Сказки Белого Ворона [1–10]

РЫБОЛОВ

Если ехать ночью в автобусе, на месте № 2, — с места № 1, в углу, ничего не видать, а места 3 и 4 заняты, там отдыхает напарник шофера, — то впереди в свете фар, уходящем в темноту, с которой смыкается лента дороги, за полчаса до границы увидишь вспыхнувшие буквы: ИССА.

Будет незаметный мост, просто ограждение по сторонам трассы. Вскоре граница. Все пассажиры, потирая глаза, потянут свои сумки с полок над сиденьями. Будет пограничный контроль: всех, выстроившихся в очередь, перепишут по ­паспортам. Потом их проведут по асфальту — где эта граница? этот шлагбаум, что ли? — и, так и не проснувшихся, пересадят в другой автобус, — причем все места, бывшие слева, окажутся справа, и наоборот.

Ты сидишь на бывшем месте 4, нумерованном теперь твоим вторым. Автобус рассекает фарами ночь; на стекле болтается вымпел, загораживая часть обзора. Спишь ли, нет? — наверное, все-таки засыпаешь на секунду: картинка встает дыбом, из трехмерной становится плоскими треугольниками — дорога — гора? — до-ро-га…

И тогда по правую сторону в темноте загорятся желтые буквы: ЭСА.

Рыболов и Бурыльщик встретились в Синем лесу. Рыболов не ловил рыбу, а Бурыльщик ничего не бурил. Лес был нормальный, зеленый; встречались, раз на то пошло, на станции электрички. Что за государство, неясно. Пограничного конт­роля тут не имелось. Можно посмотреть в паспорте. Но паспорт остался дома.

По паспорту — Лигарёв; а Рыболов — кличка, родилась она так: пьяный сержант не расслышал фамилию. Стало быть, скорешились они; Бурыльщику только предстояло сделаться буровым: мастером установки УРБ-2А2. — В отставке. Он уволился месяц назад, чтобы съездить к армейскому дружку. Годы бежали быстро. Незаметнее дороги под колёса. Заработал он достаточно, чтобы не беспокоиться, по прикидкам, в мысленно обозримый период. Снаряжение тоже нормальное. Мешок был набит на двоих.

Рыболов жил здесь. В маленьком городе, скорее пгт, далеко отстоящем от трассы, чуть ближе — к железной дороге. Бурыльщик проехал до города средней величины, плацкарт, верхняя полка, рюкзак еще выше нависает над проходом. Потом электричкой вернулся. На станции не было даже фонарей. Он умостил груз горизонтально и сел, закурил — курить он бросил после армии, тому 30 лет, — и стал ждать рассвета и Рыболова.

Они хотели найти Ису Счастья.

— Как дети?

— Ты хотел сказать внуки.

— Ну, внуки, — покладисто согласился Бурыльщик. У него самого никого не было внуков. От этого, и мерзостного вкуса сигарет, и рассеянно подступавшего света, возникала чудесная иллюзия: дежаву не дежаву, а вечной молодости, поворота обратно, побега в самоволку. Рыболов на вид не ­изменился. Он не менялся.

— Паспорт взял? — проверил он.

— А кто бы мне дал билет без паспорта? — Бурыльщик высунул паспорт, помахал им в воздухе. Предъявил зачем-то и билет.

— Я свой оставил, — Рыболов.

Бурыльщик сделал движение за спину рукой — фррр! — разлетелись по платформе банковские и скидочные карты.

— Дурак. Подними, — и действительно полез к краю платформы, намереваясь спрыгнуть. — Можно же здесь спрятать…

— Ты как будто сразу соглашаешься, — Бурыльщик, — что мы ничего не найдем.

Рыболов остановился.

— Зашел бы ко мне, — он вернулся, — обошлись без ­жестов. И вообще…

Вот то-то что Бурыльщик не хотел к нему заходить. Тогда бы не было этого.

Он оглянулся. За платформой в утренней мгле выступали синие ели. — Синие, — удивился он, как будто подобного не ожидал. — Холодновато, вообще. Я почитал кое-что… Естественно растут в Америке. И выше, в горах.

— Я же писал, — Рыболов, с трудом сдерживая гордость, как будто сам вкапывал саженцы. — Это место специальное… граница.

Они стояли сразу за буквами: платформа называлась «34 километр».

Вдохнули. Говорить как-то сразу стало не о чем.

— Так куда пойдем?

— Туда.

— Туда.

— Эса, Эса.

— Исса.

— Пойдем уже куда-нибудь.

Как идут два человека. Рыболов походистый, хотя городской, не деревенский; ели видывал — в школе водили; но потом там-сям по лесям, а дальше сдернуло по большой трассе с одним термосом, время какое было, братан. Армия всё перешибла. Ушел на гражданку до кончика пяток нормальным. Но навык не потерял, это как на печатной машинке пальцы запомнят — уже не разучишься. Бурыльщик вахтовал в таких местах, что здесь, кроме голубой хвои на входе, вообще новостей не встречал. Он как в доме — чужом, но обычном. Они и не рассчитывали в первый день ничего найти. Бурыльщик собрался основательно, на месяц. Всё закупил с чистого листа. Рыболов, как всегда, с одним термосом. Здесь поделились, конечно.

Сейчас пробовали палатку. Кило двести, в сложенном виде что твой термос… большой. Раскрылась, как веер. Сама себя собрала. Бурыльщик смотрел с удовольствием, соразмеряя отдачу с вложением, Рыболов — со скепсисом.

— Это бы всё тоже надо выкинуть.

— Ково? — Бурыльщик уже потрошил котелок с прилаженной оптической стойкой — чтоб зажигать без огня.

— Затариться на двести тысяч и от общества уйти. Я дома проще живу.

— Успеется. — Бурыльщик отвернул крышку банке. — Считай, я к тебе зашел. Письма это… знаешь ли.

Залезли под полог. Начал накрапывать дождик. Палатка отсюда была прозрачной, как лобовое стекло. Снаружи — никаких ярких пятен; за четыре шага не углядишь. — Умеют делать… на Филиппинах.

— Ну, рассказывай.

— Ты не кури здесь. — Палатка пропускала запахи: сейчас, когда остановились и лежали, было как в хвою зарылись.

— Выветрится. — Бурыльщик помахал пальцами, другой рукой нащупал фляжку. Потянул со смаком, передал.

— Про дом.

Вслушивались в темноту за тонкой материей. Темнота потрескивала. Кто-то бродил, нюхал, попискивал.

Бурыльщик заворочался, булькнул фляжкой. Рыболов спальник, тоже какой-то… на ощупь как шелк, натянул до подбородка.

Вспомнил, каким Рыболов был в армии — тощий. Роста среднего, сложения нормального. Это теперь видно, что такой рост, такое сложение — самое то, чтобы стоять по жизни, а тогда казалось — хилый. Бурыльщик сам был хилый. Они сошлись — два хиляка. А вот лежат, по прошествии большей ее части, два мужика справных.

Рыболов, может, то же самое думал. Зазвучал голос его — неторопливый, будто сказку на сон.

— Был один парень, бомж. Слова такого тогда не было еще заведено. Алкаш. Шарился всё на окраине, спал в теплотрассе. Лет ему было, не знаю, думаю, вдвое он был старше меня. Мозгами — дитя малое.

И вот, мы с ним вдвоем решили построить дом. Мне 16, ему, значит, тридцатник набил.

Я его выбрал. Он безответный был. И здоровый, даже при том образе жизни. Мне нужна была тягловая сила. Ровесники не годились — ведь, в 16 лет, о чем думают? Пива выпить, на махач сходить; ну, кому дают кому не дают; кто поинтеллигентней — как поступить. …А я — дом. И ведь не подумал только, но сделал.

Надо, наверное, как я к нему подошел, с чего начал… На бутылку дал. Был я дворовой, не хуже прочих иных; деньги добывал как и все, как и он добывал. Пустые сдавали. Но не пил. Пробовал, не вставляет. Нет, спасибо, сейчас не хочу… Другое на уме было. А ему дал. Нехорошо это, наверно, то есть намеренно, видел. Но цель оправдывает. Для меня — так.

Начали мы с землянки. Он и этому был рад. На ночь я уходил, а он — может, первый раз в жизни заимел что-то своё. С меня, как повелось, деньги; то есть я после школы, после окончания рабочего дня еще шел, искать-собирать. Нужно было ему на бутылку оставить — иначе бы он сошел в свой маршрут. А так — прихожу, он меня ждет. Разделение труда, скажем. Выдрессировал, как собаку.

Не поверишь, справились за год. Он сначала с землянки не хотел уходить. Дурак не дурак, а мои цели он не достигал. Ему — спать тепло, и хорошо. При этом он почти не разговаривал, мычал, как коза. Я за двоих. Все-тки уболтал его.

Мы нашли поляну в лесу. От города недалеко. Я, пока была жива, мать навещал, и знаю, что сейчас там сплошная застройка. От нашего — сухого места не осталось? А я не заглядывал. Не заходил.

Сарай мне был не нужен. Должен быть дом, сруб. Всю зиму мы валили деревья. Как ты понимаешь, это не Австралия. Спасло нас, наверное, то, что действительно от города близко. Никто подумать не мог, что здесь на такое ­посягнут. Лесник, может, был? Не знаю. Не было лесника.

Он здоровый был, лось, я сказал? Бревно мог на себе утащить. За месяц бы вот такую просеку сделал — но я руководил по уму. На один ствол у нас уходила неделя. Брали в разных местах — и далеко от поляны. Очищали где пилили, потом жгли. Зима была в тот год жёсткая. Угли, пепел, — я разбрасывал и закапывал в снег. К весне никто не догадается, что здесь происходило. Максимум, что туристы набезобразничали — и то не в этом сезоне.

Он пальцы отморозил, да. Рукавицы я ему принес… Ладно, отморозил, не отвалились. Кожа облезла, и красные были, как клешни.

Сели, посчитали всё, пронумеровали… У меня книга была, детская. Не знаю, где сейчас эта книга. «По пятам Робинзона», такое. Популярным языком, что в лесу жрать, а чем можно отравиться. В самом конце вдруг: как строить дом, с рисунками. Это уж совсем не знаю для кого. Для меня.

И чуть оттаяло — стали собирать. Без фундамента. На севере так делают, в мерзлоте, это уж потом я узнал. Тогда просто: не было времени. Про армию я не думал; откосячить не мнил, просто — не думал, как не думают про смерть в 16 лет. Но торопил, продыху не давал — себе, и ему тоже. Будто догадывался, что нужно успеть. Год; всё. Иначе не будет ничего. Стухнет.

Ну что: я его погнал работать. Поживши в лесу — а он уже жил там, крышу мы крыли чем попало, накидали сверху веток, а сверху — парашютный шелк, вот вроде как со спальника этого. Огромный кусок. Я у отца спалил. А он где взял, не знаю; но он из этого шил… куртки. Если о времени говорить: тогда всё посыпалось, завод не платил, потом встал, но при этом всем застило, всех как мания обуяла — хоть на чём навариться. У папаши тоже был бзик; он сосчитал, что будет ими торговать. Ничего конечно из этого не вышло.

Доски нужны. Доски самим не сделать. Пригнали на машине — и тоже хитрó, не на место сразу. За две ночи всё перетаскали. Деньги он добыл грузчиком; говорю, силён был, как дэв. Бухло к тому времени я ему уже не покупал. Он бы не смог. Вкалывал, считай, на двух работах. О, это я про себя сначала сказал? Вот, теперь он.

Парашют я вернул, он к тому времени был того. Не­товар­ный уже. Но папаша тогда уже бросил. Мы — нет.

Попустили пол, взялись за потолок. Удивительно, как это хорошо у нас всё получалось. У нас? Я так думал.

Печь он сложил. Без книги. Это меня поразило. Вот тут я кое-что заподозрил. А понял на крыше. Прихожу — крыша есть. Всё. Крышка. Взрослый чувак, кто он был до того, кем? — пока спился? Кто-то точно был. Детей вспомнил — своих? может, в той теплотрассе, как коты, обитали? Я не разобрался. Они мне нужны — его дети? Я его пробудил. Совсем не того я желал, сам бы мог — сам бы сделал, в его сторону и не глянул. …Не пьет. Разговаривать начал Маугли мой. А я — перестал. Вышло у нас, да другое. Задумался я глубоко.

Но думать некуда. Армия засветила. Сроку осталось чуть, а я планы имел… Мне нужен был сторож.

Бросил я его. Покатил в дальний путь. Взяли меня, примерно сказать, там, где скитался. Я спокоен был; почитай: всё успел. Что с концами — я б посмеялся только. На него полагался. Мне есть куда вернуться. Помнишь, тебе говорил? Не помнишь? Спать, наверно, хотел — а притворялся, что слушал. Ну а потом… уже не говорил.

Дальше всё знаешь. Сам там был. Не битьём — так укатаем. Армия глаза раскрывает, увидишь и то, чего, получается, видеть не хотел. Совсем иначе в бараний рог завернуло.

Ты спишь, что ли? — Спокойной ночи.

Обыкновенно свой маршрут я никогда не затягивал до сумерек и останавливался на бивак так, чтобы засветло можно было поставить палатки и заготовить дрова на ночь. Арсеньев. «По Уссурийской тайге».

Проснулся в четыре утра. Сквозь палатку светил огонек.

Бурыльщик налаживал котелок над маленьким костром, без оптики. Оглянулся: — Так теперь.

О вчерашнем помину не было: идти целый день. К ночи разговорятся.

Идти: зашли далеко, но поверни сейчас — оба обратно враз выскочили. Заблудиться — как? Вот — муравейник; вот — мох; вот — солнце (солнца между прочим нет, встали затемно, и пасмурно было). А там — железка. Куда ни кинь — если на закат, выйдешь на рельсы. Цель между тем была: от рельсов уйти. Это не так легко. Выкинуть паспорт — легко; но попробуй изнутри. Свидетельством тому: что Бурыльщик от снаряжения не спешил избавляться. Нить порвется, если долго тянуть, но пока чувствовалось только, что шагать будет не так непринужденно, как было. Желание ослабло? Тоже пока нет. Ладно, хватит.

Уже два дня. Кругом теперь был лес, Рыболову тоже, совсем незнакомый. Боялись только одного: а) что выйдут внезапно на лагерь какой; деревню; проселок; никто же не знал, поворачивали много, б) что пропустили где-нибудь, и словит-таки силком стальным железная дорога (но не должно было случиться: за этим следили, чтоб назад не завернуть, а если вбок — не так худо. Никто же не знал. Никто никому не сказал, где она — Иса Счастья, Рыболов считал — что Исса; Бурыльщик — Эса; каждый считал что от него дальше. — Обе далеко, от Синего леса — на середине.

Но знали, что есть).

— У тебя тут нет ничего, чтоб без воды, как без огня? — Рыболов догнал.

Вот что странно: два дня и чтоб ни одного ручейка. В болото забредали. Но это стоячая вода и не напьешься. Странно. И страшно.

Никто никому не сказал, но оба думали, ясно, что они думали, и незачем об этом говорить.

— Встаём. — Бурыльщик сбросил лямку с плеча.

Пасмурно. Стемнеет и не заметишь. Может, и правильно, хотя — еще бы пройти. Нервишки шалят? Бурыльщик раскладывался спокойно.

— Надо воду найти. Я ж геолог.

— Буровую установку с собой забрал? — догадался Рыбо­лов. — Давай, я вот… удочку раскатаю.

Никто не шутил. Никто не откликнулся как на шутку. Голоса все чужие. Рановато для странностей, второй день всего. Жили много, а хотелось — все-таки подольше.

Бурыльщик тем временем поискал — хвоя везде. Сломал всё же нижнюю сухую ветку, зачистил ножиком. Рыболов засел, на него глядя. Слышал про такое, но вроде должна быть развилка. Нет, прутик прямой, одиночный. Ушел куда-то.

Принес воды пластиковый жбан, торфом пахнет, но пить можно. Час прошел. За этот час Рыболов многое передумал. В частности: пойдет ли с двумя мешками назад или так бросит. Но почему-то всё заворачивало на дом. Почему-то дом здесь вспоминался, за все годы его столько не вспоминал. Когда выходил — была мысль, конечно. В такую эпохальную дорогу всё переберешь.

Только пришел — и стемнело. — Хорошо, что палатку не выкинул, — уже шутил.

Бурыльщик не ответил. У него были в заначке таблетки сухой воды. Но это он приберегал для попозже.

Долго не засыпали. Опять что-то ходило вокруг. Далеко забрели. Через полог ничего не видать, тьма кромешная. Птиц — ни одной. Поздно для птиц, здесь незаметно, а у себя Рыболов видел уже желтые листья. Бурыльщик долго собирался. Была бы хоть одна — было бы легче.

А утром затрещала, их разбудила, сорока. Да на разные голоса, с напором, как не надорвется? счистила их — на весь лес. Но птица это хорошо. Бурыльщик закипятил чаю, тут и рассвело. Позавтракали быстро, пошли без заминок. Какой-то был рубеж ночью. Граница. Вот тут. Порвалось.

Река.

Дней всех ходу было восемь. Их вид остался почти прежний. Похудели только, стали поджарыми, как любой, кто сквозь частый гребень пройдет. Сухую воду всю съели, сухая вода жир перетапливает, увлажняет кишки изнут­ри. Даже не исцарапались. Ни одного предмета из взятых Бурыльщик не бросил — такое могло прийти в голову только городскому. Путешествовали, можно так сказать, с комфортом. Бурыльщик дело знал. Рыболов, после той шутки, совершенно с ним в мыслях слился. Питались из банок, пустые — что делать, не тащить же; сгниют — земля будет. Лишними оказались только сигареты, Бурыльщик купил целый блок, но после входа и далее по инерции, естественным образом вернулся к предыдущему своему тридцатилетнему состоянию.

Двое стояли на песочке, утыканном низкими соснами и присыпанном хвоей. Выйти из леса — чего-то да стоит. Последний час, и особенно полчаса, по этому песочку, уже знали, и все-таки увиденное сотрясло всё, на чём зиждились.

Неужели.

На вид она была той, что надо. Совершенно серебряная.

Но Иса ли это Счастья?

Если бы тут стояла табличка: «Иса Счастья» — никто бы не удивился. Вид их остался прежним — но не начинка. Восемь дней в лесу оставляют от предыдущего недоверчивое воспоминание. Если бы на берегу их встретил кто-то, и пожелал: «Счастья!» — они бы приняли как так и надо.

Крутая излучина — перед ними река огибала остров, разделяясь надвое и вливаясь потом. Там, где она разделялась, — трогательный мысок, чисто песочный. Там бы фигура рыбака хорошо пришлась, с одиноким штрихом, прочерчивающим воздух. Но никого не было. Сколько хватало глаз — ни строения. Низкое осеннее небо, белая гладь.

— Вот тут я покурю, — Бурыльщик, садясь на мешок.

Рыболов стоял.

— Что стоишь, раскладывай свою удочку, — Бурыльщик глянул снизу.

— Ты счастлив? — сказал Рыболов.

— Вроде да.

Очень далеко над берегом сорвалась и пролетела крачка, но тишина стала от этого только шире. Прохлада и безветрие.

Рыболов нагнулся. Распутал рюкзак, вынул термос. Поставил рядом. Потом поднял, понатужился — и швырнул в воду.

Бурыльщик не шевельнулся.

Вода глубока, дна не видно. Течение быстрое. С юга на север. Или с запада на восток, отсюда не понять, русло извилистое. Река и река.

— Это не она.

— Это она.

— Ты думаешь… — Бурыльщик аккуратно затушил сигарету в песок. — …сказать — она, это и будет она. А я думаю, — он вынул следующую. — Что если мы хотели найти ее… То мы хотели найти ее.

— Второй раз не подорвемся.

— А я думаю, — Рыболов термос держал в руках, — …ты сейчас кривишь.

— Чем же?

— Второй раз... Мы назад не дойдем.

— Ну? — Бурыльщик чиркнул спичкой. — Когда ты ­понял?

— Не знаю… День на четвертый.

— Ну я попозже. Когда эти… бобровые плотины…

— Гулял с женой… С будущей женой. Тут снег повалил. Город тогда не знал, только приехал. Мужик из снега вышел: я к нему — как попасть на улицу такую-то. А она кричит: «Мы специально заблудились!» — Рыболов не смог сдержать смеха.

Бурыльщик послюнил палец, поднял вверх. — Север — там. Дорога — там. Против течения двинуть полюбасэ. Ныряй. Там всё герметично.

— За неделю. — Рыболов не двигался. — Маловато как-то.

— Провианта на месяц, — напомнил Бурыльщик. — И причем всё в твоем. Ныряй.

— Ёксель-мопсель… Красиво.

— Когда крачки улетают?

— Не знаю. В августе.

— Смотри, вон, целая туча.

— Кто-то спугнул... Кто-то идет?

Они смотрели вправо, по течению. — Пошли туда, — сказал Рыболов. — Кидай свой.

Бурыльщик встал. — Оставлю, — решил. — Вернемся.

— Некуда возвращаться. Мы не должны…

Бурыльщик покачал головой. Ногой спихнул рюкзак. Мягко плюхнув, тот ушел на дно. Сразу пропал с глаз. — Железо одно. Не уплывет. — Усмехнулся. — Вместе будем нырять.

Рыболов уже отправился назад по песку, в сосны.

Вышли второй раз через час. Здесь были заросли облепихи, сплошь усыпанной желтой ягодой. Сосны сменил смешанный лес. Оба слегка задыхались.

— Нет здесь никого… И не было.

Крачки исчезли. Река была такой же.

— Медведь. — Рыболов рассматривал кусты.

Бурыльщик бы сейчас покурил. Но сигареты лежали на дне реки.

— Ночевать будем на дереве? Темно будет через час.

Рыболов, не ответив, ломанулся опять вглубь.

— Дом свой ищешь, — Бурыльщик, поспевая за ним. — Тогда я тебе помеха. Я ничего такого не строил.

Рыболов остановился. В лесу уже вставал сумрак.

— Разделимся. Можешь идти к своему мешку.

— Ты его тогда бросил. А сейчас хочешь — меня. Твое ­счастье.

— Ты кто, — Рыболов шагнул, всматриваясь, руку протянул, отвел упавший тому на глаза чуб.

— Я твой проводник.

— А настоящий Бурыльщик где?

— Сгнил в лесу. Когда за водой пошел… Где бы он взял воду. Понты одни.

— Ну спасибо тогда. Что довел… Что приехал.

— Не за что. Ты сам хотел.

Рыболов провел рукой по лицу. — Я только сейчас врубился…

— Во что ты врубился? — Бурыльщик повернулся. — Идем к воде, — через плечо. — Рыбку словим, да спать лягем.

У Рыболова остался термос, у Бурыльщика спички. Лес почти сплошь лиственный, дров не набрать, сырость, низина, двигаться в темноте нечего и думать. Нашли отмель ­кое-как, сели. Одеты тепло, но от реки тянуло пронзительно, обоих трясло.

Бухнулось что-то в воду — аж подскочили.

— Надо, — Бурыльщик с трудом справился с лязгом зубами, — разговаривать, по-ддругому хана.

— Говори.

— Есть способ. Одддин хант научил… Надо решать сложные математические заддддачи. Голова тяжелеет, а от головы кровь шибко иддддет. И не заснешь. И не замерзнешь. Одддин олень да одддин олень ддддва олень. Дддва олень ддда одддин олень…

— Хорош. Ддддавай зачем шел.

— Я всю жизнь зачем-нибудь шел. Мне каяться не в чем. Женщин я не бросал — они сами уходили, по полгода — кто стерпит. Три было… не помню, может, больше. Внуков у меня нет. Дети… может, где-нибудь бегают, мне не ддддокладддывали. Шел… зачем шел. Затем, слышишь, шел, что захотелось од-дин раз — просто идти.

— Тогда это, ты, из-за тебя. Ты не хотел…

— Хотел.

— Хотел.

— Хотел. Рассказывать не буду. Д-давай ты. Во что ты там врубился?

— Дда я понял… Если б мы встретились, впервые, на том полустанке. То так бы и было. А казалось — всю жизнь ддруг друга знаем…

— Дда… это ты… выворотил. Ну так: считай. Дети у тебя — раз. Внуки — два. Три. Три раза ты свою жизнь прожил. Это не я не Бурыльщик — это ты не Рыболов.

Дддико захрустело в кустах — рукой протяни. От страха оба оглохли. Пять минут сидели нагнувшись, себя не помня, еще пятнадцать минут разгибались.

— Где мы ошиблись, — Рыболов, севшим голосом.

— Нигде, — сказал Бурыльщик, сам себе удивляясь.

Вот так всё и было. Проснулись где сидели, на рассвете, на узкой отмели. Проспали около часа. Низко в деревьях параллельно реке летел черный ворон, в горле у него что-то мелодично перекатывалось, вот так: р-р-р-р-р… — Бурыльщик о таком читал, Рыболов только слышал. — Всем было нормально в эту ночь в этом лесу, кроме двоих. (Зато он видел, Рыболов, в тех местах, раз над поляной в небе высоко двое летели, кувыркаясь синхронно, как в синхронном плавании. Издавали звуки, ничего общего не имеющие с «карканьем». Называлось: «брачные игры черных воронов». — Эту ночевку он, Бурыльщик, мог нанизать на длинную связку таких и еще более причудливых ночевок. Раз он ночевал в распоротом брюхе оленя, в тридцать градусов мороза.)

Вернулись по берегу, против течения, поднимаясь в гору, на песочек с соснами. Разделись, долго ныряли, Бурыльщиков рюкзак так и лежал — у берега, а Рыболова мешок отнесло течением на глубину, но запутался в придонной растительности. Совсем рассвело, вода была холодней, чем воздух, но когда вылезли — показалось, теплее.

Обсыхали, глядя на реку. Потом, не сговариваясь, не распаковывая взвалили на плечи мешки и отправились домой. Счастливы были? Вроде да.