Сказки Белого Ворона [1–10]

ПРО ЛЮБОВЬ

Подходя к вагончику, который стоял у самого забора, ­он увидел за забором. В ушах зашумело, еще прежде, чем успел подумать.

Девчонка ночевала у него в вагончике этой ночью. Ночью он ее не пустил. Был месяц май; было тепло. Только по утрам холод. Тепло — это плохо. Ничего похожего на мойку. Рукомойник на улице, с палочкой, как в деревне, только пластик, — и то без воды. Вода денег стоит. В вагончике можно топор вешать. Но тут выбор: или на улицу к собакам — или в вонь мужских тел. Он просидел всю ночь, ждал, что начнет задыхаться. Тогда бы он открыл дверь. Но она спала мертвецки. Шестеро соседей ворочались на своих койках. Они не проснулись; но женщина! в двух метрах. Знай, что они видели во сне.

Утром отпустил. Ушла и ушла; и он. На стройку.

Но вот стоит за забором.

— Пошли погуляем? — когда он подошел со своей ­стороны.

Он шел к выходу, и огибал потом забор, в голове — бух-бух-бух. Женщина. Девчонка — как жеребенок. Но целая женщина. Зачем?! Он и не думал. Не запрещал себе — вправду не думал: отпустил — забыл.

Они ходили до двенадцати. Вдоль забора туда-сюда, кругом индустриальный пейзаж. На небе были одновременно солнце и луна.

Ночью его избили соседи по вагончику.

— Так нельзя. Нас дома семьи ждут. — Он не знал, кто говорит. Голоса у всех были одинаковые. — Ты и так хоромой. Нам надо, чтобы ты быстро бегал.

Воду не завезли. Бегал по стройке прямо так.

Опять первый шел. Увидел ее за забором.

Брови как беличьи кисточки: не которые на ушах — а теми, что рисуют. Брови так сдвинулись, что он захотел, чтобы его били каждую ночь.

— Пошли.

— Куда? — растерялась.

— Ну куда. К тебе.

— Ко мне нельзя.

— Тогда так.

Она чуть отставала. Догнала:

— Что ты теперь делать будешь?

— Уйду на новую стройку. — Он об этом даже не думал. У него там ничего не было.

Она огляделась. Шли мимо магазинов и аптек, несколько, на выбор. Выбрала самообслуживания.

Вышла через пять минут, рука в кармане. Подошла и разжала руку — серый пакетик.

— Украла, — небрежно. — Коробочку со штрих-кодом оставила.

— Так нельзя, — сказал он голосом его соседей по ­вагончику.

— Можно редко. Пошли, а то засекут.

Сели на берегу, она разорвала пакетик, плюнула на ладонь, высыпала туда чуть-чуть и намешала пальцем.

— Бадяга, — говорила она, аккуратно размещая у него на лице серую грязь тонким пальцем. — Я себе все время ­синяки свожу.

— Все время?

— Иногда. — Она склонила голову, оценивая, фыркнула. Он тоже ухмыльнулся. — Не смейся! Надо ждать пятнадцать минут.

Грязь стягивала кожу, засыхая. Кололось, когда она втирала, а так — приятно было.

— Умойся.

Он умылся с реки. Она сполоснула пальцы.

— Это из-за меня? Я тебе вернула!

— Давай. — Он потрепал ее по плечу. — А то мне ночевать негде будет.

На новом месте повезло прямо к ночи. Примчался начальник на машине, делать разнос.

— Я вас всех уволю! — распинался он. — Любого с улицы возьму — сложит лучше!

Он только что перелез через забор, спросить, может у сторожа, может нужны разнорабочие. Может, место ему найдется, дождаться утра.

— Плитку ложишь? — крикнул начальник.

— Ложу, — сказал он.

— Положите его у себя.

На третий день плиточников вернули, но его не выгнали. Подноси разгружай. Он был этому и рад — рабочие косились. Но каждый мог быть на его месте. Каждый представил себя. За другого стоять тут не принято.

Он думал, соскочил. Искать она его будет? На другом конце города. Как будто они хотели построить новый, прямо внутри того, что был; засадить небоскребами.

Платили больше. Но условия хуже. Приходилось работать и в ночь.

На пятый день, днем, увидел опять за забором. Помахал рукой, пробегая. Опять уходить — строек не хватит.

Вечером он вышел. — Эй куда? — крикнул сторож из будки.

Вид у нее был — бывают и получше. Она встала, но он положил ей обе руки на плечи. Она подалась вперед. Он закрыл глаза. Стояли десять минут, качаясь.

— Ну, всё. — Он похлопал ее по плечу. — Всё.

Они оказались у реки. В этом городе, куда ни плюнь — была река. Пальцем ткни — река.

— Тебя опять побьют.

Он молчал. Работал. Залез ей под рубашку. Грудь была маленькая и твердая. Она смотрела вдаль, будто не ее касалось.

Он расстегнул рубашку и завалил ее. Берег был в осколках от бутылок, он порезал ногу, упираясь.

— Ну вот, я же говорила.

Они сели. Заяц тяжело дышал. Носил-носил — сбросил.

С пальца натекло. И под ней — кровь. Дождь уже лил, пока это все происходило.

— Надо идти, — сказала она.

Он поднял ее. Один скелет, ничего не весит.

Они поплелись рядом, пока дошли, с него вся грязь смылась. Столько воды кругом, как он раньше не замечал.

Он думал — надо искать другую работу. Часы тащились как кляча на водокачке, раньше он не берег силы, ворочал за всех. Не подставляться. Не попадаться на глаза. Тут никто не перекуривал; так бы рядом постоял.

День едва перевалил за середину, а его начал бить ­мандраж. Расстались; не договаривались. Тогда будет по-прежнему.

Шел к выходу, хромая больше обычного. Сторож на этот раз молчал, или его не было в будке. А может, отвернулся.

Вот он ее видит, ничего не чувствует. Только покой. Покой сходит на тело, все как надо, все крепко, надежно. Она не бросит никогда.

— Долго ждала?

Она молчала, будто не понимая. Трогала карман — карман оттопыривался. Вынула и протянула ему. Апельсин.

— Украла?

Она фыркнула:

— Нет, купила.

— Съешь.

— Сам ешь. — Глаза сверкнули. — Давай уйдем.

Поехали в этот раз на метро. В центр поехали. Денег только-только на два жетона, с прошлой стройки ушел, расчета не получил. Главное ее посадить. Она вороватая девчонка, если она примется за свое, а ее словят — как тогда? Пусть бы его разрезали на куски, а ее не трогали. Но никто никогда не соглашался на обмен.

Толпы народу. Она ныряла в них, как рыба. Заяц чувствовал себя не фонтан, в грязной одежде со стройки, замешкался. Она вернулась, сунула ему ладонь. Шли дальше, не расцепляясь. По реке тронулся трехэтажный паром, с одного берега на другой, кучи людей притерты к бортам, а машины — на ярус ниже. «Эй!» — она замахала тем, кто на пароме — и с парома замахали в ответ. Она вздернула его руку, как победителю.

Мимо метро, парома мимо, метро закрыли, паром по билетам, на стройку разве к утру. Она двигалась, как маленький локомотив. Он хромал, палец болел, но готов был до упора — если как вчера. Но светло. Ни тучки.

— Вон там я сплю, — она ткнула пальцем за реку. Так он узнал, где она спит.

Она остановилась, вздернула подбородок.

— Я больше не приду.

Кивнул.

— Тебе все равно?

— Ты одна из них. Я понял, ты показала.

— А ты?

— Я если свалюсь с лестницы, или с балкона без перил. Городу от этого ничего не убавится.

Она кивнула.

— Я специально так сказала.

— Зачем?

— Посмотреть, какой ты.

— Посмотрела?

Кивнула.

Он кивнул, повернулся и пошел.

Возвращаться оказалось тяжелее, чем думал. С ней он почти не садился, — а сил было больше. Ну, на город хоть посмотрел. До этого этажи, этажи, этажи, лестницы, лестницы, лестницы, его и держали за то, что бегал не глядя, не боялся, что упадет, упадет — прекратится всё. Выкинут за забор. Не было никогда.

К забору не подходил, за стройку не заглядывал.

Палец распухал всё сильней. Он уже ловил на себе удивленные взгляды: вроде от начала был такой; тогда чего? Не тормозил, наступал всем весом, но в сумме сошлось. Ночью прислушивался к соседям, ждал, когда начнется. То есть кончится. Он только не хотел, чтоб застали врасплох. Но вагон был сборный, друг между другом они не разговаривали. Вроде бы, ему сочувствовали. Будет продолжаться. Тягомоть.

Наконец приехала машина. Начальник оказался душевный. Разоряться не стал, молча указал на выход. Когда выходил, сунул конверт в карман.

Двигаться было трудно. Сразу за воротами он присел и смотрел, как она подходит. Был белый день.

— Сходишь в аптеку? Я скажу, что купить. Купить, а не украсть.

Вынул деньги. Он надеялся, что деньги. Не обходной лис­ток на 67 пунктов, который он все равно не сможет сдать — он у них ничего не брал, — такое тоже бывало на стройках.

Вернулась с пакетом, отдала ему, и конверт с остатком. Не много. Ему ничего не обещали, он и двух недель не протянул.

— Нужно сесть, так, чтоб не видели.

Был белый день. Она смотрела вниз, подбивала ногой камушки. Один подбила, погнала, как мячик, зафутболила на обочину. Вернулась.

Остановилась у скамейки с урной, вопросительно глянула. Он промолчал. На самом виду. Река была далеко.

Открутил крышку с двухлитровой бутыли газировки и ­попил.

— Уколы делать умеешь?

— Наверное.

Он сам сделал укол. Полил на ногу из бутылки. Нога ­онемела до самого колена.

Вынул из пакета аптечный разовый ножик, разорвал ­упаковку.

— Дай мне.

Она оторвала зубами бинт, ловко протерла палец­ ­спиртом.

Заяц сидел смотрел вверх. Когда дошло до живого мяса — почувствовал.

— Глубже, — сказал он.

Прохожие огибали их скамейку по большому кругу.

Она уже бинтовала. Накрутила целую гору, в башмак не влезет.

Заяц вытер пот со лба и допил остатки воды из бутыли.

— Я у подружки живу, — сказала она.

— Ну, вот. Иди к подружке.

— Надо было сразу, — сказала она.

— Надо было.

Она покачала головой. — Я не пойду.

— Нельзя. — Он дотянулся до ее волос. Заправил за ухо. — Ты хотела посмотреть. Иди отдыхай.

Заяц посидел, смотал часть бинта со ступни, затянул узел. Получилось не так аккуратно, как у нее. Вбил ногу в башмак. Нога отходила, начинала болеть. Но болело не так, как до операции. Хромать ему было не привыкать.