Сейчас. — Нис подобрала обе кружки.

Юна вздернула плечи. Она перестала воровать в магазинах с того самого дня, как Нис устроилась работать в книжный. И теперь Юна сцепилась бы… словесно, конечно, словесно. С любым, кто крадет… книги? Или и не книги? Кто бы подумал; кому они нужны!

У Ниса столько наворовали в первый месяц, что у нее вовсе не было никакой зарплаты. Даже она оказалась должна. Но потом она наловчилась. Прямо перед выходом останавливала и вытаскивала из-под полы, из-за ремня и с подмышек. Воры топтались, подымали руки, помогая ей освобож­дать их от книг.

Они зашли в ту пивную, Нис прошла прямо к стойке и сказала: — Спасибо.

Юна стояла в дверях, рубашка болталась на ней у самых колен. Сумка болталась у нее на шее. Самый лучший возраст девятнадцать лет.

Клуб находился в глубине, в двух кварталах, вдали от реки. Там играли си-бемоль-мэйдж группы молодых музыкантов. Половина тех, кто играл, были их знакомые. Вечером. Днем это было кафе. Нис любила кофе. И поесть она тоже любила после работы.

— Ты что будешь?

— Кофе, — сказала Юна, ёрзая на стуле, выглядывая знакомых.

— А поесть?

— Не хочу, — отказалась Юна. У нее как-то отбивало аппетит, когда она представляла, сколько Нис работает. Нис поднималась утром, когда Юна спала. И уходила на работу. Юна вставала в двенадцать. Она ходила на базар, покупала еду — на Нисовы деньги. Потом, она еще готовила. В общем-то, не сказать, чтобы она была голодна.

Им принесли еду. Нис заказала одно и то же, себе и Юне.

— Спасибо, — сказала Юна, уминая еду. — Надо мне тоже пойти на работу, — сказала она, справившись с своей тарелкой пельменей, отдуваясь.

— Ты же работаешь, — сказала Нис. — Полы моешь.

— Еще. Надо на стройку! Я могу попросить…

Нис молча смотрела на нее из-под чашки кофе.

В тот же день Юна попросила. То есть это был вечер.

— Зая, возьми меня на стройку!

Они валялись под соснами. Сначала они целовались час. Заяц запустил Юне руки под рубашку, рубашка задралась до самого живота.

Но потом он отвалился к сосне. Ничего было не­льзя. Вообще-то, они были в парке. Ночи белые, вокруг них ходили парочки и одиночки с собаками. Заяц жил в вагоне на стройке, с еще шестью сварщиками, плиточниками и высотниками, они были из таких деревень, что Зайцева показалась бы рядом с ними… супермаркетом. А Юна жила с Нисом, которая сама снимала маленькую комнатку, у хозяйки, которая жила в соседней, еще с шестью соседками. Нигде ничего нельзя.

Юна улучила этот удобный момент.

— Ч…что ты там будешь делать.

Юна вскочила. — Что попало! Я сильная! Смотри, — она упала на руки и стала отжиматься.

— О! — Тяжелая рука придавила ее к земле.

Юна вывернулась, села и стала отряхивать ладони от ­иголок.

— А покажи…

Заяц согнул локоть. Юна с восхищением пощупала мус­кул. Ей не надоедало.

— Но я ловкая! — Она прыгнула Зайцу на спину.

Они покатились по земле, чуть не расплющив чью-то ­собачку.

Заяц оттолкнул ее и встал.

— Ты чего? — Юна, запыхавшись, смотрела снизу вверх. — Больно?..

— Н…не там.

Он протянул — и поднял ее одним движением.

Они побрели к выходу через парк. Юна была одного роста с Зайцем. К тому же он был какой-то скособоченный. Одна нога у него была короче, и, идя, он хромал. Хотя руки у него были — что надо: длинные, сильные.

Но Юна ничего этого не видела. Она видела только ослепительный образ, с мечом, вырастающим из плеча. Горящий вверх, как какой-то файер. Но иногда горение прекращалось.

Они остановились у ворот.

— В…озьми. — У Зайца сегодня была получка. Он вытащил все деньги из кармана и попытался впихнуть ей.

— Куда? — Юна отпрыгнула.

Ее уши, скрытые волосами до плеч, кажется, воспламенились.

— Засунь их себе в..!

Она побежала. Что-что, а догнать он ее точно не мог.

Только у реки она притормозила. Река здесь была обычная, без парапета; она текла в темноте. Была уже, наверное, ночь: час, может два, ночи. Тучи наползли на небо, и ночь стала обычной. Черной. Куда она идет? К Нису? Нис ­завт­ра пойдет на работу. Заяц завтра пойдет опять на стройку. …А если они больше не встретятся?

Юна встала. Мысли ее прыгали, как блохи.

Тысяча знакомых была у нее в этом городе. Тысяча и одна — и Нис.

Никому из этих знакомых она не могла даже рассказать. Даже Нису. Никто не видел.

Юна медленно села, на берегу. Нужно ей было побежать назад; задом; открутить всё назад. Но она не могла. Заменить ему весь мир, пусть он их всех победит.

Нужно дождаться завтра. Это хуже всего.

Юна скрутилась в комок.

Накуртка, вообще не ведающий, что за баталии разворачиваются за его легкое тело, гулял в лесах. Но вот он снова был в городе.

На такой большой город мало одного маленького Накуртки. На такой большой мир одного Накуртки мало. Это его не касалось. Нужно было вернуть то, что задолжал в прошлый раз.

Город тем временем одолевал вирус, грипп-мутант. Все ходили в масках. Когда Накуртку в его куртке с капюшоном, скрывающим половину лица, остановили на входе в метро, он подумал, что опять не прошло.

Ему велели надеть маску. Накуртка даже рассмеялся. Отошел к окошку и купил — закрывающую вторую поло­вину.

Вместо того чтоб отращивать, например, бороду. Борода у Накуртки почти не росла. Брился он раз в неделю.

Накуртка пробежал по домам. Ему удивились: давно не видели и летела молва, что Накуртку сгребли. Отвыкли они от Накуртки. И не привыкнут: всех он обошел за один раз.

Следующим утром Накуртка стоял у магазина. Маленький подвальчик, торгующий краской. Несмотря на андерграундный вид, продажи шли бойко.

В кармане у Накуртки была крупная купюра.

Некоторые так отвыкли, что предпочли бы видеть На­куртку последний раз. Можно было отойти в другую комнату и позвонить ментам.

А можно не отходить. Спокойней и проще.

— Да ты просто Накуртка, — пошутил продавец, когда он набирал баллонов на всю сумму. Накуртка усмехнулся в маску.

Пока его не было, мода на куртку ширилась в этих кругах.

В полночь Накуртка, с мешком на спине, из которого торчали длинные доски над его головой, шел по окраине города. Заглядывая в окна на первом этаже, мимо которых проходил. Не так часто Накуртка видел людей. Ему было интересно, как они тут живут.

Мимо проехала полицейская машина.

Дома кончились. Индустриальный пейзаж, обнаживший, что люди сделали с землей — словно сами сбежавши в испуге. Шоссе ушло вниз. Впереди раскрывался длинный темный тоннель, соединявший город с корабельным островом.

Накуртка спустился, не уменьшая шаг. Здесь не было тротуара. Ничего для пешеходов; лишь узкий, меньше полметра, поребрик. Тянулся вдоль стены с желтыми лампочками по верху. Первую треть тоннеля он прошел один, затем его обогнала машина.

Накуртка остановился. Прислонил к стене рюкзак, сбросив с плеча. Из рюкзака он вынул полосатую светоотражающую ленту.

Удалось огородить пятнадцать метров, когда он почуял прибавление света позади. У Накуртки глаза были на спине.

Перепрыгнув через ленту, он проскользил пять шагов и вжался в стену.

Полицейская машина вильнула перед ограждением, сбавляя ход. Накуртка, не поднимая глаз, стоял. Спрятаться негде; и он по-любому не успеет добежать до далекого выхода из тоннеля.

Тусклые лампочки почти его не освещали. Машина прибавила скорость и унеслась, жужжа и грохоча эхом. Лента была, которой оцепляют дорожные работы. У Накуртки в мешке еще было пять мотков такой.

Не торопясь он вернулся за ограду, к своему рюкзаку. Подхватил его и двинулся туда, откуда пришел. Нужно было дождаться, когда они проедут обратно.

Прошел час. Накуртка сидел и курил. Среди индустриальных заборов он мог скрыться в любой щели.

Проехали.

Накуртка пошел к своему заграждению, перешагнул внутрь и стал разматывать трафареты, прижимая их досками к стене.

В полпятого он закончил. Никто больше не проезжал. Днем здесь будет непрерывное движение. Накуртка собрал оставшиеся краски — в баллонах перекатывались металлические шарики. Они были нужны, чтобы краска не засыхала. — Не успеет.

Смотал ленту ограды и, уходя, оглянулся последний раз.

Вереница уродов, на пятнадцати метрах, на высоту роста Накуртки, сгибались под стеной, держали ее, придавленные ей, вырывались из-под стены. Высунутые языки, открытые флюоресцирующие красные рты. Краска стекала с рук и ползла по асфальту. То, на чем стоит город, — их не видит никто. Теперь. Услышат.

На этой широте нет белых ночей. Небо надвинулось тучами: всё на руку Накуртке. Он шел в центр. Доски он побросал под стеной, некоторые прислонил к нарисованным рукам — они вцепились в них, как в опору: рычаг; а трафареты сунул в попавшийся по пути мусорный ящик. Больше они не нужны. Но краску надо израсходовать.

Он перешел через мост и увидел… Такое было трудно ­предугадать; но Накурткин глаз бил, как молния. Город ощутил Накуртку. И подсовывал, словно яблоня, просящая, чтобы ее отрясли.

У свежего рекламного стенда, на пять метров вознесшегося над парапетом реки, стояла, забытая, металлическая хрупкая лестница. Соратники Накуртки — только наоборот. Скоро они вернутся.

Накуртка взлетел над землей.

Лестница подрагивала под ногами. Никто ее не держал. Чтобы зарисовать весь плакат с рекламой квартир в новостройке — Накуртке следовало бы спускаться, двигать ее, потом забираться обратно.

Накуртка перебрался на металлическую полосу, на которой снизу натягивался стенд. Согнувшись, он цеплялся за нее одной рукой. Ползя по стенду, как муха, выворачивая голову вверх, он наносил поверх рекламы мост — возвышающийся перед ним. Накуртка размахивался — сколько хватало руки. Краска шипела, вырываясь из баллонов; лучшая краска из спецмагазина, схватится уже через пять минут и не просто ее оттереть; пустые он бросал вниз. Он почти не видел свой холст. Но у Накуртки глаза были на руке. Небрежные полосы и потеки складывали картину — с пятисот метров охватываемую взглядом: взорванный мост.

Накуртка дополз до дальнего края, нависавшего над самой рекой. Оставалась белая. Потянувшись, он повел баллоном сверху — вниз — и вверх. V. Птичка. Улетала над взрывом, над взлетевшими сваями, падающими в реку машинами — с края и верха плаката.

Спина уловила движение внизу. Не было возможности возвращаться к лестнице. Накуртка вдохнул всеми легкими, локтями поправил рюкзак. Оттолкнулся ладонями и ступнями и прыгнул задом.

В дециметре перед носом просвистел парапет, Накуртка обрушился в воду. И опять: если бы берег был низкий; если бы на дне таился железный лом — Накуртка расшибся бы, с пяти метров. Он вынырнул, хватая воздух, услышал голоса и снова ушел в воду. Полупустые баллоны болтались на спине: избавься от мешка! — будет легче плыть.

Под ногами толкнулась земля. Выставленными вперед пальцами Накуртка уперся в гранит. Под самым парапетом он побрел, по пояс в воде, полушел-полуплыл, отталкиваясь рукой от стены. Парапет оборвался в пользу лестницы. Накуртка выполз на нее и притих. Возбуждение отхлынуло; накатил холод. Хорошо, что июль; что вода. Мутная городская река, в которую сбрасывает отходы канализация.

Рюкзак был при нем.

Мокрый Накуртка стоял перед дверью отделения полиции, в двух шагах от реки. Никого не было. Полицейские умчались по тревоге и бороздили набережную взад-вперед. Никто не искал его здесь. Над дверью торчала камера. Было бы больше времени — он бы ее размозжил.

Держась спиной к камере, он нацепил маску. Потом Накуртка достал последние три баллона. Красный и оранжевый. Еще чуть-чуть синего.

Прямо на двери отделения Накуртка создал из оставшихся красок пожар. Мокрый, хоть выжимай.

Бросив рюкзак, он без спешки пошел во дворы.

Серый рассвет падал на маленькую фигуру, шагающую по краю федеральной трассы на северо-восток. Уже ехали фуры; ни одна не останавливалась поднятой руке. Допотопный ЗИЛ трясся с хлебом для рабочих на стройке, сворачивал через 10 км. Пожалел бредущего мокрого человечка в противопожарной маске.

Через двенадцать часов Накуртка был за 800 километров от города.

Через двадцать четыре часа он был за полторы тысячи.

Последний час шел пешком. Никого не останавливал. Да и некого останавливать, машин под утро едет мало.

Наконец он увидел реку впереди — не та, что в городе: могучая, желтая, неприрученная. Прикрученная. Скованная мостом. На мосту кабинка с одной стороны. На той стороне кабинки нет.

Накуртка сорвал с лица маску и пошел прямо на кабинку; и, проходя, заглянул. Охранник, сидя, спал. Семь утра.

Он перешел через мост и свернул вниз. Пробежал по откосу и скрылся в кустах на крутом берегу реки.

На этом берегу у Накуртки был схрон. Он переоделся; только куртку не сменил: все давно высохло прямо на нем; попил чаю, холодного, из оставленной трое суток назад фляги. Огонь разводить нельзя. Это дальше.

Потом Накуртка выбрался на открытое место. В руках охапка дощечек и веревок. Он собрал и поставил его. Импровизированный мольберт.

В ясном утреннем свете Накуртка, поглядывая вперед, рисовал мост. Точно так же, как в городе; и также тот, что стоял перед ним. Он не закончил. Накуртка не считал зазор­ным повторить. И красок у него не было. Накуртку это не печалило. Уголек сохранился в кармане с последнего костра; а глины под ногами в избытке. Если б не то, и не другое. Он бы обошелся и без мольберта. Он мог бы рисовать на земле. Но так кайфовей.

Отступив, он оглядывал то, что получилось.

Не как в городе. — Но лучше. Монохром. Рыжий, и чуть-чуть черного. Теперь закончил?

Усмехнувшись в усы, которых у него не было, он при­рисовал сбоку парой штрихов прыгающего в воду охранника.

Потом Накуртка прикурил и бросил спичку в картину.

Он успел упасть на траву и выдохнуть дым — когда взрыв потряс землю под ним. Накуртка лежал с открытым ртом, ­сигарету держа на отлете. Другой рукой прикрывал голову.

Потом он встал. Сигарета погасла, и он прикурил ее ­снова.

Искореженный мост торчал над рекой.

В желтой воде среди кружащих обломков появлялась и скрывалась голова — охранник резво греб к берегу на той ­стороне.

С двух концов бывшего моста начинали скапливаться и гудели машины. День только начинался.

Накуртка бросил бычок, повернулся и ушел в лес.

Двое шли по коридору. Никто не сзади, никто не впереди. Наравне.

Тот, что здесь был, остановился первым. Открыл дверь пластиковой картой. Пропустил пришедшего.

Комната. Как номер в хостеле, даже не из самых дешевых: с койкой и умывальником. Пять шагов туда, пять шагов сюда, не разбежишься.

Пока он оглядывался, дверь мягко клацнула, закрываясь. Инстинктивно он шагнул к ней, но сразу же застопорился.

Всё.

Сердце стучало так, что он почти ничего не видел перед собой. Клаустрофобия. Давно он не был в запертом помещении. Никогда.

Если бы окно. Окна нет. Ровные стены спокойного салатного цвета. А что он сделает? Четвертый этаж. Летать он не умеет.

Все-таки окно. Без окна как будто лишился тяжести; ориентиров. Если долго смотреть в лужу, покажется, что падаешь в небо. Вот примерно так. Он не чувствовал ног. Сколько он здесь находится? Минуту, не больше. А казалось, что всегда.

Ровно дышал, пережидая панику. Потом чуть-чуть улыбнулся. Улыбнулся он своей глупости.

Всегда и есть. Всегда он находится внутри себя самого. Только те, кто его ждал, заставляли его выйти. Это последний. Куда лететь? Если сам пришел.

Отпустило, он мог уже шевелиться — и тогда сдвинулся с места и приблизился к койке. Сунул руку в карман. Бумажка, вчетверо сложенная, всегда при нем. Он развернул ее. Смотрел и улыбался, не замечая этого. Чистым карандашом «Кохинор» т/м нарисована птица, взлетающая без разбега. Птица – с человеческим лицом.

Он бы все равно пришел. Просто повезло. Повезло вот на эту бумажку. Что-то сделать помимо — как это он сказал? — помимо того что он есть.

Аккуратно сложил, как самую большую драгоценность — так оно и было, единственное, что у него было.

После этого осмотрелся, уже с интересом. Подошел к умывальнику. Открутил кран. Вода потекла.

Если не будет еды, он умрет от голода. — Но не от жажды.

С этого и начнем.

Нагнулся и попил прямо из-под струи. А ничего! Вкусно.

Потом он лег на койку, заложил руки за голову и начал ждать. Когда надоест, встанет, пройдется. Будет приседать, качать пресс, пока силы есть. Много чего можно делать. Что он делал, пока ждал его? Устроился охранником. Стал следить, чтобы было как есть — то, что хотел до этого ­перевернуть. И вот он начальник охраны. Вершина. Потолок.

Сказать ему нечего. Слова кончились. Будет что-то другое. Не слова.

Как прошлый раз? Он помнил, что было прошлый раз.

Как прошлый раз не будет.

Уверен?

Не был он уверен.

Страшно?

А то.

Проснулся через некоторое время. Проголодаться не успел: видимо недолго. Смотрел на плафон на потолке, в меру яркий.

Снились ему жена и дочь. Жена ушла от него и увезла дочь. Жили они где-то в Америке. Он их давно не видел. Дочь, наверное, теперь большая. Они его не ждали. Он бы почувствовал.

Что это за комната? Не для него же тут он ее держал ­запертой.

Он сел. Снова огляделся.

Посередине комнаты стол. Первый раз не принял во внимание. Не отнес на свой счет. А на столе компьютер.

Он встал и подошел к столу. Пошевелил мышью.

Монитор посветлел.

То, что он увидел: прямоугольник, был разделен на тысячу маленьких ячеек. Он навел курсор на одну — и ячейка сразу выросла во весь экран. Камеры наружного наблюдения, вот что это такое. Это просто комната охранников. Комната отдыха. Естественно, у начальника охранников есть от нее ключ.

Он продолжал смотреть. Потом он выдвинул стул, сел. Вглядывался с напряженным вниманием. Окно — если это было окно — показывало темноту снаружи.

А в темноте кто-то шел.

Щелкнула дверь. Он не оглянулся.

Вошедший встал за его спиной.

— Что это.

— Это сны.

Он сдвинулся вместе со стулом так резко, что стул едва не упал.

— Мне нужно в сортир.

Тот усмехнулся.

— Покажешь фокус с исчезновением?

— Нет у меня никаких фокусов.

— Узнаёшь? — он кивнул на экран.

— Нет.

— Память потерял? Удобно.

— Это ты сделал?

— Это ты сделал.

Он поднялся.

— Попробуй. Меня остановить. Никому еще не удавалось.

Тот уселся на освободившийся стул.

— Ты сам не сможешь, — сказал деловито. — Все, что я смог, — он показал подбородком. — Кое-что пошустрил, намутил… А это не моя специальность. Сил — немеряно. Я горы сверну. Засиделся тут. Давай, решай. Время есть, сейчас ночь, никто тебя, кроме меня, не откроет. Пойдем, покажу, где здесь толчок.

— …нужны карты. Схемы. Достанешь?

— Чего?

— Всего.

Тот подумал.

— Не за одну ночь.

— Я приду. Это я возьму.

— Оно работает только здесь.

— Я подключусь дома.

— Залог.

Он достал листок из кармана. — Годится?

Тот развернул. Поглядел, потом на него.

— Забери. Если у меня это найдут… Хватит слова.

— Слова кончились, — сказал он.

Юна шла по коридору. Она не знала, где идет. Это было что-то вроде канализационного коллектора. Она и слов таких не знала. Под ногами была вода. Было темно. Она шла на ощупь, выставив вперед руки.

Шлеп. В лицо ей врезался слизень. Слизни летали тут по воздуху. Он подержался пять секунд и отвалился с чмоканьем. Вода выше щиколоток, унесла его встречным течением.

Из носа у нее текли сопли. Из открытого рта вырывалось хриплое дыхание. Лицо горело от равномерно прилетающих пощечин, под слоем слизи, которую она не успевала вытирать.

Шлеп, шлеп! Сразу два слизня влепились ей в лицо, величиной с хорошего кота. Подержались и отвалились.

Юна села в воду. Больше никуда не пойдет, шагу не ­сделает.

И что? Так она просто сидит в грязи.

Юна встала. Побрела дальше, выставив вперед руку, прикрываясь локтем другой.

Юна пробудилась с первыми лучами солнца.

Она сидела на берегу. Ну и еще раз ну! — она проспала всю ночь тут, сидя на реке, вдалеке, одна, ни сыта ни голодна!

Она вскочила.

— Какая-то компьютерная игра, — сказала она вслух, еще не отойдя от слизней, заполнивших ей голову.

Где бы она ни спала — ей снился этот один и тот же сон. Ее расстреливали слизнями! Хихикая наверно при этом, сами сидя в комнате, щелкая какой-нибудь компьютерной приставкой. Какие-нибудь дебильные дети. Интересно, сколько им очков налетает за нее? И — когда расстреляют ее, что они будут делать, примутся за кого-нибудь другого? Неинтересно. Что она ни делала днем — ночью она все равно в нем ока­зывалась.

Но пришел новый день. Вдохновил Юну солнцем. Что-нибудь она совершит — чтобы разбить эту игру. Не со слизнями же воевать, они же безмозглые.

— Я еще до вас доберусь! — крикнула Юна.

Потом она потащилась домой, думая: главное не говорить Зайцу. А то он… Страшно было подумать, что будет, пусть он лучше не знает. И одновременно — дома ли еще Нис, не ушла ли она на работу.

Нис была дома. Светло было в комнатке, когда Юна вошла, открыв дверь ключом, — но Нис еще спала. Кровать была всего одна, Юна спала на полу. Она рухнула на спальник в углу, завернулась в него, не раздеваясь. Если Нис уйдет, не разбудив ее, — а так она делала всегда, — то можно будет потом перебраться на кровать и еще поспать. Чертовы слизни! Юна любила спать. Раньше. Может, перестать спать вообще?

А иногда ей приходило в голову, что это вовсе даже не сон. Что она наяву в своей жизни оказалась в этом темном коридоре.

Юна, не открывая глаза, потрогала лицо — нет ли там слизи? Слизи не было. Зато сопли текли. Правильно, она же проспала на берегу, даже хоть и ночью в июле не холодной.

Она услышала, что проснулась Нис, и притворилась спящей. Главное, чтобы Нис не спросила. Она же не знает, когда Юна пришла. Мало ли что; может, ходила к кому-нибудь из знакомых.

Она успела еще подумать: а если никуда не выходить. Сесть в углу и сидеть весь день и смотреть — может, так она увидит, откуда они появляются? Нет, невозможно. Придет Нис и скажет: что это ты тут делаешь?

Нельзя было никому рассказывать. Юна иногда глядела на Нис с подозрением: может, у нее тоже какие-нибудь слизни? Вдруг у всех людей что-нибудь такое — а они просто никому не рассказывают. Но на Нис не похоже — такие у нее были ясные светлые глаза. Так что, у нее одной? Будь у нее выбор — Юна бы выбрала что-нибудь получше. Самолеты, бомбы, пусть даже какие-нибудь чудовища; что-нибудь — с чем можно хотя бы сражаться!

Жгучий стыд пожирал Юну, что она из-за какой-то своей ошибки оказалась в этом коридоре, тратя время на то, чтобы только терпеть. Она сжала зубы. Она могла не спать ночь или две подряд — как ей иногда и случалось, когда у Зайца был выходной — выходной у него был раз в месяц, и они вместе бродили по городу; но не спать специально — из-за ­какого-то сна?!

После этого она оказалась на том же месте с той же водой под ногами. Идея, что нужно добраться до конца этого коридора, давно была отброшена. Конца никакого не было. Отупев от повторений она брела навстречу слизням и навстречу воде, не останавливаясь и не поворачивая назад.

Заяц бы, конечно, сделал что-нибудь, если бы Юна ему сказала — но только что он мог сделать со слизнями? Он мог бы сделать что-то с собаками. Он спас Юну от собак. Этот город — куда они переехали из того, в котором жили раньше, когда Нис уехала от родителей, они считали, что учиться, а Нис их не разубеждала, а Юна — наоборот, она считала, что перевезет сюда свою маму. Мама была не против, во всяком случае она писала Юне письма, а Юна — она не очень-то любила писать — просто звонила. Когда получала письмо. Сейчас точно она не спешила звать маму, им и вдвоем с Нисом в одной комнате было тесно. Вот в этом городе — который был хорош еще тем, что она в нем, в отличие от своего города, всего не знала; он и был больше, чем город, где в начале жили Юна и Нис, — она как-то решила сократить путь, удаляясь от знакомых, в сторону Нисовой комнаты, и пошла через стройку. На стройке был сторож, но она не обратила внимания, что он там кричал ей из своей будки — он же не будет в нее стрелять. Тут она обратила внимание, что за ней идет собака. Сторож и носа не высунул из своей будки. Он сам боялся собак, которые ночью бродят по стройке. Юна не боялась собак. Жаль, что собаки об этом не знали. Их было пять.

— Ну-ка фу! — сказала Юна.

Собаки приближались. У нее не было ничего, что бы им кинуть. И ничего, чем бы кинуть в них. Все-таки она нагнулась и подобрала кусок бетона. Замахнулась и шагнула на них. Она уже стояла к ним лицом. Собаки не обратили на это никакого внимания. Они все так же приближались. Тут она увидела позади собак, перед фонарем, силуэт, словно вырезанный из огня.

А это был Заяц, который вышел из своего вагончика, ­туалетная кабина у них была на улице. То есть на территории стройки. Его соседи даже не выходили ночью в туалет — они боялись собак.

Он не пустил Юну идти дальше по стройке, а она проспала ночь на его койке, а он сидел на нее и смотрел, как будто никогда в жизни не видел ни одной девушки. В этом вагончике — точно. Никаких слизней ей не снилось, засыпая, она и не вспомнила. Никто никогда не защищал Юну, это она считала, что должна защищать своих тысячу знакомых от других, незнакомых. Но в эту ночь что-то случилось. Что-то рухнуло. Какая-то — благодарность; или не благодарность, а непонятно что. Она вся дрожала утром, когда он вышел из вагончика, чтобы идти на стройку, утро, конечно, было холодное. Как будто она все еще стоит в окружении этих собак, сторожей, и всего мира, в котором только один — за нее.

Это конечно было не так — у нее же была эта тысяча знакомых, и мама, и Нис. Но вот так.

Но только одна ночь. Потом ей дальше снились слизни, в вагончике этом она никогда больше не спала. Что он мог сделать?! Если он ничего не мог сделать даже для себя; его бы выгнали со стройки, если бы увидели Юну в этом вагончике. Хорошо еще, что соседи ничего не сказали; но и они тоже. Что он мог сделать?! И никто не видел; никто не знал.

Нис вышла из магазина. Сегодня они не встречалась, Юна сказала, что придет поздно. У Юны вечно были какие-то тайны. У Ниса не было тайн, кроме тайного уезда от родителей, которые хотели вывести ее в люди. «Ну, что сегодня проходили?» — спрашивали они, когда она им звонила раз в неделю; на что Нис неизменно отвечала: «Дифференциальные управления», что родителей, знавших о дифференциальных управлениях еще меньше, чем сама Нис, совершенно удовлетворяло.

Родители ей не посылали ни копейки — думали, наверное, что она живет на стипендию сорок рублей. Нис улыбнулась одной стороной рта. Она зарабатывала гораздо больше. И все равно не хватало: снимать комнату, и есть, еще Юну кормить.

Она хотела пойти в клуб, но раздумала.

В мешке у нее была книжка.

Нис не хотела учиться ничему, кроме читать книжки (сказки). Все остальное она и так умела. Как ни странно, работая в книжном магазине, было невозможно читать: приходилось все время стоять и смотреть, как бы покупатели не украли книги. А если покупателей не было, то все равно нельзя. Не разрешал директор магазина, который был в нее влюблен — Нис очень возмутилась бы, если бы ей об этом сказали. На хрен такую любовь! Единственными ее проявлениями было то, что он все время штрафовал ее за какие-то ошибки.

Уголки губ у Ниса чуть-чуть опустились — хотя выглядели все равно так, словно она собиралась смеяться. Может, за это директор ее и… Что: штрафовал или любил?

В общем, Нис была довольно замученная, хорошо, что сегодня пятница, а завтра будет суббота, а дальше — воскресенье. Даже то, что Юны не будет. Тоже было хорошо, можно никуда не пойти, а сесть и читать все эти книги, не вставая.

Она уже дошла до метро. Как — по метро или по воздуху?

Она услышала какую-то музыку и отвернула, чтобы посмотреть.

У метро играли, двое их, Ниса и Юны знакомых: в клубе не было места одновременно на всю тысячу, и в сутках всего лишь двадцать четыре часа. Увидев Ниса, оба остолбенели и открыли рты. Они оба были в нее влюблены.

У Ниса чуть приподнялись уголки губ, и два молодых человека повлеклись к ней, словно притянутые магнитом. Негустая толпа, увидев, что не будет больше никакой музыки, стала расходиться. Вдруг Нис пригласит их к себе домой?!

Нис почувствовала какое-то ухарство: суббота впереди или не суббота? К тому же, у нее было воскресенье, а может Юна и завтра не появится.

Юна появилась сегодня.

В темноте она дошла до дома, в котором была квартира, в которой была комната Ниса, — и, проходя, посмотрела в окно. Комната на первом этаже.

Ниса рассмешили молодые люди, затолкавшие в себя еду, купленную и сготовленную Юной на Нисовы деньги, давясь и задыхаясь, чтоб только не разговаривать. Ладно бы Нис и Юна вместе, — но наедине с Нисом их покидало все красноречие. Они бы с удвоенной силой набросились сейчас на свои инструменты, как бывало, когда Нис смотрит на них в клубе, — но соседки Ниса за их музыку не накидают в шапку мелочи, а наоборот, накидают им по шапке. Нис, еще подождав, может, они чего-нибудь скажут, забралась на кровать, а молодые люди, переведя дух, оглянулись: это был провал. Оставалось им увернуться вдвоем в какой-то валявшийся на полу спальник.

Для Юны ее спальник не был никаким провалом — а был местом, где она может законно лечь! Ничего не стоило ей ворваться в комнату, растолкать музыкантов и вытолкать за дверь. Но шаги ее почему-то замедлились.

Она не могла веселить Ниса все дни. Тогда она не могла бы встречаться с Зайцем — а она жила от того — до того, как это снова случится.

Шаги ее замедлились; и наконец и вовсе остановилась.

Вообще-то она подустала гулять. Она хотела закрыть глаза и сосредоточиться, замедляясь, на том, что было сегодня.

Вместо этого нужно было сделать шаг, и еще шаг, оставшись без всякого прикрытия, что внутри, что снаружи.

Заяц прождал час, пошел следующий.

Он сидел на месте пять часов, уже пора было возвращаться обратно.

Легко быть храбрым. Для этого надо, чтобы ты не был ­никому нужен.

Все соседи по вагончику Зайца — с которыми он почти не разговаривал, хотя и понимал язык, на котором они разговаривали между собой, а на том, на котором разговаривал он, они почти не разговаривали, — когда говорили между собой, говорили они о тех, кто их ждал в их деревнях. Они туда посылали деньги.

Еще для этого надо, чтобы тебе ничего было не нужно.

Заяц зарабатывал меньше всех — он был хромой, и его не брали на настоящие высококвалифицированные работы, а заставляли таскать мешки, туда — с мусором, а назад — с материалами; ну, иногда и брали, он мог это делать всё тоже. Но платили все равно так, как если бы он только таскал мешки. Но соседи по вагончику могли одолжить у Зайца, если им не хватало, потому что они послали в свои деревни. Возвращали не всегда.

Ему было это безразлично. Он даже вряд ли мог объяснить самому себе, как попал на эту стройку, — причем это уже была не первая стройка, куда он попал. Он построил, то есть участвовал в том, что строили, несколько высоких домов — в которых и ему, и его соседям по вагончику не досталось бы и самой маленькой квартиры.

Он поэтому мог уйти, и уходил, со строек на другие стройки. Никуда больше он не мог попасть, — кому он нужен? Таких полно в городе; и не хромых.

Теперь у него была девушка.

Зайцу было уже двадцать пять лет, или вроде этого, а у него первый раз была девушка.

Заяц пошел в свой вагон и лег, перед тем, как идти обратно на стройку. Все соседи уже спали.

Но он не спал. Он боялся.

Не боялся того, что первый раз кому-то нужен — и вот опять будет никому: в этом ничего. Нового.

Он боялся, что кто-нибудь ей что-нибудь сделал.

Она дура. Думает, что она мужчина. Она, наверное, никогда не смотрелась в зеркало. Одевается хуже Зайца. Неизвестно, где она живет и откуда берет деньги на пропитание. Она разговаривает как попрошайка и ругается, как старый дворник.

Если бы она не была такая глупая — разве бы она ходила к нему каждый день? Но сейчас. Завтра.

Завтра он уйдет со стройки и пойдет ее искать.

Лучше этой девушки не было ничего в мире.

Давным-давно Юна однажды говорила Нису:

— Есть такие места в городах, они совпадают. Смотри, смотри, вот это место — оно точно такое же, как такое же ­место в другом городе! — (там они тоже были). — Помнишь? — Да, Нис, ей казалось, что она помнит: этот поворот, и пустырь с автобусным кольцом на краю города, вот и светофор на том конце поворота вокруг пустыря, — может, если мы сейчас выйдем, — взахлеб продолжала гнать Юна, — то, может, выйдем прямо в том городе — вместо того, чтоб ехать на поезде целую ночь, и другую ночь?

Но они не вышли. Им было не надо.

Юна могла пойти поубирать в баре.

Там было так грязно, что хватило бы до утра. Притом, там всегда оставался целый мешок огрызков и объедков, таких больших, что ими можно неделю питаться.

Вдобавок он был близко к тому месту, где снимала комнату Нис. Вместо этого она двинулась в другую сторону.

Они находились на острове. Этот остров — такой большой, что даже не выглядел как остров: просто часть города — соединялся с остальной его частью мостом. Несколькими мостами. По которым Нис проезжала на троллейбусе — или под которыми в метро — когда шла с работы до своего дома. Река в этом месте раздвоялась — и дальше снова сходилась, впадая потом в мелкий залив, который тянулся до горизонта, уходя в невидимые воды северного моря.

Юна и шла на тот конец острова. Где сходилась река и где она раньше ни разу не была потому что здесь не было ничего интересного — ни баров, ни клубов. Ну, как ничего: только новостройки на намытом, то есть искусственно продолженном берегу, так что тем, кто раньше жил на берегу, оставалось довольствоваться видом выросших между водой и ими домов — вот им это не нравилось, наверно! Но она повернула — правее и дальше, оставив позади дома. Впереди простирались пустыри, какие бывают во всех городах. Это был индустриальный пейзаж, где валялись огрызки и объедки кораблей: тоже еще как интересно; в другой раз она бы обязательно на них залезла, и Ниса бы с собой потащила.

Но тут она увидела туннель, уходящий вниз.

Юна устала еще до того, как начинала идти. Она машинально переставляла ноги. По туннелю — по которому, наверное, с острова можно было перебраться.

Вот, куда? По середине туннеля шла проезжая часть; собственно, занимала все его место. Юна по краю двигалась вглубь, так что перестал быть виден вход; выхода же все не появлялось. Туннель как будто в центр земли. Она бы не удивилась, если бы появились слизни — не во сне. Явь как-то перестала от него отличаться. Под ногами, однако, было сухо. Юна споткнулась о бордюр — по которому она и шла.

И тут она увидела их.

Эта картина. Нарисована она была на стенке туннеля, яркими красками. Они светились в темноте. Краски стирали, и долго терли — это было видно, может быть, кирпичом — кое-где отскребли стену до более светлого цвета. Но не так легко было их уничтожить! — они вошли в стену, въелись насмерть, все равно они в основном уцелели. Можно было закрасить поверх, еще более едкой краской. Но не успели.

Они были страшными. Не как слизни, да слизни и не были страшными, они были… фу, слизни!

Эти были страшными, потому что… честными. Хотя такого не увидишь наяву. Наверное, их потому и стирали.

Юна не могла оторваться. Краски жестоко били в глаза, хотелось повернуться и бежать долой, забыть эту картину. Одновременно что-то внутри нее ринулось им навстречу.

Она повернулась и присела. И теперь она была одной из них — фигур, нарисованных на стене.

Она не разговаривала — она еще не сошла с ума, разговаривать с рисунками. Просто думала.

— Это ведь сон? — спросила она.

Краски молчали. Она сидела у подножия их — держащих стену и одновременно взламывающих ее, выступающих в туннель с незримым криком. Они перешагивали, прикрывали ее — а она прикрывала им спину. Только чуть-чуть от­дохнет, и встанет, пусть в последних рядах: не убежит и не зажмурит глаз. Чтобы сражаться со сном, надо сражаться с тем, что наяву.

— Я так и знала! — крикнула Юна, засыпая.