Сказки Белого Ворона [1–10]

ПРОВОЛОКА

Поехал в электричке за грибами.

День был при нем еще почти весь. Нож был при нем. С фонарем, штопором и открывашкой бутылок. Из грибов пока что были одни сыроежки.

Болтались в целлофановом пакете. Он взял три штуки. Шел дальше, искал другие, хорошие грибы. И заблудился.

В лесу заблудиться, пойдешь куда-нибудь — куда-нибудь выблудишься. Прикинул, где солнце, где север, где юг. Поворачивать не стал: может, уже повернул, не заметив.

Солнца, правда, не было. Грибов не было, даже сыро­ежек. Колючая проволока. Какая-то старая, ржавая. Колючая проволока, думал он, перешагивая ее. Потом споткнулся, со всего маху полетел на землю.

Проволока воткнулась в ногу. Почему-то сзади. Порвала штанину. Порвала икроножную мышцу. Он порадовался, что взял подорожник. Подорожник рос по дороге, гигантские листья, невозможно было удержаться. Можно ведь рассудить и так, что это подорожник сделал, чтобы было куда его прикладывать.

Прилепил на лейкопластырь. Крови не было — а надо было выжать, от заражения. Сообразил. Задрал штанину, ­посмотрел.

Появилась и кровь. Вытекла из-под подорожника. Плас­тырь держался еле-еле. Когда потекло, стал отклеиваться.

Никуда не идти — никуда и не выйдешь. В лесу всё время загребаешь правой. Советуют: намечать цель. Взгляд летит прямо. До березы. Дошел до березы — дальше: до сосны.

Если совсем туго — забраться наверх. Но до этого было еще далеко. И нога.

Остановился, посмотрел.

Кровь дотекла уже до сапога. Лейкопластыря больше не было. Этот совсем отвалился. Из комплекта одноразовых, который купил в метро у коробейника, таскающегося по вагонам. Одноразовые не годятся, это знал. Без пластыря подорожник бесполезен.

Но нога не болит. Заболит позже, лучше бы дома. Лучше дома.

Такое приходит в голову, когда нет ни солнца, ни сыро­ежек.

Никаким специалистом по блужданиям по лесу он не был. Был специалистом просто по блужданиям. Заблуждался в жизни много раз. Когда-нибудь будет последний — может, этот.

Что-то показалось в просвете справа, за деревьями. Пошел вправо и ткнулся в забор.

Забор — это люди: не этот.

Забор тянулся, в высоту в два его роста, из необработанных досок. Доски были пригнаны друг к другу неплотно. Появилась и тропа, почти незаметная, к забору впритык. Он шел, поглядывая в щели. Слева, тоже тянулся, овраг с водой, захочешь — не свернешь. Только назад; но назад — от забора?

Про ногу вообще забыл.

В просветы между досками он видел бетонные строения. Окон нет, кое-где нет и стен. Людьми это было покинуто давно и прочно.

Потом увидел и людей.

Сел за деревьями и начал на них смотреть, как медведь. Знакомый охотник рассказывал: медведь часами на пне ­смотрит на поляну, где охотники пируют. Утром они видят, где он сидел.

В голове забрезжило: проволока… забор. Всё понял.

Тогда он встал и вышел к ним. Не думая. Он никогда не думал, что он скажет людям. Просто отражал.

Людей он не боялся. Страшнее быть собой. Правда пугает, не всегда это такая правда, которую хотелось бы знать.

Теперь представьте: четверо, за забором, что запрещено, заняты своим небольшим симпатичным делом; звать их: Бекас, Шибека, Шар и Суслик. О двоих пока ничего; ну, а Шар. Он действительно был шар. Вид такой, как будто его накачали гелием, неравномерно, такие шарики, бывает, продают в электричках. Суслик — тоже понятно.

Четверо эти видят появившегося ниоткуда, из леса, чело­века. Они его шуганулись куда сильней, чем мог бы он — их.

В слишком светлой одежде. Со слишком… лицом… где берут такие выражения лиц. Здесь — где нет никого, кроме охраняющих и тех, кого они охраняют? Напиток застрял в чашках у тех двоих, что их, не поднеся ко рту, держали. Лес как будто вылепил его из их смутного воображаемого. И выплюнул. Делайте теперь что хотите, — если сможете, конечно.

Но в следующий момент сообразили, что их четверо. А он — один.

В условиях, в которых они находились, страх почти единственная мера поведения. Потеряв страх, на освободившемся от него месте они получили… что? Либо он в тебя — либо что? Ну, вот. Не мы такие — жизнь такая.

Автоматом, в одну, не уловимую глазом, единицу. Позы стали расслабленнее; руки задвигались размашистей. Первые двое глотнули чиёк; передали чашки тем другим, что ожидали. С приветствием не спешили. Кстати, сапожки. От таких и охранники не отказались бы.

Он хотел поздороваться, спросить, как выйти. Куда-нибудь. Карту оставил дома. На карте был лес, ничего кроме. На картах и не отмечают такие места.

Но от него не укрылось это почти не движение.

И он молчал. А через секунду стало поздно что-либо говорить.

Вообще-то никого в этом лесу не было. Четверо облазили его до травиночки. И далеко до людных мест; это знали те, кто приезжал в дни свиданий на своих машинах. Был и автобус, по праздникам.

А забор — забор. Дальше он вообще исчезал. Сначала — в заборе дыра; такая, в которую может проехать груженый самосвал. Видно, и ездили: об этом говорят колеи, почти заросшие ёлкой. Они-то ничего не ввозили, не вывозили; строили, то, что сломали до них, и видимо будут ломать после. Не слишком напрягаясь. Вход — в две кирпичных стены плюс КПП и глазок, а дальше, как всегда, деньги кончились. Ничего они и не нарушали, если поглядеть. Вопрос статуса.

Но как-то опять не того. Он должен начать. По правилам: так. Никого тут в этом лесу не было.

Первым выскочил Суслик — на то он Суслик.

— Ты дерзкий такой?

Ну, всё. Пришлось поправлять: сделал Шибека.

— Ты кто есть? — Но всё, уже было сломано; и тот почувствовал. А дерзкий. Улыбка, которая появилась, — и не улыбка вовсе: нигде на лице ее не зацепишь. И сказал, непонятно, как спросил:

— Тот, кого вы ждете. (Тот, кого вы ждете?)

— Иисус Христос, что ли? — Опять Суслик. Уже заработал хорошего поучения.

Но не при нем.

Мотнул волосами. — Я из другой сказки.

Точно. Только из сказки. Пока они оценивали ответ — оценили, язык он в сапог не засовывал. Он сделал, чего не ожидали. Вытащил штанину над сапогом, изогнулся, стал рассматривать кровь. Кровь нельзя показывать. Если можно — это значит, ты по ту сторону. Значит: вы не хищники, какими пред собой представляетесь. Люди.

— Ногу проткнул, — не поворачиваясь, не разгибаясь. — Проволокой.

Они усвоили. Шибека, минуя руку Суслика, — тот потянулся за своей порцией, — протянул чашку.

— Глотни, полегчает.

Принял не поперхнувшись, глотнул не поморщился. Чиёк был — ядерный; с ложкой. Ложка погружена трижды; накалена на огне; огонек тот давно растоптал Шар: нарушай с умом. Кто он был такой, с такими манерами? Какой-нибудь проверяющий, оставил машину, пошел по траве. Вон, и грибы. «Тот, кого ждете»? Мы — никого. А кого они дожидают — не нас касается. И нам за это ничего не будет. Ты наш пробовал; а закон один. Вообще-то они так думали: в большом начальстве дураков не завозят.

Вообще-то с этой стороны машины не подъезжают. Какой-нибудь наркоман, заплутал за грибочками за сто километров.

— Ты что, в бога не веришь? — прорезался голос.

Голос: котенок толще мяучит.

С богом тут было осторожно. Никто его не видел. Но никто не видел и что его нет. А вот на людей напороться — легко. Шар мог заплести из вилки косичку. Машинально, как другой разминает хлебный мякиш.

— В том смысле, каком ты спросил, — нет.

Сразу два голоса:

— А в каком я спросил?

— А в каком другом смысле? — То был Бекас. О Бекасе потом.

— Твоя жизнь — пьють, и нету, — он обращался к Шару не колеблясь. — Твои дела, — он отмерил четвертьпальца: — на эстолько. Я встречал таких, они спрашивают, тогда кто это сделал? То, что ты что-то сделал, не значит, что кто-то еще.

Никто не понял ничего; вот Бекас что-то понял. Сделал знак, чтоб не отвечал ему.

Как-то он завладел разговором. Они не взяли, как это произошло.

— Ну что, по желанию? — Он вернул чашку Шибеке; а глядел на Бекаса.

Теперь Бекас. Мог свистеть по-бекасьи, по-утиному, ­совой.

А заговорил, как какой-то Мстислав Сладкий.

— Какие желания, мил-человек? Я никого не жду. Отбываю наказание. — Лицо серое; бесцветные глаза смот­рели на того, не мигая.

Тот полез за сигаретами; предложит, нет? Предложил. Приняли, что ж. У всех свои, но раз угощают.

Чиркнул спичкой; сквозь зубы с сжатой палочкой:

— Я не о том, чтоб уйти по УДО.

— Выполняешь? — пискнул Шар.

Такой большой человек — такой маленький звук. Смешно. Ну это кому как. Он тоже не улыбнулся.

— Я не сказал, что выполняю.

— Твоя фамилия Орел? — перевел лицо на Суслика.

И опять показалось нормально. Суслик вздрогнул: почел бы за счастье откликаться на любую пичужку. Спасибо, что как-то — звали.

— Тоже хотел стать авиатором, — тот опустил свои глаза. — Амбиций не рассчитал. — Вынул лопухи из кармана. — Держи.

Суслик сидел рот разиня.

— Подорожник. Не бойся, не отравишься.

Механически взял. Что с этим теперь — жевать? Всё, Суслик выбыл.

Но осталось трое.

Пять минут назад он вышел из леса. Пять минут назад они допивали, собирались вернуться, откуда отлучились ­ненадолго. Видно, чиёк подействовал. Самое время.

Был белый день; сидели в натоптанном, как дорога к ­туалетной будке, пятаке за забором. Будка, кстати, имеется: вправду смешно, по тропинке вперед и в кусты, вдруг — стоит. Забытая, видно, теми, что возили. Дерьмо в ней давно превратилось в дёрн.

Как если бы всё: мох, свет, зелень — отвернулось уголком, как конверт. И ясно, что это для отвода глаз, картинка. Там, под ней, — такая тьма, рук не разберешь.

— Какие наши преступления, — голос. — Так… просрачки. Один наезд совершил, — Шар чуть-чуть колыхнулся. Но не он говорил. — В смысле, прямом: не справился с управлением, мотор не сработал. И то не сам за рулем был. Если не УДО — что ты можешь? Иди за забор, к тем, которые от тюрьмы откупились, и здесь откупились — отдыхают, сидят, а за них, вон, таскают, — кивнул на остолбеневшего, с листьями в зубах… Кто он теперь: Орел-Суслик?.. — Химия, — харкнул. — Лучше зона, чем это… вольное… ­поселение. Если б знать, — пойду, напишу оперу: посадите меня!

Имя такое Шибека, а просто — Шиба. С ожесточением вбивал, нáбело. Ожесточенно — а не то: будто — прыг­нул-тронул: стоит? не колышется под ногами? И это тот ­понял.

— На ветер слова, — тихо. — Мы здесь одни. Не перед кем распылять себя. Говори по существу.

— Сапоги у тебя хороши, — отозвался Бекас.

Все глянули вниз. Он не сбился:

— Под проволоку плохо. По лесу, просто, ходить.

— И я говорю, — подтвердил Бекас. — Сыграем на сало?

Шар неожиданно прыснул. На сало — это как: проигравший защипнет себе бок, чик — ножом. А засмеялся чего: представил, что с этого станет.

— Сала у меня нет, — тот повертел сапогом. Сидел на корточках, остальные кто на чем. Вдруг выбросил ногу вперед. — Вот… нога.

— Ногу ставишь? — заинтересовался Шибека.

— С сапогом, — он кивнул. — Один мне останется.

— На кой твой сапог! — Шара, ни с того ни с сего, ­взбесило.

Забултыхался на коряге, где полулежал — сказать: встать. А на деле — живот, почки, там, селезенка. Легкие: столько курить, будут тяжелые. Это как бы вскочил, так и засчитали.

— Сидите… долбаки, — с одышкой. — Там уж обед… ждите… принесут… скатерть…

— Змея!

Шар воспарил. Горизонтально, прямо как был.

Они заполошно озирались. Никакой змеи нигде.

Он улыбался, теперь явно.

— Да, — медленно сказал Бекас.

— Я не вру. Вот такая, — семьдесят сантиметров, — с рисунком. Не уж: без ошейника. Под тебя ушла.

— Подо мной камень, — сказал Бекас.

— Болото под тобой.

Вернемся еще один раз к компании.

Всё про всех ясно?

Такой Шар востребован в любой компании. А прибился к ним. К Бекасу с Шибекой? Нет, Бекас и Шибека в отдельности не составляют компании, несоединимы. Компанию, получается, сделал им Шар. Вращаются на нем, как на ­шарнире.

Но возможно, и наоборот: Суслик. В обществе необходим. В каждом обществе, оглядись — найдешь Суслика. Вот сидит, как набитый, и бровь нахмуря. Как будто, из всех, видел ту змейку. Выходит теперь: двое против троих.

С Суслика помощи мало, даже такого орла. Другая информация: Суслик — сума переметная. Собой не владеет, а значит, его потянуло. Вот, значит, он: как барометр, пока есть, в наличии ядро. Если нет — ядро ослабло.

Кто говорит?

Шар повернулся на оси и махнул по Суслику. Суслика снесло.

Шар не останавливался. Двое сидели пассивно. Не задался день. Да, называется, вышли покурить за забор.

Суслик, к его чести, не взвизгнул. Сполз в сторонку, когда все кончилось, сел спиной.

Шар опустился назад на свой ствол, раздуваясь и опадая, как большое опахало.

Да всем не понравилось, никому не было приятно. Шару включительно.

Шибека поднялся. Прошел — нога за ногу, завернул с лица, небрежно вмазал.

Суслик ползал как крот, хлюпая разбитым носом. Так его и будут бить, пока этот здесь.

Бекас глазами показал, что пропускает. Шибека еще подошел, не в очередь.

Наконец-то. Дёрнулся. До этого, они следили искоса, так смотрел.

— Хочешь уйти, — молвил Бекас. — Что ж раньше.

Он нагнулся, стал стаскивать сапоги. Босой, встал. Бекас покачал отрицательно: — Это теперь. Всё снимай.

Глядели, как раздевался. Остался в трусах. Сказали — снял бы и трусы. Голая нога, кровь на икре присохла.

— Дуй быстро.

Глядели, как мелькает голая спина. Никто не смеялся.

Бекас дотянулся, быстро обшарил карманы. Отбросил штаны. В руке остался ножик раскладной.

Шар запыхтел, стал вставать. Наклонился с трудом, подцепил валявшиеся шмотки и зашвырнул в кусты. Нагнулся второй раз за сапогами.

— Присядь.

Шар как не слышал, размахнулся. Один сапог застрял в ветвях. Второй — шлеп! — смачно: залетел далеко, в воду.

Смотрели, что делает Бекас. Бекас аккуратно, ножом, счищал шкурку с сором. Заглянул в мешок. Три — на чет­верых.

— Иди сюда.

Суслик подошел, краше в гроб кладут. А мало ему было, надо было еще — вот что.

Бекас не глядя положил в рот четвертинку.

Счистил потом со второго, и с третьего — то же. Молча принимали, проглатывали. Суслик первый.

— За забор пойдем, — справился потом Шиба.

— За ним, — ответил Бекас. — Далеко не ушел. Босой.

— И чё с ним, — Шар пробившимся басом.

— А ты посвисти, — сказал Суслик, еле ворочая разбитыми губами. — Может вернется. — Нет, точно, ему мало было.

— Орел, — ответил Бекас. — Он за тебя же, голым. Он бы нас одним языком уделал.

— Я не просил, — сплюнул Суслик.

Догнали у болота. От забора это — много вправо и вперед. Забора тут и не было, потому что — болото. Видно, совсем не знал, куда идти. Загнул почти на территорию. Там точно такого ждали: босого в трусах.

Суслик, которого все, войдя во вкус, чествовали Орлом, и вылетел. Какой орел: стервятник. Клевал голого, уже когда тот лежал, когда те подоспели. Шар сверху встал. Ребра затрещали, как макароны.

Шибека присел, нашел на шее пульс.

— В воду, — сказал Шар голосом куклы, зовущей «мама».

Шибека был против.

— Он ничего не сделал. Орел — понятно, распластался, кому понравится. Из-за него, считай, ни за ъ пострадал. Траву жрать заставил. Ты-то что взъелся?

— Он встанет, — объяснил Суслик-Орел. — Вот и сбудется твое желание. Поглядишь на Воркуту.

В принципе, прав. Двадцатью шагами правей начинались такие топи — если туда, найдут через сто лет, когда будут производить археологические копанки. Притом нетронутым.

Шибека не услышал. Ждал, что Бекас. Голоса бы поделились пополам. Но у Бекаса главнее.

— В воду, — сказал Бекас.

— Обоснуй. — Шибека встал боком.

Нет, сегодня им за забор не вернуться. Все уже хотели поскорее бы закончить, все равно как.

Опять то же вылезло — двое на троих? Притом одного уже почти нет. На Шибеку?

Но Шибека не Орел. Стоит, в глазах искра, они знали эту искру. Это та искра, с которой начальству выкладываешь чего оно и за жизнь не слыхало. С Шибекой таким говорить бессмысленно. Позже сам поймет, что не прав против коллектива.

Не слишком бы поздно.

— Ты отсюда не выйдешь, — шевельнул губами Бекас.

Шибека остался с голым.

— Эй, — сказал Шибека, — что там с желанием? Грибы мы твои норм, съели.

Голый молчал. Шибека поводил тыльной стороной ладони у лица. Есть дыхание, вроде.

Не верил он, что Суслик мог его всерьез забить. Не тот экспонат. Хотя — одетый. У одетого всегда туз в рукаве.

Шар? — он только встал.

А мы и не притронулись. Вот когда первый раз про коллектив — те двое, что описаны. Вот они.

Шибека снял с себя куртку и накрыл его.

— Твой Орел, — сказал накрытому, — параша. Я бы ему еще врезал.

Ему не понравилось, как он себя услышал. Почему «бы»? Врежет.

Что сказал Бекас.

Ты отсюда не выйдешь.

У Шибеки — пятьдесят восемь дней. Через два месяца у него звонок. Он уже завел себе календарь. Придется им кого-то брать в компанию.

Шибеке по… на коллектив. Насрать. Он готовился забыть забор как страшный сон. Уже готов. Но о будущем не говорят. Не думают. И верно он считал: пятьдесят восемь дней. Не «два месяца». Каждый.

Под ногами зашуршало — Шибека так и подскочил: змея! Нет, это он зацепил обмоток колючей проволоки. Осторожно выпутался. Откуда здесь. Весь лес отравлен. …А если умрет?

Холодом потянуло. Шибека посмотрел на умирающего человека. — Извини, — сказал он, забирая свою куртку.

Потом Шибека набросил куртку на плечо и пошел в ту сторону, куда остальные, за забор. Он думал, что за забор. А на самом деле он углублялся в трясину.